Творчество Улицкой
Художественные особенности прозаических циклов Людмилы Улицкой: "Сонечка", "Казус Кукоцкого", "Искренне Ваш Шурик". Внимание к среднему человеку и обобщающая религиозная модель. Жанровое своеобразие, тематические и языковые особенности произведений.
| Рубрика | Литература |
| Вид | реферат |
| Язык | русский |
| Дата добавления | 28.05.2009 |
| Размер файла | 91,7 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Едва ли поняла бы Марго жертву Анны Федоровны из рассказа "Пиковая дама": отказаться от себя и посвятить жизнь прислуживанию деспотичной матери. В этом произведении Улицкая показывает свой талант так натурально передать атмосферу человеческих отношений, что читателю сложно не почувствовать себя втянутым в происходящее. Кажется еще минута, еще одно слово - и "я за себя не ручаюсь! ".
Эмоции нарастают постепенно. Вначале все очень спокойно, немного иронично: колоритная девяностолетняя старушка, вспоминающая бурную молодость, и ее шестидесятилетняя дочь, которая боится придирок матери: “Анна Федоровна нервно проверила пуговицы на кофточке - правильно ли застегнуты. Предугадать, что именно она сделала не так, она все равно никогда не умела. Если кофточка была правильно застегнута, значит, чулки она надела кошмарные или причесалась не так”. [с.90] Следующий эпизод с шоколадом рождает чувство раздражение по отношению к Мур и сочувствие к ее терпеливой дочери: Анна Федоровна приносит чашку горячего шоколада, а мать вдруг передумала и требует молока. Сцена заканчивается так: “Утренний скандал, кажется, не состоялся. Или отложился. “Стареет, бедняжка”, - отметила про себя Анна Федоровна”. [с.98] - и снисходительность дочери передается читателю. Не надолго. Невероятный, чудовищный эгоизм трудно простить даже самой беспомощной старушке, а Мур далеко не беспомощна. Данный природой дар обаяния она воспринимает как право пренебрегать остальными. Следую привычке всю жизнь властвовать над людьми, Мур не позволяет другим быть счастливыми и чего-то желать. Во всем мире есть только ее желания. И она не может допустить, чтобы внуки уехали за границу к отцу, который внезапно появился после долгих лет разлуки. Мур не помнит, что дочь рассталась с ним, “единственным мужчиной в ее жизни” [142], потому что не могла бросить ее, больную раком мать. Анна Федоровна, отказавшись от счастья, не хочет того же для внуков. Ее решимость бороться с Мур должна вызывать самую искреннюю поддержку, особенно после эпизода с письмом.
“Гриша, восхищенный до седьмого неба одним видом конверта с прямоугольным окошечком, носился с ним по квартире, пока не натолкнулся на Мур <…>
Смотри, Мур, мы едем в Грецию, на остров Серифос! Нас Марек пригласил!
Глупости какие! - фыркнула Мур, которая никогда никаких скидок на возраст не делала. - Никуда вы не поедете.
А вот поедем, поедем! - подскакивая от возбуждения, кричал Гриша.
И тогда Мур <…> протянула восьмилетнему правнуку под нос великолепную фигу с сильно торчащим вперед ярко-красным ногтем большого пальца. Второй рукой она ловко выхватила приглашение из рук опешившего мальчика, <…> скомкала конверт и бросила плотный, как хороший снежок, бумажный ком прямо к входной двери…” [с.147]
Самое сильное переживание в финале. Оно нагнетается описанием подготовки к отъезду. Короткие предложения, простые или с последовательным подчинением, сухо перечисляют все этапы сборов. В последний момент обнаруженное отсутствие молока для кофе Мур не сбивает общего настроя. Близится завершение. Следуя за мыслями Анны Федоровны, читатель доходит до момента, когда она “размахивается расслабленной рукой и наотмашь лепит по старой нарумяненной щеке сладкую пощечину…” [с.154] Наконец-то, долгожданное освобождение. И хотя это только мысли, а в следующий момент Анна Федоровна упадет замертво с пакетом молока в руках, и поездку придется отложить, и Мур скажет: “Что? Что? Все равно будет так, как я хочу…” [c.157], но ощущение совершённого преодоления не пропадает. И чтобы закрепить эффект, автор практически дословно повторяется: “Катя подошла к Мур и, размахнувшись расслабленной рукой, наотмашь влепила по старой, еще не накрашенной щеке сладкую пощечину”. [с.157]
На примере этого рассказа отчетливо видно, что Улицкая мастерски владеет искусством создания драматических, эмоционально убедительных сцен.
Не настаивая на следующем факте, все же можно заметить, что крайние проявления характера Мур заставляют воспринимать ее несколько односторонне. Обычно Улицкая стремиться к противоположному. Самые удачные герои писательницы противоречивы, на этом строится один из самых сильных приемов ее прозы, когда внезапно открывшаяся изнанка оказывается намного ярче лицевой стороны. Однако не стоит видеть здесь схематичность или определенную заданность, так как это не художественный трафарет, а принципиальный подход к изображаемому. Как опытный исследователь, Улицкая внимательно всматривается в жизни людей, зная, что самые ценные открытия осуществляются “боковым зрением, на периферии событий” [кн. обозр. 2000], а внешность, как принято считать, обманчива.
Уместен здесь эпизод о Славочке и его отчиме из рассказа "Голубчик". “Консерваторским завсегдатаям тех лет примелькалась эта парочка - субтильный пожилой мужчина в крупных очках на молочном личике и тоненький юноша с аккуратно постриженной светловолосой головой, в черном свитерке и выпушенным поверх круглого выреза воротом белой пионерской рубашки”. [с.169] Язык, используемый автором, намекает на суть их отношений, но сторонние непосвященные наблюдатели едва ли могли что-то заподозрить. Даже мать не догадывается, почему пожилой профессор с ее “Славкой возится как отец родной”. [с.163] А Николай Романович растит себе возлюбленного и не жалеет ни средств, ни таланта. О убежден, что “вылепит из него свое подобие, вырастит нежно и целомудренно. Будет <…> истинным педагогом, то есть рабом, не жалеющим своей жизни для охраны и воспитания возлюбленного”; и не сомневается, что “любовь мудрого воспитателя принесет мальчику пользу - о да! - разумную пользу”. [с.167] Учитель умер рано и не увидел Славочку вечным изгоем, отсидевшим несколько сроков и убитым из-за “безумной жажды быть любимым… быть любимым мужчиной… любимым мужчиной…” [с. 194] Своеобразная языковая игра здесь усиливает ощущение замкнутого кольца, безысходности трагедии героя.
В рассказе слышно не только сочувствие автора, но и твердая уверенность в том, что за неестественность ситуации отвечают люди, а не природа. Сложные обстоятельства, заблуждения ложного эстетизма не оправдывают, но объясняют порочную страсть, о которой в прозе Улицкой не раз упоминается. Вопреки привычному "невмешательству" писательницы, здесь явно слышен ее упрек, но не за личную склонность, а за вовлечение тех, кто сам выбирать еще не волен.
