Типология и поэтика женской прозы: гендерный аспект

Согласно европейским феминистским теоретикам (Э. Сиксу, Ю. Кристевой), феминность - это произвольная категория, которой женщин наделил патриархат, однако с этим согласиться нельзя. Литературоведы, говоря о своего рода андрогинии в человеческих характерах, ссылаются на результаты художественного познания, которое, как известно, опережает научное. Образ женщины ницшеанского типа представил, повторяем, М.Горький в «Мальве», с именем Л.Зиновьвой-Аннибал с ее рассказом «Царевна-Кентавр» связано открытие образа женщины-кентавра. Это понятие восходит к тургеневскому образу Марии Полозовой в «Вешних водах», который, по мнению литературоведов, «обнажает тайники мужского сознания» [Михайлова, 2001, с.39], но вопреки своему предшественнику, Зиновьева-Аннибал дает признаки мужских черт характера в женском с позитивной оценкой. Близость к стихийным силам природы, которую олицетворяла идея «кентавризма» в ее творчестве осознается как женская сущность, обогащенная мужским началом, которое в древнем мифе связывалось с кентавром. Вдумаемся в созданный Зиновьевой-Аннибал образ: «Кентаврам нужно то, что им нужно, не больше: свободы и луга. Кентаврам никого не жалко. Если встретят милого, то его любят и счастливы, но по нем не плачут, потому что кентавры плакать не умеют и потому что много милого на большой нескупой земле» [Цит. по: Михайлова, 2001, с.40].

Но нас в данном случае интересует не типология женского характера как такового, репрезентированного в образах героинь как женской, так и мужской прозы, а типология характеров писателей, как женщин, так и мужчин (хотя, в соответствии с нашей темой, прежде всего писателей-женщин). Вопрос этот возникал еще в начале XX века, когда, например, Николай Гумилев ставил вопрос о мужской и женской стихиях в акмеизме и находил их сочетание в творчестве одного поэта - Николая Городецкого. Его стихи «Странники», «Нищая», «Волк» он считал проявлением мужской стихии, а цикл «Пытая жизнь» - женской, видя в первом случае лапидарность в выражении чувств, а во втором - мягкость и женскую задумчивость [Гумилев, 1990, с.160-161].

В ходе рассуждения Н.Гумилева уже можно увидеть понимание пола отнюдь не как биологического феномена, а как некоего феномена, предвосхищающего современное понимание гендера как социокультурного конструкта. Ахматова, не разрешавшая определять себя как «поэтессу», соединяла в своем творчестве откровения женской души с строгостью классических фраз, ассоциируемых больше с мужской манерой письма нежели с женской. «Неженская последовательность», по определению одного из критиков тех лет, Зиновьевой-Аннибал проявилась в отстаивании самих женских приоритетов, а то, что «женственно-таиственное» начало было ей присуще в полной мере подтверждал, такой авторитетный эксперт, как Александр Блок. Все сказанное подводило к мысли о том, что женское, т.е. вышедшее из-под пера женщины, несет в себе и женское и мужское начало и степень этой амбивалентности может стать основой необычной для литературоведения типологии, о чем свидетельствует и исследование творчества З. Гиппиус (Томсон, 2000).

Такой же подход к гендерной идентичности произведений того или иного писателя можно увидеть и у критиков, анализирующих современную женскую прозу.

Н. Фатеева, рассмотрев авторскую позицию в прозе В.Нарбиковой, М.Вишневской, М.Голованивской, обратила внимание на характерное для одних писательниц стремление усвоить мужское восприятие, а для других - желание избежать самоотождествления с каким-либо полом [см. Скороспелова, 2002, с.125]. Напротив, М.П. Абашеева опубликовала статью «Мифология женского в поэзии Виталия Кальпиди» в «гендерном» выпуске журнала «Филологические науки» (2000, № 3).

О. Дарк выделяет в современной женской прозе две тенденции.
Одна из них репрезентует все тот же мужской мир с его проблемами и заботами. В лучшем случае он увиден женщиной, но нередко и мужская точка зрения усваивается писательницами. Не случайно ведение рассказа часто передается центральным мужским персонажам. Романы и повести с преимущественным интересом к интимной жизни женщины, женщинами и написанные, долгое время и достаточно справедливо (например, романы А.Калининой) относились к массовой литературе. В них не было открытия характера - ни героини, ни повествователя, точнее повествовательницы, или найденный однажды, он тиражировался бесконечно, притупляя интерес читателя. Такие произведения имели узкоограниченный круг читательниц, именно читательниц, т.к. мужчины с такими культурными запросами книг или вообще не читают, или предпочитают им шпионско-фантастические страсти. И не могли быть причислены к одинаково интересным для читателей разного культурного уровня, хотя бы и воспринятыми по-разному. Такая литература не отвечала главному критерию художественности, потребности возвращаться к тексту, открывая в нем новые и новые грани.

