Стилистические особенности "Братья Карамазовы"

«Ад в груди и в голове» Ивана пытается смирить и Алеша, напоминая ему о том, что требует к себе любви: «А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь?». (1,т. 9,с.330). По центральным пунктам идет «диспут» - заочный - между Иваном и Зосимой. Это касается, в частности, и проблемы любви к «ближнему»: Считая, что любить «ближнего» невозможно, Иван, вместе с тем, разделяет такие понятия, как «человек» и «человечество». (1,т. 9,с. 296). Точка зрения самого Достоевского была высказана им со всей определенностью: «Кто слишком любит человечество вообще, тот, большею частью, мало способен любить человека в частности». В романе авторский «голос» звучит в словах старца Зосимы. Предваряя снова Ивана, Достоевский в начале романа приводит разговор на эту тему Зосимы с госпожой Хохлаковой, которая тоже любит «человечество». Зосима же показывает ей бесплодность такой абстрактной любви. В суждениях и делах старца Достоевский не раз подчеркивает реальную основу его любви к человеку как таковому, а не к понятию «человечество». «Диспут» по разным пунктам проходит через весь роман.

Второй художественный прием, как и в других романах, сводится к столкновению «идеи» Ивана с его натурою. Натура Ивана определила важный пункт в его теории - благородную конечную цель: желание переустройства социального мира, не принимаемого ввиду его несправедливости. Но справедливый «бунт» осуществляется «инквизиторскими» средствами, отчего и сама цель приняла уродливые формы. И натура Ивана «не выдерживает» того в его «идее», что является античеловеческим. Так взаимодействуют главнейшие аспекты романа: философский (проблемы познания, этики), социальный (мир и цели и средства его переустройства) и психологический (все искания разума неразрывно связаны с человеческими драмами, а критерием истинности «идей» служит такая излюбленная для Достоевского «проба», как натура человека).

Мучения Ивана, усугубляемые от свидания к свиданию со Смердяковым, достигают своего апогея в кошмарную ночь накануне суда. Рассказывая Алеше о визите черта и жалуясь на то, что тот «дразнил» его, Иван вспоминает главное противоречие в своей идее, о котором напомнил ему черт, - отрицание совести для тех, кому «все позволено», и - в то же время - его внутренние мучения: «Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем, же я мучаюсь?». (1,т. 10,с. 184). «Он меня трусом назвал, Алеша!.. «Не таким орлам воспарять над землей!» Это он прибавил, это он прибавил! И Смердяков это же говорил». (1,т. 10,с. 186). На словах Иван санкционировал преступление - возможное убийство Митей Федора Павловича («Один гад съест другу гадину, обоим туда и дорога».) (1,т. 9,с. 179). и не стал препятствовать этому, хотя и оценил свое поведение фразой: «Я подлец». Однако натура, как выразился еще Порфирий Петрович, «подвела» и довела Ивана до страшных внутренних мучений, до горячки.

О том, как натура Ивана вступила в борьбу против некоторых пунктов его идеи, говорит и такой интересный эпизод, как встреча его на пути к Смердякову с пьяным «мужчинкой», которого «ему неотразимо захотелось пришибить сверху кулаком», и «он бешено оттолкнул его», равнодушно подумав: «Замерзнет!». Последний разговор со Смердяковым раскрыл, однако, перед ним неопровержимо тот факт, что вместе с истинным убийцей он несет ответственность за преступление («Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил», - сказал ему Смердяков в это последнее их свидание). Человеческая природа Ивана протестует против того, что логически вполне закономерно «прилипло» к его «идее»: против «низкой» практики, оказавшейся грязной и античеловеческой. Именно после этого начинается освобождение Ивана от смердяковщины. На обратном пути, возвращаясь от Смердякова, Иван был уже на грани духовного кризиса: «Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовал в себе бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим все последнее время!». (1,т. 10,с. 158). Символически это отражено в повторении эпизода: потрясенный Иван вновь наталкивается на того же «мужичонку», но теперь он его несет на себе, чтобы оказать ему помощь, чтобы спасти… Тяготевший к многозначительным сценам, приобретающим подчас значение символа, Достоевский-художник таким приемом своеобразных сюжетных параллелей помогает читателю глубже проникнуть во внутреннюю, психологическую область жизни героя в душе которого человеческое начало постепенно приобретает все большие права.

