Русские поэты и революция

При определении позиции акмеистов по отношению к революции и к новой власти нужно отметить один, казалось бы, парадокс: в программных статьях идеологов акмеизма нет ничего, имманентно чуждого идеологии большевизма - то есть там отсутствует охранительная позиция. О.Мандельштам в своей статье 1913 (?) года «Утро акмеизма» пишет: «Существовать - высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства» Мандельштам О. Собрание сочинений в двух томах. М.: Художественная литература,1990. Т. 2. с. 141.. Иными словами, если упростить главную идею статьи Мандельштама: искусство для художника важнее «жизни». При такой постановке проблемы акмеизм, уж конечно, не был опасен новым властям.

Но эта же установка повела и к тому, что именно в своей жизненной позиции акмеисты не были ограничены строгими рамками: скажем, невозможно представить, чтобы членом ЛЕФа был монархист, а среди акмеистов были как монархисты (как Георгий Иванов), так и Сергей Городецкий, приятельствовавший с эсерами, и Осип Мандельштам, который, как отмечает Ярослав Леонтьев, одно время даже намеревался вступить в эсеровскую боевую организацию.

В стихотворении «Память» Николай Гумилев писал: «Я люблю избранника свободы,// Мореплавателя и стрелка» Гумилев Н. Шестое чувство. М.: Московский рабочий,1990. С. 141. - если отбросить романтический флер, присутствующий в этих строках, то станет видна позиция, пожалуй, большинства акмеистов, а не одного только Гумилева - стремление к свободе, как творческой (ведь именно для освобождения от влияния символистов и был создан «Цех поэтов»), так и личной.

Причем это стремление к свободе отнюдь не всегда коррелировалось с особенностями личности: если для Гумилева, человека романтического склада, путешественника по Африке, кавалера двух георгиевских орденов, поведение, сходное с поведением бретеров XIX века было естественным (или, по меньшей мере, вполне укладывалось в образ), то с Мандельштамом дело обстояло совсем иначе. Случай с Блюмкиным, подписывающим расстрельные ордера на большевисткой пирушке, куда случаем затесался и Осип Эмилье- вич, не был единичным: жизнь в пореволюционной России для людей негероического склада была «мало приспособлена», говоря словами Маяковского. Однако свободу Мандельштам считал органически необходимым условием для творчества, что особенно ярко выразилось в его стихах 1930 года: «Куда как страшно нам с тобой,// Товарищ большеротый мой!// Ох, как крошится наш табак,// Щелкунчик, дружок, дурак!// А мог бы жизнь просвистать скворцом,// Заесть ореховым пирогом,// Да, видно, нельзя никак.» Мандельштам О. Указ. соч. Т. 1. С. 160..

В сущности, именно это осознание необходимости свободы привело к написанию совершенно «неуместного» в 1933 году стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны.» - хотя оно, конечно, не было предназначено для цитирования и опубликования, но сам факт его написания и чтения (хотя и в узком кругу) был, конечно, протестным актом - да, кроме того, Мандельштам не мог не сознавать, что, при тогдашнем массовом доносительстве, эта «фига в кармане» рано или поздно станет протестом, известным соответствующим органам.

Из сказанного можно сделать следующий вывод: в большинстве случаев акмеисты не желали поступаться своими убеждениями, а когда и поступались, то это было обусловлено, как правило, невыносимыми обстоятельствами и являлось лишь внешним слоем творчества (это хорошо видно на примере Анны Ахматовой, написавшей в 1950 году в печально известном цикле «Слава миру!»: «И в великой нашей отчизне// На глазах наших стал человек//

Настоящим хозяином жизни» и одновременно работавшей над «Поэмой без героя» и относительно недавно закончившей «Реквием»).

Имажинисты

Говоря об отношении имажинистов к революции и новой, постреволюци- оной, действительности, надо различать три аспекта этого отношения: отношение к революции как таковой, отношение к новой власти вообще и отношение к большевикам в частности.

При этом следует отделять мнение о происходящем Сергея Есенина, возглавлявшего это литературное течение и являвшегося, несомненно, наиболее крупным поэтом из имажинистов, от мнений других участников литературной группы - Мариенгофа, Шершеневича, Рюрика Ивнева, Кусикова (хотя и среди них не было согласия).

Общественно-политические взгляды Есенина формировались под влиянием «деревенских поэтов» - Клюева, Клычкова, и оттого его симпатия к эсеровской идеологии вполне понятна. Весьма любопытна автобиография Есенина, написанная им в Берлине в 1922 году, а точнее, некоторые строки из нее. Так, Есенин писал: «За годы войны и революции судьба меня толкала из стороны в сторону» Есенин С. Избранное. М.: Художественная литература,1985. С. 434.. И, хотя дальше говорится о его перемещениях в пространстве, эти строки могут быть прочитаны и как признания в «шатаниях» идеологических, о чем говорить в открытую Сергею Александровичу, намеревавшемуся возвращаться в советскую Россию, было не слишком удобно.

В той же автобиографии есть и еще два признания: «В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее» Ахматова А. Собрание сочинений в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 2. С. 54. и «коммунисты нас не любят по недоразумению» Там же.. Эти строки автобиографии весьма интригующи.

Левее большевиков после революции были, пожалуй, лишь левые эсеры и анархисты - и главное, что к обоим этим политическим силам Есенин имел касательство. Он печатался в эсеровских газетах, а в 1919 году даже намеревался присутствовать на съезде анархистской молодежи (куда не успел из-за поэтического турне и где органами был задержан его товарищ-имажинист Вадим Шершеневич).

