Субъектно-образная специфика поэзии С.Н. Маркова

Есть одно стихотворение, в котором речь идет о птице вообще (собирательный образ). Причем этот образ, столь зримо ощутимый, переходит по ходу развития действия в образ возлюбленной. Подобное явление можно охарактеризовать понятием «неосинкретичный субъект». В первой строфе перед нами птица:

Тень прозрачная легла

На живую позолоту -

Два трепещущих крыла

Приготовились к отлету [с. 279].

В следующей строфе «губы жаркие горят», в третьей - «медленные веки». В последней строфе лирический герой называет себя «ловцом упрямой птицы». Тот же сюжет выражен в стихотворении «Целуй, охотник, пей и празднословь…» (1940) в следующих строках:



Ты догонял упрямую любовь,

Как птицу в колыхающемся небе! [Марков, 1989, с. 132].

Перейдем к птицам, выступающим в роли самостоятельных субъектов в лирике Маркова. Начнем с наиболее раннего «обитателя» стихов - орла. Впервые он появляется в стихотворении «Ок-Жетпес» (1925) - как главный субъект в образе грозного вещуна, которого не могут достать стрелы. Вторая и четвертая строфы повествуют о нем в сказовой манере:

Раз орел на скалу прилетел

(День тревожный запомнили деды),

На вершину гранитную сел,

Стал пророчить лишенья и беды.

Он три дня и три ночи сидел

И на север далекий смотрел [с. 154].

Кроме него субъектами являются встревоженный люд и столетний мудрец, который велит убить орла, так как тот пророчит беду.

А орел на вершине сидел,

И зловещие звуки летели… [с. 154]

Но орла так и не убили. Стихотворение заканчивается строкой: «Ок-Жетпес - стрелой не достать!» (название этой горы с казахского на русский так и переводится).

Орел как предвестник беды - данная семантика отражена в описании крылатой баллады в «Балладе о столетье» (1929):

Она висит орлиным крылом,

Грозит войной и уроном… [Марков, 1989, с. 15]



Старик, «что на орла похож», грезится лирическому герою на «Улице арабов» (1931) как убийца.

Орел описывается как свободная птица, никого не боящаяся. В «Вывесках» идет ряд зверей (лисица, слон, попугай) - изображений в торговых лавках. Лирический герой хочет сбежать от вида постылого города к озерам. Вокруг его - «холодные морды жестяных зверей», живой - только орел:

…Крыльями машет орел,

Грохочущим клювом долбит рукавицу! [Марков, 1989, с. 74]

Этим жестом он словно призывает лирического героя очнуться и покинуть город.

Полет свободной, неустрашимой мысли ученого, лишь на время успокоившейся («орлиный сон»), описан в «Ломоносове» (1936). Наиболее часто мы встречаем метафору «орлиный взор», которую можно назвать стертой. Здесь она используется при описании Витуса Беринга («Мореходы в Устюге Великом», 1939).

Орлы как центральный образ появляются в стихотворении «Кавказ» (1943). Первая и две последние строфы повествуют о птицах, которые изначально жили у Прометеевой скалы, взмах орлиных крыльев - отрада для певца:

Пусть ветер от орлиных крыльев

Коснется моего лица… [с. 263]

Народы, которые поселились там же, где и орлы, имеют с ними схожие черты:

У всех племен кавказской расы

Отвага и орлиный взор [с. 262].

В войне эти народы побеждают ханскую орду, а орлы празднуют эту победу:

У Прометеевой скалы

Встают забытые виденья,

Победу празднуют орлы [с. 263].

Таким образом, в тексте как полноправные описаны два субъекта: орлы и кавказцы.

Схожую семантику несет образ в стихотворении «Суворов» (1944). Русских воинов главнокомандующий назовет орлами:

А русский штык? Орлы, помилуй бог,

Недаром мы клевали Фридерика! [с. 254]

О Суворове поэт заметит: «Орлиный век, орлиная судьба!»

Последнее стихотворение, где представлен негативный образ - «Древняя быль» (1957). Здесь три лирических субъекта: орел, мать ребенка и змея. Поэт замечает, что «гад и крылатый хищник - друзья». Действия орла описаны в начале текста:

Прянул орел, добычу когтя,

И взмыл до самых вершин [Марков, 2010, с. 207] -

так повествуется в «страшной сказке», что живет «по тысяче лет».

Ворона - субъект лирики, встречаемый реже, но образ схож с предыдущим. Вороны едят падаль, в этом смысле поэт употребляет слово вороньё:

За ним напрасно вороньё

От самой Венгрии летело [с. 265], (Последний берсальер, 1943).

Метафорически описаны наганы врагов в стихотворении «Полярный адмирал Колчак»:

Встрепенулись синие наганы

Остроклювым жадным вороньем [Поэты Вологодского.., 2011, с. 228].

Вороны как субъекты начинают стихотворение «В стране Каргун-Пуоли» (1935), их описание придает этому месту еще более мрачный и унылый вид:

Вороны в мокром поле,

Лесная даль темна… [с. 76]

В ночном пейзаже (Ночь в горах, 1962) также обыгрывается цвет птицы для описания листьев:

Листва зашумела, как стая воронья… [с. 162]

Здесь также присутствует сравнение с вороной как с птицей, которая может испугать (в данном листва «напугала» сон-траву).

Один раз поэт употребляет метафору «вещий ворон» для описания ракетоплана (Посвящение, 1940):

Лети, мой вещий ворон,

К венцам заморских скал! [с. 62]



Самый красивый, зачастую сказочный - образ лебедя. В «северных стихах» С.Н. Маркова он излюбленный. В славянской мифологии лебедь относится к почитаемым, «святым» птицам. В северной Руси лебедь ставится выше других птиц, о чем свидетельствует, например, сказочный сюжет о выборе царя птиц, которым становится белый лебедь. Это священная птица славян, с ней связано представление о супружеской верности.

Первый раз она встречается в стихотворении «Лебеди» (1929). Лирический герой вспоминает об этой «волшебной птице» в «московской земле»:

И лебеди безмолвные летят

Над синими ущельями Тянь-Шаня [с. 283]

На протяжении всего творчества это будет особая птица, о ее безмолвии поэт еще напишет. Ее цвет будет использован в сравнительном обороте при описании хлопчатника в «Глиняном рае» (1932): «хлопчатник, как гнездовье лебедей».