Глава.4 Двойничество как философская категория

И наконец, в «Братьях Карамазовых», как и в «Преступлении и наказании», Достоевский использует такой художественный прием, как «двойничество». Обращение к внутреннему миру героя, к глубокому познанию его психики происходит через феномен двойничества. Писатель показывает, как под влиянием бездушного общества, дисгармонической действительности сознание человека не выдерживает и вследствие этого раздваивается, порождая на свет своего двойника, полную противоположность себе самому.

Раздвоение внутреннего мира Ивана Карамазова состоит в несовпадении образа героя с идеей, которой он одержим. Его идея заключается в отрицании общепринятых законов нравственности, в провозглашении закона свободного желания личности. Откинул законы божьи, Иван создает свои законы. Его идея материализуется в образе черта, она воплощает темные стороны его души, в то же время как противоположное идее начало есть настоящая основа его личности. Атеизм Ивана Карамазова - это неверие отчаявшегося человека. «Я не бога не принимаю…, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться никак» - его кредо.

О страданиях стремящегося к познанию человеческого разума, в муках проходящего через горнило сомнений и отрицания, говорит в романе «двойник» Ивана Карамазова - черт: «Моя мечта это - воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал - войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям».

Рассказанная чертом легенда об ученом философе, познавшем истину после смерти и пропевшим «осанну», перекликается с «тайной» инквизитора. Однако, по мысли Ивана, путь к вере должен лежать через муки сомнений и отрицаний.

Таким образом, Достоевский переводит спор философский в остро социальный, и наоборот. Проблемы познания в его романе соотнесены с вопросами нравственности, спор идей происходит на фоне глубочайших по своей психологической и трагической основе человеческих драм. В романе «Братья Карамазовы» можно выделить два разных сочетания художественных образов из области «двойничества». Первое сочетание - Иван и черт - углубляет, драматизирует и психологизирует внутренние противоречия разума и сердца Ивана (эту же функцию в значительной степени выполняет и сочетание Иван - инквизитор).

Второе сочетание - Иван и Смердяков - выполняет иную функцию: оно выводит «идею» Ивана за пределы его внутренних противоречий и объективирует ее в художественном образе иного социального ряда, доводя ее тем самым до логически возможного конца. Именно мещанская среда Смердякова, воспитанника циника Федора Павловича Карамазова, стала благодатной почвой для формулы крайнего индивидуализма «все позволено». Именно Смердяков, как и глава семейства Карамазовых, по своей социальной сущности был готов воспринять и реализовать на практике из этой выстраданной формулы Ивана, как и из других его социально- философских выводов, то, что черт насмешливо назвал «мошенничеством» под прикрытием «санкции истины».

Смердяков, не только не имеющий никакой связи с народом, но и не чувствующий никакой ответственности перед ним, все свои мечты обиженного завистника сосредоточил на осуществлении плана утверждения своего личного, эгоистичного «я». Мечты о приобретении денег и об открытии в Москве или где-нибудь в Европе своего личного предприятия как нельзя лучше отражают характер социальной подоплеки «философии» индивидуализма Смердякова - циничной «борьбы за существование». Для последней и нужна Смердякову «философия» (чтобы «смошенничать»), и ему приятно получать от кумира - Ивана Карамазова - такую «санкцию истины». Вот почему Смердяков, как и Федор Павлович, живо интересуются такими вопросами, как бессмертие, вечная небесная гармония, его интересует идея бога и т. п. Это он в ответ на подшучивание Федора Павловича о возможном поджаривании в аду, «как баранины», за грехи перефразирует по-своему слова Ивана: «Насчет баранины это не так-с, да и ничего там не будет-с да и не должно быть такого, если по всей справедливости».

Если Иван отрицает небесное возмездие потому, что считает справедливее возмездие земное для таких, как помещик, затравивший псами ребенка, то Смердяков видит в этом удобное, «по всей справедливости», оправдание жизненной практики по формуле «все позволено». При этом Смердяков не прочь пококетничать и рассуждением в духе Ивана и инквизитора о допустимости противоречия между конечной целью и средствами ее достижения. Говоря о солдате-христианине, подвергнувшемся в плену мучениям за свою веру и не отказавшемся от нее, Смердяков подводит философский фундамент к оправданию другого варианта: отказа от своей веры. И это звучит в его устах как многозначительное обобщение его жизненного кредо («все средства хороши для достижения цели»): «…не было бы греха и в том, - говорит он, - если и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие».

