Субъектно-образная специфика поэзии С.Н. Маркова

Но горы плывут в тумане,

И вот приходит она,

Конем голубого улана

Растоптанная весна [Марков, 2010, с. 69].

В другом стихотворении «Орь, Иргиз, Тургай…» (1929) лирический герой, вспоминая свое детство, скажет:

И - пленник военных рассказов -

В кольце походных огней

Боялся синих лампасов

И вороных коней [с. 160].

Символично образ вороного коня поэт осмыслит позже, спустя 14 лет. В годы Великой Отечественной войны С. Н. Марков напишет стихотворение «Козьма Минин» (1943) с мрачным началом, описывающим «могучего говядаря»:

Еще вчера с удара пополам,

Играя, тушу разрубал воловью.

Он ходит по узорчатым полам,

Цветные окна отливают кровью [Марков, 1966, с. 174].

Картина разделки мяса напоминает лирическому герою о том, что «родина в огне», а образ войны поэт дает в виде развернутой метафоры:



И едет Смерть на вороном коне,

Беззубым улыбается оскалом» [Марков, 1966, с. 174].

Образ коня знаменует приход войны, он становится полноправным участником военных действий («Зеленая гусеница», 1928): «Кони грызут тяжелый ячмень…» [Марков, 2010, с. 72]. Также участвуют в военных действиях и другие могучие животные - слоны и тигры:

Трубят боевые слоны в Лагоре,

И тигр ломает острый бамбук [Марков, 2010, с. 73].

В стихотворении «Зеленая гусеница» повествование идет от «мы», в которое включены не только «наши стрелки», но животный и растительный мир: кони, слоны, тигр, «кипящая» в крови трава. Финальные строки - обращение к врагу, которого «мы» не боимся:

Ведь мы не дрогнем острой ресницей,

Когда в крови закипит трава! [Марков, 2010, с. 73].

В стихах С.Н. Маркова 1930-х годов мы не обнаружили упоминаний о коне. В «Стрелецкой песне» (1940) снова появляется этот образ, предвещающий беду:

Скачут кони по дороге,

Ищут всадники меня;

Знать, сошлют меня в остроги, -

В те Даурские края [с. 134].

Теперь он уже связан не с наступлением внешних врагов на нашу землю, а с внутренними врагами - теми, кто может отправить в ссылку, где писатель за свою жизнь побывал два раза: в 1930-х и в 1940-х годах, после войны.

В годы Великой отечественной войны Марков пишет цикл стихов о героях русской земли (в сборнике «Радуга-река» он назван «Люди русской земли»). Конь при этом становится участником боевых действий. Так, в стихотворении «Пересвет», (1941) смиренный инок мечтает об участи воина:

Пересвет в часы молитв

Погружается в мечтанье,

Слышит гул великих битв,

Видит конское ристанье [Марков, 1989, с. 160].

В «Илье Муромце» (1942) конь - преданный друг богатыря. Три раза упоминается он в этом произведении, из них два раза - во второй строфе. «Рослый гость», приехав в незнакомую сторону, остановил «усталого коня», а после того, как зашел в лес, «Губатый конь побрел покорно следом» [с. 108]. Эпитет «губатый» в сочетании со словами «побрел покорно» рождает чувство умиления перед огромным, но совсем безобидным животным, подчиняющимся своему хозяину. Четвертая строфа - обращение Ильи Муромца к родной земле - начинается со слов: «Топтал конем немало я дорог» [с. 108]. Употребление слова «конь» в творительном падеже в этом предложении рождает ощущение, что он - покорное орудие своего хозяина (ср. писать пером).

В годы советской послевоенной действительности образ коня зазвучал по-новому: в «Летчике» (1950) «горячими конями» будут названы самолеты - также покорные слуги людей:

Храпят горячие кони,

Что людям еще нужны [С., с. 183].



Последние два стихотворения, в которых удалось обнаружить схожие образы (гривы коней) - «Тревога» (1927) и «В волчьем тулупе» (1954). Оба стихотворения из интимной лирики. В «Тревоге» заря сравнивается с гривой коня:

Лохмата зари багровая грива,

И губы с трудом говорят слова… [с. 300].

Грива багровая неслучайно: в поэтическом мире С.Н. Маркова красный цвет со всеми его оттенками символизирует любовь. Эпитет «лохмата» передает смятение чувств лирического героя. Метафора сама по себе очень красочна, к тому же она рождает ассоциации: конь - молодецкая удаль. После этих строк финальные звучат как вызов (прежде всего, самому себе):

А сможешь ли ты идти над обрывом

Так, чтоб кругом не пошла голова? [с. 300].

В «Волчьем тулупе» кони - свидетели последнего свидания лирического героя со своей возлюбленной:

Я помню, как теплые руки

Упали на грядки саней.

Подхвачены вихрем разлуки

Тяжелые гривы коней [Марков, 1985, с. 200].

Сила, которая сильнее людей и всего живого, разлучает их. Отсюда пассивность действий: «теплые руки упали», «подхваченные вихрем тяжелые гривы» - все совершается помимо их воли. Здесь и героиня, и кони - пассивные субъекты (все-таки субъекты, а не объекты, так как их внутренний мир выражен эпитетами). Так, эпитет «тяжелые» рождает ощущение невыносимой тяжести той ситуации, в которой оказались он и она (ср. в стихотворении «Зеленая гусеница» - «тяжелый ячмень» достался коням на войне - тяжелая доля, которую они делят на равных с людьми).

В целом, конь (да и любое другое животное, как мы увидим дальше) обычно не бывает свидетелем любовных сцен и субъектом в интимной лирике. Это - прерогатива растительного мира, более ассоциирующегося у поэта с женским началом.

Неоднозначной оценке в поэтическом творчестве С.Н. Маркова подвергается и другое домашнее животное - собака. Она может выступать в качестве друга, но также быть и отрицательным субъектом (если прислуживает врагам лирического героя). Этот образ не настолько широко представлен, как предыдущий, в стихах он появляется позже - с 1927 года. Причем стихов, где дается отрицательная оценка этому животному, даже больше. Так, чаще показаны псы, служащие людям, которые неприятны лирическому герою. Самая распространенная служебная порода - и в быту, и на войне - овчарка.

В стихах Маркова овчарки могут быть показаны глазами лирического героя как отрицательные субъекты произведения и описываются нелицеприятно, хотя люди, выступающие в качестве других субъектов, нейтральны. Так, в «Беженце» (1927) центральному субъекту произведения приходится нелегко:

Меня толкают пиками гусары

И кашевары гонят от котла [Марков, 2010, с. 61].