Не разделяя мужское и женское начала непроницаемой перегородкой, ведя речь лишь о преобладании тех или иных качеств, критика полагает, что у современных писателей-мужчин важными элементами сюжета стали эротика и насилие. Женское сознание определяется через внутреннюю связь организма с природным, стихийным. Отсюда пантеизм, склонность к мистике, чертовщине, гаданиям, заговорам, внимание к плотской любви и чувственный интерес к быту, комфорту, материальному. Обращаясь к женской прозе, критики подчеркивают, что мужчина - это человек дневной, явный, общественный. А женщина - ночной, потаенный, природный. Это начало в ней максимально выявлено - и тем она интересна литературе. Женское осознание таинственности мира вытекает из причастности к его тайнам: зачатию, беременности, родам, отсюда неповторимые образы героинь (и неповторимость образа автора-повествователя, точнее повествовательницы), раскрытие именно женского взгляда на мир. Отсюда и специфика художественных - гендерных - конфликтов.

Мы не ставим своей целью давать теоретическое обоснование гендерной поэтике. Мы пользуемся этим понятием как рабочим определением характерных особенностей женской прозы на материале указанных авторов и считаем это возможным, т.к. соответствующие прецеденты уже имеются. Проблемам поэтики в гендерном аспекте посвящено учебное пособие по спецкурсу Т.Мелешко (2001). Непосредственно о гендерной поэтике подробно говорится в статье С. Охотниковой «Гендерные исследования в литературоведении: проблемы гендерной поэтики».

На основе типологии, предложенной современными литературоведами (Н. Фатеева, О. Дарк, Т. Мелешко и др.), мы выделяем следующие типы женской прозы:

0. Женская, созданная по образцу мужской, проза маскулинного типа, к которому относится подавляющее число произведений писателей-женщин советской эпохи. Это, в основном, произведения «производственной и батальной прозы» (которую можно назвать «женской прозой» только по биологическому полу их создателя).

1. Женская проза с ярко выраженными феминным и мускулинным началами, т.е. андрогинный тип (Т.Толстая).

2. Женская проза, синтезирующая женское и мужское начало на уровне аннигиляции (взаимоуничтожение, превращение двух начал в нечто третье). Такой тип можно назвать аннигиляционным (Л. Петрушевская).

3. Женская проза феминного типа (Л. Улицкая).

Последние три типа стали преобладающими именно в современной женской прозе, что и показано далее на материале рассказов Т.Толстой, Л. Петрушевской и Л. Улицкой. Именно к таким типам творчества можно отнести слова О.Дарка «Мне порой кажется, что мужчиной в литературе все сказано» и «открытия ожидаются от писателей женщин».

Подчеркнем, что произведения, относимые нами к трем типам, также могут быть классифицированы по преимущественному объекту изображения - женщина, (что чаще) или мужчина, увиденный глазами женщины. Выделение данного вопроса в диссертационном исследовании подсказано статьей И.Тартаковской «Репрезентация пола в традиционной и современной русской культуре». Ею замечено, что изображение противоположного автору пола в художественной литературе чаще всего превращается в изображение человека вообще. Это обстоятельство объясняется тем, что как бы хорошо писатель не относился к своему герою противоположного пола, он всегда будет для него «внешним объектом». Ссылаясь на мысли Виктора Ерофеева: «трудно представить себе, что Сонечка Мармеладова - проститутка. Она торгует своим телом, которого нет», - И. Тартаковская замечает, что и другие «инфернальные» женщины Достоевского (Настасья Филипповна, Грушенька) также обозначены лишь условно. Стала нарицательной, а фактически идеальной, чистота тургеневских девушек.

Поэтому закономерно предположить, что женский образ под пером авторов-женщин имеет свою специфику. Он более зрим, «материален», и если говорить о традиции, то это скорее традиция фламандской живописи, чем традиция слова. Вопрос о телесности женского письма прежде всего в изображении героини был поставлен Натальей Загурской в статье «Между Медузой и Сиреной: к вопросу о женской гениальности»: «Насколько полно в словесном творчестве - в духовном, по сути, акте, - может быть выражен телесный опыт, определяющий женское письмо?» (Загурская, 2002). Во «Введении в гендерные исследования» (М., 2005) А.Костикова также ставит вопрос о репрезентации телесности, подчеркивая, что в современных гендерных исследованиях феминное мыслится не как альтернатива мужскому, а как отказ от самой альтернативности. Ссылаясь на Жиля Липовецкого, она подчеркивает, что отныне женщина предстает «радикально изменяющейся» и «постоянно возобновляющейся в своем постоянстве» [с. 181, 2005]. Такой ситуативный момент в изображении героини - одно из оснований для репрезентации многообразия женских характеров в художественной прозе.

Вместе с тем нельзя не сказать об издержках гендерного литературоведения в той его части, которая ориентирована на стиль западной феминисткой практики. Российского читателя, отпугивает ее вызывающая для русского уха терминология: в том числе введенное Л. Иригарэ понятие «вагинального символизма», в отличие от «символизма фаллического» (термин Ж. Деррида). Но за непривычными терминами встает понятное, в общем, содержание. Для женского символизма определяющим оказывается множественность, децентрированность, диффузность значений и синтаксической структуры, поскольку «вагинальный символизм» основан на отношении не идентичности, а длительности, механизм действия которого не подчиняется логическому закону непротиворечивости. В такого рода текстах определяющим выражение оказывается чувственность, проступающая прежде всего через настроение и ритм прозы. Ю. Кристева, Л. Иригарэ говорят о телесноориентированном женском письме, а проблема телесности в художественной литературе сейчас одна из актуальных в отечественном литературоведении даже безотносительно к гендеру. И вместе с тем нельзя не согласиться с Марией Ремизовой в ее резкой критике книги И.Жеребкиной «Страсть. Женское тело и женская сексуальность в России» (СПб, 2001). Эта критика касалась не столько существа раскрываемого в книге вопроса, а прежде всего самой формы подачи материала: автор книги, по мнению рецензента, «изъясняется на неудобно читаемом волапюке», в котором «экстаз» или «любовь» непременно превращаются в «процедуру экстаза», «процедуру любви» и т.д. Как один из аргументов, определяющих негативное отношение к книге, рецензент приводит из нее заключительную цитату: «Фаллическое - это такой элемент в структуре, который маркирует чистое различение: другими словами, такое присутствие, которое маркирует чистое отсутствие».