Что же до нелюбви коммунистов к Есенину - то это как сказать. Мемуары и Мариенгофа, и Рюрика Ивнева наглядно свидетельствуют о том, что имажинисты, и Есенин, возможно, в первую очередь легко были вхожи в высочайшие кремлевские кабинеты. Конечно, и «Роман без вранья», и «Циники» Мариенгофа, и «Богема» Рюрика Ивнева беллетризированы, пожалуй, даже в большей степени, чем мемуары Георгия Иванова, на которые так разобиделась Ахматова, но в вопросе отношения большевиков к имажинистам их можно считать вполне достоверными, ибо речь тут идет не о фактических событиях, разговорах, датах, а о некоей атмосфере приятельства - а именно атмосферу авторы этих мемуаров, как мне думается, хотели передать в первую очередь. Об этой свойской атмосфере общения имажинистов свидетельствуют, в частности, рассказы Ивнева о чтении его пьесы «после вечернего чая . тут же, за чайным столом» Ивнев Р. Богема. М.: Вагриус,2004. С. 417., свидетельства посещения имажинистами Троцкого, Каменева. Да, конечно, Рюрик Ивнев был самым лояльным к большевикам имажинистом, даже членом ВКП(б), а Луначарский с кем только не пил чай в первые послереволюционные годы, однако подобные воспоминания присутствуют и в других мемуарах.

Отношение практически всех имажинистов к революции было, в общем, положительным - но частности, и весьма существенные, серьезно различались. Отношение Есенина можно охарактеризовать словами героя его поэмы, Пугачева: «Неужель в народе нет суровой хватки// Вытащить из сапогов ножи// И всадить их в барские лопатки?» Есенин С. Пугачев // Есенин С. Избранное. М.: Художественная литература,1985. С. 222., то есть это приятие стихии народного бунта, справедливого возмездия угнетателям, что, конечно, не отрицалось полностью большевиками, но было скорее характерно для анархистской идеологии.

Примерно также обстоит дело и с теми страницами поэмы «Гуляй-поле» (кстати, обратите внимание - вполне анархистское название), которые посвящены смерти Ленина - строки эти ходульны, официозны («Того, кто спас нас, больше нет» Есенин С. Гуляй-поле // Есенин С. Избранное. М.: Художественная литература,1985. С. 291. ) и совсем не похожи на, очевидно, искреннюю горечь Маяковского в поэме «Владимир Ильич Ленин». Между тем, в нескольких строфах до разговора о Ленине мне слышится вполне убедительный и искрений есенинский голос: «Монархия! Зловещий смрад!// Веками шли пиры за пиром,// И продал власть аристократ// Промышленникам и банкирам» Там же. С. 290-291..

Но Есенин, если не вдаваться в его политические пристрастия, как и Рюрик Ивнев, все-таки был достаточно «левым». Совсем иначе обстояло дело с Анатолием Мариенгофом.

Мариенгоф прожил значительно более долгую жизнь, чем Есенин, и ему довелось увидеть не только начало социального эксперимента, именуемого октябрьской революцией, но и ее весьма отдаленные последствия - это, несомненно, сказалось на отношении Мариенгофа к большевистской власти.

Огромное влияние на формирование общественно-политических взглядов Мариенгофа оказали обстоятельства чисто биографические. Его отец погиб от пули белочехов, ворвавшихся в родную для Мариенгофа Пензу - это как бы перечеркнуло возможные симпатии поэта к белому движению, несмотря на дворянское происхождение и своеобразное эстетство Мариеногофа (заклейменное в советской «Литературной энциклопедии» как пример распада буржуазного искусства). Но и с советской властью отношения у Мариенгофа были весьма натянуты - еще с 1928 года, времени публикации в Берлине его романа «Циники». В этом романе отчетливо видно, как человек оказывается между двух противоборствующих сил - примером может служить рассказ о контрреволюционном заговоре в Казани, последующем побеге участников восстания - офицеров - в Райвскую пустынь и преследовании сбежавших казанской ЧК. Эпизод оканчивается рассказом о том, как монахи, изловив комиссию ЧК и охранявших ее красногвардейцев, жгли ее «по древним русским обычаям: сначала перевязывали поперек бечевкой и бросали в реку, когда поверхность воды переставала пузыриться, тащили наружу и принимались «сушить на кострах» » Мариенгоф А.Циники. СПб.: Азбука,2012. С. 11.. Подобный черный юмор, как ни странно, напоминает позицию Волошина - Мариенгоф не сочувствует ни чекистам, охотящимся за бунтовщиками, ни монахам, почитавшим, так сказать, древние русские обычаи.

Дальнейшие жизненные обстоятельства Мариенгофа - разгром Камерного театра, где служила его жена А.Никитина, репрессии по отношению к Мейерхольду и Бухарину (который, по сути, ввел Мариенгофа в большую литературу, устроив его в издательство ВЦИК) не способствовали, конечно, улучшению его отношения к советской власти.

Как видно из вышесказанного, и среди имажинистов никакого единства мнений по отношению к революционным и постреволюционным событиям не было - таким образом, никаких литературные объединения 1910-20-х годов нельзя считать кружками с единой политической окраской, хотя некие общие идеологические предпочтения у таких литературных кружков, несомненно, были.

Другие литературные группы и взаимовлияние течений в искусстве

Выше было сказано о четырех литературных течениях «серебряного века» - но этим их количество далеко не ограничивалось.

Существовало литературно-поэтическое объединение, группировавшееся вокруг журнала «Сатирикон», а впоследствии - вокруг «Нового Сатирикона: Саша Черный, В.Князев, А.Бухов, Тэффи. В общем, это не было литературным объединением в собственном смысле, поскольку, в сущности, не имело определенной программы, а, скорее, группа приятелей, любящих юмористическую литературу.

