Мотив пути-дороги в творчестве поэтов пушкинской поры

Стихотворение Пушкина «Странник» (1835), можно рассматривать как духовное завещание поэта (путь ко Христу как единственно верный).

Тема дорожных странствий является основой таких стихотворений Пушкина, как "Дорожные жалобы".

Стихотворение "Дорожные жалобы" имеет одну любопытную особенность. Дело в том, что Пушкин датировал стихотворение 1829 годом. Между тем в черновике есть строки:

Иль как Анреп в вешней луже,

Захлебнуся я в грязи.

Знакомый Пушкина по поездке на Кавказ генерал-майор Р.Р. Анреп погиб весной 1830 года, зайдя в состоянии безумия в топь болота. Скорее всего, стихотворение было начато в 1829 году, а дописано в 1830 в Болдине 4 октября (так датирована черновая рукопись), уже после письма к невесте от 30 сентября, в котором намечены те же темы, что и в "Дорожных жалобах": "Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которою устроены дороги отсюда до Москвы: представьте себе, окоп с каждой стороны, без канав, без стока для воды; таким образом, дорога является ящиком, наполненным грязью; зато пешеходы идут весьма удобно по совершенно сухим тропам вдоль окопов и смеются над увязшими экипажами… Мой ангел, только одна ваша любовь препятствует мне повеситься на воротах моего печального замка (на этих воротах, скажу в скобках, мой дядя некогда повесил француза, un outchitil, аббата Николь, которым он был недоволен)… Мне объявили, что устроено пять карантинов отсюда до Москвы, и в каждом мне придётся провести 14 дней; сосчитайте хорошенько и потом представьте себе, в каком я должен быть сквернейшем настроении!" [51]. Таким образом, "Дорожные жалобы" можно назвать своеобразным лирическим обобщением различных и даже отстоящих во времени впечатлений поэта.

Самовольная поездка поэта в 1829 году на Кавказ в действующую армию длилась около пяти месяцев. В это время Пушкин действительно испытывает душевный кризис, вызванный отказом матери Н.Н. Гончаровой выдать за него дочь, выговором Бенкендорфа за самовольную поездку, и, наконец, отказом "высочайшего соизволения" посетить Францию или Италию. Круг душевных переживаний замыкается. Но на момент пребывания в Болдино согласие от матери Н.Н. Гончаровой на брак с ее дочерью им уже получено. Поэтому сводить содержание стихотворения только к отражению жизненных перипетий поэта было бы, на мой взгляд, ошибочным. Некоторые исследователи считают, что лирический подтекст стихотворения до наивности прост. Так критик Н. Сумцов писал: "Дорожные жалобы", как и все стихотворения Пушкина, богаты фактическим содержанием. В этом стихотворении ясно обнаруживаются две части - отрицание путешествий и восхваление домашней жизни" [64, с. 85]. Но, думается, что это слишком наивное и поверхностное объяснение. Жизненные обстоятельства не надломили воли Пушкина:

О, нет, мне жизнь не надоела

Я жить люблю, я жить хочу…

( "О, нет мне жизнь не надоела",1936)

или

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

(Элегия, 1830)

Сразу можно заметить, какое глубокое философское обобщение скрывается под той внешней иронией, которую некоторые исследователи принимают за чистую монету. "Дорожные жалобы" и элегию "Брожу ли я…" сближает прежде всего мысль о неизбежности и предначертанности смерти.

Интересно, что оба стихотворения композиционно схожи: каждое состоит из восьми строф. И некоторые из них тематически совпадают, например:

И где мне смерть пошлёт судьбина?

В бою ли, в странствии, в волнах?

Или соседняя долина

Мой примет охладелый прах?

("Брожу ли я…")

и

…Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине…

("Дорожные жалобы")

Сопоставляя стихотворения, интересно отметить, что в обоих поэт передаёт движение. Но если в элегии "Брожу ли я…" это движение поэтической мысли, путь к вечности через смерть, то в "Дорожных жалобах" мы находим подчёркнуто-обыденное движение. Если в первом стихотворении оно "бытийное", то во втором - бытовое. Хотя нельзя отрицать, что в "Дорожных жалобах" обыденность "возвышена" обращением к теме жизни и смерти. Именно благодаря наличию своеобразного ("бытийного" или бытового) движения можно понять, какое именно идейное содержание вкладывает поэт в своё стихотворение. Представление об этом может дать сравнение отобранных Пушкиным глаголов. В "Брожу ли я…" это глаголы "брожу", "сижу", "хожу", "предаюсь", "гляжу", "мыслю", "уступаю", "сойдём" и т. п. Все они стоят в первом лице, что подчёркивает субъективность, замкнутость, индивидуальность мысли поэта. А в "Дорожных жалобах" мы находим совсем иное: "гулять", "разъезжать", "пошёл же", "погоняй", "помышлять". Движение здесь более динамичное, экспрессивное, яркое. Глаголы как бы открыты вовне, доступны читателю, просторечны, они стоят в неопределённой форме или во втором лице и повелительном наклонении, что само по себе обуславливает эту открытость, незамкнутость.

Чтобы ярче представить себе целенаправленность поэта в отборе лексики, интересно сравнить одно слово, которое в разных контекстах в зависимости от эмоциональной нагрузки, которую оно передаёт, изменяет свой смысл.

