Вперёд, к Платону! Все пороки антисубстанциализма

Субстанция находится в непрерывном, повторяющемся движении (цикле), обусловленном взаимным переходом её противоположных сил. На определённом этапе взаимного перехода противоположностей могут возникать два «незаметных» для самой субстанции события. 1. В ней появляются области, доступные для эмпирического исследования. Это либо вещественно-телесное, либо сознание, как в субстанции души, либо какие-нибудь другие образования. Естественно, что на саму субстанцию, её законы силы (законы) этих вновь появившихся областей совершенно не влияют - они несущественны для неё (врйменные, невсеобщие, случайные, частные, локальные и т.д.). 2. Появление у этих несущественных для субстанции областей своих эмпирических закономерностей и возникновение ещё одного события - «рождение» новой субстанции, или как определяют в эмпирии, вышележащей формы материи, уровня материи и т.п. Несущественное одной субстанции пространственно совпадает с несущественным другой: организмы состоят из молекул, молекулы из атомов, а те из элементарных частиц … Но всё это временно и самое главное неверно, неверно уже потому, что выявляется в эмпирии. По логике вещей не могут, скажем, частями молекулы быть атомы - это абсурд с точки зрения объективности. Частями молекулы могут быть только части молекулы, но никак не атомы, которые являют собой совершенно иное качественное образование (иной уровень «реальности»).

Любая субстанция находится в «круговороте» - взаимном переходе своих имманентных полярных сил друг в друга. На каком-то этапе этого круговорота создаются условия для возникновения из этой субстанции субстанции новой. По аналогии с терминологией эмпирической концепции уровней материи её условно можно назвать вышележащей, а их отношения иерархическими. В эмпирическом времени круговороты нижележащих будут более длительны, чем круговороты вышележащих (эта длительность пропорциональна и размерам этих иерархических образований). Иерархия строится, потом исчезает и снова строится и так до бесконечности - в чём и суть древней эмпирической идеи мирового круговорота. В объективной же реальности, в логике этой реальности ни одна субстанция не рождается и не гибнет, каждая существует относительно самой себя и относительно самой себя является вечной. Относительно же эмпирического наблюдения диалектическая логика (логика субстанции) ничего не говорит.

Вернёмся теперь к вопросу об эмпирической причине смерти субстанции. Давайте представим ситуацию, которая может показаться несколько отвлечённой из-за эмпирической образности, но зато доходчивой. Озеро с устоявшимся биоценозом. Какая-то рябь на его поверхности - совершенно несущественное для биоценоза явление, не существующее для его законов и биологических сил. Но рябь может перейти в волны и усилиться, а всё закончится тем, что озеро будет выплеснуто на сушу. Биоценоз исчез, а его биологические силы (трофические, популяционные, сексуальные и т.п.) не имели ни малейшего отношения к случившемуся. Биоценоз не умер, а исчез и это разные категории, хотя обе не имеют отношения к логике существования субстанции. А если озеро будет постепенно высыхать? Нужно отвлечься от конкретных живых представителей озера и сосредоточить внимание на силах (форме) самого эмпирически воспроизводимого биоценоза. Разрыв трофических, сексуальных, популяционных … связей и есть исчезновение биоценоза как субстанции. Цивилизации или галактики по эмпирическим данным умирают длительно и эмпирики не могут заметить, что их субстанции остаются вечно молодыми. Допустим, что полярность биосферы является трофической (обеспечивается продуцентами, консументами и редуцентами), тогда для этой конкретной субстанции безразлично, какими видами живых существ она будет населена - современными, включающими людей, или только «делящимися» и поглощающими друг друга коацерватными каплями (протобионтами), в обоих случаях это будет субстанция биосферы. И какой бы унылый вид она ни приняла, скажем, после ядерной войны, но если сохранятся бактерии (всегда продуцирующие и редуцирующие), она будет всё той же самодвижущейся и вечно юной субстанцией, для которой любые эмпирически значимые изменения несущественны.

В сущности, что происходит? Субстанции появляются и не появляются, исчезают и не исчезают. Несущественное изменение в движении сил какой-либо субстанции оказывается для самого этого изменения особым качеством, отличным от формы исходной субстанции, но отличном только для самого себя же. В итоге, без всяких пространственных отношений оказываются «сосуществующими» (но фактически каждая для самой себя) уже две субстанции. В последней на определённом этапе её круговорота точно также возникает последующая. Для эмпирической интерпретации скажем так, для атомарного уровня материи вся вышележащая иерархия уровней вплоть до организма животного есть некоторые несущественные модификации движения атомов, для которых вышележащих качеств просто не существует. Плюрализм тут и возникает только абстрактный, эмпирический.

