Ретроспектива политических и социальных событий 1933-1945 гг. в Германии в художественной литературе и публицистике

2.1 Общая оценка немецкой публицистики о России

Трудный и сложный процесс осмысления причин и итогов Второй мировой войны, усиленный идейно-политическим противоборством двух социально-политических систем, «холодной войной», породил в общественном сознании поверженной Германии, как прежде в Веймарской республике, те страхи и отчаяние, которые могли привести мир к новой катастрофе. Этого не случилось потому, что и победители и побежденные сумели в целом правильно определить «болевые точки» и найти соответствующие пути их решения. Германия отказалась от претензии на роль самостоятельной великой державы «Срединной Европы», «встроилась» в экономические, политические и военные структуры Атлантического союза, стала полноправным, но не исключительным членом Европейского союза. «После горьких уроков прошлого… после крушения национал-социализма, -- отмечает немецкий историк Г. Тиммерман, -- Германия распрощалась с идеей особых культурных путей и национально-националистических действий в одиночку. Она не просто присоединилась к либерально-демократической культуре Запада, а стала активным адептом европейской интеграции» Тиммерман Г. Российско-германские отношения в контексте общеевропейского сотрудничества // Вторая мировая война и преодоление тоталитаризма. М., 1997. С. 78..

Это помогло немцам избавиться от традиционных великодержавных и националистических настроений, от чувства превосходства над другими народами, ввергавших страну и народ в экономический и духовно-нравственный коллапс.

Однако процесс осмысления глубинных причин «черной дыры», «антиистории», как определяют нацистский период некоторые исследователи, был долгим и мучительным. Гитлеровская «демония власти» была первой попыткой объяснения того, почему цивилизованная, культурная нация попала в паутину расистских и националистических бредней, определивших стратегию решения всех внутри- и внешнеполитических проблем.

Возложение ответственности за мировую (и германскую, в частности) катастрофу, за холокост, за гибель более 50 миллионов человек на одну, хотя в высшей степени зловещую персону, не могло, конечно, удовлетворить серьезных исследователей. Однако потребовалось немало времени, чтобы не только научная, но и публицистическая мысль отошла от упрощенных, но удобных стереотипов, сложившихся в Западной Германии в аденауэровский период. Отличительной чертой этого периода было превращение ФРГ в «поле холодной войны» между Востоком и Западом, причем первому во главе с Советским Союзом приписывались агрессивные, экспансионистские устремления.

Сознательно культивируемый Аденауэром антисоветизм, противопоставление -- экономическое, политическое, культурное -- «христианского Запада» «азиатско-атеистической» мировой державе серьезно затрудняло объективное осмысление нацистского периода в истории Германии. Лишь с образованием социал-либеральной коалиции во главе с канцлером В. Брандтом в 1969 г., начавшим «новую восточную политику», в основе которой лежало примирение со странами «восточного блока», создались предпосылки для более полного и глубокого осмысления нацистского режима, его преступной деятельности. Крушение СССР, формирование постсоветской России как либерально-демократического государства, отказ ее от конфронтации с Западом сняли последние опасения и страхи у немецкой общественности за настоящее и будущее своей страны. Больше не было смысла держаться за искусственно созданные легенды и мифы.

Цель данной работы состоит в осмыслении германских публикаций, формирующих концепцию ответственности хозяйственных и военных элит нацистской Германии за преступления на территории СССР.

Советская теория фашизма (и нацизма как его германской разновидности) исходила из положения, что он представлял диктатуру наиболее агрессивных кругов монополистического капитала. Действительно (и это подтверждают германские историки), наиболее крупные и известные монополистические объединения -- «Крупп АГ», «БМВ», «Бохумский союз», «ИГ-Фарбен», «Даймлер-Бенц», «Сименс», «Осрам», «Хайнкель», «Мессершмидт», «Герман Геринг» -- не только оказали моральную, политическую и экономическую поддержку нацистской партии и ее лидерам, но и «погрязли в преступлениях, связанных с использованием подневольного труда. Они несли основную ответственность за ужасающие, бесчеловечные условия жизни и труда массы подневольных рабочих, в первую очередь из СССР и Польши» Айххольц Д. Цели Германии в войне против СССР. Об ответственности германских элит за агрессивную политику и преступления нацизма // Новая и новейшая история, 2002. - № 6. - С. 89..

Социальной же базой фашизма, по мнению советских историков, являлась мелкая и средняя буржуазия История второй мировой войны 1939-1945. Т. 1. М., 1973. С. 54-59.. Однако последние исследования показывают, что однозначно принять такое положение нельзя. Нацистский режим, особенно в условиях войны, разорил сотни и сотни тысяч мелких и средних предпринимателей Мировые войны в ХХ веке. Кн. 3. Вторая мировая война. Исторический очерк. М., 2002. С. 355.. Он действовал не в интересах мелкой и средней буржуазии, а в своих собственных -- партийных, корпоративных, в первую очередь в интересах правящей верхушки партии.

В исторической мысли современной Германии все большее влияние приобретает теория элит -- политической, экономической, военной, оказывавших поддержку не только приходу к власти нацистов, но и одобрявших их агрессивную внешнюю политику.

