Вперёд, к Платону! Все пороки антисубстанциализма

Поздний Шеллинг и Шопенгауэр противопоставили Гегелю волюнтаристскую концепцию бытия, а экзистенциализм совершенно радикально изменил смысл этого понятия. По существу дела это было не противопоставление, ибо против не было ничего (вся критика била мимо цели), была просто иная область исследования, иной объект анализа, а соответственно, и иной логический аппарат. Правда, в иррационализме от идеи субстанции отказались вполне последовательно и логично (субъективная реальность - не субстанция)! Но введение в обиход массы омонимов бытия сильно запутало ситуацию, особенно в связи с тем, что к этим омонимам стали цеплять различные атрибуты субстанции и диалектики (денотатом бытия стал субстанциально-эмпирический кентавр - эклектика).

Понятия «сущее», «сущность», «существование», «субстанция» - производны от «бытия» и это обстоятельство вызывает нередко затруднение в их исторической трактовке. Особая путаница возникает с такими противоположностями как бытие и существование или сущность и существование. Так, А.А. Исаев, выражая распространённое мнение, утверждает, что «на протяжении всей истории философии данные понятия чётко не разграничивались, а порой и отождествлялись» [97, с. 3]. В отношении понятия существования, как понятия, ситуация действительно такова, однако в отношении его денотата она проще. Исторически оно противопоставлялось бытию (субстанции). Уже у софистов оно отражается в мире мнения как произвольно изменяющееся [215, с. 23]. Хотя категория существования устойчиво не употреблялась древними греками, за ней всё-таки сохранялось значение противоположное субстанциальному как нечто неустойчивое, текучее (вещественно-телесный мир).

Возникновение диалектики Платона внесло сумятицу в умы исследователей, что особенно сильно проявилось в средние века. В диалектике существование имеет совсем иной денотат, нежели в метафизике или обыденной логике. В диалектической логике бытие и существование как тезис и антитезис совпадают и ничего кроме субстанции денотатом не имеют. Гегель особо подчёркивал связь существования с телесным миром. Однако в его диалектической логике используется иное понятие существования, с иным денотатом и потому он устанавливает закон: «... Существование есть бытие, происшедшее из основания, восстановленное через снятие опосредствования» [65, с. 287]. В отличие от диалектической логики, обыденное эмпирическое, или метафизическое, понятие существования имеет денотатом вещественно-телесный мир (или его объекты), отражаемый, согласно древним грекам, во мнении (понятиях обыденной логики). То обстоятельство, что понятия бытия и существования могут иметь соответствующие омонимы для диалектиков никогда не было секретом. Так, в диалектике Боэция и Фомы Аквинского Бог (сверхчувственное) выступает как тождество этих понятий, но в сотворённом вещественно-телесном мире бытие и существование различаются. В средние века существование преимущественно рассматривалось как атрибут чувственного, эмпирического мира и не имело особого отношения к бытию (исключение составлял Плотин). Схоластка усматривала в дуализме существования и сущности коренную раздвоенность и ущербность природного универсума, снимаемую лишь в Боге [48, с. 166].

В метафизически-механистическом материализме и эмпиризме ХVI - ХVIII веков бытие и существование рассматриваются лишь на примерах вещественно-телесного мира, (мира мнения), а потому, имея его денотатом, закономерным образом сливаются в обыденном языке, превращаясь в синонимы. Зато диалектика стала символом алогизма, так как, с одной стороны, требовала по платоновски отличать существование от сущности, а с другой - обнаруживала в них тождество противоположностей. То обстоятельство, что речь шла об омонимах, эмпирически ориентированные исследователи либо игнорировали, либо просто не понимали. Более того, как показывает марксистски ориентированная «Философская энциклопедия» и немарксистски ориентированная «Новая философская энциклопедия», интереса к этой существенной разнице в ХХ веке не было. Как это ни обидно звучит, но этот век из истории философии можно вычеркнуть безболезненно. В конце его входят в обиход как бы подводящие итог бессмыслице схемы соотношения бытия, существования и реальности, не имеющие ничего общего с историей философии и диалектикой [141, с. 13]. Правда, нужно заметить, что экзистенциализм, как проявление эмпиризма (хотя и мистико-иррационалистического толка) принял название полностью соответствующее его сути, в отличие от марксистского «диалектического материализма», не имеющего с диалектической логикой ничего общего.

Несколько слов о сущем. В отношении этой категории можно согласиться с А.П. Огурцовым, что, с одной стороны, её считают «фундаментальной категорией философского дискурса», а с другой - смысл её в истории философии довольно часто менялся [181]. Её применяют для обозначения всего существующего (совокупность проявлений бытия), любой вещи, субъекта, сущности, онтологического абсолюта (бытия, субстанции) и даже бытия глагола-связки «есть». Не случайно уже Аристотель «рассматривая различные значения имени “сущее”, переводит это различие из онтологического в полисемантичность языка, коль скоро нет единого рода «сущее», обусловливающего однозначность имени» [181, с. 676]. В средневековой схоластике предпринимались попытки придать онтологическое различие бытию и сущему, но так как денотата, отличного от бытия и существования определить не удалось, то номиналисты (главным образом Д. Скот и В. Оккам) без особого труда доказали несостоятельность этого различения. Скотистское понятие «этости» означало, что бытие свелось к сущему, то есть к вещи, предмету (был установлен конкретный денотат, но только в области вещественно-предметного знания).

Вся история философии до последнего времени пользуется этим понятием, употребляя его в самых различных значениях, но так как общего денотата этой категории не выделено до сих пор, нужно признать правоту Аристотеля и использовать его как полисемантическое понятие обыденного языка (а в философии разумнее вообще от него отказаться как от засоряющего язык). Понятно, что, например, М. Хайдеггер напрасно тратил время и усилия на то, чтобы подвергнуть критике прежнюю метафизику, якобы отождествлявшую бытие с сущим (онтическим).