Вдобавок ко всему, обидно то, что собаки оказываются в большем почете, чем он, наверное, поэтому, беженец их и описывает таким образом:

В часы веселья, после шумной драки,

Когда визжат служебные собаки,

Ошейниками медными звеня.

А суп в котлах невыносимо жарок, -

Солдаты гладят яростных овчарок,

Их насыщая прежде, чем меня! [Марков, 2010, с. 62].

Псы, как видим, описаны нелицеприятно. Но вся ласка, тем не менее, достается им.

Еще раз образ овчарки появится в этом же году в стихотворении «Степной разбойник». Описание картины жилища вора начинается со строк:

Густой махорочный угар…

В углу - кудлатая овчарка [с. 153].

Здесь дано нейтральное описание собаки, потому что центральным субъектом оказывается разбойник, который сравнивается со «скотом, опустошившим ясли». Хотя, по значению слова «кудлатая» (лохматая), можно догадаться, что хозяину вовсе нет дела до своего пса.

В «Рубеже» (1931) овчарки заполняют зрительный ряд в описании «никем не воспетых стран» (на самом деле, поэт называет так маленькие городки и села Казахстана), в которых тишина настораживает и грозит бедой. Параллельные строки - последняя пара во второй и третьей строфе - тому подтверждение:

Где стаи ракет, как фазаны,

Взлетают в тревожной ночи!

………………………………

Где рвутся бесшумно овчарки

По темному следу врагов [с. 195].



Есть одно стихотворение в лирике С.Н. Маркова, которое описывает собаку в положительно окрашенных тонах, - «Письмо псу» (1933). Оказавшись в северных землях, лирический герой якобы пишет своему псу, оставшемуся в жарких странах, письмо. Первые три строфы описывают их совместные действия (данные в воспоминаниях лирического героя):

Верный друг моей последней славы,

Мы с тобой бродили у заставы

И травили желтую лису… [с. 74].

В следующих двух строфах находим слова, показывающие, что всюду, в трудные минуты, они были вместе: «за нами», «узнаём», «разбросали». В четвертой строфе главным субъектом действия становится могучий пёс:

На призывы вкрадчивого свиста

Прянешь ты - огромен, зол и дик, -

В бархатный сапог контрабандиста

Запуская свой вершковый клык! [с. 74].

В рифмующихся строках оказываются определения, указывающие на силу и большие размеры пса.

Воспоминания лирического героя обрываются. Видимо, он услышал вой «канинской лайки», с которой теперь приходится коротать свои дни, и констатирует, что теперь все не так. Вот начало пятой строфы:

Скучно… Воет канинская лайка,

А моя дородная хозяйка

Ворожит весь день на короля… [с. 74].



А раз скучно - снова взор лирического героя обращается к жарким странам и там он снова видит своего друга:

Ты во сне зализываешь раны -

Старые почетные рубцы [с. 75].

И мечты лирического героя - найти бы снова такого же друга:

Да твою бы преданность собачью

Мне у моря синего найти!.. [с. 75].

Своего друга поэт уже называет не собакой, а псом. Этот образ возникнет еще в одном стихотворении «Златая пчела» - как отрезвляющий лирического героя от тяжких дум и возвращающий его к действительности:

Мой пес вскочил, рыча.

Стучится дождь в окно.

Передо мной свеча,

Овидий и вино… [Марков, 1978, с. 273].

В лирике 1940-х годов нам снова встретились стихи, в которых упоминается собака, безотносительно к породе, как собирательный образ с отрицательной коннотацией. Так, собаки представлены в стихотворении «Запасный полк» (1940) как никчемные существа. К тому же они попадают в один описательный ряд «славного» города Кулебяки (город Кулебаки, Нижегородская область) вместе со словами «синенький фонарик» и «сухарик». Название города искажено для усиления ироничного оттенка. Начинается стихотворение с описания собак:

Воют чахлые собаки,

Что-то взять не могут в толк,

Славный город Кулебяки

Запасной проходит полк.

Светит синенький фонарик

И трепещет, чуть дыша,

Хоть бы вынесла сухарик

Пролетарская душа [Марков, 1985, с. 273].

Вой собак, как упоминалось выше, ассоциируется в поэтическом мире Маркова со скукой. Так и в стихотворении «Поэт в Семиречье» (1949) автор-повествователь обращается к лирическому герою - поэту, поселившемуся в этой «дыре»:

Падают яблоки, воют собаки.

Время с ружьем за водкой идти [С., с. 173].

В завершение анализа образа собаки - снова одно стихотворение, как луч света в темном царстве - «Настасья» (1966). Здесь могучие псы завершают описание прекрасной картины в горах, где находится дом лирической героини. В первой строфе взорам путников открываются «небесные снега», «водопады», «в три обхвата ели», «горные луга». Приехав на двор, в ожидании хозяйки, гости с опаской обходят стороной ее верных охранников:

Держимся подальше от оравы:

На цепях гремучих волкодавы

Мечутся, вставая на дыбы [С., с. 301].

Описание величия природы гармонизирует с внутренним миром героини, с ее «величавой властью простоты, добра и красоты». Здесь образ собак вырастает до сказочно-мифического: волкодавы предстают как стражи на границе двух миров: мира обычных людей и сказочного. Сама героиня описана как неприступная красавица:

Плечи будто в пламени пылали;

Солнца луч остался позади, -

Не посмел ее коснуться тела [С., с. 301].

Остальные образы домашних животных - кота, быка и верблюда - довольно-таки ущербны и непривлекательны. Одно из ранних стихотворений Маркова - «Кастраторы быков» (1924). Первые две строфы описывают бродяг и поэтов, занимающихся этим неприятным делом, вторая половина - раненого зверя. Образы раненых и (или) умирающих животных довольно частые в творчестве Маркова, ведь одним из дел его жизни была охота, помогавшая выжить в экстремальных условиях много путешествовавшему писателю. «Кастраторы быков» (1924), «Осетрина» (1925), «Печенег» (1926) , «Медвежья шкура» (1926), «Белый Гусь» (1926), «Доктор Гильотен» (1929), «Хрустальны дворец» (1934), «Село звалось Берло» (1945), «Оставила тонкое жало...» (1954), «В волчьем тулупе» (1954), «На Востоке - дикий хмель...» (1958) - таков ряд лирических произведений, начало которому, наверное, положила есенинская лисица (выше мы говорили о «втором наваждении» Сергея Маркова, случившемся с ним в детстве, см. с. 19 нашей работы).