Возможность выбора - человеку благословение и проклятие одновременно. Об этом напоминает рассказ "Орловы-Соколовы". Сложность выбора стала для отношений Андрея и Тани разрушительной. До того момента все решения давались легко, препятствия преодолевались безболезненно. Ничто, даже аборты, не нарушало уверенного и стройного хода их совместной жизни. Тем более неожиданной стала причина их расставания - вместо двух предназначенных им аспирантских мест, осталось только одно, и надо решить, за кем оно останется. Это поворот не только в судьбе героев, но и в манере повествования. С самого начала о них рассказывается, много и подробно. Быстро перечисляются события, избегаются диалоги, заменяются несобственно-прямой речью. И вот первый диалог после продолжительного молчания. “Выбирать будешь ты” [с.27], - начинает Андрей, и эта благородная фраза означала крах. Таня не могла не уступить ему, и оба это знали, и ”каждый оставлял ход другому”. Никто не захотел пожертвовать своим успехом. Таня не простила Андрею своей вынужденной уступки, и они расстались. Масштаб случившейся драмы открывается в полной мере во второй части рассказа, когда через одиннадцать лет Таня и Андрей снова встречаются. Стоит признать, что это, пожалуй, самая проникновенная сцена во всем сборнике, а, может, и во всей прозе Улицкой. Полностью эпизод приводить, вероятно, не следует, но небольшой отрывок вызывает замечание. “Это не какие-то две глупые клетки рвутся навстречу друг другу для бездумного продолжения рода, это каждая клетка, каждый волосок, все существо жаждет войти друг в друга и замереть, соединившись. Это единая плоть вопит о себе, горько плачет…”. [с.46] Улицкая верна привычной терминологии о плоти и клетках, но все же здесь в чистом виде дух. Вместо диалога фраза: “Только умоляю: ни одного слова…” [с.46] Автор не позволяет героям говорить в те моменты, когда они счастливы, как будто для взаимопонимания им слова не требуются. Они создают настолько гармоничное соединение, что даже окружающие воспринимают их как целое, называя "Орловы-Соколовы".
Завершается сборник небольшим рассказом, в котором писательница вновь прибегает к монтажной композиции. Автор вспоминает о маме и своих детских впечатлениях, в которых неизменно присутствует перловый суп, давший название произведению. Каждая из частей могла бы стать законченным рассказом, но писательница предпочла объединить их, и таким образом, значение отдельных эпизодов, дополняя друг друга, меняет угол, под которым понимается целое. Если сопоставить это с рассказами Улицкой на уровне сборников, становится возможным в очередной раз подтвердить предположение о том, что восприятие рассказов меняется за счет их объединения. Истории о пропавших перед праздником нищих, о воровке под видом погорелицы, о смерти соседской дочери не просто воспоминания о несчастьях, затронувших детскую психику и породившую навязчивую неприязнь к перловому супу. Действующая во всех трех эпизодах мама, ее непременное участие, искреннее сочувствие олицетворяют сострадание, единственное возможное сцепление разрушенных связей мира.
В цикле "Первые и последние" впервые, по сравнению с двумя предыдущими сборниками, идея единства рассказов преобладает над его художественным выражением. Это, можно сказать, переходный этап, так как в следующей книге зависимость композиционных связей от авторской концепции восприятия мира выражена ярче и сложнее.
"Люди нашего царя"
В предисловие к рассмотрению циклов из последней книги Улицкой, под названием "Люди нашего царя", вышедшей в 2005 году, стоит привести отзыв одного критика, написавшего, что всё в этой книге “правда. Но специфическая, как в журнале "Мужское здоровье", где у героев нет иной проблемы, кроме сочетания белков и углеводов. У Людмилы Улицкой проблема тоже одна - жизнь сломана зря. Складывается ложное впечатление, что это единственное сочетание ингредиентов. А между тем некоторые становятся знаменитыми писательницам…” ["Комсомольская правда", 2005, 28 июля - 4 августа].
Жизнь не может быть сломана не зря - так, скорее, могла бы сказать писательница. Но когда это происходит, можно ли найти какое-то убедительное объяснение? В ответ - слова Улицкой: “Я полагаю, что за пределами нашего существования есть нечто, что даст осколкам сложиться в картинку и прояснит ее. Определит истину победы и поражения”. [кн. обозр] Складывается впечатление, что ее творчество - своеобразный поиск точек, в которых ищущий иногда может уловить проблеск того запредельного бытия и не понять, а почувствовать его закон.
Книгу предворяет эпиграф из Лескова: “Каких только людей нет у нашего царя! ” - и своеобразное продолжение этой мысли в небольшом предисловии ко всему изданию. Автор говорит о невозможности личности обрести законченность и полноту: “Ужасная догадка: нет никакого "я", есть одни только дорожные картинки, разбитый калейдоскоп, и в каждом осколке то, что ты придумывал, и весь этот случайный мусор и есть "я" <…>”. [с.7] Если судить по предыдущему творчеству Улицкой, эта мысль совершенно не покажется новой: везде многогранность и неоднозначность. Но здесь речь идет об авторе, который, ощущая свою “осколочность”, “пытается избежать собственной, давно осточертевшей точки зрения, изношенных суждений и мнений”. [с.7] Поэтому рассказчиком и наблюдателем становится Женя, а автор “остается посередине” [с.8], между ней и наблюдаемым. И в этом странном положении смешения, но невовлеченности взору открывается “дивная игра” [с.8], а “маленькие люди нашего царя наблюдают эту картину, задрав голову. Они восхищаются, дерутся, убивают друг друга и целуются. Совершенно не замечая автора, которого почти нет”. [с.8] Здесь одна интересная деталь: все смотрят на картину и не замечают автора, но и сам автор теперь среди наблюдателей, следовательно, допускается наличие еще одного автора, о котором, вероятно, идет речь в эпиграфе.
За подтверждениями, как и опровержениями, следует обратиться к текстам.
В книге четыре отдельных сборника: "Люди нашего царя", "Тайна крови", "Они жили долго…" и "Дорожный ангел". В каждом цикле по-прежнему ощутимы традиционные для Улицкой приемы, но по ходу исследования возможно отметить некоторые новые особенности ее прозы.
Сборник "Люди нашего царя" - это десять произведений, при всей внешней разнородности, художественно очень близких. Взять, например, рассказ "Том", о странной схожести судьбы собаки и человека, о едином для всех живых существ ужасе смерти. Или "Дезертир" - о нежелании терять близких, но невозможности изменить что-либо в их судьбе. Или "Кошка большой красоты" о том, что страдания - это тоже наполнение жизни. Общая мысль о неслучайности и ненапрасности всего, что героями переживается, об особом неведомом смысле.