«Добрые дела» и цели - это лишь фраза Смердякова. На самом деле и цель и средства у него едины, как и у Лужина в «Преступлении и наказании»: цели его эгоистичны, и им вполне соответствуют выбор «средств». Никаких мыслей и чувств, связанных с страданием народа и человечества, кроме своей собственной обиды за свое происхождение от Лизы Смердящей и неравноправное положение среди братьев Карамазовых, у него нет. Наоборот, презрение к народу («Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь?») и ненависть к России («я всю Россию ненавижу…») становятся питательной почвой для его эгоизма и его программы: «Была такая прежняя мысль-с, - говорит он Ивану во время их последнего свидания,- что с такими деньгами жизнь начну, в Москве, али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, и да не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так и рассудил». Если для Ивана, как и для Раскольникова, возможное преступление - прежде всего проверка «идеи», оправдывающей любые средства на пути к высокой цели, то для Смердякова убийство, которое он совершил, явилось целью и средством: убив Федора Павловича и забрав три тысячи, он таким образом сделал более реальный свою мечту о особенном кафе-ресторане в Москве, на Петровке, а может быть, даже где-то в Европе, о котором он мечтал, изучая «французские вокабулы». Правда, элемент личного расчета и выгоды где-то глубоко в тайниках души был у Ивана, на что указал ему впоследствии Смердяков и что, в свою очередь, увеличивало угрызения совести Ивана, но не это было для него главным.

Показав антигуманность некоторых пунктов «идеи» Ивана на примере практики Смердякова, «скомпрометировавшей» ее, художник тем самым дал возможность своему «бунтарю» - философу пересмотреть свою теорию, чем и поверг его разум и сердце в страшное смятение, в пучину мучительного сознания вины за преступление Смердякова, вылившееся на практике в самое циничное и грязное уголовное дело. Если, думает теперь Иван, он не сумеет изжить в своем разуме все то, что невидимыми нитями связано с преступлением Смердякова - все пагубные пункты своей идеи, - то «не стоит и жить».

Глава 5. Отражение драмы Ивана в судьбах других

Драма Ивана в разной степени отразилась и в судьбах других персонажей романа, и прежде всего Дмитрия Карамазова. Еще в самом начале романа во время беседы в келье старца, Митя сделал для себя вывод из слов Петра Александровича Миусова, который цитировал слова Ивана о последствиях для нравственности познания человеком «истины» об отсутствии бессмертия: «Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь… тогда ничего уже не будет безнравственного, даже антропофагия». Далее Миусов напомнил слова Ивана о том, что «нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему» и что злодейство будет вполне дозволено и признано «самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом» для неверующего в бессмертие. Повторив эту мысль, Митя сказал: «Запомню…» «Все посмотрели на него с любопытством»(1,т.9,с. 90-91), - подчеркивает Достоевский.

Так, с усвоения определенных пунктов «идеи» Ивана началась в романе трудная судьба Мити Карамазова. Сам Митя скажет впоследствии о противоречиях в душах таких, как он: «идеал мадонны» с «идеалом содомским» борется, «а поле битвы - сердца людей». В трудные минуты «идеал мадонны» берет верх в сердце Мити, и он, оправдывая надежды не только Алеши и Зосимы, но и их творца - Достоевского на возможность нравственного совершенствования людей, согласился принять «муки обвинения», чтобы «страданием очиститься».

Однако «очищение страданием» ведет Митю, по воле и мысли автора, не к аскетизму и не к устремлению к богу, а к сознанию своей вины перед народом за мерзости свои, своего отца и своего класса. Сон напоминает ему о страданиях крестьян, о том, что плачет их «дите». Боль Ивана Карамазова за страдания детей, поднимающая его «бунт» на такую высоту человечности, перед которой меркнут все его формулы крайнего индивидуализма, - та же боль рождает теперь и в сознании Мити вопрос: «Почем бедны люди, почему бедно дите?». Способность чувствовать народное горе - вот высший критерий нравственности, по мысли Достоевского. «Позовите серые зипуны», - говорил он еще в «Дневнике писателя», - и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все в первый раз, может быть, услышим настоящую правду».