Вернемся к стихотворению «Кастраторы быков». В нем впервые поэт дает развернутое описание раненого зверя (позже схожее описание волка будет в «Печенеге»):

Когда, шурша багряной шерстью, бык

Увидит покачнувшееся небо,

Он знает, что к бедру его приник

Суровый жрец неотвратимой требы [Марков, 2010, с. 39].

В первой строке трехкратное повторение звуков «ш» и «р» усиливает эффект: слово «багряный» ассоциируется с кровью, от появления которой словно затрудняется дыханье быка. Он «теряет почву под ногами» (пошатнувшееся небо), но все понимает (он знает). В последней строфе описывается рана и изменения, которые случились с животным:

Зола подсолнуха, как почерневший снег,

На рану ляжет пухлою тропою,

На мерный шаг к стадам и водопою

Сменяет бык весенний буйный бег [Марков, 2010, с. 39].

Весна для людской жертвы сменилась зимой, а лето - настоящий расцвет - так и не наступило. Бык присмирен: весенний бег сменился на мерный шаг.

В данном стихотворении два субъекта, противопоставленные как хозяин и его жертва. Но внимание поэта сосредоточено на быке. Неслучайно «суровые кастраторы» - собирательный образ, а бык описан в единственном числе, он - центральный субъект стихотворения. Остается только непонятным начало произведения:

На протяженье множества веков

Никем еще доныне не воспеты

Суровые кастраторы быков -

Невольные бродяги и поэты [Марков, 2010, с. 39].

Для чего воспевать этих кастраторов и «доныне не воспеты» - это значит, поэт сейчас их и собрался воспеть? Но сравнение рук с «черными гужами» и «тяжелые ножи», которые те годами хранят у седла - не очень-то удачные обороты для воспевания. Потом, кастраторы быков называются поэтами, что существенно снижает образ последних (приземляет их, что ли). Первая строфа выбивается из всего остального текста. Это, наверное, чувствовал и сам поэт, неслучайно ни разу при его жизни и после это стихотворение в его поэтических сборниках не появлялось. «Вернули к жизни» его С.С. Куняев и О.С. Маркова - составители издания 2010 года, также выложено оно и на просторы Интернета, в частности, на сайт «Свирепое имя родины: Антология поэтов сталинской поры» (идея А. Пустогарова) [Марков С. Прощание с язычеством].

Бык как жертва встретится также в стихотворении «Баллада о черте» (1928). Там он будет бегло упоминаться, центральный образ - вора Васьки Сатаны. Маникюрша рассказывает, что принимала гостя, «гостившего» восемь месяцев «в Чека», и у него были настолько длинные ногти, что «он ногтем мог бы проколоть быка» [Марков, 2010, с. 75].

В другом стихотворении поэт сравнит с этим животным танки. В окончательной редакции текст носит название «Танки и броневики» (1934). Сохранился и более ранний вариант - «Их смерть» (1927). В основном, первые четыре строфы в обеих редакциях совпадают. Схожесть с животным в первой строфе усилена в тексте 1927 года:

Они ушли, насупившись по-бычьи,

Туда, где стыла топкая река,

И судорога смертного величья

Сводила их нагретые бока [Марков, 1989, с. 39].

Но здесь не совсем понятно, о чем идет речь, вероятно, поэтому позже слово «нагретые» сменилось другим причастием - «звенящие». Хотя новое название стихотворения сразу объясняет, о чем идет речь. Возможно, замена слов была произведена с целью достижения звукового эффекта: «Сводила их звенящие бока» (эффект усиления звона).

Также вторая и третья строфы поменялись местами, вследствие чего была актуализирована тема смерти в начале стиха. Для сопоставления возьмем последние две строки в первой и второй строфах:

И судорога смертного величья

Сводила их звенящие бока.

……………………………….

Седые полководцы посылали

Броневики, как стадо на убой [С., с. 226].

Сравнительный оборот «посылали как стадо на убой» очень значим, позволяет осознать связь явлений (на тему единства явлений в поэтическом мире Маркова говорил В. Утков в предисловии к сборнику 1965 года). Как люди, чувствующие себя хозяевами животных, позволяют себе ранить их и убивать, так же и на войне старшие по чину и годам («седые полководцы») - хозяева жизни, распоряжающиеся жизнями других людей!

Несуразица войны выражена также оборотами «боевой бред», «сумасшедший танковый ход», ее неприглядность - метафорическим словосочетанием «черные кишки автомобилей». Заметим, что черный цвет связан с войной и смертью в поэтическом мире Маркова; достаточно вспомнить выражение «Смерть на вороном коне» («Козьма Минин») или «Зола подсолнуха, как почерневший снег» («Кастраторы быков»). Позднее нам встретится этот цвет в связи с образом ворона, также несущим беду.

Чаще в поэзии С.Н. Маркова с быком сравнивается человек. В стихотворении «Мой ответ» (1928) лирический герой - поэт - обращается к своим противникам «лефовцам» («ЛЕФ»). Сравнивая себя с ними, он говорит (приводятся первые две строки второй и третьей строф):

Я анонимок не пишу,

Не знаю лефовского вымя,

……………………………..

Да! Я кастрирую быков,

Я не боюсь тяжелой рифмы… [Марков, 2010, с. 76].

Понятно из контекста, что именно лефовцы сравниваются с быками, хотя не совсем удачное сравнение: вымя у коров, кастрируя быков, в данном контексте поэт будто бы лишает их вымени, как вместилища, возможно, их творческой энергии. С другой стороны, выражение «кастрирую быков» сразу же отсылает читателя к 39 странице «Избранных произведений» (2010), тем более, что оба произведения оказались под одной обложкой. Только смылс у стихов совершенно разный: в «Кастраторах быков» о быках в прямом смысле этого слова говорилось, теперь в переносном; но если в первом случае проникаешься сочувствием к раненому быку, то в «Моем ответе» поэт вовсе не собирается пробуждать сочувствие к лефовцам. Эти несуразицы Марков, видимо, чувствовал, ведь ни то, ни другое стихотворение не попали в сборники, вышедшие в 20 веке (по крайней мере, у нас, в России). Видимо, составители «Избранных произведений» решили выложить все до сих пор неизданное.

И последнее стихотворение, в котором бык выставлен в неприглядном свете - «Мезенская ветеринарша» (1932). Поэт в захолустье обречен на одиночество, хотя если бы стал «проще и старше», то оказался бы с ветеринаршей. Вывод из этой истории таков:

Передо мной задача эта -

Она, пожалуй, нелегка -

Прибавить к нежности поэта

Тупые качества быка [Марков, 1989, с. 86].