Издатель «Сатирикона», Аркадий Аверченко, придерживался умеренно-либеральных взглядов, вскрывал, так сказать, язвы царского режима, но революционным настроениям, а, тем более, большевикам был совершенно чужд. Выразил свое отношение к произошедшей октябрьской революции он в известной публицистическо-юмористической книге с говорящим названием «Дюжина ножей в спину революции». Именно там изложено кредо Аверченко, кредо человека либеральных и антимонархических убеждений: «Нужна была России революция? Конечно, нужна. Что такое революция? Это - переворот и избавление. Но когда избавитель перевернуть - перевернул, избавить - избавил, а потом и сам ... плотно уселся на ваш загорбок ... то тогда черт с ним и с избавителем этим!» Аверченко А. Дюжина ножей в спину революции // Аверченко А. Трава, примятая сапогом. М.: Дружба народов,1991. С. 318.. Подход, конечно, наивный и совершенно не исторический, но показывающий симпатии автора к устройству буржуазно-либерального типа.

Не стоит слишком серьезно относиться к утверждению Аверченко о нужности для России революции, ибо понималась она автором весьма идеалистически: покарать сатрапов, возможно, слегка пустить кровь, а затем зажить в демократии западного типа.

Примерно тех же взглядов придерживалось и большинство сотрудников «Сатирикона», отчего многие из них и эмигрировали - наиболее яркими, конечно, были Саша Черный и Тэффи. О Саше Черном и его взглядах уже говорилось выше, взгляды же Тэффи были еще более поверхностны. Мечты ее были ясно выражены в стихотворении «Северное»: «О, жизнь голубая вдали от людей,// От черной их злобы и страсти» Тэффи Н. Северное // Вернуться в Россию - стихами. М.: Республика,1995. С. 489.. Ну, «вдали от людей» - это, несомненно, банальный поэтический штамп, но, в общем, Надежда Александровна была вовсе не против банального обывательского комфорта (вот уж к кому вполне можно отнести большевистские сентенции о мел- кобуржузной идеологии).

Тут стоит сделать одно отступление. Говоря о литературных группировках второго ряда, мы невольно начинаем говорить и о поэтах второго (а то и третьего) ряда. Вот ведь, скажем, та же Тэффи желала, как это ни странно звучит, примерно того же, что и Ахматова - чтобы ее оставили в покое и дали свободно писать (правда, еще и слегка зубоскалить - держа миленькую девичью фигу в кармане). Но там, где дело касалось Ахматовой, оно оборачивалось трагедией и бунтом - в случае же с Тэффи это был водевиль: такие сюжеты и рассматривать серьезно как-то не пристало.

Еще одним литературным объединением было движение ничевоков, созданное в 1921 году - И.Березарк, Сусанна Мар, Елена Николаевна. Тут и поэты были уже, пожалуй, даже и не второго ряда, и само движение явно уклонялось в обычное эпигонство (в данном случае по отношению к европейскому дадаизму). Ничевоки были своеобразными эстетами-нигилистами, любителями художественного эпатажа ради эпатажа, они кокетничали: «Ничего не пишите! Ничего не читайте! Ничего не говорите!», в то время как сами пытались и писать по возможности скандальнее, и говорить как можно громче. Эпатаж ничевоков кардинально отличался от эпатажа ранних футуристов: Маяковский с друзьями эпатировали, чтобы привлечь к себе внимание и сказать серьезные вещи, у ничевоков за эпатажем стояла абсолютная пустота.

В 1921 году ничевоки провозгласили отделение искусства от государства, лишившись тем самым последних остатков поддержки, а, поскольку за душой у них, как они сами признавали, ничего не было (и уж тем более стойкости для борьбы), то вскоре эта литературная группа сошла со сцены.

Сразу после революции небольшую группу составляли так называемые «революционные рабочие поэты» (Н.Нечаев, Е.Тарасов), которых не следует путать с «пролетарскими поэтами» РАППа: многие из этой группы и в самом деле были рабочими, а некоторые - и действительными революционерами. Эта группа была вполне лояльна властям, хотя и не получала от них серьезной поддержки - это были, так сказать, убежденные идеологические попутчики.

На этом, пожалуй, я остановлюсь в своем обзоре, поскольку продолжать его можно еще и еще - важно лишь отметить, что никакого существенного значения все эти объединения не имели (пожалуй, кроме сатириконцев, да и то лишь до революции и в силу большой популярности самого журнала).

Кроме вышесказанного, стоит отметить, что и крупные объединения делились на более мелкие группы: футуристы распадались на «Центрифугу», «Мезонин поэзии», кубофутуристов, эгофутуристов и региональные объединения; символисты - на младших и старших, делившихся, в свою очередь, на декадентов и религиозных мистиков.

Список этот можно длить практически бесконечно, но это занятие для филолога, а не историка - ибо, повторюсь, никакого существенного влияния все эти группочки на общественную жизни не оказывали, хотя и выражали, пожалуй, взгляды отдельных частей общественного спектра.

Наконец, следует сказать несколько слов о поэтах, не примыкавших ни к каким объединениям. Это как раз были поэты крупные: Ходасевич, Кузмин, Цветаева. Но в их случае сама художественная биография являлась индикатором жизненной позиции - полная свобода и никакой зависимости, даже от диктата литературных единомышленников. Ясно, что, не признавая диктата близких по духу поэтов, они тем более не желали признавать диктатуру пролетариата. Конечно, практически все такие поэты (пожалуй, за исключением Цветаевой) в разные времена жизни оказывались под влиянием тех или иных творческих концепций: Михаил Кузмин - символизма, Ходасевич - отчасти акмеизма, а в эмиграции поэтов «парижской ноты».