В стихотворении «Хрустальный дворец» (1934) происходит диалог двух возлюбленных. В первой строфе - голос лирического героя (из полярного простора), который советует своей возлюбленной быть чуткой к природе, присмотреться к ней, ведь даже:

Искусство - движенье природы,

Застывшее только на миг! [с. 81]

Во второй строфе - голос лирической героини (из туркменских песков). Она мечтает о встрече со своим возлюбленным и видит лебяжью эскадрилью:

Летели белые птицы

К истокам тибетских рек [с. 82].

В третьей строфе лирический герой все-таки догадывается, как преодолеть разлуку, и решает сыскать «лебедя у лукоморья». Далее описываются его мечты (как наяву):

Лети, горделивая птица,

Лети на лазурный юг!

Лебедь - центральный субъект в третьей строфе. Далее идет его описание:

Сверкает кольцо литое

На тонкой лебяжьей ноге.

Лебедь летит от лирического героя к его возлюбленной и изнемогает от бури.

Но буря травы нагнула,

А лебедь в пути изнемог -

Он рухнет в кусты саксаула,

В горячий туркменский песок.

Но трагический конец птицы ознаменовал причастность к вечности, небо - «хрустальный дворец» - откликнулось на эту трагедию:

Раздастся хрустальное пенье

И звон бесконечных высот [с. 83].

В стихотворении «Знаю я - малиновою ранью...» (1940) лирический герой, подобно птице из «Хрустального дворца», также приобщается к вечности. Со своим огромным чувством он становится сопричастен природе. Финальные строки звучат так:

Если я когда-нибудь умру,

Все равно услышишь на ветру

Голос мой в серебряном просторе! [с. 30]

А начинается стихотворение очень красиво - с образов лебедей:

Знаю я, малиновою ранью

Лебеди плывут над Лебедянью… [с. 28]

В стихотворении «Радуга-река» (1940) сирота Василий мечтает увидеть сказочный город Рябинин (так поэт в стихах называет Можайск) полным лебедей:

Лебеди слетаются к светлицам,

Бьют крылами в каждое окно

Да клюют заморское пшено,

Ластятся к рябининским девицам! [с. 48-49]

(сочетание звуков - «тс» - тише! - безмолвие лебедей.)

Но это лишь мечта странствующего Василия:

Не услышишь пенья лебедей,

Плеска белых, сладостных воскрылий.

Если обратить внимание на обе строфы, то в словах, относящихся к лебедям, звучнее всего звуки «с», «т», «л»: плеск, слетаются, воскрылия, светлые, безмолвные, белые лебеди…

На семантике нежности основывается этот образ в стихах, где есть лирическая героиня, шея которой названа лебединой или лебяжьей. Это, конечно, образы северных красавиц. А их прообразом послужила Лыбедь, сестра Кия, Щека и Хорива из стихотворения «Основатели Киева» (1945):

Образ Лыбеди нежной

Мудрый вылепил Щек

Из породы прибрежной,

Что белела, как снег [С., с. 250].

Безмолвными и безропотными в поэтическом мире Маркова являются голуби. Для доктора Гильотена («Доктор Гильотен», 1929) «тяжек плен холодных стен», так как в этих стенах он проводит эксперименты над голубями, чтобы подарить «Вселенной новый меч». Поэт описывает умирающую птицу:

И в орбитах потемнело.

Крылья вывернет, дрожа,

Обезглавленное тело [Марков, 1989, с. 76].

Гильотен - яркий пример антигероя, ведь образ голубя также ассоциируется и с нежностью: свою возлюбленную в одном из стихотворений лирический герой назовет «горлицей» («Знаю я - малиновою ранью…», 1940).

Описание мирных птиц в начале стихотворения «Русский военнопленный» (1929) дано как контраст мирной и военной жизни, милого и приятного сердцу и грубого:

В Тюрингии горланят петухи

И голуби целуются на кровлях… [Марков, 1985, с. 134],

а военнопленного между тем «ведут в заплеванный барак». Тем не менее, он сохраняет человечность и «кормит чужеземных голубей». В 1940 году поэт напишет схожее по композиции стихотворение «На дне походного мешка», которое мы еще разберем (при описании насекомых и растений).

В «Козьме Минине» (1943) описание голубей дано перед встречей Минина со своей женой:

И голуби стремятся в вышину

И падают на солнечные кровли [Марков, 1966, с. 176],

словно этими порывами птиц описано смятенье чувств Козьмы и его жены.

В стихах о любви в качестве субъектов появляются еще две птицы - синица и скворец, но появляются они разово.

В «Синице» (1940) два субъекта - он, ожидающий свою суженую, и птица. В тексте использован мотив басни И. Крылова «Синица», в которой синица хвалилась, что зажжет море.

Грозилась под осень синица

Зажечь морские пески -

Звенящая синяя птица

Моей полярной тоски.

Хотела синица сначала

Накликать на тундру грозу,

А после морошку склевала

В моем заповедном лесу [с. 53].

Как и многие «северные стихи» Маркова, они содержат сказочный образ. Но реальное действие героя - приготовить силок и поймать синицу, что он и делает. Далее идет трогательное описание попавшейся синички:

… Милый прибыток!

Серебряный пух на руке,

Живой трепещущий слиток

Сверкает в упругом силке.

Лирический герой изловил птицу для того, чтобы вместе коротать дни:

Ведь нужно мне и синице

Петь песни в метельные дни… [с. 53]

Синица как субъект выступает на равных с лирическим героем, потому что ее образ связан ассоциативно с образом девушки, которая зажжет угрюмую душу лирического героя (как синица - пески).

Схожим субъектом является скворец в стихотворении «Троицын день» (1942), правда здесь есть и лирическая героиня. В первой части изображение веселой птицы контрастирует со слезами бледной швеи:

На теплом тополе скворец

Шумел, справляя новоселье [с. 210].

В третьей части снова дано описание скворца:

Вновь надоедливый жилец

Горланит весело и внятно.

(Пять раз из Африки скворец

На тополь прилетал обратно) [с. 211].

На самом деле он «не зря» весел и предскажет швее счастливый исход ее ожидания: суженый вернется генералом. А милый, вернувшись, скажет:



Скворец и ты - моя семья… [С., с. 212]

Таким образом, тема дружбы животных и людей в «северной лирике» Маркова становится очень трепетной и нежной в связи с образами птиц (лебеди в «Радуге-реке», синица, скворец).

Среди птиц есть в лирике С.Н. Маркова такие субъекты, как удод с пустой болтовней («Если голубая стрекоза…», 1931), ученый какаду (Уссурийская баллада, 1930) и экзотичный фазан, но они как субъекты выступают разово и не создают какого-либо цельного образа. Однако, отдельно стоит сказать о фазане.