Боль за людские страдания и желание их пресечь сближает в финале всех трех братьев Карамазовых, сколь бы различны ни были их судьбы и конкретные планы на будущее. Выбрал свой путь «страдания за всех» Митя. Наставником детей, клянущихся на могиле Илюшечки послужить народу и человечеству, мы видим в финале Алешу. Изживающим в себе все то, что послужило основой преступления Смердякова, но не отказавшимся от благородной идеи «бунта», предстает в финальной сцене суда Иван Карамазов. Подобно Раскольникову, он идет к судьям, чтобы доказать свою вину и предать себя в их руки не потому, что отказался от идеи «бунта», и не потому, что считает справедливым жить Федору Павловичу до старости и творить мерзости, а Илюшечке Снегиреву умереть в нужде в свои девять лет, - точно так же как для Раскольникова не было сомнения в том, кому жить, а кому умереть: подлецу Лужину жить или Катерине Ивановне, умирающей от нужды и чахотки и оставляющей на произвол судьбы своих маленьких детей. Как и Раскольников, он идет на суд потому, что дальше не может выносить тех внутренних мучений, которые явились последствием его стремления поставить себя «по ту сторону» человеческого общества и его «добра и зла». Он, как и Раскольников, пережил крах своих идей крайнего индивидуализма, но понял, что не «все позволено», что есть неписаные законы, переступить через которые не может никто, пока он человек.

Но внутренние мучения и крах определенных пунктов «идеи» Ивана не означали его примирения с несправедливо устроенным обществом. Алеша ошибся, когда после разговора с братом накануне суда подумал о нем: «Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце, все еще хотевшее подчиниться, но он пойдет и покажет! Бог победит!». (1,т.10, с.186). Иван действительно «пошел и показал» на суде в пользу Мити, обвиняя не только Смердякова, но и себя. Однако это показание не привело его к христианской любви с ее всепрощением. Обвиняя себя, он не прощает и продолжает обвинять и «бунтовать» против ханжества, лицемерия; тайных и явных, облеченных в рамки закона повсеместных преступлений в так называемой благородном привилегированном обществе: так в романе Достоевского «Братья Карамазовы» осуществляется взаимопроникновение философского, социального и психологического пластов, образующих органическое единство жанровых признаков социально-философского и социально-психологического романов и организующих сложную структуру романа Достоевского как синтетического жанра.

роман нравственный социальный карамазов

Заключение

Ф. М. Достоевский видит своё предназначение в том, чтобы указать человечеству выход из царства наживы, эгоизма, взаимной вражды. Но мысль его бьётся в тисках неразрешимых противоречий.

Проникнуть в смятенную душу современного человека, понять себя и других, чтобы указать людям путь, ведущий к достижению идеала, - вот к чему стремится великий гуманист. Тонкий психолог, он пристально изучает внутренний мир людей, живущих в ненормально устроенном обществе, обнажает глубины человеческой души, изображая пейзаж, трагические заблуждения больного сознания.

На страницах романа воспроизводится стремительный поток мыслей героев, вскрываются мотивы их поступков. Каждый из братьев Карамазовых воплощает собой и проверяет свою «идею». Все вместе они, словно зеркала, отражают друг друга, в чём-то повторяют, в чём-то противостоят друг другу.

Глава «Pro и contra» - кульминация конфликта идей в романе. Сомнения мучают героев Достоевского, как и самого автора.

Бунт против религии, против мира, где «дитё плачет, где льются слёзы», это бунт не только одного из главных персонажей романа, Ивана Карамазова, но и самого Достоевского. Дух противоречия, сомнения терзает и поборника христианской любви, смирения и всепрощения Алёшу Карамазова.

В центре внимания романиста - искания «русских мальчиков», пытающихся разобраться в «предвечных вопросах, о которых толкует вся молодая Россия».

Весь строй голосов романа подводит нас к выводу, что автор усматривает правду о мире в позиции старца Зосимы, его ученика Алёши, «русских мальчиков» и всех тех героев романа, кто готов беззаветно служить добру и братской любви.

Размещено на Allbest.ru