Категории бытия, существования и сущего являются отправной точкой доктрины экзистенциализма. Хотя экзистенциалисты напрочь отмежёвываются от классического значения этих понятий, они его не могут отменить по той простой причине, что имеют дело с иными денотатами. Но это означает и то, что критиковать классическую философию с позиций экзистенциализма совершенно неправомерно и бессмысленно. Зато своё мнение в отношении эмпиризма диалектика высказала уже устами древних греков. Экзистенциализм занял область исследования ещё две с половиной тысячи лет назад вычеркнутую из философии.

Древние греки выделили разум и противопоставили ему «мнение». В наши дни их интеллекту можно только позавидовать. Все исторические попытки из этой области мнения «выжать» нечто сравнимое с разумом сегодня обозначают рациональностью. Механически же сопоставляя эти попытки, как об открытии говорят про гипотезу об исторических формах рациональности [183]. Из омонимов пытаются создать общую теорию и высказывают искреннее удивление по поводу того, что такая общая теория не получается. Выход, естественно, находят в иррационализме и мистицизме.

В сущности надуманная идея исторических форм рациональности оказала негативное влияние на, казалось бы, не столь сложную, но архиважную проблему соотношения рассудка и разума. Из ясной она превратилась в неясную [246, с. 15]. Н.С. Автономова точно заметила: «Специфической чертой конкретно-исторической ситуации, в которой оказалось соотношение рассудочного и разумного в последнее время, является уход недиалектической мысли в тупиковые для решения проблемы рациональности ситуации» [4, с. 7 - 8].

На протяжении двух с половиной тысячелетий проблема рациональности, а точнее, разумного знания, считалась классической, устоявшейся, «вечной проблемой». Разумное сопоставлялось с рассудочным опытным знанием, полученным в чувственной практике (категорию разума наряду с рассудком выделял уже Платон [191, c. 319 - 320]). В одних учениях оно резко противопоставлялось последнему (которое объявлялось неистинным, знанием «по мнению»), в других - намечались попытки их объединения. Нередко эти подходы циклически сменяли друг друга. В случаях объединения различие между рассудочным и разумным затушевывалось, стиралось вплоть до объявления его псевдопроблемой. На ХХ век выпала именно эта часть цикла в решении вопроса о соотношении разума и рассудка. Их объединили в общую проблему, проблему рациональности вообще, а эту последнюю разделили на несколько видов рациональности, главные из которых следующие: 1) рациональность классической философии; 2) рациональность методологического анализа науки (её саму делят на исторические виды); 3) рациональность социологии и культурологии. Но вскоре заговорили о кризисе идеи рациональности и её принципиальной неразрешимости.

Дело в том, что фактически никакой проблемы рациональности и не обсуждалось, ибо она оказалась подменённой анализом вербального, словесного. Именно поэтому её пытаются решать обращаясь не к истории отношения разумного и эмпирического, а к этимологии слова, сравнивая его различные смыслы и значения [203; 248] (так называемые семантико-терминологические трудности [248, c. 6]). Смыслов оказалось достаточно много и различных, в силу чего идея единой рациональности ныне повсеместно отвергается [5, c. 56]. Фантомность, постоянное ускользание самой проблемы порой и истолковывается как её отсутствие. Но до чего же она упрощается, когда речь заходит о денотате понятия, просто диву даёшься как философы искусно обходят этот приём никем ещё не опровергнутый и не охаянный. Не важно, каким термином мы пользуемся, важна только та предметная область, которую он обозначает. Не следует бояться кучи синонимов, гораздо опаснее куча омонимов, которая позволяет исследователю себя же обвести вокруг пальца.

Сегодня в литературе по проблеме рациональности, какого вопроса ни коснись, либо имеем дело с обсуждением рационального, либо иррационального, а нерациональное, неразумное вербальное практически исчезло. У Платона рассудок и разум - это две различные, несхожие «способности души»: рассудок познаёт всё земное и конечное (математику и частную науку), а интуитивный разум - абсолютное, бесконечное, божественное. Разумное познаётся при помощи интеллектуальной интуиции, а рассудочное - чувственно [151]. Между ними нет ничего общего, ничего, что могло бы их сблизить или объединить. Параллельно этому представлению о соотношении рассудочного и разумного в рамках диалектики тождества противоположностей развивается прямо противоположное - о единстве и даже тождестве разума и рассудка. Разум есть объединение рассудочных противоположностей, он «схватывает» единство противоположностей, которые рассудок разводит в стороны. Противоречие это прояснил и уточнил Гегель, выделив два диаметрально противоположных типа рассудка и резко противопоставив их друг другу (марксистская традиция их обычно обозначает как интуитивный рассудок и созерцательный [4, c. 83], но в то же время в таком выделении видит дефект, несовершенство гегелевской логики [102, c. 216 - 331; 175; 87; 4, c. 78 - 85; 42, с. 73 - 78; и др.], обвиняя её в неясности позиций). Первый вид - рассудок, являющийся диалектическим антитезисом разума (а потому и совпадающий с ним) - интуитивный рассудок разума. Он обладает всеобщностью разума и не может быть получен в обобщающем абстрагировании. Второй вид - рассудок обыденного мышления - индуктивный по происхождению. Последний не является антитезисом разума ни при каких условиях. Оба вида рассудка всего лишь омонимы, но в современной философии эмпиризма и то, и другое всего лишь виды рациональности (разума).

Кризисные явления в современной западной культуре обычно связывают с распадом классического идеала рациональности. Но эти кризисные явления имеют скорее обратное объяснение. Они связаны с утерей критериев выявления действительного идеала рациональности, с беспомощными попытками обнаружить его в ворохе философских работ, накопившихся за два с половиной тыcячелетия. Такой критерий, как тождество противоположностей, реализующееся лишь в сфере субстанции, эмпирически ориентированная мысль либо игнорирует, либо подвергает критике, превратно (доплатоновски!) представляя себе субстанцию как некую «подложку» вещей.