В Южной Азии убийство как-то более органично с обычаями, нравами самого полудикого народа. Поэтому, побывав в конце 50-х снова на своей второй родине, в Казахстане, поэт в стихотворении «На востоке дикий хмель...» (1958) рисует «жизнерадостную» картину смерти птицы:

Там фазан идет в полет,

Пламя чувствуя в крови,

И под выстрелом поет

Песню жизни и любви [с. 184].

Яркое оперение этой птицы позволяет сравнить с ней взлетающие ракеты:

Где стаи ракет, как фазаны,

Взлетают в тревожной ночи! [с. 195]

В этом предложении сразу два приема: метафора «стаи ракет» и сравнение: «ракеты, как фазаны», накладываются друг на друга. Кстати, в тексте описывается также Южный Восток.



2.4.2 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с образами насекомых

Насекомые занимают немаловажное место в поэтическом мире Маркова, но центральный образ здесь - пчела. Субъектом она является в одноименном стихотворении 1931 года. Это философская лирика, и пчела (реально описанная уже опочившей в хрустальной чаше) представлена как обобщенный идеальный образ. Лирический герой сравнивает тоску на дне своей души с пчелой, опочившей на дне чаши с медом: «тоска томится, как пчела на дне…». Но его гордые мысли - ничто в сравнении с бессмертьем воды, ветра, звезды. И лирический герой понимает, что нужно жить проще:

И восхваляю мужество пчелы:

Она живет и пьет прозрачный сок

И умирает просто, как цветок [с. 179].

Мужество в том, чтобы просто жить и, несмотря ни на какие трудности жизни, - не роптать. И тогда не будет причин для хандры:

С тех пор тоска, что на душу легла,

Не тяжелей пчелиного крыла! [с. 180]

Также центральным этот образ является в стихотворении «Златая пчела». С пчелой сравнивается разум, постигший премудрость и потому чуждый зла:

Он реял, как пчела,

Над вертоградом книг.

В тексте идет описание, по всей видимости, мудрых книг:



Веков златая пыль

Слагалась в чистый мед.

Так же, как пчелы кропотливо собирают нектар, век за веком в копилку общечеловеческой мудрости складываются крупицы знаний. Но приходит к власти «цензор»:

Но ты вонзил костыль

До дна прозрачных сот.

Своим побегом (ссылка) лирический герой сберегает свои труды:

И ясную пчелу от поруганья спас [Марков, 1978, с. 270].

Имеется в виду, скорее всего, книга, на которую могли бы наложить запрет.

В тени чужой листвы

Волшебная пчела…

Далее лирический герой обращается к своему детищу, что наконец-то пришел час расплаты:

Волшебная пчела,

Пришел желанный миг:

Я разум, чуждый зла,

Для мщения воздвиг [Марков, 1978, с. 271].

Далее он представляет, как отомстит врагу:



В сверкающий аэр

Златой пчелой лечу.

…………………….

Вонзаюсь сотней жал

В тебя… [Марков, 1978, с. 272]

Но это, к сожалению, невоплотимый сон, лирический герой только мнил полет пчелы. Стихотворение трудно интерпретируемое, образ пчелы обрастает несколькими значениями, к тому же злость, желание мщения, - скорее всего, поэтому текст попал только в один сборник.

Славяне изображены поэтом в одноименном стихотворении 1941 года как лесные и пчельные люди. Враг своим набегом осквернил труд славян:

Звенят и сверкают меды

И льются в поганые чаши.

Картина опустошения земли передана через образ голых кустов и погибших пчел:

Под каждой пятою трещат

Сучки и погибшие пчелы [с. 258].

Даже фонетически передается этот глухой треск: «щ»-ч»-«ш»-«ч». Произведение заканчивается, как и свойственно стихам Маркова, особенно «северным» - оптимистично:

Мы знаем, что время придет,

Свершатся труды и заботы,

И снова сверкающий мед

Наполнит глубокие соты [с. 259].

В другом произведении «Основатели Киева» (1945) наряду с субъектами - легендарными Кием, Щеком, Хоривом и сестрой их Лыбедью представлены также пчелы, трудящиеся с самого основания этого города:

Окружив частоколом,

Созидая приют,

Хлопотливые пчелы

Славу Кию поют [с. 252].

В стихотворении «В небесных горах» описывается умиротворенный край:

Бывает в мире так:

Спят пчелы, дышит мед…

………………………….

Такая здесь страна:

Пчелиный сон вокруг… [с. 181]

Но он не привлекает лирического героя, для которого цель бытия - в огне. Но, услышав залп ракет, почувствовал тревогу:

Я в эту ночь прочел

Томящий знак тревог,

Когда в пыли дорог

Мерцали крылья пчел [с. 182].

Потревоженные пчелы дали почувствовать, что гармония уютного мирка нарушена.

О том, что люди коварнее животных, мы говорили в связи со стихотворением «Осетрина» (1925, с. 66 нашей работы). Эта же мысль поэтически высказана в лирическом произведении «Оставило тонкое жало...» (1954). Пчела, ужалив, умирает сама, люди - нет. На этой антитезе и построена композиция. В первой строфе главный субъект - ужалившая лирического героя летунья:

Оставила тонкое жало

Во мне золотая пчела;

Покуда оно трепетало,

Летунья уже умерла [Марков, 1978, с. 272].

Пчела описана с большой симпатией, даже жало ее «трепетало» (какое «нежное» орудие убийства!). Вторая строфа стихотворения - о «жалящих в сердце» людях, которых лирический герой называет: «двуногие, скользкие гады».

Кольчатым гадом в 1941 году поэт назвал хана Батыя («Слово об Евпатии Коловрате»). Змея как субъект стихотворения появляется и в ранних и в поздних стихах Маркова. В ранней лирике описание ее начинает текст «Госторг в Монголии» (1928):

Здесь ночью змея на чашки весов с- ч-ч-ш-с

Шутя заползает с шипеньем и треском. ш-т-т-с-ш-т-с

Смущая отвагу всклокоченных псов, с-щ-т-с-ч-с

Напуганных скользким, холодным привеском [с. 177]. с-с-х-с

Через сочетание шипящих и свистящих поэт дает явственную слуховую картину шипения и скольжения змеи. Зримый образ скользящей змеи используется в метафорах, описывающих то или иное оружие: сабля -скользкая змея («Лермонтов», 1929), змеится броневик («Переименование отбитого броневика», 1934) и др.). В «Древней были» глазами женщины, ребенок которой в опасности, описывается совсем уже небезобидная змея:

На бесконечных кольцах скользя,

Крался пятнистый змей [Марков, 2010, с. 108].