Гляжу ль на дуб уединенный,

Я мыслю: патриарх лесов…

и

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне…

Наверное, несложно догадаться, что это слово "лес". В первом двустишии претворена мысль о чём-то вечном в природе, о нетленности сущего. Здесь дан великолепный троп, поражающий своей красотой и необычностью, - "патриарх лесов". Во втором же образ "леса" снижен до места обитания разбойников и злодеев. Здесь он не вызывает размышлений о красоте и величественности природы, он просто необходим поэту для передачи своих соображений. К тому же Пушкин ставит "лес" в разном числе. В "Брожу ли я…" множественное число помогает закрепить обобщающий характер всего размышления, в "Дорожных жалобах" единственное число лишний раз подтверждает однозначное видение "леса" - скопления деревьев и поля деятельности разбойников.

Как уже говорилось, темы стихотворений сходны, но тем более явны и тематические различия. Во-первых, если тема жизни и неизбежной смерти раскрыта в элегии "Брожу ли я..." в образе философского пути, то в "Дорожных жалобах" это вполне конкретный образ дороги, путешествия, что усиливает и лексические, и стилистические контрасты этих произведений. Во- вторых, в "Брожу ли я..." мысли и чувства поэта представляются не как кратковременные и сиюминутные, а как плод долгих раздумий, размышлений. А в "Дорожных жалобах" - впечатления от наскучившей дороги, переплетающиеся с мыслями о смерти, да и сама смерть какая-то "дорожная".

Сравнивая черновую и окончательную редакции обоих стихотворений, можно заметить, по словам критика Слонимского, различные переделки, связанные с оттачиванием и конкретизацией основной мысли, с передачей их общего настроения:

Видно, на большой дороге

Умереть мне рок судил…-

заменяется более энергичным:

На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил …,

где литературный штамп "рок " заменяется общенародным "господь", а "большая дорога" выдвигается на первый план и таким образом акцентируется. В том же направлении и другие переделки:

Пред обедом рюмка рома,

Ночью сон, а утром чай;

То ли дело, братцы, дома…

Эта фраза показалась Пушкину слишком аккуратной, и он заменил её в окончательном варианте более разговорной, которая более соответствовала бы темпу быстро пробегающих дорожных мыслей:

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Словом, такое впечатление, что поэт сам заботился о том, чтобы его "Дорожные жалобы" воспринимались как стихотворение "на случай".

В начале 1830-х годов Пушкин стремился создать символический образ "черных сил".

Первым проявлением этого стало стихотворение "Бесы" (1830, сентябрь), где поэтика символа "черных сил" сформировалась на мифологической основе.

Близок по подходу Д.Д. Благого к этому стихотворению Б.П. Городецкий, который увидел в нем "своеобразный итог пушкинских раздумий о жуткой жизни николаевской России" [21, с. 98].

Б.С. Мейлах выступал против какого-либо намека на условность в "Бесах": "Работа Пушкина над этим произведением показывает, с какой тщательностью он очищал его от этих элементов, которые бы способствовали "раздуванию" поэтических условностей в как бы реально-утверждаемую фантастику" [42, с. 247].

М.О. Гершензон в анализе этого произведения сделал акцент не на природно-пейзажные зарисовки, а на судьбу поэта (исследователь включил в анализ автобиографические сведения о поэте: московские сплетни, приданое, мучительную мысль о деньгах, раздел Болдина, холеру). Таким образом, в работе Гершензона отразилась мысль о ведущей роли внутреннего конфликта лирического героя в стихотворении.

Пожалуй, одним из первых исследователей, кто заметил в "Бесах" многоплановость, был Г.П. Макогоненко. Его анализ был обращен к символу коня: "В этом образе движения через зимнюю морозную метель и выражалась вера Пушкина в народную Россию. Но оттого, что это была не вера, а не знание, - так смутно и тревожно на душе поэта" [41, с. 122].

Подытоживая споры, которые велись в советское время вокруг «Бесов», автор одной из новейших работ о лирике Пушкина, Б. П. Городецкий, пишет: «Бесы» -- «чрезвычайно многоплановое произведение... Это -- и реалистическая картина метели... Это -- и итог горьких раздумий Пушкина о путях современной ему России. Это в конечном счете -- и стихотворение о самом себе, о своем месте в жизни, о своем отношении к окружающей действительности». Подобный широкий подход к интерпретации «Бесов» можно только приветствовать. Но даваемое Городецким понимание стихотворения носит несколько общий характер, не обосновано в достаточной степени его анализом (автор ограничивается лишь коротким экскурсом в черновики и несколькими беглыми замечаниями по поводу окончательного текста). Между тем безусловно необходим тщательный анализ этого в высшей степени оригинального, в своем роде единственного пушкинского стихотворения, анализ, который отнюдь не сводится лишь к неизбежному для исследователя и все же в той или иной степени эстетически обедняющему переводу его с языка образов на язык понятий. Только такой идейно-эстетический анализ может действительно раскрыть всю глубину «Бесов» -- ввести нас в сложный, богатый, насыщенный и мыслями и эмоциями мир стихотворения, его, так сказать, художественное «святое святых».

Каждое сколько - нибудь значительное пушкинское произведение -- целостный, замкнутый в себе и себе довлеющий художественный организм. Но если рассматривать его в перспективе творческого пути писателя, во всей цепи его художественных созданий в качестве некоего ее звена, едва ли не всегда убеждаешься, что при всей своей самостоятельности оно связано со многими другими ее звеньями законом преемственности, перекличками мыслей и чувств, специфически художественными ассоциациями. Так и «Бесы» явно соприкасаются с целым рядом пушкинских творений, в особенности лирических стихов, объединяемых темой русской зимы и образующих как бы некий «зимний» цикл, скрепленных не только общностью некоторых мотивов, но и наличием схожих образов, порой даже прямыми реминисценциями. Наряду с «Бесами» в этот цикл входят ранее написанные стихотворения «Зимний вечер» (1825), «Зимняя дорога» (1826) и «Зимнее утро» (1829). Помимо общего мотива -- зимняя буря, вьюга -- между «Бесами» и «Зимним вечером» существует ряд текстуальных перекличек. В «Зимнем вечере»: «Вихри снежные крутя», «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя»; в «Бесах»: «Вихри снега и метель», «Пляску вихрей снеговых» (варианты черновика), «Вьюга злится, вьюга плачет». Тот же мотив, хотя и занимающий подчиненное положение, в «Зимнем утре» и -- опять ряд образных сцеплений: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась», «На мутном небе мгла носилась» -- и «Буря мглою небо кроет» («Зимний вечер»), «Мутно небо, ночь мутна» («Бесы»).