Думается, однако, что к подобным несомненным издержкам вовсе не сводятся поиски литературоведов-гендерологов; эти издержки не должны перечеркнуть плодотворность интерпретаций художественного текста в гендерном аспекте.

Выводы по I главе

Предпринятый нами анализ основных концепций гендера как социо-культурного феномена показал, что различение понятий пол и гендер обозначило выход на новый теоретический уровень осмысления социальных процессов. Гендерные исследования носят полидисциплинрный характер и ведутся на стыке общей гендерологии и многих других наук, в том числе и литературоведения, о чем свидетельствуют работы Т. Ровенской, Т. Мелешко, С. Охотниковой и др. Современная гендерная теория, учитывая существование тех или иных биологических, социальных, психологических различий между женщинами и мужчинами, утверждает, что не столь важен сам по себе факт этих различий, главное - их социокультурная оценка и интерпретация, а также построение на основе этих различий системы властных отношений. Разработка категории гендер затрагивает все области гуманитарного знания, что особенно значимо в сфере культуры, прежде всего художественной культуры и литературы.

Гендерный аспект литературоведения составляют анализы не только женской, но и мужской прозы. При этом данный аспект требует ретроспективного взгляда, позволяющего трактовать традиционно известные образы в их гендерной сущности. Ретроспективный анализ охватывает и женскую прозу, начиная от самых ее истоков. Такой анализ позволяет зримо представить предысторию и традиции современной русской женской прозы - предмета нашего исследования. Типология женской прозы определяется различной степенью сочетаемости маскулинного и феминного начал. Определяются три типа: андрогинная женская проза, которая оставаясь женской, несет в себе и маскулинный взгляд на мир, тип аннигиляционный, когда оба начала взаимоуничтожаются, и проза феминного типа.

Глава 2. Художественная оппозиция феминность / маскулинность в современной женской прозе

Феминность и маскулинность как оппозиция гендерного сознания пронизывает и художественное творчество. Сознательная ориентация на образное эстетическое познание гендерных отношений в обществе, наметившаяся на рубеже XX-XXI в.в., ведет к глубокому и подробному раскрытию оппозиции «феминное-маскулинное» (порядок определяется характером творчества - женского или мужского) как в содержательной сущности образов литературных героев, так и в поэтике произведений в целом. Однако оппозиция «феминное - маскулинное» не сводится только к предмету художественного изображения: она заложена и в авторском взгляде на мир: Ведь говоря о женской прозе, мы не сводим вопрос к биологическому автору, а имеем в виду гендер как социокультурный конструкт, позволяющий и в прозе авторов-женщин увидеть различное сочетание феминниности и маскулинности. Именно оно определяет как типологию женского творчества, так и его поэтику. Таким образом, заглавие главы несет в себе достаточно широкий двоякий смысл.

Данная глава диссертации посвящена гендерному своеобразию типологии и поэтики творчества Людмилы Петрушевской, Татьяны Толстой, Людмилы Улицкой. О том, что это разные и яркие творческие индивидуальности известно давно. Опираясь на итоги их изучения, можно сказать, что для Т.Толстой больше характерны метафоричность образов, раскрываемых в «игрушечной» художественности вселенной, по определению критики [Вайль, Генис, 1990], удивительное неслияние (а по большому счету) - слияние иронии и лирики. Проза Л. Петрушевской выявляет метафизичность образов и жестокую иронию (на грани сарказма). Бытовая определенность образов, максимально приближенных к формам самой жизни, характеризует прозу Л. Улицкой. На эту типологию на уровне творческой индивидуальности в целом накладывается типология гендерная, для данного исследования определяющая. Порядок репрезентации материалов продиктован типологией женской прозы по гендерному признаку, начиная с достаточно ярко выраженного маскулинного начала и заканчивая преобладанием феминного, т.е. материал расположен в такой последовательности: Т. Толстая, Л. Петрушевская, Л. Улицкая. Это специально оговорено лишь в параграфе 2.1. ввиду его наибольшей концептуальной значимости и наибольшего объема, но такого же порядка мы придерживаемся и во всем последующем изложении результатов исследования.