Змея является главным субъектом в одноименном стихотворении 1968 года:

Змея в малиннике сухом

Свернулась в скользкий жгут…

От внешнего описания поэт переходит к сущности животного - ее равнодушию, бесстрастности:

И что ей радость иль печаль?

Бесчувственный клубок,

Как бирюзовая спираль,

Проводит смертный ток [с. 41].

Насколько это описание отлично от описания пчелы - летуньи с трепещущим жалом!

С нежностью и любовью описана стрекоза в лирическом произведении «Если голубая стрекоза…» (1933). С ее прихода начинается новый прекрасный день в жизни лирической героини (главный субъект в первой строфе):

Если голубая стрекоза

На твои опустится глаза,

Крыльями заденет о ресницы,

В сладком сне едва ли вздрогнешь ты [с. 186].



Все мы с детства знаем героиню басни И. Крылова «Стрекоза и муравей». Здесь же легкость насекомого показана с положительной стороны. Эту легкость стрекозы можно понимать и как беззаботность, учитывая последующие строки:

Из Китая прилетит удод.

Болтовню пустую заведет… [с. 186],

а также контекст творчества в целом: вспомним героиню стихотворения «Пчела» с ее простым восприятием жизни (с. 81 нашей работы). Описание природы (птицы, солнце, скорпион, поля и горы) яркое и «лучистое», ведь «мир исполнен радостного смысла», а живое коромысло стрекозы олицетворяет легкость человеческой судьбы:

Долго ль будет виться над тобой

Бирюзовой легкою судьбой

Стрекозы живое коромысло? [с. 187]

Таким образом, в любовании природой сказывается тоска поэта по гармоничному и простому, как у животных, восприятию мира. В ссылке С.Н. Марков заново переосмысливает жизнь, понимает, что нужно жить простыми радостями каждого дня. Поэтому в эти годы и эпитет «глупый», применяемый поэтом при характеристике животного, не несет отрицательного смысла. Вспомним, как моряки дразнили глупого «предтечу» тюленя («Плавание», 1932), а пес, которому якобы пишет письмо лирический герой, во сне видит глупых фазанов («Письмо псу», 1933). Ученый же какаду - птица мандарина - описывается поэтом без малейшей симпатии («Уссурийская баллада», 1930).



2.5 Субъектно-образная структура стихов Маркова, связанных с растительным миром

2.5.1 Субъектно-образная структура стихов Маркова с образами трав и кустов

Одним из распространенных образов у рассматриваемого поэта является тростник. Как субъект он присутствует в «Лихорадке» (1925), в описании пробуждающейся природы, рождая загадочные образы:

… И рано,

Когда заискрились пески,

В тенетах теплого тумана

Заколыхались тростники.

Родило звуки их движенье,

По зеленеющей воде,

Качаясь, плыло отраженье

Миров, не виданных нигде [С., с. 149].

Мир в душе героя, обезумевшего от страсти, сравнивается с ураганом, ломающим тростник («Запрос криминологу», 1927); луч прожектора имеет то же описание - как ветром сломанный тростник («Прожектор», 1930); в виде железного тростника изображается клетка, в которой сидит могучий зверь («Семиреченский тигр», 1930).

Обычно в стихах рядом с тростником растет полынь. Ее горечью спасаются путники от недуга («Лихорадка», 1925). Ночной пейзаж начинается с изображения полыни. Картина за окном (полынь, луна на ущербе) отражает ощущение лирическим героем своей ущербности. Во второй строфе он говорит:

Рядом с тобой - я сухой и сутулый…

Но он горд тем, что с ней, в метафорическом обороте показано его отношение к создавшейся непростой ситуации, где она намного моложе:

Гордость упрямого саксаула -

Дикая зависть к весеннему дню [Марков, 1989, с. 108].

Внешний вид саксаула (дерево пустыни, имеющее кривой ствол с сухими ветками) обыгрывается в создании образа лирического героя. В романе «Рыжий Будда» есть этот субъект: «Сухой саксаул пустынь трещал от жары» [Марков, 1992, с.127].

Терновник, бурьян и ковыль часто изображаются в «азиатских» стихах Маркова. Древность земли, на которой исстари одинаковая природа, описана в «Земле» (1926):

Была, как эта синева.

Терновник был и сух и редок… [с. 164]

Как будто и природа только возникала, так давно жил наш древний предок.

В описании степной ночи («Новые созвучия», 1926) ее тишь поэт передает через образ бурьяна:

Бурьян сейчас безропотен и нем… [с. 156]

Молчание терновника описано в стихотворении «Дорога в Улалу» (1962): он не подсказал дорогу лирическому герою:

Терновник, нем и глух,

У каменной тропы

Ронял древесный пух

И старые шипы [с. 285].

В описании дневного зноя самый яркий образ - бурьяна (терновник и ковыли упоминаются как объекты в начале стиха, бурьян - субъект во второй строфе):

И душным запахом олифы

Дышал бурьян - густой, как жир… [Марков, 1989, с. 49]

В описании пустынной земли присутствует образ ковыля, «ущербный» в сравнении с человеком. Так, в первой строфе он объект воздействия («примяв худые ковыли»), в предпоследней - человек оказывается хозяином земли, но в данный момент позволяет побыть «хозяином» траве:

Пускай дымящуюся пену

Сейчас качают ковыли [Марков, 1989, с. 50].

В стихах о жарких странах травы часто изображаются пожелтевшими (желтые трава в «Медвежьей шкуре», 1926), в ночном пейзаже «Госторга из Монголии» (1928) красивый метафорический оборот, персонифицированный образ травы: «здесь травы теряют зеленую речь…»). Персонификация льна - в «Причуде» (1928):

В звенящем теле срезанного льна

Бродила кровь крутая и тугая [с. 298].

Трава зачастую становится в художественном мире писателя немым свидетелем какого-нибудь события (обычно, злодейства) - т.н. пассивный субъект. Так, после войны с басмачом, который был зарублен, говорится:



Об этом лишь знает кривая трава -

Свидетель недавнего спора… [Марков, 1989, с. 14]

Также свидетелем выступают и водные растения в рассказе «Сожженный лебедь»: «Зеленые пузыри водорослей глядели на него мутными глазами и лениво моргали. Да, эти глаза видели все…» [Марков, 1980, с.414].

Мало того, трава также может стать активным субъектом (когда «чаша терпения» переполнится):

Ведь мы не дрогнем острой ресницей,

Когда в крови закипит трава! [Марков, 1989, с. 23].

Схожий образ фиалок во время грозы (Гроза, 1932):

Наполненные синей кровью,

Фиалки жмурили глаза [с. 306].