Здесь усматривается интересное решение для автора и рассказчика. Как уже было сказано в предисловии, Женя - “представитель и посланник”, наблюдающий происходящее, которое передается ее сознанием. Но только в одном произведении всего цикла она действительно рассказчик в привычном понимании: "Путь осла" повествует о событиях от первого лица. В другом рассказе - "Коридорная система" - о Жене говорится в третьем лице, но впечатление такое, что говорит она сама. Происходящее - это ее прошлое, всплывающее во сне в виде отрывочных воспоминаний, и по законам сна героиня видит себя со стороны. Улицкая намеренно избегает местоимения "она", говоря о Жене, и заменяет его словом "дочь" или именем, или опускает подлежащее, например:
“Женя пошла по длинному коридору, спустилась на полпролета к автомату. Вынула из кармана белого халата заготовленную монетку, набрала номер”. [с.35] ; и далее:
Позвонила. Он сразу поднял трубку.
Приезжайте! [с.36]
Еще один отрывок:
“Женя гладила старческую голову отца, его седые блестящие кудри и думала о том, что если доживет, то и у нее будут такие красивые седины, и такие же, как у отца, ясные карие глаза, и руки, как у него - маленькие, с короткими ноготками… Всю жизнь не могла простить, что похожа на него, а не на мать… И сердце сжималось от тоски по матери, которая умерла так давно…” [с.39]
Похоже на несобственно-прямую речь, но если "так" в ней объяснимо, то "которая" нарушает достоверность естественной мысли. Ощущение личного восприятия увеличивается за счет смены времени глаголов, при рассказе о прошлом: “Вторые сутки длится кома, и сделать ничего нельзя. Женя видела, как за два дня до этого мамина лаборантка пришла делать ей анализ крови и ужаснулась, увидев прозрачную каплю. Крови больше не было…”. [с.35]
Есть рассказы, в которых Женя - второстепенный персонаж: "Кошке большой красоты", "Финист Ясный Сокол". А например, в рассказе "Том", о ней лишь вскользь упоминается, этим как бы объясняя, откуда ей может быть известно о происходящем. Ровно половину сборника составляют рассказы, где о Жене нет ни слова, и, несмотря на предложенную авторскую концепцию, они воспринимаются как традиционные рассказы Улицкой. Но объясняется эта непоследовательность тем, что и в предыдущих сборниках писательницы ее вмешательство было сведено к минимуму из-за стремления к объективности, почти лабораторному фиксированию фактов, поэтому изменения не столь ощутимы.
В новых сборниках нет отказа от прежних тем или проблематики, но они расширяются и постепенно приближаются к современности. На новом художественном материале писательница отстаивает прежние, дорогие убеждения, хотя в некоторых заметно смещение акцентов и не заметное ранее болезненное сомнение.
Стоящий первым, своеобразный святочный рассказ "Путь осла" задает тон всему циклу. Неожиданным образом на глазах героев произошло Рождество. Речь не о ежегодном праздновании или обращении к истории (события случились осенью во французской деревушке), а о чуде, которое присутствует в нашей жизни, если только уметь заметить. Герои рассказа собираются вместе в старом доме, где живет Женевьев. Собственно, к ней все и приехали: бывший муж Жан-Пьер с молодой женой Мари и двумя детьми, Марсель, “ее верный и пожизненный поклонник” [с.15], со своей старой подругой Аньес, негритянская певица Эйлин и рассказчица Женя. Объяснение, в чем заключалось чудо, одинаково поразившее всех участников того вечера, возможно, звучит не убедительно. Собравшиеся у камина люди слушали, как Иветт, дочь Жан-Пьера и Мари, исполняла на пианино недавно разученные рождественские песни; к ней присоединились Женевьев и Марсель, и, наконец, Эйлин. А когда запели о святых, в дом зашел сосед-пастух с ягненком на руках. И вдруг Шарль, трехлетний сын Жан-Пьера и Мари, произнес первое в жизни слово: “l'agneau” - ягненок. Радость долгожданного события острее воспринимается из-за совпадения всех атрибутов Рождества: “младенец, Мария и ее старый муж, пастух, эта негритянская колдунья с ногтями жрицы Вуду, со своим божественным голосом, присутствовал агнец, и звезда подала знак…”. [с.24] Женя замечает, что не хватает только осла, но оказалось, дом, где живет Женевьев, давно прозвали "дом Осла". Женя забыла о разговоре с Марселем по пути в деревушку. Он рассказывал ей о старых римских дорогах и указал на разницу с греческими. Если “римляне вырубали свои дороги напрямую, из пункта А в пункт Б, срезая пригорки и спуская попадавшиеся на пути озера”, то “греки пускали через горы осла, и тропу прокладывали вслед его извилистого пути”. [с.13] Из множества трактовок этого иносказания одна прямо прописана в рассказе: Эйлин не впечатлила история о древних дорогах - “к африканцам, даже американским, христианство шло совсем иными путями”. [с.25] Но для Улицкой, чьи герои никогда не определяются культурой или средой, эта мысль явно недостаточна. Путь осла - это долгий и трудный путь жизни человека, который не знает конечной цели, но подгоняемый неведомой силой продолжает терпеливо идти.
Именно так упрямо и терпеливо шла к своему счастью Таня из рассказа "Тело красавицы". Необыкновенно красивая, она убеждена, что всем нужно только ее тело, а по-настоящему никто не любит, то есть не ценит ее душу. Красота тяготит Таню. Самоубийство одноклассника, развод с первым мужем уверяют в том, “что красота вещь совсем напрасная, - никому не приносит счастья”. [с.85] И очень долго Таня живет в одиночестве, пока не встречается Борис, высокий, красивый, но слепой. Наконец она обрела долгожданное счастье, другим не понятное. Но вероятно, и она не осознала, что ждала не того, кто будет любить ее душу, а того, кого она сама полюбит.
Ошибочность цели стала сильнейшим потрясением для Геннадия в рассказе "Великий учитель". Молодой человек из очень простой семьи увлекся изучением немецкого языка и познакомился однажды с Леонидом Сергеевичем, который открыл ему философию Штайнера. Вместе с познаниями в Гене растет восхищение таинственным учителем, о котором много раз упоминал его новый наставник, и в торжественный момент встречи с ужасом обнаруживается, что это ненавистный Купелис, “самый противный из всех соседей, урод, паук! ” [с.51] Геннадий, как древние римляне, движется напролом, не осматриваясь по сторонам. В его представлениях желаемая цель намного дальше, чем в реальности. В финале на похоронах своей бабушки, он узнает, что она “была из последних духовных детей последнего оптинского старца” [c.52], а он и не подозревал, что учитель был так близко. Его путь оказался даже сложнее, чем мог бы стать.