Одним из первых проблему ответственности экономической элиты нацистской Германии начал разрабатывать Р.-Д. Мюллер. К ней он отнес «крупных промышленников, банкиров, высший менеджмент концернов и крупных предприятий, то есть обладателей властных позиций в экономике». Большой вклад в развитие теории элит внес крупный специалист по экономической истории Германии XIX-XX вв. и истории Второй мировой войны профессор Грейфсвальдского университета ГДР Д. Айххольц. Он выявил прямую связь между националистическо-империалистической аргументацией «старых элит» вильгельмовской Германии, в первую очередь представленных в Пангерманском союзе, и нацистских элит.

Речь, в особенности, идет о заимствовании гитлеровцами «национальных аргументов», сформулированных пангерманцами-интеллектуалами накануне Первой мировой войны. Эти «национальные аргументы» были использованы нацистскими «теоретиками», в частности гиммлеровскими чиновниками при разработке «Генерального плана "Восток"». Ненависть к России и большевикам, стремление к реваншу и новой экспансии на Восток роднила Гитлера со многими видными представителями "старых" германских элит. Но, в отличие от них, у нацистского фюрера была сформулирована идеология геноцида, выросшая из всей совокупности реакционных, варварских идей… долгое время имевших хождение в империалистических кругах Германии… Без понимания этой идеологии невозможно объяснить бесчеловечность и варварство войны, которую вел германский фашизм на Востоке». Самые видные представители хозяйственной элиты, отмечает Д. Айххольц, демонстрировали поразительное рвение в подготовке для нацистского руководства и командование вермахта аналитических материалов о военно-экономическом потенциале и способов его укрепления, в разработке вопросов военно-экономической стратегии.

В последние годы немецкие исследователи стали рассматривать вопросы, которые долго замалчивались в ФРГ и не только публицистами и историками: они, отмечает известный российский германист А.И. Борозняк, отвергались «массовым сознанием, вызывали своего рода аллергию у большинства граждан страны» Борозняк А.И. Рец. на кн.: Stiften gehen. NS -- Zwangsarbeit und Entschadigungsdebatte. Koln, 2002 // Новая и новейшая история, 2003. - № 1. - С. 245-248..

Речь идет в первую очередь об использовании нацистским режимом принудительного, в сущности рабского труда «восточных работников» («остарбайтеров»).

Участь миллионов насильственно угнанных в «Третий рейх» «остарбайтеров» оставалась вне поля зрения западногерманских ученых вплоть до середины 80-х гг. ХХ в., хотя она нашла должное отражение в публикациях ученых ГДР. Только в 1985 г. появилось первое серьезное исследование У. Герберта, касающееся политики и практики использования труда насильственно депортированных иностранных рабочих в «Третьем рейхе». Очевидно, стимулом к осмыслению этой проблемы послужили разработки историков ГДР, а затем и глубокие социально-политические изменения в России. Тема эта ныне актуализирована тем, что германское правительство приняло решение о компенсации физического и духовного ущерба «остарбайтерам» «Третьего рейха».

В 2000 г. в ФРГ под редакцией У. Винклер вышла коллективная монография под весьма симптоматичным названием «Попытка уйти от ответственности. Принудительный труд в нацистской Германии и дебаты о компенсациях». Она интересна прежде всего тем, что ее редактор привлекла к сотрудничеству известных специалистов из ГДР, в первую очередь Д. Айххольца. Коллективный труд рассматривает деятельность главного работорговца нацистской Германии, «генерального уполномоченного по использованию рабочей силы» Заукеля, деятельность экономического управления СС, преступную деятельность режима в отношении женщин и детей, с которыми обращались как со скотом.

Стали появляться в ФРГ и работы, освещающие положение «восточных работников» на отдельных предприятиях и монополистических объединениях.

Х. Моммзен и М. Григер показали эту картину на примере известного объединения «Фольксваген», главный управляющий которого А. Пихь мотивировал жестокость в использовании дешевой рабочей силы с Востока необходимостью «в соответствии с волей фюрера» производить автомобили не дороже 990 рейхсмарок.

Теория элит оказала существенное влияние на разработку вопроса об ответственности вермахта за военные преступления в оккупированных областях Советского союза. «Возвращение» к этой жгучей теме связано с выставкой по истории нацистского вермахта, подготовленной Гамбургским институтом социальных исследований, с разгоревшейся и продолжающейся ожесточенной общественной дискуссией вокруг нее, несмотря на то, что ее организаторы на втором этапе постарались убрать наиболее компрометирующие, потрясающие своей жестокостью материалы, в частности изобразительный и фотографический, заменив их в большинстве на текстовой (приказы, распоряжения, отчеты, сообщения и т.д.) Борозняк А.И. Так разрушается легенда о «чистом вермахте»… Современная историография ФРГ о преступлениях нацистской армии в войне против Советского Союза // Отечественная история, 1997. - № 3. - С. 107-120.. Тем не менее ее сотрудники, подчеркивает С. Мадиевский, «метили -- и попали в один из самых распространенных мифов, бытовавших в историческом сознании немцев -- в легенду о "чистом вермахте"». Легенду эту на протяжении десятилетий лелеяли и распространяли влиятельные историки и публицисты, беллетристы и кинематографисты; ее поддерживали миллионы бывших военнослужащих: «Их общими стараниями обнародованные в ходе Нюрнбергского процесса факты преступлений вермахта были оттеснены на периферию общественного сознания». Западногерманская историография до середины 80-х гг. ХХ в. представляла вермахт как институт, игравший свою особую роль и сохранивший определенную автономию к нацистскому режиму, не запятнавший себя преступлениями в отношении мирного населения.