Жизнь всех троих окончилась плохо. Трагическая судьба Цветаевой хорошо известна. Ходасевич, желавший и в эмиграции отстаивать собственную независимость и наживший себе множество врагов в силу желчности своей натуры, явил собой редчайший пример для истинного художника - он сознательным решением перестал писать стихи и, по сути, зачах за год до гитлеровской оккупации Франции. Кузмин, единственный из троих не эмигрировавший из СССР, к началу тридцатых годов практически оказался под негласным запретом для печатания и умер в 1936 году, в «проходной комнате в коммунальной квартире с голой лампочкой без абажура» Ермилова Е. О Михаиле Кузмине // Кузмин М. Стихи и проза. М.: Современник,1989. С.11..

Как написала Марина Цветаева: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст» . Такое отдельное, свободное, «скитальческое» отношение к жизни не могло, конечно, понравиться властям, желавшим выстроить граждан стройными рядами - поэтому удел тех поэтов, кто в любых обстоятельствах отстаивал свою свободу, отнюдь не случаен.

И, наконец, скажем несколько слов о взаимоотношениях различных групп и лично поэтов. Эти взаимоотношения развивались по трем линиям: политической, поэтической и личной, причем две последние были наиболее важными и, одновременно, наименее интересными для темы нашего исследования.

Случаи личной неприязни поэтов по политическим мотивам были относительно редки, и, что характерно, обычно набладались со стороны, так сказать, сторонников «старого» режима. Это касается и Бунина, написавшего о Маяковском весьма злобную статью (о чем уже говорилось выше), и Зинаиды Гиппиус, и некоторых других поэтов, придерживавшихся «правой» политической ориентации. Но, хочется подчеркнуть, что это касается именно отдельных лиц - со стороны, скажем, вполне «правого» Гумилева оценки собратьев по перу исходя из их политической позиции практически не встречаются.

Взаимоотношения же литературных объединений, естественным образом, были враждебными, ибо каждое последующее объявляло себя ниспровергателем старого: акмеисты свергали символистов, футуристы «сбрасывали с корабля современности» и тех, и других, имажинисты объявляли именно себя носителями верной поэтической традиции. В этом, чисто литературном смысле, различные поэтические объединения враждовали.

На личные взаимоотношения это переносилось редко - можно в качестве примера взять классическую пару Есенин - Маяковский. Можно согласиться со словами Юрия Анненкова о том, что «Маяковский провозгласил: «В наше время тот поэт, кто полезен». Есенину «миссия служительства» пришлась не по нутру» Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. С. 107.. Многие свидетели их отношений говорили об одном - личной неприязни не было, огромный поэтический талант друг друга осознавали и Есенин, и Маяковский. В поэтическом запале, в азарте Маяковский мог, конечно, написать известные строки: «Ну Есенин,// мужиковствующих свора.// Смех!// Коровою// в перчатках лаечных.// Раз послушаешь.// но это

Л

ведь из хора!// Балалаечник!» , однако на деле Владимир Владимирович вполне сознавал, что Есенин отнюдь не «балалаечник», отчего и откликнулся на его смерть прекрасными и очень сильными стихами. Впрочем, подробный разговор о взаимоотношениях Есенина и Маяковского вряд ли уместен в данной работе.

Таким образом, можно сказать, что политические пристрастия редко разделяли поэтов серебряного века, главными же причинами разрывов служили, как правило, совсем иные обстоятельства.

Заключение

Попробуем подвести некоторые итоги вышесказанному.

Во вступлении к этой работе в качестве одной из основных целей было заявлено выяснение позиций главных героев исследования (Маяковского, Ахматовой и Георгия Иванова) по отношению к революционным событиям.

Из изложенного хорошо видно, что общепринятая точка зрения на данный вопрос оказалось верной далеко не во всем. И Маяковский не был таким уж пламенным приверженцем событий, происходящих в России начиная с 1917 года, и Ахматова была не только талантливой «застенчивой и элегантно-небрежной красавицей» Анненков Ю. Указ. соч. Т. 1. С. 107. (какой увидел ее еще до революции Ю.Анненков), эстетствующей и отрешенной от жизни, и позиция Георгия Иванова не сводилась к «очернению советской действительности».

Как уже говорилось в главе о Владимире Маяковском, он был поэтом революции как идеи, но отнюдь не поэтизировал революционные обстоятельства. Иными словами, он был не прочь изменить существующее положение дел в России, но отнюдь не был в восторге от методов, используемых большевиками. В 1916 году Владимир Владимирович написал коротенькое стихотворение, в котором есть строки: «помните:// в 1916 году// из Петрограда исчезли красивые люди» . Это - образное требование перемен.

Однако, если с моим утверждением о бунтарстве Маяковского, несогласии с российской предреволюционной обстановкой согласятся, пожалуй, все, то с тезисом о несогласии с большевистскими методами будут спорить, пожалуй, многие. Аргументацию несогласным с моей позицией представил сам поэт.

Маяковскому можно припомнить многое - и «ваше слово, товарищ маузер», и «день твой последний приходит, буржуй», и стихи о Николае II, и строки, звучащие как призыв «Белогвардейца// найдите - и к стенке» Там же. С. 145., и прославление чекистов, и прочая, и прочая. Однако следует все же иметь в виду, что это были слова, сказанные, так сказать, в революционной горячке, для которой подобные высказывания, особенно со стороны человека, хорошо видевшего все неустройства прежней жизни - явление вполне понятные, если не сказать уместные.