2.1. Художественное воплощение гендерных доминант внутреннего мира героини / героя в различных типах женского творчества

Содержанием подавляющего большинства рассказов авторов-женщин являются любовные переживания их героинь или же переживания по причине их отсутствия. «Наиболее гендерным, отражающим социально-биологическую специфику пола концептом является, бесспорно, любовь, которая собственно и пробуждается половой дифференциацией людей» (Воркачев, 2004, с. 189). Эти, по утверждению того же автора, синонимизируются через «предельное понятие» и «экзистенциальные смыслы». Гендерные различия женщины и мужчины в словесном эквиваленте определяются и сопутствующими или переживаемыми семантическими полями «любовь», «счастье». «Мужчина не имеет потребности его (счастье) познавать… Если же он имеет позитивное понятие «счастья», то основанное на тщеславии…». Воркачев дополняет это различие, упоминая, что понятие «счастья вообще» ассоциируется с мужчиной «как родовым представителем homo sapiens» и что существует соответствующее специфическое гендерное уточнение - понятие «женского счастья». Иначе обстоит дело с женщиной. «Женщины в целом более эмоциональны и их переживания более интенсивны и глубоки, диапазон счастья и несчастья у них, очевидно, в целом шире, чем у мужчин» (Джударьян, 2001, с. 196). Они самодостаточны в своем упоении счастьем, тогда как мужчине не нужно счастья, если некому об этом сказать.

Обратимся непосредственно к героиням и героям рассказов Т. Толстой, Л. Петрушевской, Л. Улицкой.

2.1.1. Андрогинный тип творчества (Т. Толстая)

«Белый горячий воздух бросается на выходящих из склепа подъезда, норовя попасть по глазам. Погоди ты... Мусор, наверно, еще не увозили? За углом, на асфальтовом пятачке, в мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали - где? За облаками, что ли? Вон они, эти спирали - торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры - стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло - чулки какие-то.... Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?.. Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить.. Дураки вы все, я не плачу - с чего бы? (курсив мой - Г.П.) Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. "Милая Шура, ну когда же...", "Милая Шура, только скажи..." А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.

Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти. Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне».

Е. Щеглова пытается оспорить нравственно-эстетический эффект этого фрагмента, она пишет: «Мало помогут состраданию даже те мастерски исполненные кинематографические наплывы-видения, которым Т.Толстая пропитывает свой рассказ. У настоящего сострадания прежде всего другие глаза» [Щеглова, 2001]. Однако на основании приведенного текста мы еще раз можем поспорить с Е. Щегловой, которая считает, что избранный Т.Толстой путь «не самый плодоносящий и плодотворный для русской литературы. Какая-то она (литература - Г.П.) все-таки другая, плохо приживается на ней холодная отстраненность, а уж сарказм над тем, что по любому счету достойно понимания и сострадания, тем более» [Там же].

Но на деле Т. Толстой нельзя отказать в сострадании своей героине, в понимании ее гендерной сути. Этический пафос Толстой переходит от рассказа к рассказу: «Милая Шура» - «Любишь - не любишь» - «Соня». К образу «милой Шуры» типологически близок образ гувернантки Марьиванны из рассказа Т.Толстой «Любишь - не любишь». Марьиванна также живет прошлым, воспоминаниями о прошедшей любви и молодости. Быстро познакомившись с какой-нибудь старушенцией в шляпке, вынимает из ридикюля твердые старинные фотографии: она и дядя прислонились к роялю, а сзади - водопад. Неужели в недрах этой задыхающейся туши погребено вон то белое воздушное существо в кружевных перчатках? "Он заменил мне отца и мать и хотел, чтобы я называла его просто Жорж. Он дал мне образование, он впервые вывез меня в свет. Вот эти жемчуга - здесь плохо видно - это его подарок. Он безумно, безумно меня любил. Видите, какой он тут представительный? А вот тут мы в Пятигорске. Это моя подруга Юлия. А здесь мы пьем чай в саду". - "Чудные снимки. А это тоже Юлия?" - "Нет, это Зинаида. Это подруга Жоржа. Она-то его и разорила. Он был игрок". - "Ах, вон что". - "Да. Выбросить бы этот снимок, да рука не поднимается. Ведь это все, что от него осталось. И стихи - он был поэт". - "Что вы говорите!" - "Да, да, чудный поэт. Сейчас таких нет. Такой романтичный, немного мистик..."»

И ситуации, и даль воспоминаний легко узнаваемы. Но если милая Шура показана лишь в любовных воспоминаниях, то Марьиванна нашла себя в воспитании чужих детей, не той, от чьего лица ведется повествование (в ее ситуации она и сестра не могли променять любимую няню на гувернантку, которую изводят с подростковой жестокостью).

«И вот однажды вдруг какая-то худая высокая девочка - белый такой комар - с криком бросается на шею к Марьиванне, и плачет, и гладит ее трясущееся красное лицо!

Так история отдельной женской судьбы поднимается на уровень общечеловеческого: человек, ощущающий себя нужным людям, уже не одинок, он обрел смысл жизни. Соня в одноименном рассказе Т. Толстой поднимается еще на более высокую ступень женского самопожертвования, оплачивая своей жизнью жизнь человека, которого в реальности не было, но которого она считала своей вечной и неизбывной любовью. Остановимся на нем более подробно.