Одним из первых разрушать миф об аполитичности и самостоятельности вермахта начал М. Мессершмидт. В своих работах он, подчеркивает кемеровский историк Л. Корнева, глубоко и убедительно проанализировал политическую ангажированность вермахта. В период «войны на уничтожение» возмутительные нарушения прав народов осуществлялись не только спецподразделениями СС, но и преимущественно под командованием вермахта: «Соответствующие распоряжения на этот счет имелись еще до нападения на СССР. При этом имевшие право на приказы соответствующие армейские органы сами часто выступали с инициативами в этом вопросе» Корнева Л.Н. Основные тенденции развития современной немецкой историографии национал-социализма // Германия и Россия в ХХ веке: две тоталитарные диктатуры, два пути к демократии. Кемерово, 2001. С. 301..

В конце 80-90-х гг. ХХ в. число исследователей темы «Нацизм и вермахт» значительно возросло. Серьезные работы в этот период опубликовали Р.-Д. Мюллер, Г. Юбершер, Г.А. Вайнберг (американец немецкого происхождения), Х.-Э. Фолькман, В. Ветте, А. Хилльгрубер, А. Фишер. Не только исследования, но и публикации документов усиливали интерес общественности к данной теме, пробуждали спящее сознание немцев. Это привело, в конечном счете, к серьезной дискуссии о роли вермахта и армии в нацистской Германии и появлению книги «Вермахт: легенды и действительность». Анализируя ход дискуссии Л.Н. Корнева отметила, что наряду с серьезными и новыми наработками, у некоторых ее участников, в особенности у Р.-Д. Мюллера проявилась старая тенденция: снять ответственность если не с вермахта в целом, то по крайней мере с его основной, солдатской массы.

Разумеется, основная вина лежит не на миллионах немецких солдат, которые выполняли распоряжения своих командиров, хотя и с них не снимается моральная ответственность за исполнение преступных приказов. Реальной властью обладал генералитет армии и вермахта, «вторая опора» нацистского государства, его «стальной гарант». Почему генералитет вермахта в 1941 г. был готов вести войну против Советского Союза, примеров которой в истории еще не было, а именно войну, идеологически обоснованную и направленную на физическое уничтожение не просто армии противника, но и народов этой страны? «Почему случилось так, что генералы вермахта сделали расово-идеологическую войну, к которой так стремился Гитлер, своей задачей и в силу своей власти осуществили ее?». Ответ на этот вопрос дает профессор Фрайбургского университета В. Ветте. Осмысливая образ России в националистической и империалистической традиции, в расистской интерпретации Гитлера, Россию глазами военных, антисемитизм в среде немецких военных, он приходит к выводу об идеологическом союзе, сложившемся между нацистским руководством и Гитлером, с одной стороны, и генералитетом вермахта -- с другой. Разумеется, военные последовательно обрабатывались нацистской пропагандой. В январе 1937 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер (в рамках учебы по ведению пропагандистской войны) объявил «жидомасонский большевизм» главным врагом «Третьего рейха» и призвал военную элиту готовиться к «борьбе за уничтожение врага-недочеловека». Вместе с тем в вермахте была усилена антисемитская воспитательная работа. Миллионы солдат получили инструкцию, что евреев нужно «уничтожать как паразитов». Специальное «Пособие для занятий по формированию национал-социалистического мировоззрения и национально ориентированных политических установок» было подготовлено на основе инструкции, изданной главным командованием вермахта.

Гитлера и командование вермахта объединяло многое, в первую очередь оценка русских и России. В. Ветте отмечает, в частности, что оценка германскими военными России еще до Первой мировой войны «имела некоторый расистский "душок": немцы превосходят русских -- а в широком смысле славян в целом -- в политическом, экономическом, военном и духовном плане». Сепаратный Брест-Литовский мирный договор Германии с Советской Россией, казалось, подтверждал правильность представления немецких властных элит об экспансии на Восток и слабости славян: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Курляндия, Литва, Украина, Грузия, Армения -- почти 1,4 миллиона квадратных километров и 60 миллионов человек -- должны быть покорены и попасть под господство Германии.

После поражения в Первой мировой войне германская военная элита ничего не забыла. Гитлер лишь прибавил новые аргументы для нее, а именно радикальный расизм, который не сводился только к антисемитизму и включал в себя более общее учение о биологическом неравноправии человеческих рас.