Намекнув во вступлении к книге на наличие невидимого автора картины жизни, Улицкая продолжает развивать мысль о том, что кто-то или что-то всегда регулирует ход событий. В рассказе "Приставная лестница" доведенная до отчаяния жестокостью отца Нина решает убить его. Девочка сбросила пьяного отца с лестницы на улицу, размышляя про себя, что он либо разобьется, либо замерзнет. Но ничего похожего не произошло, потому что его вовремя нашли возвращающиеся с Рождественской службы старухи. Мысль о чьем-то мудром участии в судьбе героев наполняет рассказ светлым, легким настроением, оттого о тягостных реалиях говорится легко, почти шутя. “Отец был чудной, не как у всех, пол-отца ей досталось: он, когда на своей тележке сидел, ростом был с Нинку”. [с.27] “Но мать его все равно любила, все вокруг него бегала, картошку жарила и водкой поила, и прыгала над ним и днем, и ночью, когда спать ложились. Напрыгала Нинке брата Петьку”. [с.27] Или: “А еще через двадцать минут две боговерующие старухи, самогонщица Кротиха и ее подружка Ипатьевна, вошли в заснеженный двор, продолжая волнующую дискуссию - большой ли грех было пойти в эту самую Пименовскую церковь, обновленческую, партийную, или ничего, сойдет за неимением поблизости хорошей, правильной. Все же было Рождество, великий праздник, и ангелы поют на небеси… С небеси падал медленный, крупными хлопьями выделанный снег, и, ложась на землю, светил не хуже электричества”. [с.30] Конечно, веселья в этих словах нет, скорее горькая ирония, но нельзя сказать, что автор кого-то здесь берется осуждать. В жизни разное случается, “а в ту Рождественскую ночь все так хорошо обошлось” [с.31], - завершает рассказ писательница.
Последним в сборнике помещен рассказ "Короткое замыкание", в нем снова использован монтажный прием, характерный для прозы Улицкой. Название обозначает происшествие, вокруг которого объединяются шесть независимых сюжетов. В доме погас свет, и это, на первый взгляд, незначительное событие дает наблюдателю богатую почву для размышлений. Внезапная и полная темнота, заставшая Владимира Петровича в подъезде, вызывает в нем приступ панического страха, что в принципе объяснимо его “всегдашней декабрьской депрессией”. [с.95] Но о причине последней автор предлагает догадываться читателю. Второго героя, точнее героиню, Анжелу “темнота в подъезде нисколько не смутила”, [с.96] и неожиданное стечение обстоятельств дает ей возможность увидеться с любовником. Другая женщина, Шура, темноту использует как предлог, чтоб украсть у соседки из холодильника, - перепутала. Еще один обитатель дома, Борис Иванович, воспринимает отключение электричества как нарушение равномерного и поступательного механизма жизни, и он единственный предпринимает действия по исправлению ситуации. Есть в рассказе еще два персонажа, на которых темнота влияет совершенно противоположно. Галина Андреевна, погруженная в привычный круговорот дел “остановилась с разбегу: не было в жизни у нее такой минуты, чтобы ничего нельзя было делать. Только вот сидеть в вынужденной праздности, в серой темноте, в одиночестве… И навалилось”. [с.101] Перед глазами пробегают кадры последних двадцати двух лет жизни, рождение больной нежизнеспособной дочери и борьба за ее “хлипенькую жизнь”. [с.103] И вопрос, который страшно задавать: "зачем"? Во внезапно случившемся мраке почувствовала, что “жизнь - тьма”. Финал - самоубийство. И наконец, тот, кто даже не заметил отсутствие света, Иван Мстиславович. Одинокий ослепший десять лет назад старик слушает музыку, которая наполняет его жизнь “небесным светом”. …“Это просто нельзя перенести. Какие человеческие трагедии? Все растворяется, осветляется, очищается. Один свет. Только свет. Игра света. Игра ангелов. Господи, благодарю тебя, что ослеп. Ведь мог и оглохнуть… И я не Бетховен, и музыка беззвучная не слышалась бы мне, как ему… ” [с.106] Сравнение двух последних эпизодов не заставляет спешить с выводами. Просветленный старик и женщина, переживающая тяжелейшую трагедию своего ребенка, - не в равных условиях. И сложно сказать, случилось бы то же с Галиной позже, при других обстоятельствах. Короткое замыкание - резкий поворот, сильное потрясение, меняющее наше представление о собственной жизни, и чем выше уровень стремлений, тем острее и болезненнее переживания. В этом тоже приходится признать проявление особой мудрости сложно устроенного мира, в котором автор и исследователь и объект исследований.
"Тайна крови"
Самый маленький, но заслуживающий не меньше внимания цикл "Тайна крови", включает четыре рассказа, в которых автор ищет ответ на вопрос: на чем основывается любовь детей и родителей.
Учитывая специфические знания писательницы от сборника можно было бы ожидать посвящения в таинственные законы генетики, но Улицкая решает вопросы наследственности в сфере духовности, а не естественных наук. "Установление отцовства" - рассказ одним названием предполагает определенные изыскания, с чего автор и начинает: “Поскольку наука не стоит на месте, а движется вперед, а возможно, что и в бок, но со страшной скоростью, два десятка лет тому назад мучимые подозрениями мужья настаивали на проведении анализа крови, который бы доказал - или опровергал - их отцовство”. Но, как подчеркивается, результат не всегда был точным, и “оставалось множество случаев, когда нельзя было сказать ни то, ни се… То есть, платить алименты при разводе или нет<…>”. [с.111] Так иронично перебрасывает писательница мостик от науки к тому, что, собственно, ее и интересует. Оказывается, что неплательщики алиментов “в большинстве своем люди просто принципиальные: им не денег жаль на чужого ребенка, а исключительно чувство справедливости велит сопротивляться бабьим покушениям…” [с.112] И персонаж Улицкой как раз “беспринципный”. Он не только готов платить алименты чужим детям, он еще и любит их больше, чем родную дочь. Парадокс объясняется очень просто: любовь к детям вырастает из любви к их матери. Леня женился на Инге сразу после школы, а первого, не его, ребенка она родила через четыре месяца после свадьбы. Много раз Инга уходила и возвращалась, а он усыновлял всех ее детей. Ради них он оставил другую семью и девочку с половиной его ДНК, которая “могла смело рассчитывать на двадцать пять процентов”. [с.119]
Ситуация с неродными детьми повторяется в трех других рассказах, как будто автор пытается посмотреть на проблему со всех сторон.
Родители долго скрывали правду от Дениса в рассказе "Старший сын". Им казалось, что это непременно его травмирует. Но когда разговор состоялся, Денис не ощутил никакой перемены. В их счастливой семье родители и дети так дорожат друг другом, что подобные факты не имеют значения.
Человек так странно устроен, что порой верит самой нелепой лжи вместо единственно возможной правды, что произошло с Иваном в рассказе "Певчая Маша". Он отказывается от собственных детей, обвиняет жену в измене, основываясь на самых нелепых подозрениях. Иван учится на священника, но не стремление к аскетизму причина его жестокости к родным. У него изначально не было теплоты и доверия по отношению к Маше. В финале появляется второй муж, Саша, который очень напоминает Леню ("Установление отцовства"). То есть все та же мысль: вместе с женщиной любят и ее детей.