После отсидки в одиночной камере Бутырской тюрьмы Маяковский вполне осознанно принял решение отойти от революционной борьбы и заняться образованием и искусством - он не был членом ВКП(б), не оказывал никакого реального влияния на принимаемые большевиками решения, но лишь поддерживал новую власть «со стороны». Что же касается моральности или аморальности такой поддержки.

Историку должно быть свободным от аберраций исторической близости. Обстановка в России гражданской войны не способствовала проявлениям человеколюбивых чувств, как, впрочем, и в преддверии революции - в этих обстоятельствах Маяковский был в ряду многих. Не все были способны возвыситься до позиции Максимилиана Волошина. Вспомним, что еще весной 1907 года Столыпин не сумел договориться с лидером кадетов Милюковым о союзе, поскольку «отнюдь не кровожадные кадеты . не решились осудить политические убийства» Гордин Я. Дороги, которые мы выбираем, или Бег по кругу. СПб.: Нестор-история,2006. С. 312.. Политическое же напряжение и взаимное озлобление возросли к моменту написания Маяковским приведенных строк тысячекратно.

Еще одно обстоятельство, на которое стоило бы обратить внимание - то, что идеологические противоречия не переносились, как правило, Маяковским в сферу взаимоотношений личных (более того, даже творческие противоречия - что для поэта часто важнее - не служили препятствием для личного приятельства). Если сформулировать сказанное предельно четко, то картина получится следующая - Маяковский был романтиком революционных перемен, как в жизни, так и в искусстве, но в применении к судьбам отдельных людей был реалистом (в работе приводился пример спасения Маяковским царского генерала от революционных (читай - жаждущих крови) солдат).

Со временем, по мере развития Советской России позиции Маяковского корректировались. Оказалось, что новое искусство, знамя которого, казалось бы, из рук футуристов подхватил ЛЕФ, постепенно сращивается с партийно- административной машиной. Что новая власть, теряя революционную романтику, остается жестокой к своим врагам, одновременно обюрокрачиваясь. Что та же власть желает поставить искусство себе в услужение.

Сама по себе идея служения советской власти отнюдь не была чужда Маяковскому - но ему совсем не нравилось, когда писателей и поэтов чуть не силой загоняют в РАПП, подвергая предварительной идеологической проверке на чистоту (что произошло и с самим Маяковским в 1930 году). Маяковский мог соглашаться (или отчасти соглашаться) с идеями ЛЕФа о производственном искусстве, но ему очень не нравилось, когда эти и сходные им идеи навязывались ему силой.

В 1928 году « «ЛЕФ» - последняя советская литературная группировка -скончался» Шкловский В. О Маяковском. // Шкловский В. Собрание сочинений в трех томах. М.: Художественная литература,1965. Т. 3. С. 137., « «ЛЕФу» не давали привлекать новых людей» Там же., а в РАППе Маяковскому «товарищей не было» Там же. С. 138.. Маяковский чувствовал приближение цензуры - не только п р е д ч у в с т в о в а л , но и реально ощущал на отношении к себе - к своей выставке «Двадцать лет работы», к своим постановкам «Клопа» и «Бани», к своей просьбе о выдаче заграничной визы.

На этом фоне рассуждения Э.Филатьева о странности самоубийства Маяковского кажутся, в свою очередь, странными - видя, в какую сторону эволюционирует «власть рабочих и крестьян», Маяковский корректировал и отношение к ней - писал сатирические стихи и пьесы, намеревался писать поэму «Плохо!». Одновременно менялось и отношение власти к поэту: такая эскалация расхождения мнений (наряду, конечно, со многими другими причинами, разговор о которых не является темой данной работы) привели к трагическому исходу - самоубийству. Революция, как ей и положено, уничтожила еще одного из своих детей.

Впрочем, в том и состояла особость участи Маяковского, что он не был отпрыском революции: она сыграла в его биографии значительную роль, он сам во многом помог новой власти в ее становлении, однако сама значительность фигуры Маяковского, то обстоятельство, что он весь далеко не умещался в революции, позволили ему сохраниться в истории литературы - но не как певцу новой эпохи, новой власти, а как гениальному реформатору русского стихосложения.

В позиции Ахматовой и Георгия Иванова превалировали другие мотивы. Будучи в основе своей поэтами скорее лирического, чем гражданственного склада, они проявили свое отношение к революционным событиям больше в заметках, автобиографической прозе, нежели в поэзии.

Впрочем, Ахматова и в прозе, и в стихах старалась обходить темы политические и гражданственные, если эти темы не касались ее лично. В записных книжках, упомянув «Поэму без героя», Ахматова применила к ней выражение «выше политики и всего» Ахматова А. Сочинения в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 1. С. 365.. Эти слова, в общем, применимы ко всему творчеству поэта, с одной существенной оговоркой: она не привлекала в свои стихи политику намеренно, но политика часто (и весьма бесцеремонно) сама вторгалась в них.

В сущности, на протяжении всей своей жизни при советской власти Ахматова лишь хотела, чтобы ей дали спокойно писать стихи. Однако власти, естественно, не намеревались вдруг делать для нее исключение из общего правила - отсюда и три (как считала сама Ахматова) постановления ЦК на ее счет, и подозрительное к ней отношение официальных литературных властей (жена расстрелянного Гумилева, которого советская власть вознамерилась вычеркнуть из литературы, а затем также и жена другого арестанта - Пуни- на, мать постоянно находящегося в лагерях Льва Гумилева; человек, чьи контакты представлялись более чем сомнительными - сэр Исайя Берлин, Рэндольф Черчилль - в глазах «соответствующих органов» провинностей за Ахматовой числилось более чем достаточно).