Рассказ начинается с недоуменного вопроса: в чем смысл жизни? «Соня»: «Жил человек - и нет его. Только имя осталось - Соня». Имя, надо сказать точное: героиня живет как во сне, заторможенная, романтически-сентиментальная старая дева. Она одновременно возвеличена и осмеяна. Героиня - некрасива («голова, как у лошади Пржевальского»), одевалась она подчеркнуто безобразно, не расстается с брошкой - эмалевым голубком, наипошлейшей, можно сказать, пошлостью, как считает автор: “В конце концов, эти ее банты, и эмалевый голубок, и чужие, всегда сентиментальные стихи, не вовремя срывавшиеся с губ, как бы выплюнутые длинной верхней губой, приоткрывавшей длинные костяного цвета зубы, и любовь к детям, - причем к любым, - все это характеризует ее вполне однозначно”. Такое описание дается через взгляд женщины, что подтверждают такие примеры, как детальное внимание к внешнему виду героини, начиная от выбора одежды, украшений до черт лица, фигуры. Портретные характеристики, данные на протяжении всего рассказа, снижены. И здесь обнаруживается одно из противоречий: несмотря на отталкивающую, на первый взгляд, характеристику, Соня вызывает симпатию у читателя. Она интеллигентна (автор не зря наделяет ее специальностью «музейного хранителя»), т.е. она выполняет традиционную женскую функцию сохранения духовных и культурных человеческих ценностей. По ходу рассказа именно она оказывается более образцом женственности в традиционной классической традиции русской литературы, наделяющей героинь женского пола жизненной мудростью, умением прощать, любить, состраданием, сочувствием к ближнему. Этот набор ценностей заложен в христианской культуре. Высокомерная «знакомая» Сони Ада - представительница другого полюса женского бытия - полюса пустой красоты. «Ада, по-змеиному элегантная, была в своей лучшей форме, хотя уже и не девочка, - фигурка прелестная, лицо смуглое с темно-розовым румянцем, в теннис она первая, на байдарке первая, все ей смотрели в рот». В ней было все с избытком, скрытого стремления властвовать всеми и всем, что окружает в жизни, идти к достижению своей цели всеми доступными способами. (С точки зрения гендерной психологии это черта мужского характера).

Соня - женская ипостась известного и всеми любимого образа из мировой классики хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, имя которого стало нарицательным для благородных и великодушных людей, способных на рыцарские подвиги и все время находящихся в трагическом противоречии с действительностью. В прозе современных авторов именно женщина становится рыцарем духа и мечты, но много в ней и от отечественных шукшинских чудиков, и от их предшественника русского Ивана-дурака. «Чуткий инструмент, Сонина душа улавливала, очевидно, тональность настроения общества, пригревшего ее вчера, но, зазевавшись, не успевала перестроиться на сегодня. Так, если на поминках Соня бодро вскрикивала: "Пей до дна!" - то ясно было, что в ней еще живы недавние именины, а на свадьбе от Сониных тостов веяло вчерашней кутьей с гробовыми мармеладками».

«Ясно одно - Соня была дура. Это ее качество никто никогда не оспаривал, да теперь уж и некому», - неоднократно утверждает рассказчица, воспроизводя ряд подтверждающих сказанное ситуаций. Окружающие бессовестно (не испытывая ни капли благодарности и в душе посмеиваясь над ее альтруизмом, пользовались ее бескорыстными услугами). Соня хорошо готовила, шила, она любила детей, выручая уезжавших на курорт и оставляющих на нее детей и квартиру… Но она остается мишенью для острот, объектом розыгрышей окружающих. Одна из таких мистификаций и положена в основу сюжета.

«Впрочем, по прошествии некоторого времени, когда уже выяснились и Сонина незаменимость на кухне в предпраздничной суете, и швейные достоинства, и ее готовность погулять с чужими детьми и даже посторожить их сон, если все шумной компанией отправляются на какое-нибудь неотложное увеселение, - по прошествии некоторого времени кристалл Сониной глупости засверкал иными гранями, восхитительными в своей непредсказуемости». Так, нарочито затянувшаяся экспозиция плавно переходит в интригующую завязку. Красавица Ада мечтает наказать Соню за идиотизм («Ну, конечно, слегка - так, чтобы и самим посмеяться, и дурочке доставить небольшое развлечение») С помощью друзей (Валериана и Константина) Ада придумывает для бедняжки Сони - «адский планчик» - загадочного воздыхателя, “безумно влюбленного: «Фантом был немедленно создан, наречен Николаем, обременен женой и тремя детьми, поселен для переписки в квартире Адиного отца». Он предлагал Соне “в назначенный час поднять взоры к одной и той же звезде”. Теперь жизнь героини была подчинена пылким любовным письмам, сочиненными Адой от имени вымышленного Николая и принятые Соней всерьез…

«Ада брызгала на почтовую бумагу "Шип - ром", Котик извлек из детского гербария засушенную незабудку, розовую от старости, совал в конверт. Жить было весело!, - констатирует автор. - Переписка была бурной с обеих сторон. Соня, дура, клюнула сразу. Влюбилась так, что только оттаскивай».

В ответ Соня посылает несуществующему «ему» единственную и главную ценность в жизни - белого эмалевого голубка.