Кстати, этот текст также встречается только в одном сборнике. Таким образом, можно сделать вывод, что там, где человек сравнивается с быком (т.е. там, где этот образ имеет негативный оттенок), произведение, в целом, не совсем удачно в художественном отношении и в сборники практически не попадает.

Верблюд - субъект в ранних стихах Маркова, позже возможны метафорические выражения, рассчитанные на зрительные впечатления. Мы уже затрагивали этот образ в стихотворении «Тени эпох» (1927) (см. с. 30-31 нашей работы). Там он был ленивым («шаг ленивый верблюда»). В стихотворении «Белый Гусь» (1926) - покорный и грустный. Центральный субъект стихотворения не верблюд, а гусь (верблюд, в силу своей пассивности, центральным субъектом так и не сможет стать). Белый Гусь - развернутая метафора снега. Образ схож со сказочно-мифическим. Здесь поединок птицы сначала с небом:

Смотри и знай - это Белый Гусь

Крыльями небо рвет! [с. 147]

Когда же «на снежных тучах потерян путь», птица начинает поединок с самой собой:

И гусь, распрямляя избитую грудь,

Ее терзает и рвет [с. 147].

Гибель птицы знаменует торжество красоты и вечности (эта же идея встретится позже в стихотворении «Хрустальный дворец» (1940)). Но в то же время этот поединок имеет в исходе и победу природы над людьми. Финал стихотворения:

Перьями сыплет Белый Гусь.

Закрыты пути назад [с. 148].



Верблюд же - прирученное людьми животное, ему не выбраться из снежной лавины. Предчувствие того, что путь будет закрыт, поэтически передано в самом начале текста:

Из глаз верблюжьих недаром грусть

Глядит сквозь прозрачный лёд [с. 147].

Во всех строках верблюд будет выступать как пассивный субъект, что выражено синтаксическими конструкциями, в которых везде он будет играть функцию определения:

На ковыле верблюжьих ресниц -

Гроздья жемчужного льда.

В глазах верблюда - покорная грусть,

Нежданной гибели взгляд [С., с. 147-148].

В конце стихотворения внешнее метафорическое описание (первые две строки) переходит в передачу внутренних ощущений. Все характеристики верблюда даны через глаза. Это создает особую выразительность, даже придает очарование его глазам. В самом деле, ресницы верблюда длинные и пушистые, что позволяет сравнить их с ковылем. Поэт географически точен: ковыль растет в той же полосе, где обитают верблюды, того и другого представителя природы он видел собственными глазами.

Верблюд - животное, прирученное человеком, тот его кормит и поит. Во время военных действий, когда хозяина уводят в плен («Баян-Слу», 1929), верблюд становится беспомощным, как ребенок:

Плачет брошенный верблюд,

В ковыле - свинцовый визг,

Пять разведчиков ползут

И ломают тамариск [с. 144].

Война передана глазами девушки, потерявшей своего возлюбленного (его увели в плен). Животное словно сочувствует этой девушке, разделяя с ней участь.

В некоторых стихотворениях внешний вид верблюда служит для создания образов неживой природы или человека. В ранней лирике («Первый сонет», 1924) луна сравнивается с верблюжьим вьюком: при ходьбе верблюда тот слегка покачивается из стороны в сторону:

Луна на небе, как верблюжий вьюк,

Качается, и тучи голубые

Несут собой блестящий полукруг… [с. 146].

В одном из поздних стихов С.Н. Маркова «Ночь в горах» (1962) описываются чудесные «превращения» гор, и то же качество верблюда (покачивание горбами) служит теперь для создания образа движущихся сопок:

Здесь совершалось чудо за чудом…

Покинув привычный круг,

Качая горбами, подобно верблюдам,

Сопки пошли на юг [с. 162].

Это первый зрительный образ, запечатленный поэтом. Здесь субъектом выступает сама дикая природа (сопки, ветер, таймень, листва, сон-трава). Лирического героя нет, есть только автор-повествователь, в конце стихотворения лишь переходящий в лирическое «я» (говоря языком Б.О. Кормана, субъект речи стал и субъектом сознания), но так и остающийся пассивным субъектом восприятия:

Вещие знаки дикой природы

Той ночью открылись мне [с. 162].

Сравнение внешнего облика верблюда с человеком, так же, как и в случае с быком, оказалось не совсем удачным. Для создания внешнего облика женщин легкого поведения («Станция Обираловка», 1930) сравнение их грудей с горбами верблюда создает комический эффект. Тем более что женщины названы феями:

Но бедра фей должны дружить с гробами,

Их грудь висит верблюжьими горбами… [Марков, 1989, с. 69].

С другой стороны, это сравнение плюс рифмовка «горбов» с «гробами» создает довольно грубый образ. Чувствуется даже сарказм поэта, его оскорбительный тон. Кстати, выше мы замечали, что стихи с подобными язвительными оценками, как правило, встречаются только в одном сборнике (см. с. 45 нашей работы). «Станция Обираловка» входит в первую часть сборника «Знаю я - малиновою ранью…» под названием «Неизданная рукопись». Здесь встречается много произведений, в художественном отношении слабоватых, «Неизданная рукопись» резко контрастирует с остальными двумя частями сборника, где собраны «жемчужины» лирики С.Н. Маркова. Следующее стихотворение - «Круглый двор» - схожей тематики (тоже из «Неизданной рукописи»): поэт снова описывает «суровые рощи низкорослой жизни» [Марков, 1989, с. 73]. Для передачи своей неприязни он использует слова с «ущербной» семантикой: прокаженные, тускнеющие, погребенье, худые, кровавые, чудовищные, чахлая. Из животных описаны только коты, им «не повезло» больше всех:

Сейчас на крышах длинные коты

Похожи на ублюдков-леопардов [Марков, 1989, с. 72].

Кстати, это стихотворение тоже издавалось только в одном сборнике. Здесь коты сравниваются со своими дикими собратьями. Так или иначе, упоминание котов нами обнаружено лишь в двух стихотворениях, да и второе печаталось лишь два раза. Второй образ - уже тигров - снова говорит о неприязни поэта к котам. В произведении «Поэт в Семиречье» (1949) есть описание «захудалого зверинца», где дикие животные уже перестали быть похожими на самих себя:

Чахлые тигры урчат, как коты [с. 162].

Дикой же природой поэт любовался. Выше мы называли стихотворение «Ночь в горах», там представлен, в основном, растительный мир. Но есть целый ряд текстов, в которых красочно описан мир нетронутой дикой природы, величие и сила диких зверей.