Сама Ахматова по отношению к революционным событиям была достаточно нейтральна. Еще в детстве, в ранней молодости, она слышала разговоры взрослых о бездарном командовании войсками в русско-японской войне (происходила Ахматова из военно-морской семьи), о жестокостях во времена Первой русской революции; знала она, конечно, и о неурядицах в армии в Первую мировую войну (хотя бы от того же Гумилева). Неблагополучие империи Анна Андреевна Ахматова ощущала очень хорошо; строки «Поэмы без героя» (хотя и вошедшие в окончательную редакцию почти через полвека после описываемых событий) отражают мирочувствование именно 1913 года: «И всегда в духоте морозной,// Предвоенной, блудной и грозной,// Жил какой-то будущий гул.// Но тогда он был слышен глуше,// Он почти не тревожил души// И в сугробах невских тонул.» Ахматова А. Сочинения в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 1. С. 332..

Подчеркну еще раз - сознательно гражданственных стихов Ахматова за редкими исключениями не писала (за исключением времен Великой отечественной войны и конца сороковых годов, когда был написан печально-памятный цикл «Слава миру!»). Таких «грешков», которые числились за Мандельштамом (со знаменитым «Мы живем, под собою не чуя страны.»), Зощенко и даже Маяковским, переходившим к все более злой сатире на некоторые аспекты жизни в СССР, за Ахматовой не было. Но она была глубоко чужда новым властителям - не зря советская «Литературная энциклопедия» сталинских времен приводила ее стихи как пример упадочности дворянской культуры.

Отношение Георгия Иванова к происшедшим революционным переменам в стране является наиболее четким, ясным и однозначным - более того, оно является и наиболее статичным, чему чрезвычайно поспособствовала эмиграция. Георгий Иванов говорил о себе как о монархисте, правее которого только стенка, революции, естественно, не принял и о порядках при советской власти отзывался в лучшем случае саркастически (хотя видел их чуть более четырех лет): он говорит о вагонах «снизу доверху набитых гражданами самой свободной страны в мире, в неслыханной духоте и грязи сидящих друг на друге» Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994. Т. 3. С. 354., описывает как «в каком-то реквизированном московском особняке идет «коалиционная» (большевики и левые эсеры) попойка» Там же. С. 94., пишет о гимназическом приятеле, который при переходе границы «отчаянно отстреливался и уложил одиннадцать человек» Там же. С. 371..

Георгий Иванов революцию не принял и особенно этого не скрывал (хотя, из соображений безопасности, особенно и не бравировал этим, как Гумилев). После отъезда за границу отношение Иванова к большевикам не изменилось, что весьма неблагоприятно отразилось на его судьбе - неприятие большевиков трансформировалось у Георгия Иванова в то, что можно осторожно именовать германофильством (или, если угодно, скрытым коллаборционизмом). Общественно-политические взгляды Иванова оставались и после Второй мировой войны взглядами, имеющими мало общего с действительностью - он все надеялся на освобождение России от большевизма при помощи внешних сил (хотя по его послевоенным стихам хорошо видно, сколь эфемерна эта надежда).

Общее отношение поэтов к вновь возникшей советской власти вполне репрезентативно представлено моими тремя героями: сотрудничество, отстранение, неприятие. Такой спектр отношений отчасти соотносился и с литературными направлениями - представители символизма и акмеизма в основном встретили революцию настороженно, футуристы и имажинисты - скорее благожелательно. Все это, конечно, не более чем общие характеристики - имажинист Мариенгоф отнюдь не пришел в восторг от смены режима и написал

0 новых временах роман «Циники» (который был издан за границей и за который автор подвергся преследованиям на родине). В то же время символисты Брюсов и Белый вполне комфортабельно устроились при новом режиме, хотя и практически перестали писать.

Вообще, отношение поэтов, настоящих поэтов (не из массовки РАППа или журнала «На литературном посту») к революции никогда не было линейным, одномерным. Приведем как пример Андрея Белого и его роман «Петербург».

Андрей Белый хорошо видел все больные стороны дряхлеющей Российской империи и о том, в сущности, и написал свой самый знаменитый роман (как отмечал Н.Бердяев «в нем трудно найти человека, как образ и подобие Бо- жие» Бердяев Н. Кризис искусства. М.: Издание Г.А.Лемана и С.И.Сахарова,1918. С. 38. ). Позже, в предисловии к переизданию сборника «Пепел», А.Белый жаловался, что «автора печатно называли «старым слюнтяем» за обращение к нотам гражданской поэзии» . В 1909 же году писалось: «в городах вырастает бред капиталистической культуры» - иными словами, Андрей Белый желает перемен, но «лейтмотив сборника определяет невольный пессимизм» Там же. С. 116.. Таким образом, автор хорошо отдает себе отчет в собственной позиции - ему не нравится «хамский» российский капитализм, но он при этом находится в странной апатии, не предлагая альтернатив и даже, в общем, не тоскуя о былом (ведь и в прошлом «века нищеты и безволья» Там же. С. 314. ).

Но эта позиция, чрезвычайно характерная для российской интеллигенции начала ХХ века, лишь внешний пласт мироощущения Белого. Глубже лежит то, что называется в психологии «влечением к Танатосу» и что в революционые времена было характерно не для одних лишь символистов. В стихотворении «Родине», написанном в августе 1917 года, в самый разгар революционных событий, читаем: «Рыдай, буревая стихия,// В столбах громового огня!// Россия, Россия, Россия,-// Безумствуй, сжигая меня»⁶. Здесь мы видим некое гибельное стремление к пламени революции и, одновременно, опасения этого пламени.

Но в позиции Белого был и третий пласт отношения к революции - это брезгливое неприятие ее кровавости. Этот третий пласт плохо проявился в стихах Андрея Белого, но прекрасно виден в главном герое романа «Петербург» - сыне престарелого петербургского сановника, террористе и отцеубийце.