Голос травы называет поэт началом жизни (как и шум неба): услыхавший его, познал начала жизни (Рубеж, 1931). В одном стихотворении (Круглый двор, 1929) трава, действительно, «заговорит»:

… Чахлая трава

К дождю взывает: «Возвратись, обрызни!» [Марков, 1989, с. 73]

Перед началом военных действий ковыль - предвестник беды (Орлиный сон, 1944):

Гудят натянутые луки.

И на заре шумит ковыль [Марков, 2010, с. 179].

Ковыль как субъект присутствует в описании восточной природы:

К долинам гор бежит ковыль,

Лощины серебря… («Звезда скитальчества, гори!..», 1931).

Более яркий его образ - в финале стихотворения «Орь, Иргиз, Тургай…» (1929) (в качестве субъекта и в метафорическом описании реки):

Летят ковыли и птицы,

А тучи падают вниз.

Открой травяные ресницы,

Взгляни на меня, Иргиз!

И если лебяжьи трубы

Заслышу над головой,

Закройте мертвые губы

Сухой тургайской травой! [с. 161]

Травы на войне «сочувствуют» человеку, в них «переходят» тела героев после смерти:

В земле не тлели строгие глаза,

Что были глубоки и величавы;

Из них росла упругая лоза,

Их выпили сверкающие травы [с. 184].

Как субъект сон-трава лишь один раз, но очень поэтично (и трогательно) описана в произведении «Ночь в горах» (1962):

От страха еле жива,

Очнулась и стала вздыхать спросонья

Легкая сон-трава.

Долго металась в своей колыбели

И задремала вновь… [с. 162].

Глаголами образ персонифицируется.

Персонифицированный образ гаоляна (растения семейства злаковых) в «Уссурийской балладе» (1930) совсем иной: они показаны как противники приехавшего мандарина:

Гаоляны высоки,

В гаолянах зреет злость… [Марков, 1989, с. 18]

Схожий с образом пчелы, по крупицам собирающей нектар (тысячелетняя мудрость) - образ ветвистого колоса («Колос», 1953), с которым сравнивает себя лирический герой. В этом стихотворении заявлена жизненная позиция писателя:

Расту, чтоб жить в грядущем.

Не о себе мой вздох:

Еще в саду цветущем

Живуч чертополох.

…………………….

Я охватил корнями

Столетние пласты [Марков, 1985, с. 19].

Цветущий сад как символ жизни будет рассмотрен в следующем разделе.



2.5.2 Субъектно-образная структура стихов Маркова с образами цветов

Сад занимает немаловажное место в поэтическом наследии Маркова. Вот что говорит по поводу сада Д.С. Лихачев: «Недаром во все времена и во всех религиях рай воспринимается как сад. То есть как единение человека с природой. Это тоже культура. Отношение к природе - это одно из величайших проявлений культуры. Внутренней, духовной культуры человека» [Лихачев, 2006, с.186]. У С.Н. Маркова нередко в стихотворениях спутниками лирического героя или его возлюбленной являются садовые растения: сирень, виноград, левкой, тюльпаны, гвоздика, мак.

Уже с первых же стихов цветок, с описания которого начинается стихотворение, является предвестником любовного мотива:

В ночном окне, как облака,

Росла цветущая петунья.

Следующая строфа - появление его и ее:

Мы пили мед… [с. 287]

Часто в стихах появляется образ герани. Сначала просто как обитательница подоконников (Омск, 1919, Круглый двор - 1929). Герань как признак наличия любовного мотива войдет в лирику поэта позже - в 30-е годы вместе с различными оттенками красного. Цветовые определения в описании растений характерны для поэтики С.Н. Маркова: багровый мак, огненные гвоздики, алая рябина, багряные ягоды клюквы и т.п. На цветовой семантике будет обыгрываться сравнение ягод с образами разных по характеру женщин в стихотворении 1950 года «Ягоды»:

Бруснику бело-алую

Боярышней пожалую -

Покуда молода… [Марков, 1966, с.186]

Заметим, что в основном в цветовых определениях поэта Маркова встречается красный цвет и его оттенки.

В «Русской шутке» (1936) лирический герой мечтает о жизни в славном городе Торжке:

Где на окнах в утреннюю рань

Красным светом теплится герань.

Там вдову-красавицу найти [с. 33].

В данном контексте красный означает тепло и уют домашнего очага (конечно, и присутствие суженой). Та же семантика в тексте «Рябинин-город» (1938) - начало стиха: «Цветет в Рябинине герань».

Явление неосинкретичного субъекта мы находим в «Ревнивце» (1929). Основной мотив произведения - мотив ревности. Отсюда и название - ревнивцы. В отношении заглавия и текста мы обычно говорим об эквивалентности смысловых единиц разного объема. Здесь же слово «ревнивцы» шире по значению содержания, т.к. вскрывает еще и психологические переживания поэта. Сюжет об измене и наблюдающем за этой сценой цветке вырастает до сюжета о ревнивцах в целом. Образ же засохшего левкоя представляет собой аллегорию: он раскрывает в рамках данного стиха психологический механизм ревности.

Почему все-таки ревнивцы, а не ревнивец? У лирического героя стихотворения есть двойник - цветок. Именно ему лирический герой передает свои ощущения, делит с ним свои страдания. Позже, в романе «Юконский ворон» (1941), главный герой - лейтенант Загоскин - объяснит подобного рода психологическую защиту: когда очень больно, хочется передать (перенести) это чувство на другое живое существо, вообразить, что кто-то другой переживает эту боль и тебе от этого становится легче. Такая же психологическая замена действует и в ситуации, описанной в «Ревнивцах»: лирический герой переживает измену возлюбленной, ему очень больно, и он «придумывает» для себя: это не он, а цветок, ревнует и страдает.

Замещение лирического «я» субъектом в образе цветка создает возможность применения приема персонификации. Если в первой строфе еще есть местоимение «я», которое семантически противопоставлено другому местоимению: «твой», «твоей», то вторая строфа начинается со слов: «Он умер ночью, не дыша…». И далее вся картина дается увиденной им, этим цветком. Композиция стихотворения - кольцевая. В первой и последней строфах лирический герой ведет диалог со своей возлюбленной, в котором цветок - объект изображения. Вторая и третья строфы - описание переживаний лирического субъекта, представленного в образе цветка. Здесь нарушена временная последовательность: если вторая строфа представлена глаголами совершенного вида: «умер», «оставила» (констатация факта смерти), то в третьей мы видим глаголы несовершенного вида: «слышал», «тревожили», «видел» (наблюдения и переживания перед гибелью). Причем цветок действительно показан как живое существо, поэт изобразил наличие души: «Его лиловая душа оставила сухое тело».