Коллективное исследование «Представления о России в "Третьем рейхе"» осмысливает причины чрезвычайно низкой оценки Гитлером славянской расы. Исходной посылкой было его убеждение, что чужеродный «еврейский большевизм» установил свое господство в России. Он был убежден, что опорой советской власти были только евреи, а они, как и славяне, относятся к категории недочеловеков. Из неспособности славян к политике выводились претензии на господство над ними немцев. «Ни представленный в расистских категориях образ славян, ни богатый традициями антисемитизм, -- отмечает В. Ветте, -- не были оригинальными во взглядах Гитлера. Но никому до него не приходила в голову идея связать славянофобию с антисемитизмом. Соединенные вместе, они образовали гремучую смесь агрессивной политики, направленной на уничтожение евреев и славян».

Немецкий историк Й. Фёрстер в статье «Предприятие "Барбаросса"» -- война на захват и уничтожение» убедительно доказывает, что весной 1941 года Гитлер окончательно покорил генералитет вермахта «спецификой» войны с Россией: она будет «чисто мировоззренческой войной -- войной рас и войной на уничтожение противника»; вместе с тем потребовал, чтобы в нем видели не только верховного главнокомандующего, но и «верховного мировоззренческого вождя».

26 марта 1941 г. между армией и СС было заключено соглашение о сотрудничестве в предстоящей войне. 30 марта 1941 г. на секретном совещании в рейхсканцелярии Гитлер выступил с докладом перед командованием будущего Восточного фронта (порядка 250 генералов), в котором, охарактеризовав большевизм как «социально преступное явление», высказал намерение уничтожить Советский Союз. Никаких решительных возражений, констатирует Г. Юбершер, со стороны генералов не последовало. Можно со всей определенностью говорить, отмечает Й. Фёрстер, что намерения нацистского вождя получили у армии и вермахта всемерное признание.

Такие выводы напрочь опровергают разного рода фальсификации, в том числе так называемый меморандум группы немецких генералов, направленный Международному военному трибуналу в ноябре 1945 г., в котором утверждалось, что они были «обескуражены» этим приказом Гитлера и будто бы «ни в коем случае не одобряли этого решения». Напротив, можно однозначно говорить о том, что мировоззрение руководства вермахта окончательно «срослось» с национал-социалистическим мировоззрением Ветте В. Образ России как расово-идеологического врага… // Германия и Россия в ХХ веке: две

тоталитарные диктатуры, два пути к демократии. Кемерово, 2001. С. 316..

Таким образом, «тезис об ответственности германских элит за агрессивную политику и преступления нацизма во Второй мировой войне является доказанным». В заключение отметим, что теория ответственности германских элит за преступления во Второй мировой войне и в особенности на территории Советского Союза, за холокост не только в отношении еврейского, но и славянских народов, безусловно, способствует более полному и глубокому осмыслению сложных процессов формирования и развития Третьего рейха, его социальной, экономической и военной базы. Она, далее, более предметно и конкретно определяет социальные слои и группы Германии, несущие ответственность за трагедию не только немецкого народа, но и человечества в целом.

2.2 Политический дискурс и основные методы его исследования

Понятие «дискурс» существует относительно недолго, однако оно (так же как и понятие «текст») многозначно и многопланово. Само понятие «дискурс» пришло к нам вместе с понятием «дискурс-анализ», когда внимание исследователя стало переключаться с текста на «затекст». Наиважнейшим становится контекстное поле, в частности социальный контекст, а затем и знаковый контекст (интертекстуальность - текстовые поля и текстовые секвенции). В результате понадобилось включить в анализ текстов такие категории, как жанр, нарратив, сценарий (литературоведческая парадигма), фрейм, миф (эпистемическая парадигма), аудитория, роль, статус (социологическая парадигма), интерпретация (герменевтическая парадигма). Как мы видим, дискурс-анализ игнорирует не только границы каждого конкретного текста, но и дисциплинарные разграничения, приобретая статус междисциплинарного исследовательского направления Ухванова-Шмыгова И.Ф. Дискурс-анализ в контексте современных исследований / И.Ф. Ухванова-Шмыгова // Методология исследования политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов: сб. науч. трудов. - Минск: Белгосуниверситет, 2002, с. 11..

Дискурс - это слово, которое пришло к нам в середине прошлого века из французского языка, да так и осталось в этом звучании с той только разницей, что для исследователей, работающих в рамках социальных наук, это - 'дискурс, а для лингвистов это - дис'курс. Характерно, что два варианта произношения связаны с двумя вариантами содержания термина. Двузначность понятия «дискурс» заключается в том, что под ним понимается и деятельность и ее результат. Дискурс - это целенаправленное социальное действие и речь, погруженная в жизнь. Дискурс трактуется исследователями также как сложное единство языковой практики и экстралингвистических факторов.

Для сохранения цельности дискурс-исследований ключевым (интегративно значимым) является обощающее понятие код, вбирающее в себя как вербальные, так и невербальные «знаки» Тодоров Ц. Понятие литературы / Ц. Тодоров // Семиотика. - М.: Прогресс, 1983, с. 6..

По мнению Ухвановой-Шмыговой И.Ф., если дискурс является процессом, а не результатом, то его изучение возможно только на материале современных текстов. Так дискурс-анализ становится методикой, работающей с ограниченным числом текстов, и определяется как анализ исключительно устной речи в процессе ее звучания Ухванова-Шмыгова И.Ф. Каузальный анализ политического текста / И.Ф. Ухванова-Шмыгова // Методология исследования политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа бщественно-политических текстов: сб. науч. трудов. - Минск: Белгосуниверситет, 1998, с. 7..