Последний рассказ - "Сын благородных родителей". Здесь ситуация усложняется, потому что внимание автора сконцентрировано не только на родителях, но и на отношении к ним сына. Отец Григорий Наумович, которому известна вся правда, терпит и прощает измену жены и любит Мишу как родного, все силы вкладывая в воспитание мальчика. Поэтому “рос Мишенька нормальным еврейским вундеркиндом”. [с.139] Когда появляется родной отец, более успешный и заслуженный, Миша сближается с ним, но любит и уважает Григория Наумовича еще больше. Трое его благородных родителей уважительно берегут чувства друг друга и вместе переживают за сына. Важно отметить, что, несмотря на влияние Григория Наумовича, Миша отношением к жизни, жене и ребенку больше напоминает родного отца: тот же рационализм и сдержанность. Но едва ли автор подразумевает влияние генов - талант любви и преданности не передается по наследству. Не менее важна для Улицкой мысль, что в детях нет инстинктивной любви к родителям. Чувства формируются под их влиянием, но по сути те же, что и к другим людям. Например, Миша близок с Андреем Ивановичем не как с отцом, а потому, что “ценил едкий юмор академика, умение задавать точные вопросы”. [с.150] Уважение, восхищение, нежность, сострадание нельзя к себе внушить - надо заслужить собственным трудом и любовью. Вероятно, Миша это чувствует, поэтому боится отцовства.
В рассказе выведен эпизод, где Андрей Иванович рассуждает о браке. С его точки зрения, “брак - ответственное предприятие. Он не имеет никакого отношения к тому, что в молодости мы называем любовью. У меня был очень хороший брак с моей покойной женой именно потому, что был построен не на любви. Но к детям брак тоже не имеет отношения”. [с.154] Создается впечатление, что речь идет о взаимовыгодной сделке, но по сути, эти слова не противоречат истинному положению вещей. И любовь, и брак живут друг без друга, но есть немногие счастливые, у которых эти чуть ли ни противоположности соединяются в прекрасном единстве. Из прошлых сборников Улицкой можно вспомнить Берту и Матиаса ("Счастливые") или еще Белу Зиновьевну и Александра Ароновича ("Второго марта того же года…"), о которых сказано, что они засыпали одновременно, обнявшись так, что “непонятно - форма ли выпуклостей и вогнутостей их тел в определенных позах гарантирует их устойчивое удобство, или за долгие годы, проведенные в ночном объятии, сами тела деформировались навстречу друг другу, чтобы образовать это единение”. [с.165] В недавнем рассказе "Старший сын" родители “мало сказать, любили друг друга - они друг другу нравились: даже когда она впадала в истерику<…>, он смотрел на нее с умилением: как женственна… А он, пьяный, казался ей трогательным, страшно искренним и нуждающимся в ее опеке…” [с.122] В прозе писательницы, как и в жизни, которую она наблюдает, таких пар немного. И всегда это уже зрелые люди или старики, потому что показывается не страсть, а какое-то более редкое проявление любви.
"Они жили долго…"
В одном из последних сборников ("Они жили долго…") есть два очень необычных рассказа, в которых автор прибегает к своеобразному приему сцепления рассказов. Они как бы дублируют друг друга повторением сюжета, но еще и “срастаются” названиями: первое - "Они жили долго…", второе - "…И умерли в один день". Именно это произошло с героями обоих произведений, но если в первом рассказе внимание сосредоточено на долгой жизни супругов, то во втором описывается всеобщее изумление “редкостному событию двойной смерти”. [с.179] В обеих супружеских парах муж и жена ушли из жизни почти одновременно, не зная о смерти другого. Словами одного из персонажей дается следующее объяснение случившемуся: “Не декоративный завиток биографии, не случайная прихоть судьбы, не дорожная авария, на месте убивающая сразу мать-отца-двух детей и бабушку впридачу, а исполнение таинственного и фундаментального закона, который редко замечается по замусоренности жизни и по всеобщему сопротивлению верности и любви…”. [с.176] Вторую часть утверждения можно считать ключом к последней книге Улицкой и ко всему творчеству в целом. Однажды писательница сказала, что “самое бессмысленное - это искать смысл" [кн. обозр], но справедливо будет дополнить: нельзя совсем не замечать его существование. Повторения тем, сюжетов, персонажей объясняются не отсутствием воображения у автора, а упрямым и терпеливым поиском ответов на вопросы, к решению которых человечество за свою долгую историю едва ли приблизилось.
Сюжетное совпадение рассказов не снижает их художественной ценности, и написаны они, собственно, о разном. Первый - размышление о долгой жизни, залогом которой был главный семейный принцип умеренности и постоянства. Естественен следующий вопрос, принесло ли это счастье, оправдывает ли долголетие отсутствие счастья? В свете всего цикла этот вопрос вполне правомерен, потому что в нем остро стоит проблема самоубийства и возможности оправдания добровольного ухода из жизни. Но в первых двух рассказах смерть естественная, хоть и не обычная. На похоронах Аллы Аркадьевны и Романа Борисовича во всем разлито ощущение торжества жизни и праздника, а не траура.
“Хоронили их в одной могилке, в светлый день конца лета. В предутренние часы был сильный дождь, и теперь пар шел от земли, а поверху стоял легкий туман, смягчая солнечный свет. Народу, изумленному редкостным событием двойной смерти, пришло много <…>. Все были ошарашены и приподняты - удивительные были похороны: с оттенком праздника и победы… Супруги лежали рядом, в одинаковых гробах, и голова Романа Борисовича была как будто немного повернута в сторону жены… Дочь была с мужем и сын с женой, и при каждой паре - по мальчику с девочкой, и разноцветных астр было множество<…>”. [с.179] За аллегорией счастливой семьи следует символическая картина радуги - лестницы в небо: “Господи, дорогу в небо повесили. <…> Верно, очень хорошие покойнички…” [с.180]
Использование столь очевидных символов при вполне реалистической манере повествования уподобляет супругов героям житийного жанра. Автор намеренно сближает эти два пласта, напоминая, что между ними не непреодолимая пропасть, а жизнь, данная каждому.
Существуют люди, для которых жизнь - даже при внешнем отсутствии проблем - тяжелый груз. О подобном болезненном восприятии собственного существования, приводящем к крайним последствиям, рассказ "Последняя неделя". Героиня вспоминает несколько дней, предшествовавших самоубийству ее давней подруги. Из отрывочных деталей складывается картина, которая убеждает в совершенном отсутствии причины для самоубийства, но оно случилось, и никто из близких этому не смог помешать. В ту конкретную минуту никого не было рядом. В финале: “Прошло двадцать лет. Умерли мои родители, первый муж, множество друзей ушло. А я все вспоминаю тот понедельник: если бы я оставила ее тогда ночевать…” [с.187] Похожее ощущение невольной вины тяготило и погибшую женщину. Двенадцатилетней девочкой она “ушла от матери к отцу за полгода до ее смерти, не выдержала пьянства и умирания”. [с.183]
Мысль об ответственности за жизнь близких людей находит продолжение в рассказе "Большая дама с маленькой собачкой". Здесь никто никого не спасает, в прямом смысле слова, но как говорит героиня Татьяна Сергеевна: “Сердцу моему "Беломор" гораздо нужнее, чем нитроглицерин. А еще нужнее дружба”. [с. 194] Ей повезло, потому что Веточка, полувоспитанница-полуприслуга, оказалась верным и терпеливым другом. Властная дама не просит, а требует от Веточки сшить ей блузку, чего та никогда не делала. Веточка не только исполняет барскую прихоть, но и прощает ей эту унизительную бесцеремонность. Обещание Татьяны Сергеевны, что Веточке зачтется ее верность, не вызывает сомнений, особенно в сцене похорон. На мертвой Татьяне Сергеевне Веточка увидела ту самую блузку.