§ 4. Формальная логика

Древние греки при всей наивности их представлений об устройстве мироздания проявили удивительную (интуитивную) проницательность в создании философских концепций. В основе их эволюции лежит не какая-то глубокая и сложная идея, а очень простые и естественные движущие мотивы - принципы нормального (то есть последовательного, себе не противоречащего) мышления, которыми руководствовались вначале интуитивно, а затем их конкретизировали в формальной логике. Именно отступление от того, что сделало вид человека человеком разумным, заводило философскую мысль в тупик, кризис, суть которого состояла в нарушении логики (проще говоря, в абсурде). Но даже те, кто были не в ладах с логикой или строили намеренно алогичные концепции, интуитивно ориентировались на последовательное мышление, отказаться от которого мог разве что умалишённый, да и тот не полностью. Именно поэтому возникали кризисы и историческая смена не только логических, но и мистических, иррационалистических концепций, поставивших в центр познавательной деятельности переживание. Интуитивное недовольство алогичностью и абсурдом (которые далеко не всегда сразу бывают очевидны) - самый эффективный двигатель истории философии..

Эмпиризм в истории философии часто сталкивался с абсурдом при построении концепций реальности и это сильно огорчало теоретиков. Наконец в XIX - ХХ вв. возникла идея избавиться от абсурда, просто изменив его денотат. В логике (начиная ещё с софистов) в цепи суждений принята равнозначность, точнее, равноправность истинных и ложных суждений (для самой логики и те и другие имеют смысл). У современных логиков возникла «гениальная» идея: ложные суждения формальной логики по аналогии с их эмпирическим содержанием (то, к чему приложима логика) назвать абсурдом. Абсурд из эмпирической бессмыслицы и нелепости был превращён в нечто осмысленное и так же, как операция в логике, приобрёл новый неабсурдный денотат, то есть смысл. Элемент формально-логической операции самым абсурдным способом был «онтологизирован» (вернее, эмпиризирован).

Это стирание грани между дедуктивной логикой и результатами эмпирической индуктивной поддержали Л. Шестов, А. Бергсон, Г. Зиммель, Т. Лессинг и особенно А. Камю в «Мифе о Сизифе», несущем подзаголовок «Эссе об абсурде». Камю исходит из абсурдности существования: в ощущении человеком чуждости мира, потерянности и т.п. [107, с. 40]. В том, что существование в отличие от бытия и сущности может быть абсурдным, нет ничего нового. Древние философы установили, что эмпирический мир мнения подвержен случайностям, а потому не исключён и абсурд («Как страшен может быть разум, если он не служит человеку», - говорил Софокл). На этом основании и считали его неистинным. Логика, применённая к эмпирическому миру, в зависимости от эмпирических посылок может показать абсурд эмпирической ситуации. Именно поэтому её «истинное» или «ложное» не абсурдно, а осмысленно (объективно оценивает ситуацию), хотя и полностью зависит от этих эмпирических посылок и этой эмпирической ситуации.

Нормальное, не противоречащее себе мышление требовало соблюдения определённых правил, законов. Это так называемые основные законы формальной логики, которые осознанно или неосознанно, демонстрировало древнегреческое мышление. Таковые воспроизводили, например, элеаты (закон противоречия или непротиворечия мышления, закон тождества и т.п.). Парменид утверждал, что два противоположных суждения не могут быть истинны. Логический закон тождества, хотя и без его формулировки, фактически был принципом в построении онтологии у Парменида. В апориях Зенона широко используется, в частности, закон исключения третьего и метод приведения к абсурду. Интуитивное применение законов формальной логики выявляется в тропах скептиков, в сократических логических противоречиях, у мегарцев (доказательство от противного, закон исключения третьего, закон тождества). Формально-логическими приёмами, которые служили критериями истины в доказательстве, пользовались софисты и киники.

Интуитивная опора на эти законы впервые приобрела логически оформленный вид у Аристотеля [28]. В современной традиционной логике основных законов четыре. Это законы тождества, противоречия (точнее, непротиворечивости), исключённого третьего и достаточного основания (что касается последнего, то в современной логике он формулируется как методологическое требование, то есть неформализуем). 1. Закон непротиворечивости: «противоречащее одно другому не может сказываться вместе» [«Метафизика», IV, 4, 1007b, 18]. 2. Закон тождества: «невозможно что-либо мыслить, если не мыслят что-то одно» [«Метафизика», IV, 4. 1006b, 10]. 3. Закон исключённого третьего: «не может быть ничего промежуточного между двумя членами противоречия, а относительно чего-то одного необходимо что бы то ни было одно либо утверждать, либо отрицать» [«Метафизика», IV, 7, 1011b, 23 - 24]. Современная логика показывает, что эти требования переводимы друг в друга, так что можно говорить об одном обобщённом требовании [28, c. 55]. Таким основополагающим требованием обычно называют принцип тождества. «В отношении абстрактных объектов принцип тождества принимается в качестве интуитивно очевидного постулата, лежащего в основе логики и рационального мышления в целом» [143, c. 236]. Сам же Аристотель говорит, что принцип непротиворечия «это самое достоверное из всех начал» [“Метафизика”, IV 4, 1006 а].

Принцип тождества называют первым принципом познания, однако логики (а точнее, представители философии науки) нередко бывают недовольны им, называя его тавтологичным и бесполезным. Это из-за недооценки его интуитивного происхождения. Вся история философии и науки демонстрирует нам парадоксальную ситуацию: этот принцип постоянно нарушается, строятся алогичные, то есть по сути абсурдные концепции, которые через определённое время опровергаются применением именно этого принципа.

Периоды обострения кризиса философии вносят известную растерянность в умы учёных и тогда проявляется эффект дезориентации, как, например, он проявился в наше время на «постмодернистском изломе», когда о правомерности тотального плюрализма философских направлений стали говорить не только антисубстанциалисты [см.: 169], но даже некогда ярые противники такого подхода [184; 185]. Стало распространённым убеждение, что истина носит исторически относительный характер [225, с. 3] (статистика мнений в истории философии). Между тем острие вектора философских исследований направлено на поиск истины, то есть верного отражения реальности, того, что есть (и не важно реальность это души или универсума). Проблема истины волнует сегодня многих, как и две с половиной тысячи лет назад. «Что есть истина?» - спрашивает Т.П. Григорьева и справедливо замечает: «Ответы были, но их благополучно забывали» [74, с. 3]. Поэтому придётся начать с истории вопроса.