Невольно возникает даже вопрос -- не эта ли бушевавшая накануне ослепительно солнечного зимнего утра злая вьюга (или как реальное явление, или как художественный образ -- это не так уж важно) послужила толчком к возникшему как раз в это же время первоначальному замыслу «Бесов». Можно сказать, что эти сходства сами по себе ничего не доказывают: ведь описывается одно и то же природное явление. Однако палитра Пушкина никогда не страдала бедностью красок. Да и кроме этих внешних связей между данными стихотворениями существует более значительное внутреннее родство. В «Онегине» поэт писал:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная, почему)

С ее холодною красою

Любила русскую зиму...

Здесь зима предстает как некая специфически национальная черта русской природы, находящаяся в гармоническом соответствии с «русской душой», русским народно-национальным характером. И недаром в тех эпизодах романа, в которых наиболее утверждается связь Татьяны с русским народным духом (крещенское гадание, страшный сон), она предстает нам в ореоле русской зимы с ее «первым снегом», которым Таня умывала «лицо, плеча и грудь». То же -- в концовке стихотворения «Зима. Что делать нам в деревне?..»: «Но бури севера не вредны русской розе...Как дева русская свежа в пыли снегов!» И все «зимние» стихотворения Пушкина действительно отличает ярко в них выраженная и по существу, и аксессуарно, и лексически («отечественные звуки») народность, национально-русский колорит.

Но наиболее соотносятся «Бесы» с «Зимней дорогой». Правда, мотива вьюги в последней нет. Но зато общей и ведущей для обоих стихотворений является тема долгого ночного пути по заваленным снегом пустынным и бесконечным русским равнинам. Вместе с тем именно то, что в «Бесы» вводится новый, дополнительный мотив вьюги, делает их как бы не только продолжением, но и развитием внутренней темы «Зимней дороги» -- того комплекса переживаний поэта, который в ней содержался и о глубокой значительности которого, в частности о связи его со вступительными аккордами радищевского «Путешествия», уже было сказано при анализе мною этого стихотворения.

В «Бесах» резко меняется пейзаж. Там -- «печальные поляны», озаренные печальным светом луны, здесь «невидимкою луна» и «ни пути, ни зги не видно» (один из вариантов) из-за вьюги, застилающей все вокруг. Я уже отметил сходство в описании вьюги в «Бесах» и «Зимнем вечере». Но в новом стихотворении существенно меняется точка зрения поэта. В «Зимнем вечере» он укрыт в своей, пусть ветхой, темной и печальной, но все же лачужке от злой, завывающей вьюги, которая, как путник запоздалый, стучится в окно. В «Бесах» он сам -- этот путник, беспомощно кружащийся, вместе с потерявшей след тройкой лошадей и сбившимся с пути ямщиком, в бушующем хороводе крутящихся снежных вихрей («Сил нам нет кружиться доле»).

С изменением пейзажа резко меняется и душевное состояние путника-поэта, что можно наглядно проследить, обратившись к первоначальным наброскам «Бесов». В «Зимней дороге» оно определяется повторяющимися, как рефрен, словами: «Скучно, грустно». То же имеем в черновиках «Бесов», но к ним почти с самого начала присоединяется еще одно слово, соответствующее новой обстановке и сразу сообщающее стихотворению его особый колорит, -- «страшно»: «Сердцу грустно поневоле» -- меняется на: «Скучно, страшно поневоле». В окончательном же тексте «грустно» и «скучно» вовсе отбрасываются; остается только дважды повторяемое, настраивающее, подобно камертону, все последующее на определенный лад и психологически мотивирующее возникающие затем фантастические образы слово «страшно

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин

Чувство страха охватывает обоих едущих -- и ямщика и самого поэта, но проявляется оно не одинаково. В «фольклорном» сознании ямщика мчащиеся и вьющиеся тучи, порывы вьюги, слипающей очи, вихри «летучего снега» оборачиваются привычными образами народных поверий -- бесами, в порядке полагающейся им злой игры кружащими и сбивающими с пути путников. Если бы на этом, в соответствии с первоначальными набросками стихотворения, оно и закончилось, его действительно можно было бы отнести, как это сделал Белинский, к балладному жанру. Но следом за этим идет вторая и, по существу, наиболее значительная половина стихотворения -- восприятие вьюги путником-поэтом. Сперва в его восприятие также были обильно внесены фольклорные элементы, прямо заимствованные из мира народных сказок:

Что за звуки!..аль бесенок

В люльке охает, больной;

Или плачется козленок

У котлов перед сестрой» (в вариантах: «Аль Аленушку козленок»).