Через весь цикл проходит мысль о том, что человек живет не для себя. Даже совершенному эгоисту для полноты существования необходимы другие. Только по отношению к другому можно измерить собственную ценность и определить сущность жизни. На этом основано самое большое счастье и величайшие трагедии человека. Это же объясняет причину самоубийств. "Менаж а труа" рассказывает историю одной необычной семьи, но главными героинями, как чаще всего бывает у Улицкой, являются женщины. Две жены одного мужа живут под одной крышей и разделяют судьбу любимого человека. Для Беньямина они, как бы, дополняют друг друга: умная понимающая подруга и женственная красавица - духовное и материальное. Но сложность любовного треугольника не идет в сравнение с дальнейшими несчастьями, постигшими их семью. После смерти мужа, первая жена Фрида отправилась в лагеря, ее сын погиб по дороге на фронт, а Алиса, вторая жена, пережив их всех, бросается с моста. “Алиса, от рождения привязанная к жизни слабыми нитями” [с. 208] не любила жить. “Вечерняя, в минуты засыпания мысль о том, что можно однажды уснуть и не проснуться, была из самых заветных. Умерла бы, умерла бы - и даже способ выбрала. Женский, красивый: с моста<…>”. Но ни одно из несчастий не стало предлогом для самоубийства, пока было ради кого жить. Когда не стало последнего дорогого человека, Фриды, Алиса уезжает в Ленинград к заветному мосту.
В завершение хотелось бы отметить в рассказе несколько заметных деталей, касающихся стиля писательницы. Подтверждая склонность Улицкой к сочетанию противоположностей, парадоксам, контрастам и многозначности, в ее языке легко можно найти подобные фразы: “…Фрида привыкла к его частичному отсутствию, или неполному присутствию…” [с. 205] ; “Неугомонная Фрида, приехав домой, начала с того, чем кончила пятнадцать лет тому назад: поплелась на Лубянку…” [с.211] ; “…Она была слишком молода и красива для понимания чего бы то ни было" [с. 202] ; “От этой любви к литературе родился Боренька…” [с. 201].
Критиками единодушно отмечается постоянство тем Людмилы Улицкой, одна из которых советская эпоха; но нельзя не признать, что она прекрасно умеет сказать о ней, сдержанно, образно и точно. Строки из "Менаж а труа": “…в те времена, когда кружева исподнего еще не вошли в противоречие с грубым сукном эпохи” [с. 202] - напоминают цикл "Девочки", где можно встретить нечто очень похожее: “Исподнее девочек тех лет было придумано врагом рода человеческого в целях полного его вымирания. <…> Белье взрослых женщин в ту пору мало чем отличалось и должно было, вероятно, гарантировать целомудрие нации”. [с.186] Об этом периоде истории автор выражается всегда однозначно, не скрывая горечи: “В уборной она порвала его (письмо - И. С) на мелкие кусочки и спустила в коммунальную Лету. Недоверие к помойному ведру висело в воздухе подлой эпохи”. [с.158] ; “Арестовать его не успели: он сбежал от них в недосягаемые места - умер в самый час их прихода, не доехав до больницы”. [с. 204]
В рассказе есть эпизод, впечатление от которого усиливается за счет переклички с предыдущим сборником. Когда речь шла о Лёне ("Установление отцовства"), он за готовность платить алименты чужим детям назван беспринципным. В "Менаж а труа" брат Фриды, Семен, напротив, “был с принципами, которых не хватало другим” [с. 204], поэтому презирает сестру за то, что та простила мужа-изменника. Эти эпизоды, несомненно, подтверждают высказанное ранее утверждение о единстве художественного пространства сборников писательницы.
Не менее характерен в плане языка и стиля рассказ "Писательская дочка", который подводит своеобразный итог проблеме, рассматриваемой циклом. Жизнестойкость, отличающая героев Улицкой, получает окончательное объяснение возможностью счастья. Пока они верят в то, что это возможно - живут. Снова вопрос о вере. И о неуловимой грани между убеждением и заблуждением. Крушение надежд и обесценивание идеалов приводит Машу к осознанию: “…жизнь кончилась, а я жива…” [с.238]. Убедительной честности ее ощущений можно противопоставить только один аргумент, который автор доверяет высказать Жене: “Признаюсь тебе честно, мне кажется, что в некоторых обстоятельствах человек имеет на это право. Как на эфтаназию. Только не ты и не сейчас…<…>. Пока она (мать - И. С) жива, ты не имеешь на это право. Есть природная очередность. Это закон, который иногда нарушается, и это ужасно, я это постоянно вижу”. [с.238] В этих словах слышится преклонение перед тайной жизни, основанное на твердой уверенности в ее мудрости, первичности. Не личное восприятие существования, не отвлеченность идеи, разрушительной для жизни как таковой, а она сама, объективная, потому и не доступная сознанию - главное направление исследований писательницы. Рассказ начинается и завершается описанием первоначально общего для героинь дома. В противоположность перипетиям их судеб в доме “все было совершенно неизменно: стояли книжные шкафы с выдвижными стеклами полок, золотые корешки, альбомы, бумажные собрания, многие с отмененной буквой "ять", - среди них Мережковский и Карамзин, гравюры на стенах, картины, потертые ковры, мебель красного дерева, тяжелые столовые приборы на круглом столе с частоколом ножек, способных разбегаться и превращать стол в огромный, овальный, и люстра с синей стеклянной грушей в окружении хрустальных слез”. [с.241] Дом как мир, где все создано для прекрасной жизни, кто-то из него уходит, а кто-то сбегает.
Расхождение позиций Маши и Жени подчеркивается даже, на первый взгляд, незаметной деталью: Маша вспоминает Маяковского и Цветаеву, а Женя - Пастернака и Ахматову. О последней сказано: “<…> величественная, как Кавказские горы, красивая не по-человечески, а как море или небо, спокойная, как бронзовый памятник”. [с.227] Такой ее увидела Женя, которой неслучайно дана профессия врача. Не абстрактные идеи, захватывающие Машу, а погружение в материальную основу существования формируют ее отношение к миру. Наконец, последний штрих, важный для понимания характеров: Женя любит тот прекрасный дом своей подруги, где провела много часов и дней, и “в лицо знала” населявшие его предметы, а для Маши всегда есть причина в нем не оставаться.
Рассказ "Писательская дочь" заканчивает очередной цикл Улицкой, в котором традиционно противоречий больше, чем однозначных ответов. Нельзя в нем не отметить свойственных ее произведениям близости тематики, проблематики, сюжетных повторений и художественных приемов создания образов. Все это делает прозу писательницы легко узнаваемой, хотя, конечно, не менее интересной читателю и исследователю.