Как известно, классическая концепция истины восходит ещё к античности, её основная идея сформулирована Платоном и Аристотелем. В частности, Платон выразил эту идею следующим образом: «... Тот, кто говорит о вещах в соответствии с тем, каковы они есть, говорит истину, тот же, кто говорит о них иначе, - лжёт ...» [190, с. 417]. Истина Платона - это идеи (субстанция), то есть скрытая от эмпирической практики истина. Она отличается от «мнения», ориентирующегося только на «соответствие» или внешнюю «правильность». И хотя многим нынче хочется трактовать Платона эмпирически, например, экзистенциалистам [227, с. 122], тем не менее концепция, рассматривающая истину как соответствие мыслей реальности, пережила тысячелетия и до сих пор является наиболее распространённой концепцией истины.

В то же время не следует путать различные понятия истины - омонимы. Истина в логико-семантическом анализе языка науки выполняет совершенно иные функции, она выступает в качестве регулятивной идеи [194, с. 347]. Как в своё время заметил А. Тарский в работе «Понятие истины в формализованных языках» (1935г.), в формальной логике понятие истины обозначает не некую метафизическую сущность, а только свойство осмысленных предложений, которым они могут обладать или не обладать. Об истине можно говорить только в том случае, если ей противопоставляется ложность, и наоборот [179, с. 220 - 245]. Понятно, что это не отказ от классического понятия истины, а просто иная область исследования. Те, кто не понял этого, фактически онтологизируют логический (операционный) смысл истины в формальной логике. Если «мысль о мире как о единстве является сущим вздором» [264, p. 34 - 35], то и сама мысль не может возникнуть. Более того, отсутствие единства уже есть утверждение единства, ибо, если всё различается, то и не существует друг для друга, зато само для себя есть единое.

По отношению же к проблеме исследования реальности идея множества истин (или их историчность - одна из навязчивых идей М. Хайдеггера [227, с. 115 - 122], не понявшего ни Платона, ни Гегеля) это не более чем психологическая самозащита, самообман растерявшегося рассудка. Конечно, и сегодня, как и в древнегреческой философии, истину нужно отличать от мнения. Мнению, или обыденному мышлению, присуща способность быть плюралистичным и ошибаться [92], что обусловлено присутствием в сознании двух далеко не всегда состыкующихся сфер: чувственной и логической ( элеаты это чётко показали исследованием логических парадоксов, которые возникают из-за механического объединения в сознании эмпирического индуктивного и дедуктивной логики). Мнение всегда отражало чувственную и эмпирическую реальность. Но именно на этой реальности заострила своё внимание методологическая мысль ХХ века, обозначив область мнения совершенно не отражающими её терминами: «законами разума», «логико-методологической рациональностью» и т.п. Онтологическая истина не имеет отношения к эмпирической реальности, не может иметь прямого подтверждения в эмпирических науках. Поэтому кажется вполне закономерным тот факт, что в работах ведущих представителей философии науки второй половины ХХ века - Т. Куна, С. Тулмина, И. Лакатоша и др. - понятие истины не встречается. Ведь речь идёт о смене парадигм эмпирической науки.

Множество истин это фактически по-иному сформулированный парадокс лжеца, говорящего правду (парадокс мегарца Евбулида). Ведь если истин множество, то утверждение о том, что истина может быть только одна-единственная, не допускающая множества, должно быть верным. Утверждение плюрализма есть отрицание плюрализма. И это настолько же верно, как и то, что древние греки были не глупее нас. Но плюрализм имеет известный положительный смысл, так как любой человек не свободен от обыденного рассудка и ошибочного мнения. Но этим положительный смысл и исчерпывается, ибо переходит в свою противоположность при абсолютизации такой установки. Истина всегда обязывает быть логичным, точнее, последовательным, не противоречащим самому себе. Апелляция же к интуиции, бессознательному и восприятию путём переживаний нисколько от этого не избавляет. Древние греки, начиная с элеатов, чётко установили, что область истины онтологическая - это бытие, субстанция, а область мнения - эмпирия. И, как убедительно показал Платон, описывается субстанциальное бытие только в категориях диалектической логики. И наоборот, категории диалектической логики приложимы только к нему.

§ 5. Формальная логика и субстанциализм

Древние греки задумались о логике онтологии отличной от эмпирической. Они коснулись её сущности и в своём интуитивном следовании закону тождества - «подобное познаётся подобным» - увидели реальную возможность реализовать непосредственное, то есть достоверное знание. Идея логики тождества противоположностей позволила объяснить причину существования (целостности) мира и возможность его познания. Других логически адекватных способов исследовательская мысль не обнаружила до сих пор.

Мышление - это наша высшая способность к познанию мира. Каковым он должен быть? Чтобы иметь о нём истинное представление, он должен быть дан нам непосредственно. Но это означает, что разум может быть непосредственно познан только тождественным ему разумом - сам себя познающий разум, А=А (А не может в одно и то же время быть и А, и не-А). Вот откуда берёт своё начало интуитивная идея монизма мира. Чтобы познать А и взаимодействовать с А, мы сами должны принадлежать этому А. быть качественно с ним идентичными (Платон, например, говорил, что качественно отличающиеся друг от друга люди и боги не могут даже знать что-либо друг о друге [«Парменид», 134d - e]). Обращение формальной логики к объективной категории качества есть первая ступень разума. Разум - суть души, именно она есть единственная непосредственно данная человеку реальность.

Но это логика, а за бортом логики остаётся дуализм и плюрализм вещественно-телесного мира Эмпиризм вещественно-телесного материализма всегда имеет дело с дуализмом, то есть опыт сталкивается как минимум с двумя различными качествами. Это дуализм конечной единичной вещи и её среды (промежутки между вещами), то есть дуализм различных качеств, различных состояний, различных видов «эмпирических реальностей». В античном атомизме он редуцируется до дуализма атома и пустоты, а в современном - до корпускулярно-волнового дуализма, или дуализма вещества и поля, не говоря уже о том, что эмпирический редукционизм это редукция несводимых качеств к какому-либо одному, фундаментальному.