Однако в окончательном тексте эти подчеркнуто «фольклорные мотивы», с которыми Б. С. Мейлах только и связывал фантастические образы стихотворения, почти полностью сняты. И для понимания «Бесов», как они были окончательно оформлены (конечно, в соответствии со стремлением поэта наиболее адекватно воплотить свой замысел), это является весьма существенным. Тревожная атмосфера, с самого начала окутывающая стихотворение, все нагнетается. Это создается повторением в четвертой и пятой строфах, открывающих собой вторую его часть, зачина (в начале четвертой строфы буквально повторяются его первые четыре строки: «Мчатся тучи, вьются тучи...», в конце пятой -- несколько варьированные остальные четыре).

Зрелище бушующих снежных вихрей, фантастически озаренных призрачным светом скрытой за тучами луны (кстати, такой же очень своеобразный вьюжно-лунный пейзаж дан и в описании вьюги в «Зимнем утре»), ставшие было и вдруг снова понесшиеся невесть куда кони, почуявшие проскакавшего мимо волка с глазами, горящими во мгле, -- все это оказывает действие и на самого поэта: «Вижу: духи собралися средь белеющих равнин». Дальше путник следом за ямщиком называет «духов» «бесами». Но в сознании поэта возникают не столько фольклорные, сколько отчетливо выраженные литературные ассоциации.

Б. С. Мейлах, связывавший фантастику стихотворения только с «фольклорными мотивами», да и никто из писавших о нем, не заметил, что образы «Бесов», закружившихся «будто листья в ноябре», мчащихся «рой за роем», надрывая своим жалобным воем и визгом сердце, прямо погружают нас в сурово-мрачную атмосферу пятой песни дантовского «Ада», с ее сонмом душ, которые метет, кружит и увлекает адский вихрь и которые оглашают все вокруг своими воплями, стонами, нескончаемым плачем, жалобными криками (стихи 25--48). «Учитель, чьи это души, так страшно терзаемые мрачным ураганом?» -- спрашивает Данте у своего проводника по аду, Вергилия.

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?»

-- вопрошает в «Бесах» поэт. Даже несколько неожиданное сравнение снежных хлопьев -- «бесов» -- с осенним листопадом находит соответствие в третьей песне «Ада», где с падающими с ветвей осенними листьями сравниваются души умерших, гонимые в ад Хароном. Возникновение этих ассоциаций не должно нас удивлять. Мы знаем, что Пушкин незадолго до этого снова перечитывал «сурового Данта», причем именно пятая песнь «Ада» со знаменитым любовным эпизодом Франчески и Паоло издавна особенно ему запомнилась. Мало того, примерно месяц спустя торжественно-мерные терцины «Божественной комедии» и прямо зазвучат в его творчестве (отрывок «В начале жизни школу помню я»). О неслучайности же этих совпадений наглядно свидетельствуют первоначальные варианты «Бесов».

В окончательном тексте перед взором поэта проносятся не тени умерших грешников, гонимых злыми духами, а сами эти «духи» -- «бесы». Но сперва у Пушкина было совсем по Данте, в переводе его то на фольклорный язык ямщика («Али мертвых черти гонят»), то на язык самого путника-поэта («Мчатся, вьются тени разны»: не «бесы», а «тени»). И дантовские реминисценции в пушкинском стихотворении глубоко знаменательны.

Перед нами тот же круг мыслей, который внушил Веневитинову его горькие слова («Верь, ад на свете...»), который толкнет позднее Герцена (возможно, не без посредства пушкинских «Бесов») к уже указанному мною и неоднократно им повторяемому сопоставлению подекабрьской русской действительности с кругами дантовского ада.

Образ "черных сил", появившийся в "Бесах", обрел плоть еще до написания этого знаменитого стихотворения. Это произошло в стихотворениях поэта "Поэт и толпа" (1828) и "Поэту" (1830, июнь). В первом из них содержится прямое обращение поэта к черни (не случайно это стихотворение имело первоначальное название "Чернь"), тупой, глупой толпе зевак, к рабам, глупцам, клеветникам. Все эти перечисленные образы стали символами благодаря символической семантике "черного". Недаром в стихотворении присутствуют сравнения черни-толпы с образами, напрямую отсылающими к коннотациям "черного": "ты червь земли, не сын небес", "душе противны вы как гробы".

В контексте обозначенного сюжета особое значение имеет стихотворение Пушкина «К вельможе» (1830), непонятое современниками, но глубоко созвучное пушкинским размышлениям о феномене русского путешественника. Как известно, поводом для его написания оказался визит Пушкина в Архангельское - резиденцию видного российского сановника князя Николая Борисовича Юсупова. Юсупову в ту пору почти сравнялось 80 лет (через год он умер), и на закате дней он вполне мог воплощать идею завершенности жизненного сюжета, что тонко почувствовал Пушкин [62, с. 57]:

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век

Еще ты смолоду умно разнообразил…

В прекрасной статье В. Э. Вацуро, посвященной этому стихотворению [13, с. 178], выстроена проекция целого ряда тем и мотивов, которые найдут воплощение в творчестве Пушкина 1830-х годов, но в интересующем нас аспекте «искусства жить» оно имеет вполне самостоятельное значение.

Жизнь Юсупова представлена в послании как цепь образовательных путешествий: сначала Ферней, затем Версаль, Трианон, Лондон, Севилья. Каждое из них отмечено знаковой встречей, включающей героя стихотворения в универсальный культурно-исторический контекст: Вольтер, Дидро, Бомарше. Не развлечение, а учение предстает как главная цель русского путешественника, охотно внимающего чужой премудрости:

Ученье делалось на время твой кумир:

Уединялся ты. За твой суровый пир

То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,

Садился Дидерот на шаткий свой треножник,

Бросал парик, глаза в восторге закрывал

И проповедывал.