Если же дискурс является продуктом речевой деятельности, тогда под дискурс-анализом понимается анализ любых сообщений/текстов, независимо от времени их порождения. Здесь уже в фокусе внимания и сам текст, и те условия его функционирования, которые получили свое отражение в тексте. Текст рассматривается как определенный комплекс, построенный на основе взаимодействия целого ряда кодов (вербальных и невербальных).

И там, и тут текст - это событие. Но если в одном случае текст - это событие взаимодействия реальных людей, то в другом - взаимодействия текста и читающего/смотрящего/слушающего.

Сегодня дискурс-анализом занимаются не только социологи и лингвисты. Работы дискурс-исследователей схожи с деятельностью специалистов по рекламе и связям с общественностью, имиджмейкеров.

Дискурс - это любой текст (устный и письменный, современный и исторический, реальный и искусственно сконструированный) во всей его полноте и многозначности, полифоничности и полифункциональности, с учетом реального и потенциального, реального и «достраиваемого», конструируемого. Его план содержания, кроме непосредственно коммуницируемого, включает в себя целый комплекс знаний о мире, социуме, коммуникантах, коммуниктивных кодах и их взаимодействии.

Соответственно, дискурс-анализ - это комплексный анализ всех видов содержания и реконструкции всех видов заложенных в него контекстов. Дискурс - это текст, «открываемый» субъектами в процессе коммуникации. Открытие происходит как для говорящего/пишущего, так и для слушающего/читающего, либо переводчика, интерпретатора. Текст неизбежно вбирает в себя массу значений или всевозможных аспектов, видов, типов содержания. В нем - и значения, которые вкладывают субъекты коммуникации, и значения, которые рождаются от совмещения коммуникативного и ситуативного планов рождения и восприятия речи. Это также и значения, рождающиеся от характеристик речи и поведения, а также от разнообразного опыта коммуникантов: интеллектуального, национально-культурного, исторического, языкового, речевого, социального, эстетического и т.д.

Синтез и владение этим огромным множеством оттенков содержания являет собой то, что называют дискурс-компетенцией коммуниканта. Наличие дискурс-компетенции позволяет быть коммуникативно грамотным и значит предвидеть последствия функционирования текстов в социуме, а также учесть их влияние как на судьбы общества, так и свою собственную судьбу.

Дискурс - это (так же как и текст) деятельность, феномен и функция одновременно. Но в дискурсе деятельность сужена до ее социально-ориентированных речевых проявлений. В свою очередь, при рассмотрении дискурса в качестве феномена, связанного с деятельностью, акцент делается на то, что это феномен социально-ориентированной речевой деятельности, «прочитанный» лишь с этих позиций. Наконец, дискурс если и рассматривается с позиций его функциональной нагрузки, то лишь в функции социальной ориентации и организации Чижевская Е.Е. Дискурс политика / Е.Е. Чижевская // Методология исследования политического дискурса: Актуальные проблемы содержательного анализа общественно-политических текстов: сб. науч. трудов. - Минск: Белгосуниверситет, 1998. С. 12..

Шейгал Е.И. рассматривает дискурс как целостное речевое действие с семиологических позиций, тем самым совершается системное описание функционирующего языка, языка в действии. Она приходит к выводу, что адресант использует комбинации элементарных речевоздействующих сил при доминировании одной из них в составе обобщенной коммуникативной силы дискурса. В то же время, интерпретируя языковые знаки коммуникативного уровня в определенном тексте (предикативные единицы, предложения, последовательности предложений и т. д.) как единицы речевой деятельности (речевые акты, речевые шаги, речевые ходы и т. д.), автор утверждает, что необходимо рассматривать их функциональные свойства как аспекты функционирования данных знаков в их традиционном понимании: семантическом, сигматическом, синтаксическом (лексико-синтаксическом) и прагматическом Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса; диссертация доктора филологических наук. - Волгоград, 2000. С. 15..

Центральной интегративной единицей речевой деятельности, находящей отражение в своем информационном следе - устном/письменном тексте, является дискурс. Коммуникативно-функциональное описание предполагает рассмотрение взаимодействия синтаксических, семантических и прагмалингвистических особенностей текста и его компонентов в ракурсе деятельностного подхода к языку.

Согласно Шейгал Е.И., дискурс характеризуется такими коммуникативно-функциональными параметрами, как:

1) предельность и одновременно отсутствие строгих структурных ограничений. Дискурс может включать в себя любое количество и перечень единиц речевой деятельности: от последовательности двух и более речевых актов до множества речевых событий;

2) системность, заключающаяся в соблюдении закономерностей продуцирования любого дискурса и его составляющих регулярными способами речевой деятельности (сигматическими, семантическими, прагматическими, синтаксическими);

3) функциональная завершенность и коммуникативная определенность конкретного дискурса, Этот параметр собственно деятельностный (функциональный) и служит, как следует из коммуникативно-функционального подхода к исследованию, основным смыслоразличительным в реальной коммуникации и выделительной в научно-исследовательской практике критерием перехода единиц речевой деятельности в конкретный дискурс языковой личности. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса; диссертация доктора филологических наук. - Волгоград, 2000. С. 16.