"Дорожный ангел"
На фоне рассмотренных произведений цикл "Дорожный ангел" обращает на себя внимание рядом заметных отличий. Во-первых, сменился фон, нет прежней тематической заданности, действие не привязано к какой-либо эпохе или стране, поэтому рассказы непривычно разнородны. Рассказчица легко перемещается во времени и пространстве собственной жизни. Во-вторых, само наличие рассказчика впервые последовательно сохранено в целом сборнике. Он весь написан от первого лица. Наконец, третье, вероятно, наиболее важное здесь - впервые несомненное соответствие сюжета жанру рассказа в типичном его понимании. Внимание сосредоточено на отдельном событии, поразившем автора, а не на целой жизни героя, объясняющей суть финала. Написанные почти как путевые заметки, эти рассказы включают не только наблюдения, но непосредственные размышления над случившимся. Если прибавить к перечисленному еще и немало реальных фактов из жизни писательницы, то сборник можно считать, отчасти, автобиографичным, что объясняет и упомянутые выше особенности.
Вступлением к сборнику служит первый рассказ с одноименным названием - "Дорожный ангел". Его краткость и емкость напоминают притчу, особенно эпизод про трех священников: строго, доброго и умного, который смог объединить благие намерения первых двух, несмотря на их внешнюю противоположность. Здесь же объясняется суть названия и сквозного образа всего цикла. Дорожный ангел бережет и направляет; но образ дороги, конечно, подразумевает жизненный путь, что очевидно из дальнейших рассказов.
Два следующих - детские воспоминания. В рассказе "Утка" “чудесное дорожное приключение” [с.246] передает теплую атмосферу семьи, в которой, несмотря на трудные послевоенные времена, есть место радости и беззаботности. Старый прадед очень напоминает героя одного из первых циклов Улицкой, "Девочки" - тот же запах камфары и те же теплые отношения с правнучкой.
Рассказ "Гудаутские груши" начинает тему, которая несколько раз будет затронута на протяжении сборника, - “дружба народов”. Невероятно смешной, при всем его содержании, монолог садовой хозяйки, переданный живым колоритным языком, построен так, что ее образ во всей полноте предстает перед глазами.
“У менгрелов нельзя квартиру снимать, грязный народ, культуры не понимает, горцы… но абхазы еще хуже, совсем дикие, как похороны у них, не поют, - воют, как шакалы… И еда у них хуже, чем сванская… сванов не знаете, и дай Бог не знать, бандиты, грабители… хуже чеченцев… - с газетным свертком в грубых руках она склонялась над чемоданом, шевеля своим грушевидным задом, - но чеченцев теперь нет, выселили всех, слава Богу, еще бы выселили армян, хорошо было, торгуют, все торгуют, богатые, и все торгуют, не могут остановиться, такой жадный народ, армяшки соленые… нет на них турок, - она вдруг озарилась улыбкой, махнула рукой, - азербайджанцы у нас есть, они совсем как турки, злобные, ленивые, у нас, слава Богу, мало живут, воры все, хуже цыган…<…>. ” [с.250]
Рассказчица и ее мама вдоволь насмеялись бесконечной повести о кавказских народах, и только в конце, как бы вскользь, уточняется, что они “так и не узнали, кто же была по национальности та женщина из Гудаут”. [с.252] Традиционный для Улицкой финал, не меняя общего настроения рассказа, обращает мысль к серьезной проблеме причины и последствий таких слов. Тревожнее и жестче этот вопрос звучит в рассказе "Москва - Подрезково. 1992". Ораторствующий в электричке пьяный мужчина, с “честным пугачевским блеском” в глазах [с.283], не остановился на перечислении всех грехов “черножопых”, а наметив концепцию борьбы, предлагает и способ реализации: “Значит, так! С силами соберемся - и всех порежем! Ох, весело будет! ”. Заканчивается его речь трагикомически: на отказ собеседника идти резать он заявляет: “Вот она, лень-то русская<…>. Под лежачий камень вода не течет”. [с.285] Писательница напоминает о таящейся рядом опасности, которая не видна за важностью личных забот.
Следом помещен рассказ "Франциск Ассизский: два в одном", который намеренно контрастирует с предыдущим изображением. Действие происходит в Нью-Йорке, где вместо грязной электрички и таких же железнодорожных откосов, приезжий видит хозяев собак, подбирающих за своими питомцами их “какашки”. Но автора впечатляет нечто иное, а именно месса животных, ежегодно проводимая в честь дня Франциска Ассизского в кафедральном соборе города. Неправдоподобное зрелище входящих в священное здание собак, кошек, обезьян, слонов и проч. сменяется еще более невероятным - благословением приведенных хозяевами животных. Автор удивляется редкой религиозной терпимости:
“Мероприятие это было межконфессиональным, католики устраивали его вместе с протестантами всех оттенков”. [с.290] Но “кого-то здесь не хватало” - отмечает писательница, имея в виду, вероятно, представителя православия.
Трудно утверждать, на чем именно настаивает здесь Людмила Улицкая: на православии как таковом или на православии как неотъемлемой части русской действительности, ко всем несчастьям которой оно тоже причастно. Скорее, второе. Потому, что религиозные догмы ценятся ею в приложении к практике жизни. Не ставя целью оспаривать позицию автора, приходится отметить, что форма ее рассуждений добавляет некоторым эпизодам двух упомянутых рассказов оттенок публицистики.
Этот факт не отменяет художественной ценности рассказов, хотя бы благодаря образности и красочности языка. Например, живое, забавное изображение зверей перед собором: “Потом пришел питон. Он был так толст, что, боюсь, принес в себе кролика. Он висел на плече у хозяина и слегка обвивал его. Затем явился очаровательный поросенок. Гирлянда не давала ему покоя, и он долго с ней боролся, пока не стащил с шеи и не съел. Две ламы были в розовом, то есть в розовых цветах, и являли собой образ тщеславия, как мне показалось”. [с.288] Животные, можно сказать, “очеловечены”, и картина похожа на вступление к басне. Возвращаясь к "Гудаутским грушам", стоит вспомнить ощутимо правдоподобное описание груш: “Мама любила те груши, которые были на один градус от распада: они проминались под пальцами, при надкусывании истекали густым медовым соком, призывающим всех ос округи. А запах от них шел мощный, как паровозный гудок”. [с.249] Наконец, выражения вроде: “фруктовые чемоданы" курортников, “среди которых наш был чемодан-царь" [с.251], подтверждают талант Улицкой перенимать художественный опыт русского языка, напоминая читателям о его образности.