§ 3. Плюралистический монизм

Исторически логика движения диалектического субстанциализма шла к разрешению проблемы плюралистического монизма, но так много субъективных факторов наложилось на это движение, что оно застопорилось. А между тем разрешение этого вопроса дал (или почти дал) Лейбниц. Он предложил решение проблемы, которую пыталась разрешить вся традиция субстанциализма с самого её возникновения. Это вопрос о совмещении монизма субстанции с плюрализмом субстанций. Попытки утвердить плюрализм субстанций уводили в эмпиризм. Философия эмпиризма в лучшем случае демонстрировала диалектикообразность. Субстанциальный монизм, в свою очередь, никогда не был до конца последователен и в том или ином виде воспроизводил плюрализм субстанций. Но чётко утвердив необходимость и важность совмещения монизма с плюрализмом, Лейбницу пришлось решать и вопрос о характере взаимоотношения этих двух взаимоисключающих концепций. То, что это была сложная задача, говорит уже то, что лейбницианцы, пойдя по стопам Лейбница, не поняли его и фактически отказались от предложенного решения. В этом есть какая-то закономерность: неоплатоники перечёркивали достижения Платона, неогегельянцы выкинули всё самое ценное у Гегеля … Конечно, до Лейбница плюралистический монизм монад был у Джордано Бруно, более того, он разрабатывал заимствованное у Николая Кузанского диалектическое учение о совпадении противоположностей (а Гегель критиковал Лейбница за отсутствие диалектической логики). Однако отношение плюрализма и монизма Бруно разрешал однобоко - в пользу монизма в идее абсолютного единства мира (лейбницианцы были ближе к нему, чем к Лейбницу).

Лейбницевский переход от множества субстанций-монад к монизму одной не грешит субъективностью, ибо он обнаруживает механизм взаимного влияния монад, механизм, который исключает взаимодействие, то есть объединение в целостность, - монады независимы и изолированы друг от друга. И насколько каждая из них абсолютна, настолько же абсолютна и их изолированность друг от друга.

«Безоконные», внутренне самозамкнутые субстанции-монады, несмотря на всё их самодвижение и внутреннюю сверхактивность, в силу их индивидуальности (качественного многообразия) не взаимодействуют и потому не существуют друг для друга [133, c. 413 - 414]. «Естественные изменения монады исходят из внутреннего начала, так как внешняя причина не может иметь влияния внутри монады». А предустановленная гармония выражается в том, что в каждой монаде в отражённом виде содержится с самого начала вся Вселенная [133, c. 132 - 133]. Каждая субстанция-монада, будучи «живым зеркалом универсума», воспроизводит воздействие других как изменения своего собственного функционального компонента; никаким иным образом не является мир «безоконной» монаде, кроме как в качестве её собственного, единственного её мира. Внешняя реальность всегда представлена в ней как внутренняя, как имманентные её природе изменения [155, c. 137]. Говорить о влиянии одной субстанции на другую можно только метафорически. Каждая монада сама есть универсум. Вне нашего чувственного (субъективного) восприятия описанной ситуации любая монада есть единственная реальность, или субстанция.

В «Монадологии» Лейбница монады - «простые бестелесные субстанции», «центры сосредоточения колоссальных энергий», «истинные атомы природы». Монады не взаимодействуют между собой («не имеют окон») и в то же время благодаря предустановленной гармонии отражают друг друга и весь универсум в своих имманентных процессах так, что каждая монада сама предстаёт как универсум. Монады наделены психической активностью (бессознательная психика), состоящей в восприятии (перцепции) и стремлении. В сущности это далеко не новая идея, она была подготовлена более древним учением о микро- и макрокосмосе [26, с. 144; 172; 235; 222, с. 49; 75; и др.]. Идея человека как микрокосма, отражающего в себе всё мироздание, всплывает в эллинской философии у Анаксимена, Гераклита, Диогена Аполлонийского, Демокрита, Платона [“Тимей”], в греческой патристике - у Нимесия Эмесского, в эпоху возрождения, пронизывает всю традицию немецкой мистики. Человек как микрокосм вытесняется за пределы научного знания сравнительно недавно - механицизмом XVII - XVIII веков. Затем эта концептуализация возрождается Лейбницем.

В нововременной рефлексии к основным свойствам субстанции выявился процесс, в котором мы имеем дело с качественно новым явлением: в биологических терминах описываются важные свойства плюралистического бытия, субстанций, составляющие такой их неотъемлемый параметр (характеристику), который можно поставить в один ряд с открытием causa sui - самопричины. Невзаимодействующие субстанции тем не менее имеют отношение друг к другу. «Субстанции взаимно мешают одна другой или ограничивают друг друга, в этом смысле они действуют одна на другую и принуждены, так сказать, приспособляться друг к другу. Ибо может случиться, что какое-либо изменение, увеличивающее выражение одной субстанции, уменьшают выражение другой» [133, c. 140]. Субстанция, таким образом, воспринимает влияние других субстанций путём особого восприятия, не отражает (так как не имеет ничего общего, способствующего взаимодействию с другими), а воспроизводит в своей собственной качественной специфике.