Позиции Белого я коснулся столь подробно не оттого, что нам важна позиция именно этого представителя серебряного века русской культуры, а для демонстрации многозначности и нелинейности связей в паре «поэт-революция». Ведь то, что было выше сказано об Андрее Белом, в равной мере относится и к Маяковскому - нельзя просто сказать - «Маяковский принял революцию».

Проблема взаимоотношений поэта и власти, стоявшая, скажем, в золотой век русской литературы весьма остро (вспомнить хотя бы Пушкина и Лермонтова), при советской власти несколько видоизменилась. Ее моральный аспект трансформировался от проблемы допустимости и необходимости оппозиционности к проблеме конформизма, если хотите, приспособленчества, и нонконформизма.

В общем, большинство представителей творческой интеллигенции, оставшихся в Советском Союзе, в той или иной мере приспосабливались к сложившимся обстоятельствам - собственно, примеры отчетливо независимой позиции совершенно отсутствуют в СССР начиная с конца двадцатых годов: речь шла лишь о мере слияния (истинного или показного) с властью. Андрей Платонов, написавший великие антиутопии «Чевенгур» и «Котлован», одновременно писал вполне приемлемые, с точки зрения властей, рассказы о преимуществах нового образа жизни. Между тем сам Андрей Платонов прекрасно понимал, что «ведер и паровозов можно наделать сколько угодно, а песню и волнение сделать нельзя» Платонов А. Собрание сочинений в трех томах. М.: Советская Россия,1985. Т. 3. С. 548., о чем и написал в своих записных книжках. Упрощая, эти слова можно прочесть и так: жизнь важна, но искусство часто важнее жизни - мысль явно идеологически чуждая советской власти.

То, что справедливо для Платонова, было справедливо и для Пастернака, написавшего в конце двадцатых годов «революционные» поэмы «Лейтенант Шмидт» и «Девятьсот пятый год» (где отнюдь не критически осмысливается то, как «громадами зарев// Командует море бород» Пастернак Б. Девятьсот пятый год // Пастернак Б. Сочинения в двух томах. Тула: Филин,1994. Т. 2. С. 16. ). Были эти соображения справедливы и для Мандельштама, одновременно с написанием «Мы живем, под собою не чуя страны» говорящего о героине одного из последних своих лирических стихотворений: «Произносящая ласково// Сталина имя громовое// С клятвенной нежностью, с ласкою» . О цикле «Слава миру!» Ахматовой уже говорилось выше. Примеры можно множить и множить.

Таким образом, взаимоотношения поэтов и властей разделились на их явную часть, находящую отражение в опубликованных текстах, и неявную, нигде при жизни авторов не проявлявшуюся (и, кстати, отнюдь не всегда бывшую резко оппозиционной).

Дихотомия же «народ и поэт» во многом утратила свою актуальность уже с двадцатых годов ХХ века. И это прекрасно выразила Анна Ахматова в своем знаменитом эпиграфе к «Реквиему»: «Я была тогда с моим народом,// Там, где мой народ, к несчастью, был» Ахматова А. Реквием // Ахматова А. Сочинения в двух томах. М.: Правда,1990. Т. 1. С. 196.. На утрату актуальности данной проблематики большое воздействие оказала власть, для которой литераторы стали в лучшем случае попутчиками и «прослойкой», обслуживающей с идеологических позиций их мероприятия. Конечно, мне можно возразить, что и декабристское, пушкинское поколение отражало мировоззрение довольно значительной части народа, и Некрасов был прикосновенен к умонастроениям разночинной интеллигенции, однако прикосновенность и слияние - отнюдь не одно и то же. Действительно, трудно себе вообразить графа Толстого, стоящего в очереди для передач посреди простонародья на Лубянке или за хлебом по карточкам (несмотря на все его демонстративное опрощение; впрочем, хорошо опрощаться, будучи графом и владельцем огромного поместья). Ситуация с Достоевским, конечно, противоречит приведенной гипотетической картине, но это как раз тот случай, когда исключение лишь подтверждает правило.

Таким образом, и проблема ответственности интеллигенции перед народом (в виду практического вхождения литераторов вчисло представителей народа) перестала быть достаточно актуальной в Советском Союзе, оставаясь, правда, актуальной среди эмигрантов. Решение вопроса о вине интеллигенции перед народом было трояким. Первым из возможных ответов было признание общей вины и сожаление о состоянии дел в России (Марина Цветаева писала в 1931 году: «Россия моя, Россия,// Зачем так ярко горишь?» Цветаева М. Лучина // Вернуться в Россию - стихами. М.: Республика,! 995. С. 513. ). Вторым из возможных ответов было признание ответственности интеллигенции за приход к власти большевиков (в самых разных аспектах - от интеллектуальной до военной). К такой точке зрения был близок Георгий Иванов. Люди, при жизни в России принадлежащие, скорее, к правым кругам, говорили и о вине собственно народа, не послушавшего предостережений и пошедшего за большевиками и эсерами (так, отчасти, думал Иван Бунин, хорошо знавший реальное положение дел в русской деревне). Второй и третий подходы часто находились в синтезе (несмотря на их очевидную противоречивость), и тогда такой синтетический подход часто был близок к тому же признанию общей вины.

Скажем теперь о том, как складывалась жизнь поэтов «серебряного века» в Советской России и как эволюционировали их взгляды, в частности, под влиянием обстоятельств этой жизни.

С Георгием Ивановым все ясно: он эмигрировал сразу после того, как стал окончательно ясен характер новой власти, не имеющей никакого отношения к либеральным чаяниям части интеллигенции (сам Иванов, как уже говорилось, вообще считал себя монархистом).