«А годы шли; Валериан, Котик и, кажется, Сережа по разным причинам отпали от участия в игре, и Ада мужественно, угрюмо, одна несла свое эпистолярное бремя, с ненавистью выпекая, как автомат, ежемесячные горячие почтовые поцелуи. Она уже сама стала немного Николаем, и порой в зеркале при вечернем освещении ей мерещились усы на ее смугло-розовом личике…» Аде было по-женски жаль Сони, она понимает, что потеря Николая приведет к душевной, а возможно, и физической гибели самой героини, поэтому Ада продолжает переписку. «И две женщины на двух концах Ленинграда, одна со злобой, другая с любовью, строчили друг другу письма о том, кого никогда не существовало…»

В финале рассказа, в трагических условиях блокады, Толстая позволяет героине встретиться со своим возлюбленным: «готовая испепелить себя ради спасения своего единственного, Соня взяла все, что у нее было - баночку довоенного томатного сока, сбереженного для такого вот смертного случая, - и побрела через весь Ленинград в квартиру умирающего Николая. Сока там было ровно на одну жизнь. Николай лежал под горой пальто, в ушанке, с черным страшным лицом, с запекшимися губами, но гладко побритый. Соня опустилась на колени, прижалась глазами к его отекшей руке со сбитыми ногтями и немножко поплакала. Потом она напоила его соком с ложечки, подбросила книг в печку, благословила свою счастливую судьбу и ушла с ведром за водой, чтобы больше никогда не вернуться - бомбили в тот день сильно…»

Соня пожертвовала своей жизнью, чтоб продлить жизнь Аде Адольфовне, которая дожила до глубокой старости и возможно сохранила Сонины письма.

Героиня Т.Толстой, прежде всего, женщина, взыскующая любви, и автор рассказывает об этом очень подробно, в традициях реалистического описания, и как бы со стороны демонстрируя единство (сочувствующего) женского и мужского взгляда (весьма грубого и отстраненного). Одинокой героини для счастья оказалось нужно совсем немного - любить и быть любимой, это то, чего у Ады было слишком много, но так и не сделало ее счастливой. А Соня была переполнена счастьем от писем Николая, с которым она даже не могла встречаться. Можно говорить о Сониной мудрости, опирающейся на бесконечную веру в человеческую честность, порядочность, доброту и любовь.

В Соне реализован традиционный для патриархальной культуры тип домашней, спокойной и исполнительной женщины-матери, бескорыстно и щедро любящей людей. В Аде находят воплощение черты женщины-охотницы, коварной искусительницы и соблазнительницы. Антагонистичность героинь присутствует и во внешности, и в моделях поведения, и в описании их женской сущности, и в аксиологической парадигме автора. Образ Сони - это пример такого женского понимания счастья, которое, по определению С.Воркачева «ориентировано на этический аспект этого концепта, собственно и отличающий счастье от просто радости и удовольствия» (Воркачев, 2004, с. 202).

Соня - «дура», по мнению ее знакомых, - оживляет мечту о любви, принося в жертву свою жизнь, поднимаясь над всем земным, что есть в жизни, она становиться воплощением чистой, жертвенной, неземной любви. Противопоставляя Соню и Аду, автор ставит вопрос о невозможности преодоления женской сущности, природы пола, о дуальности женской души - ее одновременной тяги к любви, состраданию и в то же время женские коварство и жесткость не идут в сравнение с мужскими. Толстая иронизирует над своими героинями, воплощает в них гендерный стереотип противоположных женских типажей, поднимая вопрос о природе женского счастья и определенности женских обязательств в жизни. И в то же время, как и в рассказе «Милая Шура», здесь есть кинематографический наплыв, на этот раз не завершающий, а предваряющий рассказ о героине, и органично сочетаемый с иронической природой дарования Толстой:

«Жил человек - и нет его. Только имя осталось - Соня. "Помните, Соня говорила..." "Платье похожее, как у Сони..." "Сморкаешься, сморкаешься без конца, как Соня..." Потом умерли и те, кто так говорил, в голове остался только след голоса, бестелесного, как бы исходящего из черной пасти телефонной трубки. Или вдруг раскроется, словно в воздухе, светлой фотографией солнечная комната - смех вокруг накрытого стола, и будто гиацинты в стеклянной вазочке на скатерти, тоже изогнувшиеся в кудрявых розовых улыбках. Смотри скорей, пока не погасло! Кто это тут? Есть ли среди них тот, кто тебе нужен? Но светлая комната дрожит и меркнет, и уже просвечивают марлей спины сидящих, и со страшной скоростью, распадаясь, уносится вдаль их смех - догони-ка».

Таким образом, для творчества Т.Толстой столь ярко представившей гендерную проблематику, характерна постановка общечеловеческих проблем, во многом продолжающих традиции русской классической литературы. Философия любви и жизни/смерти в рассказах Толстой приводит читателя к пониманию дисгармоничности мира, его конечности, разрушительности, показывая мрак и мглу жизненного глобального неустройства героини. Трагичная и вместе с тем комичная картина мира, мотив смерти, соседствующие на страницах рассказов с ироничной язвительностью автора, ставят знак равенства между плохими и хорошими, добрыми и злыми, красивыми и непривлекательными внешне героинями Толстой.

Иной тип женщины, тоже пришедший к своему жизненному итогу, выведен в рассказе Т. Толстой «Река Оккервиль», но об этом позже, т.к. в этом рассказе главный герой - мужчина. О Толстой не скажешь расхожей фразой: «Женская проза повествует в основном о жизни женщины ….» Маскулинная составляющая ее творчества достаточно очевидна. Развернутость мужских образов - индикатор взгляда Т.Толстой на мир, ее попытка сосредоточиться только на мужской психологии, увидев в герое не только маскулинные, но и андрогинные черты.