В самом начале рассмотрения цикле "Дорожный ангел" отмечалась разнородность, можно сказать, неравноценность рассказов. Например, "Затычка" - эпизод из жизни, (к которому лишь с оговоркой можно применить определение путевой заметки) случайная встреча на улице со старым знакомым, которому нужна "затычка" для ванны. По странному совпадению точно такая давно лежит в сумке рассказчицы, на что она замечает: “Я радуюсь, когда меня ставят в нужное время и в нужное место с затычкой в руке”. [с.260] Даже в подобных случайностях автору видится продуманность замысла. Нечто похожее прочитывается в "Далматинце". Сюжет минимален: долго везла внуку шарик, который в конце почти сдулся. Но по пути он радовал встречных, чем исполнял свое предназначение. Несерьезность рассказа, как будто, призвана на минуту отвлечь читателя и заставить оглянуться на радость жизни. Сложно сказать, насколько удачна эта попытка, тем более что проза Улицкой обычно вызывает иные ассоциации.
Одними из наиболее традиционных в этом сборнике являются рассказы "За что и для чего…" и "Коровья нога", в которых автор возвращается к теме, ярче всего отраженной в раннем рассказе "Народ избранный". Давая название первому из двух произведений союз "и" можно было бы поменять на "или". "За что? " или "для чего? " - какой из этих вопросов стоит задавать себе, когда случается несчастье, и какой из них хватит силы задать? НК не была бы героиней рассказа, если бы выбрала первый. Как большинство женских образов, созданных писательницей, НК отличает нечеловеческое спокойствие и жизнестойкость, которые учат окружающих задавать “правильный” вопрос. На фоне таких размышлений впервые звучит несогласие автора с необходимостью подобных жизненных уроков: “Несмотря на ее (НК) полную примиренность с Господом Богом и с посылаемыми испытаниями, я все же продолжаю думать, что иногда дорожные ангелы отворачиваются или отвлекаются на посторонние дела”. [с.258] Стойкостью и силой похожа на НК героиня рассказа "Коровья нога". В первую минуту знакомства рассказчица прониклась неприязнью к Ханнелоре, владелице книжного магазина, потому что в ней все - от улыбки до доброжелательности - кажется фальшивым. За ужином после презентации, на которой не случайно был прочитан "Народ избранный", оказывается, что ее ценят сотрудники, у нее искренне нежные отношения с мужем и двое приемных детей, палестинских сирот. Однако это еще не все, читателя ждет финал вполне в духе Улицкой: Ханнелоре тяжело больна, и все ее жизнь - “вопреки”.
Помещенный в конце рассказ с символическим названием "Общий вагон" подводит итог всей книге, то есть четырем последним циклам. Повторяются вынесенные в эпиграф слова Лескова о людях, которые есть у батюшки-царя. И вагон полон таких людей, изображенных со всей реалистической честностью, то есть в довольно неприглядном виде, учитывая, что действие происходит в канун Нового года. “Поезд пьян как зюзя. Проводница, солдатики, спящие и бодрствующие - все дышит свежими алкогольными парами. Праздник грядет. Еще почти не наблевано, и морды не все биты, и все впереди”. [с.342] О том, что впереди писательница уже спрашивала у Венечки Ерофеева в "Москва - Подрезково. 1992", и его молчаливый ответ ее не устроил. Не желая оставлять надежду, Улицкая вводит в рассказ трезвого и интеллигентного обрусевшего голландского немца Ивана Яковлевича и безымянного дачника-пенсионера, философствующего в уединении. Ко всему добавляется картина утра: рассказчица и двое ее спутников выходят из леса и останавливаются перед открытым пространством. “Вот тут-то и произошло. Как взрыв. Все вдруг вспыхнуло - за нашими спинами загорелись желтым свечным пламенем сосны. Это взошло солнце. Все засверкало праздничным светом, заискрилось, и началась такая красота, какая бывает только в детстве или во сне”. [с.344] Одновременно и вера в возможность чуда, и оговорка, что только во сне и в детстве. Вероятно, впервые открытый финал, оставляющий героям неизмеримое пространство будущего, в котором автор не берется что-либо предсказывать, потому что сам пребывает в некоторой растерянности.
Подобные документы
Творчество писательницы, не достаточно изученное критиками. Шурик Корн – интеллигентный мальчик, наделённый талантом "уметь жалеть". Раскрытие образа Шурика, попытка посмотреть на него глазами Людмилы Улицкой и многочисленных женских персонажей.
курсовая работа [32,5 K], добавлен 05.06.2008Общие литературные тенденции 90-х годов в России. Творчество Людмилы Улицкой в отечественной словесности. Особенности романа Людмилы Улицкой "Даниэль Штайн, переводчик". Истоки его создания, реалистический роман как поэтика нравственного компромисса.
курсовая работа [85,7 K], добавлен 02.10.2009Понятие психологизма в литературе, приемы и способы психологического изображения. Особенности творчества Людмилы Улицкой, выражение психологизма в ее произведениях. Сон и монолог как средства актуализации психологизма в романе Л. Улицкой "Зеленый шатер".
курсовая работа [67,4 K], добавлен 23.02.2015Творчество Л. Улицкой в контексте современной литературы. Идейно-художественное своеобразие образа учителя-словесника в романе "Зеленый шатер". Преподавание литературы в понимании персонажа Шенгели. Раскрытие проблемы "имаго" (взрослой личности).
дипломная работа [86,3 K], добавлен 24.05.2017Творчество Шекспира всех периодов характерно гуманистическим миросозерцанием: интерес к человеку, его чувствам, стремлениям и страстям. Шекспировское жанровое своеобразие на примере пьес: "Генрих V", "Укрощение строптивой", "Гамлет", "Зимняя сказка".
реферат [33,5 K], добавлен 30.01.2008Изучение литературного процесса в конце XX в. Характеристика малой прозы Л. Улицкой. Особенности литературы так называемой "Новой волны", появившейся еще в 70-е годы XX в. Своеобразие художественного мира в рассказах Т. Толстой. Специфика "женской прозы".
контрольная работа [21,8 K], добавлен 20.01.2011Жанровое своеобразие сатирических произведений В. Шукшина. Сатирические типы персонажей в произведениях В.Шукшина. Идейно-художественные особенности сатиры В. Шукшина и приёмы создания комичности. Художественный анализ сатирической повести В.Шукшина.
реферат [30,3 K], добавлен 27.11.2005Общее значение термина "новелла". Краткий литературный анализ нескольких произведений Ги де Мопассана: "Ожерелье", "Правдивая история", "Бесполезная красота", "Вендетта", "Драгоценности", "Пышка". Особенности сюжетных линий новелл Ги де Мопассана.
доклад [18,2 K], добавлен 07.10.2010Рассмотрение особенностей документальной прозы. Жанровое своеобразие романа Чака Паланика "Дневник". Признаки романа-исповеди в произведении. Аспекты изучения творчества Чака Паланика. Специфика жанрового и интермедиального взаимодействия в романе.
дипломная работа [194,3 K], добавлен 02.06.2017Всенародная слава И.А. Крылова – баснописца. Языковые особенности слов разных частей речи в баснях И.А. Крылова. Роль антропонимов в басенном творчестве И.А. Крылова. Синтаксис словосочетания, простого и сложного предложения, способы передачи чужой речи.
дипломная работа [4,6 M], добавлен 26.05.2012