Существовали и существуют попытки обойти логику - синоним нормального мышления. Чтобы обойти закон тождества (А=А), душу начали превращать попросту в свойство тела. В механистическом подходе душа превращена в эпифеномен. И логика тут нарушается, ибо не тело живёт духовной жизнью, а душа. Эмпиризму с его недостатками постоянно мешала логика и он находил пути, чтобы её обойти. На место «недостающей» логической последовательности (А=А) подставлялось представление, образность, переживание и тот вид «интуиции», который принципиально недискурсируем - переживающая интуиция. Но точно так, кстати, поступает и сумасшедший, замещая логику своими собственными представлениями и переживаниями.

Целостные объекты всегда качественно определённы (однокачественные), они носители того или иного качества, а духовная жизнь и телесная - качества разные. Монизм формальной логики приводит к парменидовскому убеждению, что душа - это бытие, или субстанция. А=А утверждает абсолютность А. И несмотря на то, что эмпирические поправки нередко приводят к становлению космоцентризма или панлогизма, в результате трансдукции, переноса свойств разума на космос, душу тем не менее наделяют субстанциальными свойствами (Парменид, Сократ, Платон, Аристотель, Декарт, Лейбниц, Гегель.). Невольно утверждается плюрализм субстанций.

Вещественно-телесный мир эмпирического познания изменчив и неустойчив. Различные его области поддаются обобщению и доступны познанию, так как подчиняются законам формальной логики. Но попытка создания его онтологии несостоятельна, так как опираясь на эмпирически фиксируемые свойства, связи и взаимодействия обобщить и объединить всё это в нечто целое невозможно.

Отсюда два противоположных подхода к созданию объективной модели онтологии: через посредство закона тождества и закона тождества противоположностей (имплицитное «causa sui»). Разные по направленности они в итоге приводят к одному общему результату, который называют диалектическим монизмом.

Самый всеобщий и фундаментальный закон формальной логики утверждает А=А, или А не может быть в одно и то же время и А и не-А. Законы логики врождённы, поэтому им интуитивно следовали даже тогда, когда они ещё не были дискурсированы. Закон тождества - это логическое требование к тому, что мир должен быть един. Но эмпирический мир разорван, отдельные его области следуют то логике А=А, то В=В и т.д. Поэтому первой попыткой реализации этого закона была попытка милетцев (наиболее последовательная у Анаксимандра в идее первоматерии - архэ) найти однородную подложку - общее эмпирического мира (первое представление о субстанции). Но соблюдая логику для подложки вещественно-телесного мира, милетцы нарушали логическое соответствие между вещественно-телесным и предполагаемым субстанциальным (преходящее равно вечному, А=В), целостность мира не соблюдалась, а такой мир непознаваем (А не существует для В).

Неудача постигла и первую попытку применения закона тождества противоположностей, который утверждал целостность, монизм и возможность познания мира, нёс на себе онтологическую нагрузку. Гераклит, хотя и считал, что истинная «природа любит таиться» [166, с. 147], однако внёс свой диалектический логос («разумное пламя») прямо в вещественно-телесный мир. Это была первая гениальная попытка онтологического объяснения целостности мира и возможности его познания, но это был и первый провал. Монизма не получилось - объект приложения логоса был неадекватен закону. Эмпиризм гераклитовского «всё течёт» с его неповторимостью опыта на корню подрывал идею создания онтологии эмпиризма. Текучесть - это кажимость, по поводу которой было сказано: река течёт только для глупцов, для мудрецов она стоит.

В конечном итоге Гераклит всё же вынужден был признать, что реально, истинно именно субстанциальное, а феноменальный мир неподлинный. На недостатки применения закона тождества противоположностей в эмпирическом мире указывал Платон в диалоге «Пир».[187a - b]. Гераклит не смог показать единство эмпирического мира, соответственно, возможность познания мира не была доказана. Термин «гераклитизм» стал в истории философии синонимом вульгарной диалектики. Интересно, что критика тупиковых направлений эмпирической философии как бы забывается и воспроизводится столетиями или тысячелетиями спустя - марксистский диамат тому свидетельство (правда, тут играли роль и субъективные причины - Марксу любым путём хотелось доказать недоказуемое [206]).

Принцип А=А формальной логики требует монизма в рассмотрении реальности. Однако помимо принципа монизма из него вытекают следующие следствия. 1. В силу сверхчувственности души именно таковой, то есть сверхчувственной, следует признать любую субстанцию (хоть материальную, хоть идеальную). 2. Субстанция, как и душа, не может иметь пространства и протяжённости. 3. Из того следствия, что для А не существует любое В, первое следует считать единственным и абсолютным. 4. Сверхчувственная субстанция вечна, ибо исчезать она может только в ничто, а появляться только из А. 5. Субстанция бесконечна, ибо конец А есть граница по отношению к чему-то, но это иное для А не существует. 6. Будучи А, субстанция неизменна и не претерпевает развития. Однако она приводит в движение вещественно-телесную свою составляющую. На уровне этого противоречия стал необходим переход к диалектике: самодвижение, «causa sui» обусловлены вечным взаимным переходом тождественных противоположностей, которые играют роль неизменного «перводвигателя» для развивающегося и изменяющегося вещественно-телесного мира.

Перечисленные свойства - прямое следствие формальной логики (врождённых, априорных понятий), с которым никак не хочет считаться эмпирическое представление, оно всё воспринимает образно: вечное - как «дурную» бесконечность, или как эмпирически фиксируемую вечность человеческой души, абсолютное воспринимает как игнорирование проблемы эмпирического мира и т.п. Короче, оно не может понять, что смысл понятий в субстанциализме изменяется, это омонимы по отношению к схожим понятиям эмпирии. Именно с изменением смыслового содержания понятий и возникает философия Древней Греции - философия сверхчувственного (Парменид, Сократ, Платон и отчасти Аристотель, Гегель и др.).