И, по мысли Пушкина, масштаб приобретенного опыта оказался единственной опорой, защищающей от исторических катаклизмов и даже от самого неумолимого времени. Культ красоты и внутренней свободы представлен как своеобразная культурная идиллия:

Книгохранилище, кумиры и картины,

И стройные сады свидетельствуют мне,

Что благосклонствуешь ты музам в тишине,

Что ими в праздности ты дышишь благородной.

Идея вечного круговорота Вселенной, столь близкая XVIII веку, примиряющая с любыми катастрофами и самой смертью, венчает жизненную философию «вельможи»:

Беспечно окружась Корреджием, Кановой,

Ты, не участвуя в волнениях мирских,

Порой насмешливо в окно глядишь на них

И видишь оборот во всем кругообразный.

Это стихотворение, которое, естественно, не может и не должно восприниматься как личное послание, обозначило еще одну пушкинскую формулу счастья, которая странным образом повторится в стихотворении 1836 года «Из Пиндемонти», где звучит все тот же мотив свободного познавательного странствия, идея которого подготовлена русской культурой XVIII века:

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

Это одно из прощальных стихотворений поэта, и к обретенной мудрости он уже ничего не успел добавить.

Влияние на юношу Пушкина поэтической школы Жуковского и Батюшкова, влияние на него идей романтического индивидуализма и психологизма, воплощенного во всей поэтической системе этой школы, было велико и плодотворно. Это влияние обусловило формирование целого ряда существенных особенностей литературного мировоззрения и стиля Пушкина, навсегда оставшихся характерными для него, хотя и подвергшихся изменению, обогащению и внутренней перестройке в пору вызревания пушкинского реализма из романтической системы мысли и творчества. Однако школа Жуковского и Батюшкова представляла только лишь одно крыло русского романтического движения 1800--1820-х годов, тогда как Пушкин уже с первых лет своей литературной работы стал на путь объединения всех передовых поэтических систем, хотя и боровшихся между собою, но, в свою очередь, объединявшихся ведущими идеями века в области искусства, идеями романтизма.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мысль и искусство буквально вынашивают идею движения. Отсюда преобладание в художественной литературе Пушкинского времени (и особенно романтизма), мотива пути, который является одним из вариантов движения как такового.

Реализация этого мотива в литературе осуществляется (сознательно или бессознательно) с опорой на мифологические и религиозные источники - это древние мифологии, фольклор, а также евангельские сюжеты и образы.

У Пушкина мотив пути имеет фольклорную (сказки) или евангельскую основу (поздняя лирика).

Мотив пути в лирике П.А.Вяземского выступает в бытовой трактовке. Как бы частным человеком он из окна своей кареты или станционного дома разглядывает русскую жизнь. Внимание его направлено на бытовые неудобства и дорожные неурядицы.

В творчестве К.Н.Батюшкова трактовка мотива пути ироническая.

В пушкинских поэмах, написанных в 1817--1824 гг., также отразилось влияние Батюшкова.

Большую вероятность имеет предположение Л. Н. Майкова о том, что «мысль о Руслане и Людмиле» зародилась у Пушкина под впечатлением от бесед с Батюшковым» о создании поэмы. И уже во всяком случае можно не сомневаться в том, что эти беседы, в ходе которых Пушкин уступил Батюшкову право на использование темы «Бовы», серьезно стимулировали пушкинские поиски народного сказочного сюжета.

Мотив дороги в творчестве романтиков, чаще всего в своей основе содержит фольклорные традиции. Потому дорога главного героя - это жизненный путь или этапы его жизненного пути (выходит из дома на дорогу и возвращается на родину после испытаний). В связи с этим путь-дорога главного героя подчинена следующей схеме: 1) отъезд героя из дома, либо герой уже в дороге; 2) препятствие в пути; 3) неожиданная встреча, знакомство; 4) испытание, выбор дальнейшей дороги; 5) счастливое возвращение домой, духовное преображение героя.

Особое внимание поэты уделяют пейзажу и погоде при описании дороги. Он служит отражением эмоционального состояния героев.

Наряду с фактами о той или иной местности, событии путешественник приводит субъективную оценку, используя описания локальных пространств, красочность, информативность и динамичность. Пейзаж здесь тесно связан с наблюдателем и зависит от него, в связи с этим на протяжении всего путешествия автор фиксирует чередование контрастных настроений путешественника, соответственно и чередование крайне противоположных оценок окружающих его видов. Разнообразны средства обрисовки дороги - это освещение, звуковые эффекты, покрытие дороги, цвет, динамизм. Образ дороги сопровождается образами-спутниками, которые дополняют и характеризуют хронотоп дороги: колесо-бричка-тройка, кони, простор, «вытянутые линии», высота, дорожный посох и т.п.; противоположные образы неподвижности (яма, грязь, «кривая» дорога, куча).

Помимо авантюрного, мотив дороги в поэзии 1830-1840-х годов может характеризоваться волшебным (время чудесного мира) и бытовым временем.

Лирика в 1830-х годах обрела способность охватить, осознать, оценить недоступное ей прежде многообразие мира. Она развивалась по пути углубления интимных жанров. У Баратынского и Тютчева содержанием внутренней душевной жизни стала философская мысль. У Пушкина переживания личности -- среда преломления исторической и социальной проблематики.

В особенности всеобъемлюща лирика Пушкина. Пушкин впитал в себя все лучшее, что создавалось до него, от Ломоносова и Державина до Дениса Давыдова, Батюшкова и Жуковского. Это оказалось возможным потому, что сам диапазон внутренней жизни в творчестве Пушкина расширил свои пределы почти безгранично. Предметом душевных переживаний, предметом лирического выражения является в поэзии Пушкина политика, история, природа, народ, война, религия, искусство, дружба, любовь.