2.2.2 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с образом диких животных

Самый распространенный образ дикого животного у Маркова - волк, появляющийся на протяжении всего его поэтического творчества. В ранней лирике он выступает в качестве самостоятельного субъекта, в поздней - служит для описания людей (главным образом, на войне). В первых стихах картина ночной степи передана через присутствие в ней этого жителя. Так, в «Первом сонете» (1924) в первой строфе поэт замечает:

Кругом все дико, словно в дни былые [с. 146],

во второй он снова говорит об этом же:

Мне кажется, что в мире век Батыя [с. 146],



и, чтобы подтвердить свои ощущения, дает описание дикой природы:

Под скопищем угрюмых облаков

Бурьян встает с глухим и тяжким звоном.

В полыни слышен дикий вой волков… [с. 146].

Неподвижность и дикость природы описана в «Новых созвучиях» (1926):

За юртой волчья ночь застыла [с. 156].

Подробно описан волк как жертва человека в том же году в стихотворении «Печенег». В первых двух строфах он является центральным субъектом произведения. Предчувствие близкого конца зверя передано через «дыхание черного камня»:

Знаю, черный камень дышит смертью

И блестит изломами руды,

Там, где волк над взвихренною твердью

Заметает алые следы.

Он хрипит израненною грудью,

Закатив ослепшие глаза.

На просторы дикого безлюдья

Опустилась черная гроза [с. 167].

В 1, 3, 5, 8 строках - выделяется звук «р» (в пятой строке он употребляется три раза), во 2, 4, 6 - звук «л». О семантике прилагательного «черный», связанной с темой войны и смерти, мы уж говорили (см. с. 44 нашей работы). Словосочетания «черный камень» и «черная гроза» «опоясывают» рассказ об умирающем волке (природа с ним заодно, сочувствует ему). Это автор-повествователь описывает уверенным тоном (начинается стихотворение с глагола «знаю»), через свое утверждение он также на стороне волка. О близости волка и человека Марков скажет в «Степных ветрах» (1926):

Степные ветра говорят:

Здесь волк - человеку брат! [Марков, 1985, с. 98].

Это двустишие прозвучит в начале и в конце стихотворения. В нем поэт призывает «сына иной земли» закалить в степях свое сердце.

В другом ракурсе волк как субъект появится в «Степном разбойнике» (1927). Для сопоставления возьмем две вторые строки в предпоследнем и последнем четверостишиях:

А ночь черным-черна, как порох,

И за конюшней бродит волк.

……………………………….

Как скот, опустошивший ясли,

Он погрузился в темный сон [с. 153].

Два параллельных образа - степного разбойника и волка. Дано описание черной ночи - когда совершается убийство и воровство, когда около людского жилища бродит волк, который также может быть вором. Разбойник сравнивается с этим зверем: «как скот, опустошивший ясли». И тот, и другой наносят вред мирным людям по ночам.

Схожий образ в «Конокраде». Повествование идет от самого конокрада, который в начале стиха сравнивает себя с волком:

Скачу без торного следа,

Как волк, зализывая раны… [Марков, 1985, с. 120].

В конце стихотворения конокрад называет себя волком, умирающим от ран:

Польется кровь… Умру от ран

Полынною глухою ночью.

Свистит развернутый аркан.

Я - волк и жизнь окончу волчью! [Марков, 1985, с. 120].

Впоследствии образ волка будет использоваться для метафорического описания людей, обычно с отрицательной стороны. Так, в стихотворении «Уссурийская баллада» (в сборнике 1985 года оно названо «Мандарин и атаман», 1930) мандарина (китайского чиновника высокого звания) поэт называет «хунхузский волк»*^* Хунхузы - члены организованных банд, действовавших в Северо-Восточном Китае (Маньчжурии), а также на прилегающих территориях российского Дальнего Востока, Кореи и Монголии во 2-й пол. XIX - 1-й пол. ХХ вв.. Мандарины были кастой влиятельных и богатых людей, которые получали власть путем подкупа и шантажа. Здесь он изображен еще и как бандит. Образ волка усилен определением хунхузский.

В «Слове об Евпатии Коловрате» (1941) хан Батый*^** Батум (в русской традиции Батымй- монгольский полководец и государственный деятель, сын Джучи, внук Чингисхана. Решением курултая 1235 года Бату было поручено завоевание территорий на северо-западе.* сравнивается с волком. Образ, схожий со степным разбойником, но тот опустошает дом, а хан - все земли:

И встал и ринулся, как волк,

Чтоб земли обращать в пустыню [с. 249].

Несколько переосмысленный, этот образ встретится в поздней лирике Маркова. Образ тирана, «терзающего науки и художества» - таким изобразил поэт Э.И. Бирона*^*** Эрнст Иогамнн Биромн (нем. Ernst Johann von Biron; 23 ноября 1690 - 28 декабря 1772) - фаворит русской императрицы Анны Иоанновны, регент Российской империи в октябре-ноябре 1740 года**:

Бирон - исчадие ничтожества -

Припал, как волк, к кровавым ранам… [с. 249]

Есть неоднозначные образы - в них присутствует и положительная и отрицательная характеристика. Это касается изображения казаков. В «Шемаханской царице» (1928-1967) казаки названы как «волки с синими глазами», а царица называет их далее отважными и спесивыми. Определение «синие» делает их образ положительным. В стихотворении «Отелло» отряд казаков назван волчьим, какая тут оценка - понять трудно.

Положительно охарактеризован бывалый мореход в «Неводруженном флаге» (1956). Словосочетание «полярный волк» представляет собой, скорее всего, стертую метафору.

Как субъект, волк присутствует в структуре текста «Троицын день» (1942). Одиночество лирической героини, ожидающей прихода суженого с войны, усиливается описанием волков:

Метелью спины серебря,

Приходят на задворки волки

……………………………………

И так идет за годом год [С., с. 211].

Волки пока - единственные ее гости.

Схожий с волком субъект - шакал - появляется в двух лирических произведениях Маркова. Мало, но в развернутой зарисовке. В «Глиняном рае» (1932) после пира наступает ночь, и тогда кроме «я» и «ты» возникает еще один субъект, своим присутствием показывая, что пора отдыхать:

И нас к отдохновенью приглашал

Наемник звезд и сумрака - шакал.

(Он за лачугой медленно бродил

Вкруг диких роз и брошенных могил) [с. 199].

Его одиночество подчеркивается эпитетами «дикие» и «брошенные».

Шакалы - единственные, кто разделяет одиночество «знатока великой природы» в стихотворении «Геолог» (1936):

Я исследовал дикие скалы,

Слушал звездную тишину;

Приходили в полночь шакалы

И дрожали, визжа на луну [Марков, 2010, с. 114].

Шакалы, кстати, не воют, как волки, а визжат (как и служебные собаки в «Беженце»).