Платон не сразу (а только в позднем диалоге "Парменид"), но понял ошибку двух попыток и отделил вещественно-телесный мир с его эмпирическими законами от субстанциального мира идей с их диалектическими законами. Монизм Платона утверждает абсолютность мира идей, ибо эмпирического мира для этих идей не существует А ? В, но так как последний при этом всё-таки сохраняет известную зависимость от первого, имеет непосредственное отношение к нему, то его следует рассматривать как некоторое несущественное изменение (состояние) субстанциального мира идей (после Платона идеализм традиционно рассматривал вещественно-телесное как модификацию идеального - «угасший дух» говорил, например, Шеллинг). Это несущественное для субстанции и есть по сути несуществующее для неё, или существующее для субстанции только как сама субстанция, а не изменчивая эмпирия (несущественное образно можно сравнить с рябью на поверхности озера, эти волны не затрагивают его сущности - биоценоза).

Платон в поздних своих работах (главным образом в «Пармениде»), интуитивно следуя обоим законам, разрешил противоречие между вещественно-телесным миром и субстанциальным. Однако его монизм обернулся плюрализмом субстанций, которые представлены: как родовые - мир идей и как видовые - субстанциальная душа, попытки воспроизвести диалектику космоса [«Тимей»] и социума [«Государство»]. Логика развития философии требовала следующего шага, но христианская теология (форма жёсткой идеологии), оказавшая влияние уже на неоплатоников, нанесла тяжелейший и сокрушающий удар по философии, по логике её развития (а религиозный опыт в своей основе есть эмпиризм, внутренний опыт), от которого она не могла как следует оправиться даже в новое время. Последствия этого удара в виде иррационализма, интуитивизма, мистического эмпиризма и т.п. сказались даже на формировании философии постмодернизма. Но исследовательская мысль не увядает и после Платона возникают отдельные гениальные идеи в русле субстанциализма и закона тождества противоположностей. Так возникла идея плюралистического монизма Лейбница. Но даже такое замечательное явление как гегелевская диалектика не смогло ввести философию в то русло развития, в которое направляла её имманентная ей логика. Антисубстанциализм пошёл по пути абсурда.

Гегель взял на вооружение логику Платона [213], которую он «отшлифовал» до блеска и конкретизировал. Но к плюралистическому монизму Лейбница Гегель отнёсся скептически и попытался найти другой способ преодоления затруднений в идее плюрализма субстанций - главного препятствия приложения логики. Он процессом развития абсолютной идеи объединил различные субстанции в одну: 1) субстанцию мира идей в её движении от бытия до понятия; 2) субстанцию, которая лежит в основе эмпирической природы, но не выявляется в чувственном восприятии; 3) субстанцию индивидуальной души человека; 4) социальную субстанцию в её формах общественного сознания). Логика субстанции всегда имеет один и тот же субъект (как бы ни менялись его обозначения) и только один денотат. Конструкция оказалась искусственной и поэтому ему, приверженцу субстанциализма пришлось ввести в концепцию противоречащую субстанциализму идею развития. И хотя он пытался смягчить это противоречие, заключив движение от абсолютной идеи до абсолютного духа в замкнутый цикл, плюрализм субстанций не превратился от этого в монизм. Плюрализм субстанций очевиден, но ни логика тождества, ни логика тождества противоположностей оказались не в состоянии его описать и объяснить. Так, по крайней мере утверждает антисубстанциализм, считая это основным дефектом субстанциализма.

Как видим, древние греки ничего не выдумывали, формальная логика заставляла строить вполне определённые концепции и эта врождённая логика никуда не исчезла. Однако, с одной стороны, всегда были мыслители, игнорирующие логику, а с другой, - логика приводила к концепциям, явно не укладывающимся в образность и представление, и это тоже подталкивало к отступлению от логики. Чаще всего в этих случаях апеллируют к интуиции, но, хоть это мышление и бессознательного порядка, однако при определённых условиях результаты его дискурсируемы и дискурсия подчинена законам логики, за исключением тех случаев, когда обращаются не к интеллектуальной интуиции, а к так называемой переживающей. Поэтому завершение классической философии носит больше субъективный характер, чем объективный. Критики её оснований, если не считать поверхностные высказывания, не было дано. Остались проблемы, но проблемы вполне решаемые.

Формальная логика привела Парменида к идее субстанции (объективного бытия, объективной онтологии). Путь Парменида - путь к сверхчувственному. Согласно Платону, он требует подготовленного ума, усматривающего за эмпирическими данными априорное (понимание). Тут вступает в силу врождённая диалектическая интуиция, в которой нет ничего от накопленного опыта, нет никакой связи с вещественно-телесным миром, а есть только единственно возможная логика, объясняющая причину существования мира (его единство) и возможность его познания. Никто не придумал иной логики никаким образом не связанной с субъективным эмпирически данным миром («миром сознания») и отличной от платоновско-гегелевской диалектики. Дело не в недостатке фантазии, а в отсутствии возможности построить иную логику, последовательно объясняющую причину существования мира. Все попытки выйти за рамки платоновско-гегелевской логики диалектического субстанциализма непоследовательны, не соблюдают законов ни формальной, ни диалектической логики.

Глава II. ИНТУИЦИЯ ДУШИ И СОЗНАНИЕ

§ 1. Душа

О душе сегодня пишется очень мало, по ряду причин (в первую очередь из-за эмпирической направленности современной философии) возник своего рода заговор молчания. Но философия души - традиционная проблема философии, которая стоит у её истоков, подтверждая известное мнение о том, что познание истины и реальности это в сущности есть познание самого себя. История философии зачастую рассматривалась именно под этим углом зрения. Несмотря на то, что эту историю нередко представляют в виде смены доктрин (классическая и неклассическая философия), переход от идеи субстанциальности универсума к онтологии души (субстанциальной или субъективной) при более глубоком взгляде отражает собой эволюцию одной и той же идеи.