Поэзия пушкинской поры хронологически определяется рамками 1810--1830-х годов. Державин умер в 1816 году, но для Пушкина он был «предшественником», грандиозным памятником прошлого. В 1822 году Пушкин как действующих поэтов различной литературной ориентации перечисляет Жуковского, Батюшкова, Баратынского, Крылова, Вяземского, Катенина.

К старшему поколению принадлежал прежде всего Батюшков. В 1818 году тридцатилетний поэт, по преданию, судорожно сжал в руке листок со стихотворением Пушкина «К Юрьеву», воскликнув: «О, как стал писать этот злодей!» Батюшков -- старший современник Пушкина, и не только Пушкина-лицеиста, но и автора «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», великолепных стихотворений конца десятых -- начала двадцатых годов.

П. А. Вяземского от старшей группы поэтов отделяет около десятилетия. Его творчество началось еще в пору детства Пушкина, и Пушкин-лицеист относился к нему с почтением, как к маститому поэту, замечательному своим свободомыслием и ироническим складом. В 1820-е же годы между Вяземским и Пушкиным установились отношения дружеского равноправия. По важнейшим общественным и литературным вопросам Пушкин и Вяземский часто выступали соратниками в литературной борьбе.

В сфере поэтического языка и образности тридцатые годы прошлого века выдвинули свои, новые задачи. Необыкновенно плодотворная работа над языком целой плеяды блестящих мастеров привела к тому, что язык русской поэзии стал предельно выразительным, отшлифованным, утонченно образным. Структура нового языка поэзии -- разговорная, но предмет, содержание «разговора» усложнились и углубились неизмеримо.

В развитии русской литературы и русского романтизма творчество Константина Николаевича Батюшкова играет значительную роль. Он - признанный глава русской "лёгкой поэзии".

"Лёгкая поэзия" - жанр, не имеющий строгих ограничений. По античной традиции "лёгкая поэзия" могла быть посвящена описанию самых разнообразных, порой мимолётных впечатлений, воспевала радости земной жизни. В отличие от Жуковского, поэзии которого были присущи неопределённость, тревожные предчувствия, Батюшков воспевал радости человеческого бытия, праздничность жизни ("Вакханка", "Весёлый час", "Мои Пенаты"). Для русской поэзии конца 19-го века это было чем-то новым, неслыханным. "Лёгкая поэзия" внутренне как бы противостояла официальной государственной морали. Это была поэзия не подданного, а свободного человека, поэзия радости, счастья и наслаждения. От традиций сентиментализма творчество Батюшкова отличает напряжённость чувств и сила их выражения.

К.Батюшков широко раздвинул географические рамки русской поэзии, введя в нее пейзажи зарубежной Европы: мрачный и величественный северный ("Сон воинов", 1808-1811; "На развалинах замка в Швеции", 1814; "Песнь Гаральда Смелого", 1816) и роскошный, цветущий итальянский и южнофранцузский ("Пленный", 1814; "Вакханка", 1815; "Умирающий Тасс", 1817); едва ли не первым он раскрыл поэтическое своеобразие крымской природы ("Таврида", 1815).

Батюшков - создатель экзотического пейзажа в русской поэзии, того типа художественного сознания, которое обращено к природе иных стран и земель. Благодаря Батюшкову в русскую поэзию вошла та особенная чувственная роскошь, которая связана с образами русской растительности. Черемуха, тополь, лилия, виноград, лимон, акация, венок - все эти природные реалии впервые освоены Батюшковым.

Но еще существеннее, что он оформил в русском художественном и - шире - общекультурном сознании антитезу Севера и Юга (в их взаимном притяжении и отталкивании), столь значимую для романтической поэзии Пушкина и Лермонтова. При этом свойственная всему северному европейскому романтизму (в Германии, Англии, России) тоска по южной классической природе способствует у Батюшкова осознанию специфики родной природы: на фоне экзотического пейзажа, как настоятельная потребность, происходит дальнейшее самоопределение пейзажа национального ["Разлука ("Напрасно покидал страну моих отцов...")", "Пленный", 1814]. Батюшков первым провозгласил в "Послании И.М.Муравьву-Апостолу" (1814-1815) особую поэтичность русской природы, правда, толкуя ее в сугубо романтическом, оссиановом ключе - как природу сурового и мрачного Севера.

Мы видели, что Пушкин использовал художественный опыт Батюшкова более широко, последовательно и органично, чем предполагалось до сих пор. Такой вывод имеет существенное историко-литературное значение. Он еще раз показывает, что, будучи гениальным новатором, Пушкин в то же время опирался на глубоко национальные корни -- на передовую русскую литературу конца XVIII -- начала XIX в., выработавшую замечательные эстетические ценности. На всем протяжении творческого пути Пушкина Батюшков оставался для него классиком русской поэзии, источником яркого художественного материала. В лицейскую пору воздействие Батюшкова на Пушкина было наиболее сильным и принципиальным. Но и в дальнейшем Пушкин продолжал живо интересоваться батюшковскими мыслями, темами и художественными приемами, а вовсе не «выхватывал» из поэзии своего предшественника случайные штрихи, как находили некоторые дореволюционные исследователи. Совершая стремительный путь от эпикурейской поэзии к вольнолюбивому романтизму и далее к реализму, Пушкин органично включал переработанные им батюшковские мотивы, образы, приемы и выражения в разные стилевые системы своего творчества. Воздействие Батюшкова на Пушкина было в целом весьма плодотворным: оно укрепляло очень ценные идейно-художественные тенденции Пушкина (патриотизм, жизнерадостность, любовь к конкретности, стремление выразить внутренний мир человека, тяготение к гармонии эстетических форм и т. д), хотя в лицейскую пору Пушкину приходилось преодолевать узость интимно-психологической лирики Батюшкова. И, конечно, во всех областях Пушкин сделал гигантский шаг вперед по сравнению с Батюшковым и потому, что он был гением, и потому, что сумел стать несравненным «поэтом действительности», с удивительной полнотой и свежестью изобразившим русскую жизнь, и дал глубочайшее решение социально-исторических и психологических проблем огромной важности, чего еще нет у Батюшкова.