Эволюцию взглядов Анны Ахматовой нельзя считать эволюцией как таковой - это было усиление вовлеченности поэта в общественно-политическую жизнь, но в качестве объекта, а не субъекта; борьбой с советской властью Ахматова никогда не занималась, даже поэтическими средствами. Пафос ее крупнейших поэтических произведений - «Реквиема» и «Поэмы без героя» - в первую очередь пафос личного переживания, а не гражданской или общественно-политической поэзии.

С Маяковским дело обстояло несколько иначе. М. Осоргин сказал про Маяковского: «Маяковский - для избранных: для чуждых политике любителей искусства и для чуждых искусству любителей политики» Цит. по: Михайлов А. Точка пули в конце. М.: Планета,1993. С. 542.. Это, несколько саркастическое, высказывание точно отражает сущность положения Маяковского в русской поэзии и общественно-политической жизни: поэт не мог не участвовать в жизни страны, оставаясь при этом прежде всего поэтом. Исходя из этой позиции активного участвования, Маяковский с течением лет все больше уклонялся от «генеральной линии»: если в партии и стране все споры постепенно сходили на нет и укреплялась личная власть Сталина, то Маяковский, видя неустройства, все больше внимания уделял сатире.

Впрочем, в необходимости совершение революции Владимир Владимирович не сомневался до конца своих дней, при этом, возможно, к концу двадцатых годов для Маяковского стала становиться неприемлимой та форма, которую стало принимать Советское государство.

Последнее, на что хотелось бы обратить внимание - тот факт, что герои данной работы практически не меняли свое мировоззрение на протяжении всей своей жизни, несмотря на острые споры и дискуссии (особенно в десятых годах ХХ века, во время существования множества поэтических группировок и течений). По большому счету осталась неизменной и поэтика Маяковского, Ахматовой и Георгия Иванова. В сущности, это был тот самый случай, когда дискуссии велись ради самих дискуссий и «красного словца»: вряд ли тот же Маяковский надеялся поэтически переучить, скажем, Валерия Брюсова с помощью программных статей в «Пощечине общественному вкусу», да и символисты, надо думать, не особо надеялись на радикальную трансформацию Маяковского как поэта.

Библиография

1. Аверченко А. Трава, примятая сапогом. М.: Дружба народов,1991.

2. Аверченко А. Шутка мецената. М.: Известия, 1990.

3. Адамович Г. Стихи, проза, переводы. СПб.: Алетейя,1999.

4. Анненков Ю. Дневник моих встреч: в 2 т. Л.: Искусство,1991.

5. Ахматова А. Сочинения в двух томах. М.: Правда,1990.

6. Белый А. Начало века. М.: Союзтеатр, СТД России,1990.

7. Белый А. Петербург. Paris: Booking Intemational,1994.

8. Белый А. Стихотворения и поэмы. М.: Республика,1994.

9. Берберова Н. Александр Блок и его время. М.: Издательство Независимая газета,1999.

10. Бердяев Н. Кризис искусства. М.: Издание Г.А.Лемана и С.И.Сахарова, 1918.

11. Блок А. Собрание сочинений в шести томах. Л.: Художественная литература, 1980.

12. Бунин И. Собрание сочинений в восьми томах. М.: Московский рабочий, 2000.

13. Вернуться в Россию - стихами. М.: Республика,1995.

14. Война и мир Маяковского. М.: Департамент культуры города Москвы, Государственный музей В.В.Маяковского, Российский Государственный Военно-исторический архив,2008.

15. Гиппиус З. Петербургский дневник. М.: Советский писатель, Олимп,1991.

16. Горький М. Несвоевременные мысли. М.: Советский писатель,1990.

17. Гумилев Н. Шестое чувство. М.: Московский рабочий,1990.

18. Дальние берега. М.: Республика,1994.

19. Есенин С. Избранное. М.: Художественная литература,1985.

20. Иванов Г. Собрание сочинений в трех томах. М.: Согласие,1994.

21. Ивнев Р. Богема. М.: Вагриус,2004.

22. Клюев Н. Стихотворения и поэмы. Архангельск, Северо-западное книжное издательство,1986.

23. Кузмин М. Стихи и проза. М.: Современник,1989.

24. Мандельштам О. Сочинения в двух томах. М.: Художественная литерату- ра,1990.

25. Мариенгоф А. Циники. СПб.: Азбука,2012.

26. Марина Цветаева об искусстве. М.: Искусство,1991.

27. Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. М.: Московский рабочий, 1968.

28. Маяковский В. Собрание сочинений в шести томах. М.: Правда,1973.

29. Одоевцева И. На берегах Сены. М.: Художественная литература,1989.

30. Пастернак Б. Сочинения в двух томах. Тула: Филин,1994.

31. Платонов А. Собрание сочинений в трех томах. М.: Советская Россия, 1985.

32. Розанов В. О себе и жизни своей. М.: Московский рабочий,1990.

33. Северянин И. Стихотворения. М.: Советская Россия,1988.

34. Семья Маяковского в письмах. М.: Московский рабочий,1978.

36. Тыркова-Вильямс А. То, чего больше не будет. М.: Слово,1998.

37. Хармс Д. Случаи. М.: Эксмо,2007.

38. Хлебников В. Избранное. М.: Детская литература,1988.

39. Ходасевич В. Некрополь. М.: Советский писатель, Олимп,1991.

40. Ходасевич В. Портреты словами. М.: Советский писатель,1987.

41. Ходасевич В. Собрание стихов. М.: Центурион, Интерпрайс, 1992.

42. Цветаева М. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. М.: Художественная литература,1990.

Размещено на Allbest.ru