Дискурс может рассматриваться как коммуникативная ситуация, включающая сознание коммуникантов и текст, создающийся в процессе общения. В дискурсе находят отражение фрагменты действительности - внешняя по отношению к дискурсу ситуация, являющаяся содержательным предметом, темой общения, и коммуникативная среда или ситуация, составляющая предметное окружение коммуникантов во времени и пространстве в процессе языкового взаимодействия, Данное определение дискурса не противоречит пониманию его как центральной интегративной единицы межличностного общения. Оно дополняет такое определение субстанциональным компонентом, указывая на природу участвующих в межличностном общении субъектов окружающего мира.

Речедеятельностное пространство дискурса многомерно. Разносторонняя разработка понятийного аппарата семиотики применительно к лингвистике позволяет распространить, с учетом особенностей речевой деятельности, основные характеристики описания языкового знака на его функционирование в условиях реальной коммуникации. К таким характеристикам языкового знака относятся прежде всего аспекты описания отношений, в которые он вступает с объектами речевой/неречевой действительности: сигматический, семантический, прагматический, синтаксический. Аспекты языкового знака могут рассматриваться в коммуникаимвно-функциональном плане как координаты речепроизводства (коммуникативного развертывания) дискурса.

Коммуникативно-функциональное пространство дискурса интегрирует речевоздействующие силы четырех вышеназванных координат и описывает совокупное речевое воздействие на адресата, планируемое автором дискурса.

Применительно к дискурсу конкретной языковой личности реализованные речевые действия в этих измерениях принимают характер использованного потенциала данных координат в виде применяемого адресантом соответствующего арсенала сигматических, семантических, прагматических и синтактических способов речевой деятельности Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса; диссертация доктора филологических наук. - Волгоград, 2000. С. 17..

Речедеятельностное пространство конкретного дискурса языковой личности рассматривается как соответственно развернутая по данным координатам интеграция элементарных речевоздействующих сил: аргументирующей (семантика), мотивирующей (сигматика), прагматической (прагматика) и аккумулирующей (синтактика).

Вектором аргументирующей силы является тот объект или явление, на семантическое описание которого ориентирован дискурс. Семантическая информация регулируется критерием истинности/ложности смыслов. Такая информация может не быть общей для адресанта и адресата. Вектором мотивирующей силы является тот перечень объектов и явлений, которые тесно связаны с личностью адресата и создаю фонд общих знаний коммуникантов. Сигматическая информация предназначается для сигнализации адресантов адресату о наличии у них такого фонда общих мнений и регулируется критерием искренности/неискренности.

Признание того, что дискурс - это текст, реализуемый в субъектной ситуации общения, ведет за собой понимание того, что в содержании дискурса, как бы на равных, выступают два плана - предметно-тематический и субъектно-тематический. Иначе говоря, мы пишем/говорим о чем-то, а значит о себе; в своем дискурсе мы постоянно конструируем не только мир, но и себя, и делаем это постоянно, каждый раз как бы заново, под-тверждая либо отрицая коммуницируемое ранее. Но мир реальности неоднозначен, впрочем, как и мир знаков, ибо оба они постоянно меняются. И это не удивительно: в основе развития каждой - дихотомические структуры. И если мир реальности предстает перед нами в столкновении субъект-предметных (наше общение с миром) и субъект-субъектных взаимоотношений (наше общение друг с другом), то мир знаковой реальности - в столкновении знаков (кодов), которые их (эти взаимоотношения) репрезентируют, а это, соответственно, языковые и речевые формы репрезентации.

2.3 Теории текста и дискурса в преломлении к эпохе перелома в Германии

XX век для Германии стал трагическим веком. В этот век в Германии стала возможной победа тех, для кого тонкая пленка многолетней европейской цивилизации с ее гуманистическими традициями уважения к отдельной личности была лишь досадной помехой - и эта пленка была сорвана. Первопричин трагедии много - здесь и поражение в первой мировой войне, увенчавшееся позорным для Германии Версальским миром, вследствие чего в общественное сознание на достаточно широком срезе внедрилась идея реванша; здесь и экономическая нестабильность послевоенных лет. Вот как описывает герой-рассказчик из романа Ремарка «Три товарища» свое экономическое «процветание» в 1923 г., - «Тогда была инфляция. Мое месячное жалованье составляло двести миллиардов марок. Деньги выплачивали дважды в день, и после каждой выплаты предоставлялся получасовой отпуск, чтобы обежать магазины и что-нибудь купить, пока не вышел новый курс доллара».

А впереди был еще знаменитый экономический кризис конца 20-х - начала 30-х годов. Миллионы немцев жили в постоянной тревоге за свой завтрашний день, а законным образом избранное парламентское правительство все чаще демонстрировало собственное бессилие. Впрочем, едва ли возможно было в одночасье возродить подорванную войной экономику, в короткий срок «навести порядок», не попирая при этом принципы гуманности и законности. Да только миллионам обездоленных это было безразлично. Люди ждали решительных действий. Миллионы рассуждали так, как рассуждала уже после прихода Гитлера к власти работница Анна из романа Л. Фейхтвангера «Семья Опперман»: «В общем, переворот был необходим. Прежние правители… и шагу не делали без множества оговорок, оговорок на «законнейшем основании»… Новые правители хитры и грубы, но они действуют».