В разбираемом нами стихотворении речь идет о неосинкретичном субъекте, потому как провести грань между лирическим «я» и цветком можно только в первой строфе, где осыпающийся левкой - демонстрация того ужасного (для лирического героя) поступка, который совершила лирическая героиня. Далее цветок - это уже не объект описания, а действующий субъект. Он находится в той же комнате, где происходит измена (даже у кровати возлюбленной) и становится наблюдателем этой сцены. В последней строфе цветок является объектом сравнения.

Обратим внимание на то, какой цветок перед нами. Левкой - это садовое растение. Д.С. Лихачев отмечал: «сады и парки - это тот важный рубеж, на котором объединяются человек и природа» [Лихачев, 2006, с. 177].

Еще одно садовое растение - мак. Важную роль как субъект он играет в стихотворении «На дне походного мешка...» (1941). На войне лирический герой вспоминает:

И рос у нашего окна

Мак одинокий и багровый. [с. 253].

Цветы в стихах Маркова всегда ассоциируются с образом любимой. Эпитеты, примененные к маку в данном стихотворении, несут дополнительную семантику: о маке вспоминает герой, который уже испытывает одиночество и видит кровь, и мак в данном контексте выступает предвестником разлуки и войны. Сухое крыло мотылька, которое тщетно ищет герой на дне мешка - это память об ушедшем лете. Интересен эпитет к слову потеря - «нежная». С нежностью вспоминает лирический герой в своем сне о пчелах, цветах, любимой. Последняя строфа построена по принципу антитезы. Противопоставляются два мира: сон (в котором нежное крыло мотылька) и действительность, где рука нащупала «холстину грубого мешка». Две рифмующиеся строки в конце стихотворения «В сиянье майского простора» - «И лед ружейного затвора» содержат яркое противопоставление тепла - холода, простора - ограниченности пространства (затворить), мира природы - человеческого, рукотворного мира.

Как и сухое крыло мотылька, герой в стихотворении «Багратион» (1945) припрятал на войне цветок:

А в бурке - побелевший василек,

Покрытый пылью и засохшей кровью [с. 256].

Цветок является тем, кто должен соединить сердца возлюбленных. В этом отношении образ черного тюльпана («Черный тюльпан», 1956) схож с образом лебедя в «Хрустальном дворце»:

А она в стране, где тюльпаны росли,

Достала темный цветок,

Напрасно я ждал из чужой земли

Хотя бы один лепесток…

Сказала мне, что в дальней стране

Стоял океанский туман;

Там занемог, умер во сне,

Канул во мглу тюльпан [Марков, 1978, с.236].

В «Ревнивцах» схожее описание левкоя: «он умер, ночью, не дыша».

В поздней лирике красные цветы ассоциируются не только с миром возлюбленной, но также и с философским поиском («Я искал к бессмертью мост…», 1964). В первой строфе привычный ассоциативный ряд:

Находил в свеченье звезд

Губы, плечи и цветы.

Далее цветы - на фоне ночи, лирический герой уже видит в них недосягаемость небесных высот:

Пусть в окне синеет ночь

И цветы - красней огня.

И он хочет

Угадать в огне гвоздик

Отблеск пламенных миров! [Марков, 1978, с.310]

Такие стихи редки у С.Н. Маркова, обычно все-таки он живописует земную красоту, передавая реальные краски жизни.

2.5.3 Субъектно-образная структура стихов Маркова с образами деревьев

В поэтическом мире Маркова наряду с садами часто встречаются леса, рощи, чащи, дубравы. Как собирательный образ деревья редко выступают в качестве субъектов. Интереснее рассматривать их по отдельности: сирень, тополь, рябину и др.

Дерево в ранней лирике является свидетелем происходящего свидания. В «Медвежьей шкуре» (1926):

Кедр затих и слушает наш смех.

Тень густа… [с. 177]

Присутствие этого исполина гармонично смотрится: охотник притащил лирической героине тяжкий медвежий мех.

В более позднем произведении «Страна антилоп» описание добычи руды дается глазами кедра - даже этот исполин удивился увиденному:

Вздохнет изумленный кедр,

Когда воспрянет Жар-птицею

Недавняя узница недр [Марков, 1966, с.196].

Деревья являются центральным субъектом в стихотворении «Сквозь вспышки молнии и мглу…» (1927). В каждой строфе описывается сирень. Либо во время грозы - настоящее время (кусты сверкающей сирени, потрясенная чаща, зовут деревья грозным хором), либо в прошлом: гроза воскрешает воспоминания лирического героя (качалась первая сирень). Обнявшись, он и она стоят у стонущей сирени. Пейзажная зарисовка переходит в философскую лирику, и этот «мостик» прокладывает сирень (вид сирени наталкивает автора-повествователя на размышления):



И, рада огненной слезе,

Сирень людей не замечала.

В глухом смятенье и грозе -

Всей жизни светлые начала! [Марков, 1966, с.196]

Тополь - субъект в художественных произведениях Маркова, наиболее «близкий» людям: о нем обычно говорится мимоходом, но это, как правило, персонифицированный образ. В «Путешествии в Пишпек» (1927) о движении поезда мы догадываемся, глядя на это дерево:

Подрубленный дымом, летит под откос

Ощипанный, чахлый тополь [Марков, 1989, с.47].

Реплика, брошенная лирическим героем: заплакал тополь - объясняет его чувства к ней («Осень в Ташкенте», 1931). Улица, на которой живет возлюбленная, описывается через этот образ:

На Госпитальной улице

Лепечут тополя («Ангелина», 1933) [с. 190].

Лирический герой из «Хрустального дворца» (1934), советуя возлюбленной быть «ближе к природе», замечает:

Тебе приглядеться надо

К ветвям тополей в серебре [с. 190].

Заметим, что серебристый тополь распространен на территории Азии. Очень поэтично он описан в рассказе «Халат десяти светил»: «Деревянные львы молчали, зато тополь снова кипел над крышей и стучался в стекло серебряной рукой» [Марков, 1980].

Если образ тополя больше связан с «азиатскими» стихами Маркова, то яблоня - «жительница» «северных» стихов. Как субъект она встречается в стихотворении «Знаю я - малиновою ранью…» (1940): яблоня «заигрывает» с лирической героиней:

От тебя, от ветра, от зари

Вздрогнут ветви яблони тяжелой,

И росой омытые плоды

В грудь толкнут, чтоб засмеялась ты… [с. 29]

В финале есть такие строки:

Я узнаю, где стоит твой дом,

Я люблю тебя, как любят гром,

Яблоко, сосну в седом уборе.