Стихотворения со схожими образами убитых животных - «Медвежья шкура» (1926) и «В волчьем тулупе» (1954). Зверь уже убит, но все равно «не дает покоя» лирическому герою. В обоих текстах описывается свидание. Шкура медведя, которого убил лирический герой, согревает ее локти. Мех назван «тяжким» - скорее всего, он тяжело достался ему, и сам по себе тяжел. Зуб медведя, выбитый из пасти лирическим героем, берет себе для бус

героиня. В конце описаны когти медведя. Лирический герой останавливает на них свое внимание:

И смотрел, как смятой шкуры когти

Уходили в желтую траву [с. 177].

В стихотворении оказываются три лирических субъекта: он, она и медвежья шкура, когти которой «уходили в желтую траву». Словно медведь сражается до сих пор своим последним орудием. И лирический герой наблюдает за «последним поединком», а эпитет тяжкий приобретает дополнительную окраску - психологического дискомфорта, неловкости за содеянное, некоего сожаления.

В стихотворении «В волчьем тулупе» волк (волчья шкура) как субъект не представлен. Свидание оказывается последним, и от этого боль на душе лирического героя, горе, которое он разделяет вместе с убитым волком:

Бреду по белой трясине,

А губы - в волчьей шерсти… [Марков, 1985, с. 200].

Эпитет «волчий» несет в себе еще дополнительно семантику одиночества.

Образ медведя также связан в какой-то мере с одиночеством в стихотворении «В стране Каргун-Пуоли» (1935). «Медвежья сторона» - так переводится название города, но лирическому герою здесь одиноко: нет ее рядом. Медвежья еще и потому, что суровая: там - «звенящая зима». В произведении «Великий голос» (1927) суровый климат тундры передан через образ медведя:

И холод в груди и горле,

Вся тундра - Грозный Медведь… [Марков, 2010, с. 53].

Медведь здесь предстает тотемным животным, «грозным тундровым богом», о котором говорится в стихотворении:

Как будто бы встал на лыжи

Сам грозный тундровый бог [Марков, 2010, с. 53].

С точки зрения субъектной организации наиболее интересен из диких зверей образ тигра. Мы уже говорили о нем, разбирая стихотворение «Зеленая гусеница» (он входит в субъект «мы» вместе с конями и слоном, с. 30-31 нашей работы). Главным субъектом (и лирическим героем) этот зверь является в стихотворении «Семиреченский тигр» (1930). Мы не стали бы связывать этот образ с образом сосланного в Алма-Ату Троцкого, как это делает С. Куняев [Куняев, 2010], хотя бы потому, что у С.Н. Маркова есть рассказ с таким же названием [Марков, 1973]. Из всей истории в стихотворный текст попало описание этого могучего животного. Начинается оно с внешнего облика:

Он, как заря каракольская, рыж,

В нем каждая жила туга -

сразу поэт переходит к описанию силы тигра, и в третьей строфе:

Но вот он проснулся, рыча и дрожа,

Он прутья трясет, как кусты [С., с. 171].

Другими субъектами произведения являются люди. Среди них - сторожа, которые смеются, глядя на проснувшегося великана. Гагенбек - «владыка морей и гор»: он сильнее льва, у него деньги и власть; он радуется, что «добыча его не проста»:

Два метра от уха и до хвоста,

Бока - полосатый огонь! [С., с. 171]

(Рыжий цвет - один из распространенных в поэтическом мире Маркова: рыжий конь в нескольких стихотворениях (если дело не идет о войне), рыжие стога, рыжие луга).

И пленник сгибает железный тростник,

Ревет и скалит клыки,

Но старший сторож прям и велик.

Он знает свои замки [с. 172].

Несмотря на мощь тигра, люди оказываются сильнее. Тигру остается только успокоиться:

И спит утомленный зверь,

И видит закат над ущельями Чу…

И наглухо заперта дверь [С., с. 172].

Ситуация, обратная описанной в «Белом Гусе» (см. с. 45-47 нашей работы).

С тигром связаны образы неживой природы и человека. Так, на развернутой метафоре огня построен сюжет «Костра» (1926).

Шумит и рушится гулкий костер,

И прыгают в небо желтые тигры.

Их шерсть золотая растопит льды

Плывущей медленно, виснущей ночи,

Но голубой буреломный дым

Рвет шумные шкуры на жаркие клочья.

Далее появляется лирическая героиня, и сюжет становится похожим на сюжеты стихов «Медвежья шкура» и «В волчьем тулупе»:

Я огненным мехом одеть бы хотел

Твои задрожавшие теплые плечи [с. 152].



С тигром сравнивается Киплинг в лирическом произведении «Кровь в Таджикистане» (1930):

Лагорский*^**** Лагор (Лахор) - город в Пакистане.*** тигр, мы помним твой оскал

И черный коготь бешеной игры!

Намылив пасть, рычи на семь морей… [Марков, 1985, с. 157-158].

Образ Киплинга здесь вовсе не положительный. Он представлен как кровожадный зверь.

Лев как субъект в стихотворных текстах С.Н. Маркова нами не был обнаружен, но в двух произведениях с помощью этого образа описаны русские герои и город Львов. Так, в «Слове об Евпатии Коловрате» (1941) сам Евпатий за храбрость назван «львиной душой», а его воины - львами:

И львы, подобные ему,

Пошли за ним сквозь снег и пламя… [с. 245].

А вот как характеризует (даже воспевает) поэт город Львов:

Ты зорок, что львиное око

В зеницах червонной Руси…

………………………………

Исполненный львиной отваги,

Воспрянувший Львов, возноси

Священные красные стяги… [Марков, 2010, с. 190].

Здесь обыграны такие качества льва, как его зоркость и отвага.

Также в поэтических текстах Маркова встречаются образы песца, соболя, горностая. Они, как правило, становятся метафорами или попадают в сравнительные обороты на основе внешнего сходства (туча голубее песца, соболиная бровь, голубой горностай поземки). Лишь в стихотворении «Конец Беринга» (1940) частью картины смерти героя являются песцы. Величие солдата еще больше выделятся на фоне этих жалких животных (оценка передается глагольной семантикой):

Ботфорты Беринга глодали,

Ворча, дрожащие песцы.

…………………………..

И звери вновь к цинготным ранам

Ползут, пригнувшись и скуля… [Марков, 1966, с. 135].

Такие звери, как олени и тюлени, появляются в сказочных стихах Маркова или в ролевой лирике 1930 - начала 1940-х годов. Так, в «Прибаутке» (1933) олени везут Аксютке женихов:

Загнанные олени

Падают на колени!