В основе историко-философского процесса лежит процесс самопознания, та самая онтология мышления, о которой в новое время стали говорить как о нечто совершенно новом. Вновь появилось эмпирическое (антисубстанциальное) и субстанциальное понимание мышления.

Уже Пифагор точку совпадения мышления и бытия усмотрел в числе. «Самое трудное - познать самого себя» - считал Фалес. В духе диалектического субстанциализма звучат и утверждения Гераклита, который говорил о том, что «Всем людям дано познавать самих себя» [Фр. 23с (116 DK)], «познай самого себя», «я искал самого себя» [238, с. 235, 234]), но при этом «границ души тебе не отыскать» [Фр. 67 (DK)], Столь глубок её логос, что она глубочайшая и бесконечная. Познать самого себя, свою «психею» - значит углубиться в закон (Логос). Парменид был уверен, что «мыслить и быть - одно и то же» [Фр. В 3 в собрании Дильса (у Маковельского - В 5)], «одно и то же мышление и то, о чём мысль» [Фр. В 8, 34]. Анаксагоров ум имеет свойства субстанции: «Ум же есть нечто неограниченное и самовластное и не смешан ни с одной вещью, но единственный - сам по себе» [Фр. 12]. У старших софистов популярен был известный тезис Протагора «человек есть мера всех вещей» [Фр. В 1 DK]. И уж конечно всем известен бессмертный сократовский совет «познать самого себя» [199]. Платон несколько раз в «Протагоре», «Хармиде» и «Алкивиаде I» ссылается на эту дельфийскую надпись. Сократ доказывает, что душа не только самостоятельна, но она и есть то, что мы называем человеком, душа - это человек [«Алкивиад I», 129е - 130d]. У Платона отдельные души аналогичны по своему устройству мировой душе. Природа души сродни природе идеи. В «Тимее» душа состоит из неделимой вечной сущности. Более того, душа у него обладает самодвижением, она есть «движимое изнутри, из самого себя» [«Федр», 245е]. У Сократа, Платона и их последователей душа рассматривается с точки зрения диалектического субстанциализма: она сверхчувственна, над ней не властны ни пространство, ни время. Благодаря в первую очередь Платону, возникает «та ось, вокруг которой … вращалось … предстоящее преобразование мира» [68, - с. 53]. В философии Аристотеля душа становится субстанциальной формой (она предстаёт то как форма тела, то как самостоятельная субстанция). Аристотель говорил о том, что «некоторым образом душа есть всё сущее» [13, с. 439]. В трактате «О душе» [4021а1 - 5] он отмечает: «Думается, что познание души много способствует познанию всякой истины…».

Из первых концепций о душе наиболее разработанной была концепция Аристотеля [28, c. 45 - 47] (хотя до него уже Платон делил душу человека на различные уровни, или сферы идеального). Он рассматривает три существующих вида души и иерархию их у человека: душа растительная, душа животная и душа разумная. Проявлениями, или функциями, растительной души выступают питание, рост и размножение. Проявлениями животной: чувственное восприятие, вожделение и движение. Проявления разумной души: познание сущности вещей и сознательная целенаправленная деятельность. Обсуждение идеи об уровнях души через неоплатоников перекочевало в средневековую философию [252].

У древнегреческих наивных материалистов представление о душе как о тончайшем веществе (Анаксимен, Гераклит, Демокрит) сочеталось с идеями её функциональности: ощущения и мысль суть изменения состояний тела (Левкипп, Демокрит). Сам Аристотель проявлял колебания между функциональным и субстанциальным пониманием души [28, c. 45]. В русле субстанциализма излагали свои взгляды неоплатоники. Правда учение Платона подвергается у них существенному изменению, теологизации. Так, даже у наиболее близко стоящего к Платону Плотина («Эннеады») это уже не чистый Платон, а Платон, «обогащенный» взглядами Аристотеля, стоиков, скептиков, эпикурейцев, пифагорейцев … На платоновскую интуицию тут наслаивается интроспекция в виде мистического опыта, экстаза. Претерпевает изменение и учение о душе. Вначале Плотин верно рассуждает, что исследовать нужно исследующее, т. е. душу, начав свои размышления не с познания окружающего мира, а с исследования души, постигая свою душу, человек мыслит некую умопостигаемую субстанцию. Он подвергает критике существующие концепции души, противопоставляя им платоновскую. Плотин приходит к выводу, что душа абсолютно не зависит от тела и имеет самостоятельную сущность. Душа есть субстанция, она есть единое и многое, а наш мир -- это уже просто многое. Субстанция -- не материальная, а умопостигаемая, потому что мы видим истину не глазами, и не руками ее ощупываем, а постигаем ее своим разумом. Плотин, ориентируясь на Платона, систематически использует идеи осознанности и неосознанности (то есть сознания и бессознательного) и, как считает А.Н. Книгин, «наличие бессознательного в душе Плотин утверждает ясно и определённо» [113, - с. 27]. В то же время Плотин, основываясь только на интроспективном анализе, вводит представление о существовании трех субстанциальных ипостасей -- душа, ум и единое. Душа включает в себя и ум и единое, но единое это космическая всеобщая субстанция, а ум занимает промежуточное положение (единое есть абсолютная мощь, ум -- ограниченная мощь, душа -- еще более ограниченная мощь). Можно только сожалеть, что «правоверных» платоников, которые могли бы развить всё ценное у Платона, история нам не оставила.

У Августина Блаженного - Я есть душа. Однако средневековой теоцентризм не мог служить основой антропоцентрических представлений - в центре был Бог [214, с. 31]. От схоластического учения о душе как тонкой световой материи (собственно как тончайшее вещество её рассматривали ещё древние греки: Анаксимен, Гераклит, Демокрит) история переходит к возрождению. Согласно философам флорентийской школы (Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола и др.), человек имеет низшую душу (её способности сравни с животными) и высшую (связанную с божественным разумом). Душа же, характеризующая самого человека, причастна к свойствам высшей и низшей [12, с. 96].