………………………………

Голос мой в серебряном просторе! [с. 30]

Серебряный простор - это наш северный край. В этом краю одинаково любимы Сергею Николаевичу и ставятся в один поэтический ряд человеческие и природные образы.

Рябина - весомый образ в лирике Маркова, претерпевающий трансформацию. Неслучайно в его поэтической вселенной появляется Рябинин-город, который С. Золотцев [Золотцев, 1987] называет обобщенным образом древнерусского города в северной полосе. Рябина в одноименном стихотворении 1929 года - участница свидания, в предчувствии разлуки она плачет и тоскует:

И рябина, украшая сад,

Ждет в тоске, когда придут морозы;

Багровея, радостные слезы

Падают на мшистый листопад [с. 36].

………………………………….

Горький лист пылающей рябины

Шелестит скитальцу: «Погоди!» [с. 37]

Такое представление о ней соотносится в целом с общепринятым в русской поэзии и идущим из славянской символики образом печали и горечи (хотя у Маркова свой образ: слезы рябины - радостные; да и шорох рябин говорит о домашнем уюте («Озеро Олонецкое Лаче», 1936)). У Н.А. Клюева рябина сравнивается с матерью, убитой горем, с солнцем «осьмнадцатого года», которое, подобно рябине, плачет кровью. У С. Есенина также рябина «облилась кровью ягод». Расширила данный образ М.И. Цветаева, выйдя на символику русской судьбы: «Рябина - судьбина горькая, рябина - судьбина русская» (1934). У С.Н. Маркова рябина от традиционно связанного с ней значения горечи, разлуки и печали становится в более позднем творчестве символом русской души. В стихотворении «Что же я - в почете иль в награде...» (1940) последние строки - краткая «предисловие» к образу в романе:

Алою рябиной на сугробе

Пламенеет русская душа [с. 61].

В романе «Юконский ворон» (1941) дано развернутое сравнение рябины и души русского человека: «Благословенны просторы отчизны, занесенной снегами! Любезен сыновьему сердцу вид рябины, склонившейся над алмазным сугробом. Разрой снежный холм - и найдешь в его недрах кисть осенних ягод. Пролежав в снегу, они обрели бомльшую прелесть. Снег и мороз не смогли погубить их. Подобна им и русская душа. Суровая метель заметает ее. Борей леденит своим дыханием, но она горит алой рябиной на белом сугробе» [Марков, 1977, с. 142-143].

Делая обзор литературы о С.Н. Маркове, мы заметили, что стихи о живой природе до сих пор никто отдельно не анализировал, были лишь сделаны краткие характеристики, касающиеся метафоричности поэтического мира. Рассмотрение это огромной по объему группы стихов (так или иначе связанных с образами живой природы) мы начали с составления алфавитного списка, ориентируясь на шесть изданий, которые в совокупности, предлагают полный объем стихов: 1966, 1978, 1985, 1986, 1989, 2010 годов. На основе алфавитного списка был составлен список стихов по годам.

Мы рассмотрели субъектно-образную структуру стихов С.Н. Маркова о живой природе, выделяя две основные группы (животные и растения) и несколько подгрупп. В ходе анализа мы выявили, что и животные, и растения могут быть субъектами в поэтических произведениях, причем на одном образе может быть построено целое стихотворение («Осетрина», «Ревнивцы», «Синица», «Сквозь вспышки молнии и мглу…» и др.). Чаще же растение или животное выступает в роли эпизодического субъекта, и тогда им поэт либо подчеркивает чувства и мысли лирического героя, либо подмечает особенности окружающего его пейзажа. Очень часто животные или растения входят в образный ряд с явлениями неживой природы или человека.



Заключение

Проанализировав стихи С.Н. Маркова о живой природе, мы пришли к главному выводу: особенности их субъектно-образной структуры позволяют говорить о том, что С.Н. Марков является представителем неклассической поэзии. Это определение мы употребляем вслед за С.Н. Бройтманом, имея в виду, что монологическая концепция автора на рубеже веков стала сменяться на диалогическую. Это дало возможность ввести в изучение лирики такое понятие, как «неосинкретичный» субъект, имея в виду нераздельность-неслиянность «я» и «другого».

В поэтическом мире Маркова другим становится зачастую тот или иной представитель фауны или флоры. Во многих стихах он занимает место эпизодического субъекта, в некоторых стихах выступает как главный субъект или неосинкретичный («Ревнивцы», «Синица», «Тень прозрачная легла…», «Если голубая стрекоза…», «Письмо псу» и др.). Анализ субъектной организации стихов позволяет нам выйти на их образную специфику, что дает право говорить о субъектно-образной структуре в целом.

Жизненные впечатления поэта были очень широки. В своей жизни Сергею Николаевичу пришлось много путешествовать. Поэтому в его стихах чрезвычайно много различных образов живой природы. Для удобства анализа мы разбили их тематически на две основные группы: образы животных и образы растений. Специфика живых существ вносит свои коррективы и в структуру художественных текстов. Так, для животного больше свойственно волевое начало, они активны, поэтому в стихах они также чаще будут выступать в роли активных субъектов. Мы нашли целесообразным ввести данный термин, чтобы показать особенности внутреннего мира живых существ. Конечно, среди животных также иногда встречаются пассивные наблюдатели (например, верблюд), а среди растений - активные субъекты (например, тополь, ковыль и др.).

Тематика стихотворений о животных чаще всего связана с дружбой или войной. Растениям более свойственно женское начало, поэтому они чаще встречаются в интимной лирике. При всей их пассивности мы все же называем их субъектами, объекты остались вне поля нашего анализа (в Приложении № 1 и 2 они прописаны, но не выделены жирным шрифтом). Субъектами они остаются в силу своих внутренних «переживаний» (они могут сочувствовать человеку, плакать, страдать и т.д.).

В том случае, если образ лирического героя или героини накладывается на растение или животное, возникает «неосинкретичный» субъект.

Чтобы наиболее полно рассмотреть субъектно-образную структуру, мы также проанализировали стихи, где главным субъектом является человек или неживая природа, но их качества описаны через свойства растений или животных (такие образы выделены в Приложениях курсивом). Если же образ приобретает символическое значение (рябина, лебедь и др.) - такие образы в приложениях подчеркнуты.