……………………

Олени по мелколесью

Мчатся Мглою да Нессью [с. 102-103].

В одном из лучших стихотворений С.Н. Маркова «Знаю я - малиновою ранью…» картина зимы поэтически описана через образ оленей:

По сугробам зашагали тени,

В инее серебряном олени… [с. 29]



Эпитет «серебряный» - характеризует творческий этап 30-х - начала 40-х годов, когда поэт творил на северной земле. Это произведение заканчивается строками:

Все равно услышишь на ветру

Голос мой в серебряном просторе [с. 30].

«Серебряный простор» - название поэтического сборника 1978 года, а «Голос в серебряном просторе» - заглавие двух статей о Маркове [Романов, 1986; Куняев, 2006, 2010].

В стихотворении «Радуга-река» лирический герой - мечтатель, ищущий прекрасные края. Так, в поморской стороне есть красивые олени:

От людей торговых услыхал,

Что золоторогие олени

Скачут в тундрах диких на Мезени

Да у дальних ледовитых скал [с. 46].

2.3 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с образом рыб

Таких животных, как тюлень, морж, белуха (полярный дельфин), кит удобнее будет рассматривать вместе с рыбами в силу одной среды обитания. Все они, как правило, будут связаны с Архангельской областью, Белым морем, городом Мезенью.

Образ тюленя связан зачастую с образами рыб, ведь те и другие обитают на море. Правда, в стихах 1932 года он появляется как самостоятельный субъект. В произведении «Плавание» описывается океан, в котором путников перед Мезенью встречает тюлень:



…На волне ревет тюлень.

Дразним глупого предтечу [С., с. 66].

В Мезени обитает героиня «Прибаутки», к которой олени доставили женихов. Тюлени здесь изображены как «добрые сваты» Аксютки:

Плыли с моря тюлени

Возле славной Мезени,

А на угоре поморы

Слушали их разговоры [с. 100].

Тюлени общаются с рыбами, узнают новости, советуют уткам-молодкам сосватать женку. Так, в «Прибаутке» главными субъектами оказываются тюлени, утки, Аксютка, олени и белухи.

Белухи в первый раз упоминаются в ролевой лирике в 1932 году («Рыба-пинагор»), там они названы «прожорливыми». В стихотворении «Заморский капитан» снова перед нами городок Мезень, где женщины не боятся белух:

Женки-кормщицы дразнят белуху,

Озорные песни поют [с. 97].

Снова, как и в «Плавании», Марков показывает озорство северных жителей. Дальше начинаются «сказки» этого «веселого края», где все животные дружат, а рыбы даже справляют свадьбы:

Меж зверями не слышно раздора -

Морж с белухою мирно живет.

Семга замуж за пинагора

Выходила нонешний год! [с. 98]

Образ кита мы обнаружили в трех стихотворных текстах. В «Рыбе-пинагоре» (1932) главный субъект ролевой лирики - пинагор - собирается идти к «батюшке» киту:

«…Он-де весь морской народ

В одночасье изведет» [Марков, 1989, с. 86].

Семга называет кита «грозным» и боится его прихода.

Попался прямо на кита-кашалота «кривой старовер» Донат в шутливом стихотворении «Донат - китовый дружок» (1934). Думал, что отдыхает на острове, а оказалось:

И видит дивное диво -

У острова… серый хвост! [с. 87]

Донат боится кашалота: «Потопит проклятый кит». Рыбный трест спас мужика, кита убили, потом «топили китовый жир». Про кашалота Донат говорил:

«Ей-ей, нечистая сила,

Таких я не видел зверей, -

Откуда к нам затащило

Кита с индийских морей?» [с. 89]

Но огромный вид кита в другом лирическом произведении «Радуга-река» (1940) может и не пугать людей: его не приходится убивать, с ним можно дружить, хотя бы в мечтах:

Да еще мне хвастали - лежит

Посреди поморской той сторонки

В окияне чудо-рыба кит,

А на ней играют песни женки.

Вес поют да водят хоровод -

Так у них ведется и поныне!

Брагу пьет, бахвалится народ

На главе китовой да хребтине [с. 46].

Сказочность образа подчеркнута словами «окиян», «чудо-рыба». Далее чудесный кит уже появляется как субъект в эпизоде с поморянками:

…Что горячим дыхом шевелит

Сарафаны юных поморянок? [с. 47]

Видимо, такие шуточные стихи помогали поэту в непростое время в ссылке. Чувство юмора облегчало суровые будни.

Человек как друг и защитник рыб появляется в уже упомянутом «Рыбе-пинагоре». В этом стихотворении (1932) главный субъект - рыба-пинагор*^***** Пинагор, или рыба-воробей. «Птичье» название она получила не из-за внешнего вида, а из-за вздорного и задиристого характера, которым по большей части славятся самцы в период икрометания.****:

Головаста и пестра -

Черта младшая сестра.

……………………………..

Тварь морскую с давних пор

Задевает пинагор [Марков, 1989, с. 86].

Она описана ярче всех и с внешней стороны (через определения) и со стороны своего вздорного характера. Далее происходит разговор окуня, семги и палтуса, в котором окунь называет пинагора «окаянным», «проклятым врагом». Пинагор пристает к честным девушкам - навагам, к нельмушке-вдове, к сойке. Палтус, «праведный старик», подводит итог разговору:

Пинагор, ни дать, ни взять,

Нам, рыбешкам, главный тать.

Всем грозит доносом вор -

Распроклятый пинагор… [Марков, 1989, с. 87]

Все боятся расправы пинагора, но должен, по мысли палтуса, выручить мореплаватель Егор. Таким образом, человек становится защитником слабых в мире природы.