Демократическое правительство все в большей степени теряло популярность, и все большее количество людей испытывало потребность в «сильной руке», которая сумеет «навести порядок» в экономике, обеспечить всех трудоспособных рабочими местами, привлечь к принудительному труду разного рода «паразитов» (включая и представителей «далекой от народа» интеллигенции), «очистить» Германию (без всякой оглядки на «букву» давно потерявших авторитет законов) от не слишком качественного «человеческого материала» (для начала - хотя бы от людей с криминальными наклонностями) и, главное, несколько умерить аппетиты крупной буржуазии (опять же - по возможности без всякой оглядки на разного рода «формальности», вроде права собственности).

Подобные настроения, конечно, не могли охватить всю Германию, но они носились в воздухе, они были достаточно распространенными, с ними невозможно было не считаться - равно как и с приобретающими все большую популярность национал-социалистскими лидерами с их простыми и конкретными обещаниями в короткий срок вытащить Германию из хаоса, с их презрением к «гнилой» европейской цивилизации со всеми ее атрибутами, вроде «прав человека» или «правового государства», с их весьма привлекательной идеей национального превосходства (а это действительно пьянящее чувство - чувство собственного превосходства по праву рождения, вне зависимости от личных качеств или личных достижений), с их презрением к интеллекту и апелляцией к «здоровому» животному началу в человеке. Это тоже, увы, может быть привлекательным для того, кто в силу каких-то причин не сумел приобрести достаточно богатого культурного багажа - и вдруг открыл для себя (вернее, ему открыла это нацистская идеология), что, оказывается, его необразованность и малокультурность - это вовсе не недостаток, что он-то как раз и ближе к «здоровой природе», нежели разного рода «высоколобые» интеллектуалы, что, оказывается, «…профессорская наука оказывает губительное воздействие: она уводит прочь от инстинкта» и что вообще «с твердым характером можно многого добиться в жизни даже при ничтожных знаниях» (это выдержки из стенограмм «застольных» речей Гитлера в Ставке).

А если прибавить сюда тонкую игру на человеческой потребности в чуде: реальность была достаточно беспросветной, и многие испытывали потребность забыться, снять с себя личную ответственность за собственные поступки, передоверить свое «Я» какому-нибудь «вождю»-чудодею, который бы в конце концов привел народ к «всеобщему счастью»? А если прибавить сюда искусное моделирование образа врага, доведшего Германию до национального позора (в лице демократических лидеров, «гнилых» интеллектуалов, евреев, «космополитов», да и вообще всех тех, кто не был согласен с националистскими идеями) ? А если прибавить сюда один из «стержневых» принципов национал-социализма - романтически окрашенную идею грядущей «Великой Германии» как высшего приоритета, перед которым должны померкнуть интересы отдельной личности - «песчинки» внутри великого Целого? Это привлекало не всех, даже не большинство - но, к сожалению, достаточно многих.

Безусловно, отразились на судьбе Германии в XX веке и специфические условия, в которых происходило развитие германской государственности в предыдущих столетиях. Дело в том, что к началу 30-х годов XX века Германия - страна богатейшей духовной культуры - не обладала достаточно развитой традицией политической демократии и защиты прав отдельного человека.

Позади - долгие века феодальной раздробленности, когда Германия была разделена на 36 микрогосударств, в каждом из которых власть безраздельно принадлежала монарху. Естественно, что в таких условиях вмешательство государственных органов практически во все дела своих подданных было практически тотальным, а зависимость подданных от государства была практически абсолютной. При этом в большинстве германских княжеств воля государства была практически тождественной воле князя, который мог карать и миловать по своему усмотрению, порой не особо оглядываясь на законы собственного княжества.

Можно вспомнить в этой связи гофмановских героев, которые в чем-то напоминают марионеток в руках правителя: одного и того же человека в один момент можно обрядить в министерский мундир с орденом Зелено-пятнистого тигра, а в другой момент этим же человеком можно перебрасываться, словно мячом («Крошка Цахес» Гофмана). Подобная традиция почти тотального государственного вмешательства отразилась и на немецком социалистическом движении: еще в XIX веке многие лидеры этого движения делали ставку на дальнейшее усиление вмешательства государства в жизнь своих подданных, на «полицейский социализм», который обеспечивал бы всеобщее казарменное равенство и «железный порядок» (кстати, некоторые направления немецкого социалистического движения XIX века не были чужды и идей расовой чистоты, и антисемитской идеологии). Увы, относительно демократическим и правовым государством, с надежной системой защиты прав личности, с четким приоритетом права перед личной властью Германия стала лишь незадолго до прихода к власти нацистов.

Это, увы, недостаточный срок для того, чтобы победа тоталитарного режима стала невозможной (можно провести в этой связи параллель с судьбой России, которая только начиная с 1861 г. стала очень медленно, постоянно останавливаясь и даже отшатываясь назад, превращаться в правовое и демократическое (по меркам своей эпохи, разумеется) государство - и к 1917 г. просто не успела пройти ту часть пути, которая сделала бы дальнейшее движение необратимым).