Итак, перейдем к самим тематическим группам. В группе стихов о животных мы выделили домашних, диких животных, рыб, птиц и насекомых. В подгруппе домашних животных самым распространенным оказался образ коня. Как эпизодический субъект в лирике он выступает в качестве друга лирического героя или героини в «азиатских» стихах С.Н. Маркова. Его молодецкая удаль обыгрывается при создании образов неживой природы (река) и рукотворных (самолет). Конь также является участником боевых действий. Отдельно был выделен образ вороного коня (война, смерть).

Также частым субъектом в стихах оказалась собака (пес). Наиболее распространенная порода - немецкая овчарка. Отрицательный образ (служебная собака). В одном стихотворении собака - один из главных субъектов («Письмо псу»). Вой собаки, как правило, несет с собой образ скуки.

Еще одно домашнее животное - бык (кстати, корова ни разу не попалась в стихах Маркова). Как основной субъект стихотворения - раненый бык («Кастраторы быков»). Тяжеловесность быка обыгрывается при создании образа танка. Его ум - при создании отрицательного образа человека.

Верблюд - пассивный субъект в лирике С.Н. Маркова, показаны такие его качества, как лень, беспомощность. Он - один из главных субъектов в стихотворении «Белый Гусь». Внешний вид (наличие горба) служит для создания образов неживой природы (луна, горные сопки) и человека (женщины).

Подгруппа диких животных. Здесь наиболее распространен образ волка. Один из двух главных субъектов - раненый волк («Печенег»). Хищнические качества позволяют создать образ вора («Степной разбойник», «Конокрад»). Исторические личности описаны через этот образ хищника (хан Батый, Бирон).

Также в качестве субъекта встречается образ тигра. Главный субъект в стихотворении «Семиреченский тигр». Цвет и боевой характер используется для создания образа костра («Костер»).

В тематической группе рыб разные породы выступают в роли субъектов в ролевой лирике в «северных стихах» Маркова наряду с утками и тюленями («Рыба-пинагор», «Прибаутка»). Отдельно мы рассмотрели осетра как одного из главных субъектов («Осетрина») и язя («Село звалось Берло…»). Также в этой группе анализировали образ кита: один из субъектов («Донат - китовый дружок») и в ролевой лирике - друг людей («Радуга-река»).

В группе птиц нами выделена птица как «неосинкретичный» субъект (птица-любимая) в стихотворении «Тень прозрачная легла…». Один из самых распространенных субъектов - орел. Главный субъект - орел-вещун («Ок-Жетпес»). Один из главных (орел и кавказцы-орлы) в стихотворении «Кавказ». На сравнении с этой птицей построен образ главнокомандующего («Суворов»).

Главным образом птицы в «северных стихах» Маркова будет лебедь. Она является одним из субъектов в «Хрустальном дворце» и в «Радуге-реке» (друг людей). На безмолвии, красоте и белизне построены образы (например, шея девушки).

В группе насекомых один из центральных образов - пчела. Один из главных субъектов - в стихах «Пчела», «Оставила тонкое жало…». Стрекоза - один из главных субъектов в стихотворении «Если голубая стрекоза…». В связи с насекомыми выделяется главный мотив - легкость в восприятии жизни.

В группе трав и кустов нами были рассмотрены полынь, ковыль, тростник, терновник, бурьян, сон-трава. Трава в целом представлена как субъект в стихах о войне (как свидетель). Колос как «неосинкретичный» субъект («Колос»).

В группе цветов наиболее часто встретившиеся - герань, мак, гвоздика. Отдельно как «неосинкретичный» субъект - левкой («Ревнивцы»), как один из главных субъектов - тюльпан («Черный тюльпан»).

В группе деревьев были рассмотрены кедр, сирень, тополь, яблоня, рябина. Наиболее распространенный субъект в «азиатской» лирике - тополь. Интересен в ролевой лирике образ яблони - «заигрывающей» с лирической героиней («Знаю я, малиновою ранью…»), в северном цикле стихов - образ рябины. Прослежена трансформация этого образа в творчестве Маркова.

Таким образом, стихи С.Н. Маркова были проанализированы в связи с особенностями субъектно-образной структуры на материале встречающихся в них образов живой природы, что до нас практически не делалось. Поэт предстал перед нами не только как воспеватель мужества и суровой правды жизни, но и как мечтатель, тонкий лирик, с чуткой душой, восприимчивой к любым проявлениям природы. Проанализировав образы «северных» стихов поэта, мы заметили, что чувство юмора помогало ему справиться с житейскими невзгодами. Симпатия писателя к животным была связана с их простым, непредвзятым взглядом на жизнь.

Также мы обнаружили, что те стихи, где образы оказываются грубыми и оскорбительными, только единожды попадают в тот или иной поэтический сборник (обычно это либо «Знаю я - малиновою ранью…» или «Избранные произведения» 2010 года). Отметим также, что поэтические сборники зачастую составлялись непродуманно. Так, например, сборник «Знаю я - малиновою ранью…» (1989) озаглавлен названием одного из шедевров лирики Маркова, и может показаться, что под обложкой скрываются лучшие произведения… Однако самой большой в сборнике оказалась первая часть - «Неизданная рукопись», в которой много пробных текстов, слабых в художественном отношении. По такому сборнику трудно судить о творчестве поэта. В некоторых сборниках стихи не датированы, что затрудняет историко-культурную ориентацию при анализе, особенно если сборник составлен по тематическому принципу («Радуга-река», 1946; «Стихотворения», 1985).

Поэтому данное исследование, на наш взгляд, имеет практическую значимость в перспективе - при составлении тщательно подготавливаемого сборника с комментариями (комментарии есть в сборнике 1989 года, но там, как мы уже сказали, мало действительно художественно ценных произведений).

Также наше исследование может послужить материалом по разработке спецкурсов по истории русской литературы 20 века, по истории краеведческой литературы (если брать во внимание только «северные стихи» Маркова), по истории русской лирики 20 века.



Список литературы

1. Базанков М. Слово парфянина [Электронный ресурс]. - Режим доступа: www.litrossia.ru/2006/31-32/00637.html

2. Бахтин М.М. Слово в поэзии и прозе // Вопросы литературы. - 1972. - № 6. - С. 68-84.

3. Бахтин М.М.Смысловое целое героя [Электронный ресурс]. - Режим доступа:www.rumagic.com/ru_zar/sci_philosophy/bahtin/2/j10.html

4. Белокурова С.П. Словарь литературоведческих терминов, 2005 [Электронный ресурс]. - Режим доступа:www.enc-dic.com/litved/Liricheski-subekt-65

5. Библиотека всемирной литературы. Серия 3. - Т. 179. - Советская поэзия. - Т. 1. - М., 1977. - С. 650-656 (Сергей Марков).