Герой самодостаточен (высокий социальный статус, напряженная духовная жизнь), и даже одиночество, порой толкающее человека на экстремальные поступки, воспринимается здесь как неотъемлемая часть его духовного мира. В отличие от бездуховности многих героев-мужчин женской прозы, Симеонов по-женски сентиментален и впечатлителен, много лет он влюблен в певицу Веру Васильевну, каждый день он слушает пластинку с ее голосом и мечтает о встрече с ней, что не мешает ему встречаться с реальной женщиной - Тамарой, которая иногда прерывает «драгоценные свидания с Верой Васильевной». Часы одиночества становятся «блаженным» для Симеонова, именно тогда, когда его никто не беспокоит, он наслаждается пением его любимой женщины, счастьем далеким и несбыточным, т.к. герой на самом деле влюблен в свою мечту (но и это, как говорится, не порок). Подчеркивается утонченность, хотя и несколько нарочитая, переживаний героя.

«Томная наяда» теперь живет в воспоминаниях когда-то платонически влюбленного в нее Симеонова, в граммофонной пластинке, которую постоянно ставит герой, вызывающий иронию автора: «- Нет, не тебя! так пылко! я! люблю! - подскакивая, потрескивая и шипя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение завивались черной воронкой, расширялись граммофонной трубой, и, торжествуя победу над Симеоновым…» Воздушная и изящная (в его памяти) «шла она, натягивая длинную перчатку… Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивал диск, обхватив его распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна? (…) Может быть, в Париже или Шанхае, и какой дождь - голубой парижский или желтый китайский - моросит над вашей могилой, и чья земля студит ваши белые кости? Нет, не тебя так пылко я люблю! (Рассказывайте! Конечно же, меня, Вера Васильевна!)». Симеонов, так же как и Александра Эрнестовна («Милая Шура»), уверен, что его любят, что избран именно он, что к нему обращены слова в песнях Веры Васильевны. Это становится для Симеонова навязчивой идеей, все его желания связаны с ней, весь смысл существования сосредоточен в приобретении новых пластинок с песнями Веры Васильевны и их дальнейшем прослушивании: «Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка».

Но любовь к героини, которую Симеонов вблизи никогда и не видел, - это лишь часть духовного миража, который связан с наименованием конечной остановки трамвайной линии (отсюда и название рассказа). «Можно было сесть, плюхнуться на охнувшее, испускающее под тобой дух мягкое кресло и покатить в голубую даль, до конечной остановки, манившей названием: "Река Оккервиль"». Но, предпочитая грезы яви «Симеонов туда никогда не ездил. Край света, и нечего там было ему делать, но не в том даже дело: не видя, не зная дальней этой, почти не ленинградской уже речки, можно было вообразить себе все, что угодно». Воображение услужливо подсказывает герою самые поэтические детали: «солнце, серебристые ивы, деревянные горбатые мостики - тихий, замедленный как во сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы (…) Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль», герой предпочитает мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, будто появившиеся из немецких сказок, пустить неторопливых жителей, поселить там молодую Веру Васильевну…»

Мужская составляющая героя выражена писательницей в его потребности создавать свой иллюзорный, тщательно режиссированный мир: «Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации». И далее следует великолепная метафора: «у режиссера кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает актеров, перечеркивает балконы с настурциями, отдает желающим решетку с узором как рыбья чешуя, сощелкивает в воду гранитные парапеты, рассовывает по карманам мосты с башенками, - карманы распирает, висят цепочки, как от дедовских часов, и только река Оккервиль, сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика».

Чем-то гриновско-паустовским веет от этих мечтаний, и такой тип личности вполне имеет право на существование. Но Толстая слишком иронична и несентиментальна, чтобы опоэтизировать подобный тип. В отличие от писателей-мужчин, воспевших таких одиноких романтиков и мечтателей. Т.Толстая смотрит на них очень трезвым взглядом, исследует причины ухода от реальности. Она (причина) в ужасной неприглядности холостяцкой жизни Симеонова, ненавидящего свой быт - плавленые сырки, дешевые носки, жареную картошку, некую Тамару, все подступавшую к нему с постирушками и пестренькими занавесочками.

Герой как будто моделирует свой мир, где ему уютно и комфортно, а в реальности он одинок. Исходя из гендерных составляющих рассказа, можно сделать предположение, что неустроенность Симеонова в отсутствии в его жизни семьи, женщины, создающей домашний уют, живущей вместе с героем, а не только в его мечтах. Но парадокс в том, что уводящая от жизни мечтательность, любовь к не живой женщине, а идеалу юности и мешает герою этот быт наладить. Но однажды в уютно-спокойный мир мечты ворвалась реальная жизнь. От случайного собеседника Симеонов узнает, что жизненный путь Веры Васильевны уместился в одном предложении, повествующем о не сложившейся по большому счету женской судьбе.

«А ведь старуха еще жива, сказал крокодил, живет где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и безобразии, и недолго же сияла она и в свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста, с тех и не поет, однако живехонька». Кульминация в столкновении мечты и реальности меняет размеренную и по своему счастливую жизнь героя. Симеонов решается познакомиться лично с Верой Васильевной, что оказывается очень легко сделать.