Эпоха европейского Ренессанса в целом характеризуется поворотом вектора духовной культуры от культа бога к культу человека, человеческого разума. Антропологическая устремлённость ренессансной философии вела к тому убеждению, что знание о внешнем мире является менее достоверным, чем знание о самом себе. Знание о своём Я постепенно приобрело статус несомненного, непосредственно достоверного. Так, по словам Кампанеллы, человек в сущности познаёт самого себя, всё же остальное он познаёт через себя (положение известное ещё со времён Августина [126, с. 27]). В сущности о том же говорит М. Монтень [170, с. 243]. Декарт установил не только центральное положение мыслящего духа как непосредственно данного, но и субстанциальность этого данного, т.е. его самодостаточность. Он по-платоновски назвал душу (mens) субстанцией. Определение души, или духа, у Декарта гласит: это «субстанция, коей присуще непосредственное мышление» [80, с. 128]. Тут следует обратить внимание на то, что непосредственное мышление субстанциально и отличается от рефлексии сознания тем, что последнее всегда опосредовано эмпирической практикой и без неё оно вообще не возникает. Логика тождества противоположностей, или логика субстанции, радикально отличается от эмпирической «логики» сознания. Положение сознания аналогично положению вещественно-телесного компонента субстанции, оно есть лишь частица субстанции (невсеобщее, частное, случайное). Это область рефлексии, область совершенно несущественная для субстанциальной души, не оказывающая на неё в своей рефлексии ровным счётом никакого влияния. Сознание в отличие от целостности субстанции-идеи, это «то знание, которому присуще возникновение», - говорит Платон [«Федр», 247d - e], или, как пишет Гегель, это «дух, который охватывает лишь явления», дух, «погрязший во внешнем» [60, с. 79]. Область сознания онтологически не отделима от субстанции и её самодвижения, поэтому рефлексия косвенно отражая causa sui субстанции, никогда не является единичным актом, но всегда оказываются множественными и циклическими - «циклическая психология».

Декарт исходил из того, что наибольшей ясностью и отчётливостью обладает тот объект, который даётся мышлению непосредственно. Такой непосредственно данной нам вещью будет сам мыслящий дух. Наша душа и есть безусловная реальность. Нет ничего, что было бы для нас достовернее. Вещи же окружающей реальности «становятся нам известны не благодаря тому, что их видят и осязают, но благодаря тому, что их разумеют или постигают мыслью». «Я, строго говоря, - только мыслящая вещь, то есть дух (esprit), или душа, или разум (entendement), или ум (raison)» [78, с. 344]. Но Декарт внёс двусмысленность в трактовку мышления, связывая его с рефлексией сознания. Он отождествляет «я» с душой, духом: мой дух считаю своим «я» [78, с. 369, 395 и др. ]. «… Я мыслящая вещь, или субстанция, …вся сущность или природа которой состоит только в мышлении и которая, чтобы существовать, не нуждается ни в каком месте и не зависит ни от какой материальной вещи» [78, с. 395].

Гегель даёт своё понимание Декарта, через призму диалектического субстанциализма. «Я» означает просто «мыслящую вещь», res cogitas (то есть не само мышление), пояснял Декарт в «Размышлениях о первой философии». Гегель в «Лекциях по истории философии» рассуждает так: «Мыслю» - есть способ моего существования и акцент тут делается не на эмпирическом «я», без которого мы, естественно, ничего не можем сообщить о сверхчувственной субстанции, а на «мыслю». В мышлении находится, таким образом, бытие, они тождественны, как тождественны они были ещё у Парменида. К этому рефлексирует новое время и это наиболее ценная его идея Гегеля. И он понимает её не эмпирически, а в духе диалектического субстанциализима: «Что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно» [68, с. 53]. Познать себя можно обратившись в первую очередь к интуиции, а затем к дискурсии её через своё «я». Но, если начинать с «самокопания», то вместо интуиции мы получим эмпирическую интроспекцию. Познать самого себя, но не способом наблюдения над собой, вот в чём состоит главная задача считал Гёте.

Мышление, если оно субстанциально в целом бессознательно, даётся непосредственно и представляет собой особое качество, особую форму движения. Гегель определял: мышление есть субстанция духовного [65, с. 122]. Утверждение Гегеля заключается не в том, что мышление само себя мыслит (об этом писал ещё Аристотель), а в том, что при этом оно не нуждается ни в боге, ни в природе, ибо оно абсолютно и самодостаточно [253, с. 451].

Декарт по-видимому понимал двусмысленность своей позиции и это чётко демонстрирует в своей работе А.Д. Майданский [154, с. 77]. В «Размышлениях и первой философии» положение о существовании «я» и его роли в выявлении истинности всех прочих идей уже подвергается сомнению, ставит под сомнение логический приоритет cogito. Последнее фактически заменяется положением о необходимости существования Бога. Декарт вдруг замечает, что «я» - существо конечное и несовершенное, оно способно сомневаться, ошибаться и изменяться во времени, то есть антисубстанциально в своей основе. Должна быть, рассуждает Декарт, свойственная духу идея некой бесконечности, идея совершеннейшей вещи, которая позволяет духу судить о степени совершенства воспринимаемых вещей; бесконечное первее конечного. Во мне, считает Декарт, «моё восприятие Бога более первично, нежели восприятие самого себя» [80, с. 38]. «Декарт желает очистить идею Бога и представить её в том виде, в каком она «врождённа» духу» [154, с. 81]. «Я» - лишь конечный образ бесконечной духовной субстанции. Дух же является частью Бога и в то же время независимой от бога волей человеческой души (как это происходит, говорит Декарт, «нашего понимания недостаточно» [79, с. 329]), но из этого следует, что дух (душа) и сам есть бесконечная мыслящая субстанция (для плюрализма субстанций - индивидуальных душ - в этом нет ничего неестественного). Бог, таким образом, выступает в качестве истинной субстанции души (духа) или наоборот, что так же вытекает из этих рассуждений. Декартова «душа» - это чистое, замкнутое на себя мышление. Трансдукция этого положения на природу и вселенную и привела в последующем к идее панлогизма, хотя своеобразный панлогизм иногда усматривают и в самой концепции Декарта [176].