Влияние Батюшкова отразилось не только в творчестве Пушкина. Его лирика в различные эпохи оказывала серьезное идейно-художественное воздействие на многих других значительных русских поэтов.

П.Вяземский - один из создателей, наряду с А. Пушкиным, реалистического пейзажа. Если у Пушкина поворот от романтизма к реализму происходит около 1825 года, то у Вяземского уже в более ранних стихах ("Вечер на Волге", 1816; "Первый снег", 1819) намечается интерес к обыденному, типическому в природе, поэтизация ее непоэтических сторон, включая ухабы, распутицу, грязь, голые ветви деревьев, унылый осенний ветер. Правда, в подходе к этим явлениям поэт часто приближается к пародии, карикатуре, воспринимая "низкую" природу отчасти в смеховом плане, что выдает его близость романтикам, их иронической игре с прозой жизни ("Зимние карикатуры", 1828). Но эта же бедная, однообразная природа раскрывается им в элегически-задушевной тональности, близкой к пушкинской ("Еще тройка", 1835; и др.).

Большинство пейзажных стихов Вяземского не статичны, передают движение лирического субъекта, сам процесс восприятия природы, взаимодействия с ней - и в этом их принципиальная новизна "Станция (глава из путешествия в стихах; писана 1825 года)"; "Коляска (отрывок из путешествия, в стихах)", 1826; и др. "Путешествие" становится у Вяземского главным жанром пейзажной лирики, а "дорога" - ведущим мотивом, обрастающим многими национально характерными мотивными образами (тройка, верстовые столбы, однозвучный колокольчик).

Вяземский впервые сознательно поставил перед своей поэзией задачу быть национальной в выборе тем и мотивов, что выразилось в частности, в резком преобладании зимних пейзажей (по их количеству Вяземский во всей русской поэзии уступает только Пушкину, Фету и Пастернаку). Любое явление природы под пером поэта приобретает четкую национальную окраску. Первым в поэзии он определил круг самобытно-русских ассоциаций, связанных со снегом, санной ездой, с березой и рябиной. Если Батюшков ввел мотив "воспоминание о родине на чужбине", то Вяземский - "встреча с родиной на чужбине", "Рябина", 1854; "Береза", 1855. В стихах Вяземского впервые (на основе постепенно сменяющихся дорожных впечатлений) начинают органически сочетаться отечественные и западноевропейские пейзажи.

Если говорить о перспективах дальнейшего изучения, то возможно детальное исследование специфики мотива пути-дороги в сопоставлении традиций романтизма и реализма. Кроме того, актуальной темой самостоятельных исследований, несомненно, являются литературоведческие изыскания относительно пространственно-временной характеристики образа дороги в русской прозе.

БИБЛИОГРАФИЯ

Алексеев Н.П. Пушкин. Л.: Наука, 1967. - 271 с.

Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина / Общ. ред. вступ. ст. Г.М. Фридлендера. Подгот. текста и коммент. А.А. Карпова. - М.: Современник, 1984 - 476 с.

Бартенев П.И. О Пушкине. Страницы жизни поэта. Воспоминания современников / Сост., вступ. ст. и примеч. А.М. Гордина. - М.: Сов.Россия, 1992. - 460 с.

Батюшков К.Н. Полное собрание сочинений. Второе издание / Вступит. статья, подготовка текста и примечание Н.В. Фридмана. - М.-Л.: Совет-ский писатель, 1964 - 353 с.

Батюшков К.Н. Сочинения в 2-х т. Т 1: Опыты в стихах и прозе. Произведения, не вошедшие в «Опыты...» / Сост., подгот. текста, вступит. статья и коммент. В. Кошелева - М.: Худож. лит., 1989. - 511с.

Батюшков К.Н. Сочинения. В 2-х т. Т.2: Из записных книжек; Письма. / Сост., подгот. текста, коммент. А.Зорина. - М.: Худож. Лит., 1989 - 719с.

Батюшков К.Н. Сочинения. [Вступит, статья Л.А. Озерова. Подгот. текста и примечания Н.В. Фридмана]. М.: Гослитиздат, 1955.

Бахтин, М.М. Эпос и роман. - СПб., 2000.

Белинский В.Г. Полное соб. сочинений в 13-ти томах. Изд. АН СССР, 1955 г.

Благой Д.Д. Творческий путь Пушкина, т. 2. - М.: Советский писатель, 1967. С. 722.

Бочаров С.Н. Поэтика Пушкина. Очерки. - М.: Наука, 1974. С.104.

Вацуро В. Э. «К вельможе» // Стихотворения Пушкина 1820 - 1830-х годов. - Л., 1974. - С. 177- 212.

Вацуро В.Э. Лицейское творчество Пушкина // Пушкин А.С. Стихотворения лицейских лет. 1813-1817. - Спб.: Наука, 1994. - С. 383-403.

Веселовский A.H. Поэтика сюжетов. М.: 1906

Вяземский П.А. Сочинения в 2-х тт. Т. 1. М., 1982. С. 231, 212.