Обращает на себя внимание трактовка любви в рассказе. Реализуя в своем творчестве идеи классической литературы, Толстая представляет любовное чувство в традиционном для российской культуры ключе, соединив в любви «нежность и жалость»: «И, с нежностью и с жалостью глядя на пробор в ее слабых белых волосах, будет думать: о, как мы разминулись в этом мире!». Но опять же, в связи с традицией, возникает образ мужчины слабого, нерешительного. Симеонов едет к героине, «глядя на закатные реки, откуда брала начало Оккервиль», уже зацветала ядовитой зеленью, и в воображении героя река, отравленная живым старушечьим дыханием. "Вернись, - печально качал головой демон-хранитель, - беги, спасайся".) Симеонов стал смотреть на закат. Узким ручьем шумел (шумела? шумело?) Оккервиль, бился в гранитные берега, берега крошились, как песчаные, оползали в воду» (курсив мой - Г.П.).

Отсюда и борьба мотивов во внутреннем монологе героя:

«Симеонов слушал спорящие голоса двух боровшихся демонов: один настаивал выбросить старуху из головы, запереть покрепче двери, изредка приоткрывая их для Тамары, жить, как и раньше жил, в меру любя, в меру томясь, внимая в минуты одиночества чистому звуку серебряной трубы, поющему над неведомой туманной рекой, другой же демон - безумный юноша с помраченным от перевода дурных книг сознанием - требовал идти, бежать, разыскать Веру Васильевну - подслеповатую, бедную, исхудавшую, сиплую, сухоногую старуху, - разыскать, склониться к ее почти оглохшему уху и крикнуть ей через годы и невзгоды, что она - одна-единственная, что ее, только ее так пылко любил он всегда, что любовь все живет в его сердце больном, что она, дивная пери, поднимаясь голосом из подводных глубин, наполняя паруса, стремительно проносясь по ночным огнистым водам, взмывая ввысь, затмевая полнеба, разрушила и подняла его - Симеонова, верного рыцаря, - и, раздавленные ее серебряным голосом, мелким горохом посыпались в разные стороны трамваи, книги, плавленые сырки, мокрые мостовые, птичьи крики, Тамары, чашки, безымянные женщины, уходящие года, вся бренность мира. И старуха, обомлев, взглянет на него полными слез глазами: как? вы знаете меня? не может быть? боже мой! неужели это кому-нибудь еще нужно! и могла ли я думать! - и, растерявшись, не будет знать, куда и посадить Симеонова, а он, бережно поддерживая ее сухой локоть и целуя уже не белую, всю в старческих пятнах руку, проводит ее к креслу, вглядываясь в ее увядшее, старинной лепки лицо».

По мере приближения к Вере Васильевне писательница снижает ее образ, сопровождая путь героя бытовыми подробностями, неприглядными реалиями, которые герой-мечтатель тщетно пытается подчинить своему воображению: соединить с романсовыми строками черный ход, помойные ведра, узкие чугунные перильца, нечистоту, шмыгнувшую кошку… «Да, так он и думал. Великая забытая артистка должна жить вот именно в таком дворе… Сердце билось. Отцвели уж давно. В моем сердце больном». Герой не свернул с пути, войдя-таки в квартиру Веры Васильевны, но читатель понимает, что его прекрасный водяной замок на реке Оккервиль уже рушится. Что же ожидало героя за дверью квартиры великой в прошлом певицы? «Он позвонил. ("Дурак", - плюнул внутренний демон и оставил Симеонова.) Дверь распахнулась под напором шума, пения и хохота, хлынувшего из недр жилья, и сразу же мелькнула Вера Васильевна.» В жизни она оказалась огромной, нарумяненной, густобровой старухой с раскатистым смехом, с явно маскулинными чертами поведения. «Она хохотала низким голосом над громоздящимся посудой столом, над салатами, огурцами, рыбой и бутылками, и лихо же пила, чаровница, и лихо же поворачивалась туда-сюда тучным телом». Разочарование героя в том, что он не один оказался дома у Веры Васильевны, она не ждала его. Патриархальность убеждений Симеонова проявляется в его чувстве собственничества, подчеркнутого ирреальностью ситуации: это чувство проявляется при виде гостей на дне рождения певицы: «Она изменяла ему с этими пятнадцатью…» Неразделенное чувство героя доводится писательницей до абсурда: она изменяла ему «еще когда никакого Симеонова не было на свете, лишь ветер шевелил траву и в мире стояла тишина».

Дело даже не в том, что Вера Васильевна оказалась вовсе не такой, какой оставалась в мечтах давнего поклонника, а в том, что и сам он, вначале возрадовавшись возможности хоть чем-то помочь даме сердца, в глубине души боится этого. Отсюда и появившееся в его размышлениях грубоватое слово «старуха», для которой сойдет и залапанный кем-то торт, и мелкие, уже отцветающие «рыночные» хризантемы. «Вы цветов помельче принести не могли, что ли? Я вот розы принес, вот с мой кулак буквально», - удивляется верный поклонник Веры Васильевны - Поцелуев. Симеонов сам позже понимает, что сухие, больные, мертвые цветы годятся только на могилу его любви, а «тортик с дактилоскопической отметиной» не случайно уносит к себе домой Поцелуев.