В ранней лирике Маркова - суровая реальность. Первое стихотворение, в котором появился образ рыбы - «Осетрина» (1925). На равных представлен поединок рыбака с огромным осетром. Здесь рыба и два рыбака - лирические субъекты, причем рыба обозначена местоимением «оно», ведь она - «шумное чудо»:

Оно плавниками цвета зари

Резало шумную воду… [Поэты Вологодского.., 2011, с. 217]

Очень звучны 2-5 строфы: свистящие и шипящие относятся к строкам о рыбе, сонорные - о рыбаке. Так, во второй строфе в первых двух строках (процитированы выше) - «ц/з», «з/ш», в третьей - «с/ш/ч» («попалось шумное чудо»), в пятой - «ж/ж/ж» («но жертва жила и хотела жить»). Строчки о рыбе даже на фонетическом уровне звучнее, «режут» слух (как рыба плавниками резала шумную воду). Момент поимки осетра фонетически выделено сочетанием шипящих с сонорными - «ч/р», «р/ч», «р/ч» («когда на черный рыбачий крючок»). Более размеренными, рационалистичными выглядят строки о рыбаке:



Рыбак был смел и не думал упасть…

………………………………………

Рыбак обмотал соленую снасть… [Поэты Вологодского.., 2011, с. 217]

Он все обдумал, но проиграл бой. У рыбы же сыграл инстинкт - жажда жить, и она победила. Но появляется третий субъект: другой рыбак добил осетра, «спокойно взмахнув острогою» - человечье орудие убийства оказалось сильнее:

Гремучая рыба, согнув плавники,

Ударить хвостом не успела… [Поэты Вологодского.., 2011, с. 218]

В этом стихотворении сложная субъектная организация. Окольцовывает сюжет ловли осетра высказывания лирического «я», обращение его к «ты», поедающему эту рыбу. Второй рыбак и есть автор-повествователь, который в конце подводит итог: «крючки и клинки глубоко уходят в тело» (в этом высказывании чувствуется, что высказывается не столько субъект речи, сколько субъект сознания, и смысл можно отнести к человеческой судьбе также).

В целом, образ рыб обычно связан с северным периодом в жизни поэта, даже поморских женщин в одном из стихотворений («Боюсь, что для Вас, дорогая…», 1932) он сравнивает с рыбами:

Здесь женщины белотелы

И холодны, как камбала.

……………………………

Они спокойны, как рыбы… [С., с. 92].

В стихотворении «Песня матросов», или «Морские поминки» (1934) один корабль спасает другой, на котором люди уже почти бездыханны от усталости, и их бессилие передается сравнением с мертвой рыбой: «вылавливал как раз, что мертвую белугу» [с. 234]. Сравнение возникает еще и оттого, что рыбы - полноправные жители моря, органичны в нем, и люди становятся похожи на них: об утонувшем женихе лирической героини говорится, что он «оставил потроха в Немецком море» [с. 234].

В стихотворении «Село звалось Берло…» (1945) представлена картина довоенного села, которая начинается со слов:

Где язь царит, как князь,

На солнце серебрясь,

Где ива молчалива

Живет, воде молясь… [Марков, 1985, с. 282]

Природа в гармонии, и люди с ней - тоже. Все было уравновешено славянскими богами, наблюдающими над природой и людьми - Живой, Даждьбогом, «так жили предки встарь…» Но иноземный человек своим вторжением, стремлением к завоеванию разрушает гармонию природы, которая была священна для древних славян. Главное сожаление людей, которые кормились рыбой - потеря основного кормильца:

Где язь, всей веси князь, с-в-с-в-с-с

Краса речной державы? р-р-р-(в)

Он мертв, плывет, светясь.(р)-т-в-в-т-с-в-т-с

В крови купавы Справы!р-в-в-р-в

В некоторых своих стихах С.Н. Марков не только упоминает славянских богов, но и персонажей славянской мифологии (и не только славянской). Так, в лирическом произведении «Су-Ээзи - водяной дух» (1927) главным субъектом является алтайский водяной, изображенный в виде бородатого сердитого старика с зелеными глазами. Вместе с ним обитателями горных рек являются также русалки. В ранней лирике они только упоминаются. Как субъекты русалки будут охарактеризованы позже.

В стихотворении «Озеро Олонецкое Лаче» (1936) ночами «Брюхатая русалка хохотом смущала темный скит» [с. 73]. Как и во многих стихах о животных 30-х годов, чувствуется игровой мотив, правда, здесь ролевое начало слабо выражено, в отличие от вышеупомянутых «Рыбы-пинагора» и «Прибаутки».

В «Янтарной осе» (1957) русалки - городские жительницы:

Русалки визжат у купален,

Пока не засветит маяк [с. 294].

Они очень гармонично вписываются в субъектную организацию произведения, так как лирическая героиня - «колдунья балтийской земли».

2.4 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с образом птиц и насекомых

В поэтическом мире С.Н. Маркова в основном представлены дикие птицы; к тому же такие, как скворец, голубь, в контексте получают статус домашних, поэтому домашних птиц в отдельную категорию мы не выделяем. Насекомых также не выделяем, потому что здесь всего один основной представитель - пчела. Начнем рассмотрение этой группы животных с крыла вообще: у Маркова не всегда понятно, какое крыло имеется в виду - птицы или насекомого.

Выше (с. 30) мы уже говорили, что с крылом в поэтическом мире С.Н. Маркова связано ощущение нежности. Конечно, контекст будет добавлять новые значения. Так, в «Трубке» (1926) с помощью этого образа передается сила и мощность ветра:



Упругий ветер гнулся, как лоза,

Гремел на крыльях, стонущий и тяжкий… [Марков, 1989, с. 30].

В стихотворении «Расстрел Гумилева» изображен зловещий образ смерти:

Черные крылья автомобиля

Сейчас унесут, унесут зарю [Поэты Вологодского.., 2011, с. 226].

Подобное значение имеет метафора в произведении «В городе Верном…» (1959):

Горе пришло. От его крыла

Могла пошатнуться скала! [с. 294]

В стихотворении «Адресное бюро» (1927) есть выражение «крылатая улыбка умиранья» - здесь дополнительно присутствует семантический оттенок мимолетности и легкости (сейчас вспорхнет и улетит). Схожий оттенок в значении метафоры присутствует также в строке из текста «Улица арабов» (1931):

В ее глазах крылатый вздрогнет свет,

На мостовую упадет браслет [Марков, 1966, с. 61].

Позитивное значение этот образ имеет в характеристике названия «Лебединый океан» - «крылатое и чистое названье» («Лебеди»). Да и сам лебедь - один из самых ярких и прекрасных образов в «северных» стихах поэта.



2.4.1 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с образом птиц

Образ птицы или птичьей стаи - также нередкий в поэтическом мире Маркова. При описании бровей человека используется метафора «черные птицы», («Путешествие в Пишпек», 1927). При описании войны движение клинков передается через сравнительный оборот «клинки летят, как птицы» («Зуб», 1929), или «клинков летела стая» («Троицын день», 1942); это же оружие в руках врага - в сравнительном обороте «синяя стая выгнутых клинков» («Кровь в Таджикистане», 1930). Люди с оружием в руках также сравниваются со стаей («Барон Унгерн», 1928). Пение стрел также передается сравнением «стрелы, как птицы, поют» («Александр Баранов», 1939). Луч света от прожектора описан сравнительным оборотом «как перья жарких птиц» («Прожектор», 1930). Багровые полотенца в госпитале названы «битыми птицами» («Госпиталь, размещенный в веселом доме», 1934).