Вяземский П.А. Стихотворения. (Библиотека поэта). - Л., 1958.

Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика / Сост., подгот. текстов, вступ. статья и коммент. Л.В. Дерюгиной. - М.:Искусство, 1984 -458 с.

Гиллельсон Н.И. Вяземский. Жизнь и творчество. - М., 1968. С. 396.

Гиллельсон Н.И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. - Л.: Наука, 1974. 226 с.

Гинзбург Л.Я. О лирике. - Л., 1974, 480 с.

Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. - Л., 1970. С. 184

Грехнев В. А. Другое «я» в элегиях Пушкина // Б.Ч. 1983. - С. 130-146.

Григорян К.Н. Пушкинская элегия (Национальные истоки, предшествен-ники, эволюция). - Л.: Наука, 1990. - 257с.

Гукасова А.Г. Болдинский период в творчестве А.С. Пушкина - М.: Просвещение, 1973. - 303с.

Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. - М., 1957. - 415 с.

Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. - М., 1965. - 356 с.

Гуковский Г.А. Русская литература ХVIII в - М 1999

Гуковский Г.А.Ранние работы по истории русской поэзии18 в. - М., 1999

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. - М., 1981. Т. 1. С. 85.

Дильтей В. Сущность философии. М., 2001. С. 60.

Дмитриев И.И.Стихотворения. М.-Л., 1977. С. 205

Жуковский В. А. Стихотворения. М., 1974.

Жуковский В.А. Стихотворения и поэмы. Л., Сов. Писатель, 1958. 443 с.

Измайлов Н.В. Лирические цикла в поэзии Пушкина конца 20-30-х годов // Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. - Л.: Наука, 1 976. - С.213-269.

Карамзин Н.М. Избранные сочинения в двух томах, т.1. - М.-Л., 1964.

Карамзин Н.М. Тема русского путешественника. - М., Правда, 1982. С. 527.

Кошелев В.А. Пушкин без ретуши // Ж. «Звезда», №6 (к 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина)

Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин : Биография писателя. -Л.: Просвещение, 1981 - 255с.

Лотман, Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования: история русской прозы и теория литературы. - СПб., 1997.

Макогоненко Г.П. Радищев и его время. - М., 1956.

Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л.: Худож. лит., 1974.

Мейлах Б.С. и др. Пушкин. Семинарий. - Л., 1959, с. 247

Мейлах Б.С. и др. Пушкин. Семинарий. - Л., 1959.

Москвичева Г.В. Элегия А.С. Пушкина и жанровая традиция // Б.Ч. 1981. - С.78-93.

Непомнящий В. С Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. - М.: Сов. Писатель, 1987 - 448с.

Новые материалы к словарю А.С. Пушкина. - М.: Наука, 1982.-288с.

Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин -- Достоевский -- Блок) // Типология литературных взаимодействий: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение / Отв. ред. 3. Г. Минц. Тарту, 1983.

Померанцева Э.В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М.: Наука, 1975. С.320.

Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М.: Новое литературное обозрение, 1999, с. 17

Путилов Б.Н. Мотив как сюжетообразующий элемент// Литературное наследство, № 31--32, 1975, стр. 56

Пушкин А.С. Письма. М.- Л., 1928. Т.2

Пушкин А.С. Полн. собр. соч., в 19 тт. М.: Изд-во АН СССР, 1991.

Пушкин. Исследования и материалы, т. 1 / Под. ред. П. Алексеева. - Л., 1956.

Пушкинский сборник. Сб. научных трудов. - Л., 1977.

Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. - Л., 1974. С. 83.

Розанов И.Н. Князь Вяземский и Пушкин // Беседы. Сб. Общества истории литературы в Москве. М., 1915. Т. 1. С.57-76.

Розанов М. Н. Пушкин и Ариосто // Известия АН СССР. Отд. общественных наук, 1937, № 2-3. С. 375-412.

Семенко И. Поэты пушкинской поры. М.: Художественная литература, 1970, 260 с.

Скатов Н.Н. Русский гений. - М.: Современник, 1987. - 352с.

Сквозников В.Д. Лирика Пушкина. - М.: Худож. лит., 1975. - 88с.

Слинина Э.В. Лирический цикл Пушкина «Стихи, сочиненные во время путешествия (1829 г.)» // Сб. Пушкинский сборник, ЛГУ, 1977. С. 28.

Стенник Ю. В. Пушкин и русская литература XVIII века. - СПб., 1995. - С. 57.

Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. История создания и идейно-художественная проблематика. Сб. ст. - Л.: Наука, 1974. - 415с.

Сумцов Н.Ф. Пушкин. Исследования. Харьков, 1980

Тойбин И.М. «Связь времён» в автобиографической лирике Пушкина 1830-х годов. Заметки о художественной структуре одного цикла // Во-просы литературы. Метод. Стиль. Поэтика. Вып. 8. - Владимир, 1973. - С.82-101.

Томашевский Б. Пушкин. Книга первая. С. 331-332.

Томашевский Б. Пушкин. Т. 1-2. - М., 1990. - Т. 1. - С. 79.

Томашевский Б.В. Пушкин, кн. 2. Материалы к монографии (1824-1837). - М.; Л.: Изд. АН СССР, 1961. С. 381.

Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика. Л. 1931, стр. 49.

Троицкий, В.Ю. Художественные открытия русской романтической прозы 20 - 30-х годов XIX в. - М., 1985. - С.170.

Толковый словарь русского языка, под ред. Д. Н. Ушакова, т. IV. M., 1940, стб. 1289.

Фомичёв С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. - Л.: Наука, 1986. С. 303.

Размещено на Allbest.ru