2.4 Политический дискурс художественной литературы и газетной публицистики, общие черты и отличия

Язык живет и меняется вместе с обществом, которому служит, подчиняясь ему и одновременно воздействуя на него. Свидетельством таких перемен стали трансформации в языке современной русской литературы и газетной публицистики. Демократизация культуры привела к сближению современной литературы и публицистики с «массовой культурой». Именно лексические инновации дают основание утверждать, что язык - чуткий прибор, регистрирующий социальные процессы, индикатор социальных изменений. Если какая-нибудь периферийная лексема обнаруживает системную активность, то можно с уверенностью говорить о значимости и актуальности обозначаемого ею явления или понятия в жизни общества. «Многие необходимые для обозначения явлений действительности слова продолжают рождаться в недрах живого, разговорного народного языка. Например, слово халява, имеющее не просто такое же значение, как слова бесплатно или даром, но сообщающее также о некоторой моральной или юридической сомнительности действия» Милославский И.Г. Великий, могучий русский язык // http://www.gramota.ru/biblio/magazines/mrs/28_204.

Особенности современного российского общества проявляются в стремлении уйти, если к этому есть малейшая возможность, от всего того, что было вчера и что воспринимается как примета ушедшей эпохи. Эта тенденция с особой очевидностью проявляется в языке средств массовой информации и русской литературе рубежа XX и XXI века. Сегодняшняя журналистика по праву может быть названа авторской. Публицистический стиль стал более «демократичным». Сближение с разговорной речью, просторечием, жаргоном, элементы эпатажа, шока, игра слов, смешение разных культурных традиций - новые черты языка публицистики.

Оценочность - универсальная черта публицистического стиля. Она не ограничивается пределами лексической системы данного стиля, а пронизывает все ярусы публицистических текстов. Оценочность, как основной стилеобразующий фактор газетного текста, начинает играть свою роль уже на самой ранней стадии его создания и проявляется в отборе и классификации фактов и явлений действительности, в их описании под определенным углом зрения, в соотношении позитивных и негативных деталей, в специфических лингвистических средствах. Именно такую преобразованную журналистом информацию и потребляет читатель. Оценочность бывает открытой и скрытой. Отличительной чертой новейшей журналистики стал отказ от открытой пропаганды. На смену ей пришло умело завуалированное манипулирование массовым сознанием. Образцы открытой пропаганды можно найти в основном в оппозиционных изданиях (газеты «Правда», «Завтра» и др.). Эти газеты ориентируются на консервацию советской риторической традиции. Большинство же современных средств массовой информации отошли от прямого идеологического давления на читателя и используют скрытые языковые механизмы формирования оценки.

Это, например, политическая метафора, которая призвана организовать общественное мнение, создать у читателей яркий зрительный образ, влияющий на восприятие информации под заданным углом зрения. Этот излюбленный с древнейших времен публицистический прием не устарел, прежним остался и тот «метафорический фонд», из которого современные журналисты черпают средства для создания новейших политических образов. «Появление новой политической метафоры подготовлено ее традиционными предшественниками в той или иной тематической серии». Многие новейшие политические метафоры просто переориентированы и вплетены в контекст современной действительности: предвыборная гонка (гонка вооружений), гидра организованной преступности (гидра контрреволюции).

В языке существует готовый репертуар метафор, которые хранятся до их востребования. Следует обратить внимание на тот факт, что основной массив переносных значений слов, используемых в СМИ, восходит к метафорическому фонду, который формировался в русском языке на протяжении веков, который получил отражение в толковых словарях, а сейчас используется журналистами в специфическом газетно-публицистическом окружении. Сравним метафорические контексты, взятые из словарных иллюстраций и из современных газетных публикаций.

Такие понятия, как история, власть, политика, экстремизм, инфляция, демократия, производство, налоги, ядерная энергия, экология, относятся к концептуальной лексике, являются универсальными, и метафоры, их определяющие, не имеют границ.

Существует два типа метафорических контекстов, регулирующих отношение метафор с базовыми словами: первый тип представляет сочетания, в которых метафора - величина постоянная, а базовое слово - величина переменная. Во втором типе, наоборот, метафора - величина переменная, а базовое слово - величина постоянная.

В теории метафоры различаются «стертые» метафоры и креативные, или «живые», метафоры. «Стертые» метафоры фиксируются в толковых словарях как переносные значения: ср. тормоз - часть механизма, машины и тормоз - препятствие. С одной стороны, понятно, что «живые» метафоры оказывают больший воздействующий эффект, чем «стертые» (тормоз перестройки, тормоз экономического развития, тормоз образования). С другой стороны, за «стертыми» метафорами часто стоят культурно обусловленные представления о действительности (ср. часть «американизированной» картины мира, отраженной в сентенции «время - деньги»), которые отнюдь не мертвы: они активно используются человеком в осмыслении проблемных ситуаций. По-видимому, различие между «стертыми» и творческими метафорами лежит не в плоскости «живой - мертвый», а в плоскости «осознанный - неосознанный».