Она отражает своё внутреннее состояние «под индивидуальным углом зрения». Но несмотря на абсолютность каждой монады, существует взаимное влияние субстанций-монад друг на друга. Да и обратившись к современной концепции иерархии уровней материи, как к иерархии субстанций, мы обнаруживаем то же самое. Например, в иерархии организма - элементарные частицы > атомы > молекулы > живое тело, изменение любой из этих монад сказывается на других, хотя законы существования у всех различны. Итак, взаимное влияние очевидно и существует с необходимостью, а тот факт, что формальная логика (где А=А) и эмпирические закономерности не подтверждают этого, ровным счётом ничего не значит. Речь идёт о субстанциях, законы которых противоречат и формальной логике, и эмпирическому представлению. Например, тождество противоположностей отражает изменение в тождестве полярных сил (но не объектов), а тождественное не может эмпирически само с собой взаимодействовать и само в себе отражаться, и противоположности его образно не представимы (понятия диалектики и обобщения эмпирии как правило омонимы). Поэтому мы имеем дело с взаимным субстанциальным влиянием, в котором внешнее представлено как внутреннее, оно принципиально отличается от соответствующего представления в эмпиризме, имеет совершенно иное содержание. Гипотеза бога у Лейбница в данном случае излишняя. Гармония (а точнее, взаимное влияние) предустановлена не богом, а свойствами самих субстанций.

Субстанция всегда находится в «неизменном изменении», в вечном переходе (круговороте) её противоположностей друг в друга. Циклически изменяется субстанция и вовлечённый в этот цикл её несущественный компонент, который возникает и исчезает на определённом этапе этого круговорота. Любая другая субстанция к этим изменениям индифферентна (не меняются ни её законы, ни свойства), а вот её несущественное состояние с его случайными, временными, частными и т.п. законами весьма чувствительно к этим изменениям. Фактически весь описанный Лейбницем механизм влияния монад друг на друга относится только к их несущественным компонентам. Для них-то эти изменения и есть не внешние, а внутренние (для образного сравнения сопоставьте влияние на тело организма его «составляющих»: атомов, молекул, клеток и т.д.). Отсюда, сознание, как несущественный компонент субстанциальной души, воспринимает изменения социума, популяции, биосферы и т.п. не каким-то особым надприродным (высшим, идеальным), данным только ему свойством, а самым типичным, банальным, свойственным для всех субстанций. Сознание такой же несущественный побочный продукт субстанции души, как и вещественно-телесный компонент истинной субстанции планеты (её круговорота в циклах, периодических взрывах Солнца). Разница, конечно, есть, но она касается не сущности явлений. Лейбниц был настоящий гений, когда перенёс свойства психики на субстанции, но это был гений интуитивного знания, потому что зачастую не верил в свои силы, в принципы своей концепции и обращался к помощи бога.

Ещё одно важное дополнение в онтологию психики вносит Лейбниц. Если, по Декарту, центральное место в онтологии психики получает сознание, то у Лейбница его место занимает бессознательное, как в силу своей самодостаточности, так и в силу того, что каждая монада представляет собой универсум. Это свойство психики быть центром, абсолютом и будоражило всю нововременную эволюцию онтологических представлений о ней. Даже классическое воспроизведение концепции универсума уже не могло не учитывать этого обстоятельства (не говоря уже о неклассических моделях иррационализма) и потому в немецком классическом идеализме речь идёт о мировом духе и панлогизме.

Плюралистический монизм несёт в себе радикальный антиредукционизм Платона. У Аристотеля его рассматривают как квалитативизм. Он многоплановый, но в том числе и онтологический. Визгин, который принялся квалифицировать употребление Аристотелем понятия качества, выделяет метафизико-эйдетический тип квалитативизма, или квалитативизм формы, выступающий как метафизическое качество [40, с. 406]. Тут дано «понятие формы как качества», где качество выступает как форма присущая субстрату [40, с. 407]. В так называемом качественном подходе «лежит признание абсолютности и несводимости качественных различий природы, прежде всего различий в естественных движениях тел» [40, с. 407]. Отсюда ясно, что видовые субстанции, хотя и несколько разно понимаемые и разно называемые имелись не только у Платона, но и у Аристотеля.

«Сложная субстанция есть не что иное, как собрание или агрегат простых» [133, c. 413] (у поборника идеи монады, субстанциализма язык не поворачивался назвать их совокупность целостностью). Атомарный плюрализм субстанций-монад, хоть он и универсализируется Лейбницем, в действительности представляет лишь частный случай более общего отношения. Наиболее распространённый способ отношения субстанций-монад мы обнаруживаем при анализе иерархии форм материи (конкретных видов субстанции), которые по причине их целостности устроены как монады. Тогда каждая такая видовая субстанция, или форма материи, как монада, как субстанция будет рассматриваться в самодвижении, то есть в её внутренней активности. В силу такого самодвижения формы материи влияют друг на друга, но назвать это взаимодействием нельзя, ибо как материальные объекты они друг для друга не существуют (хотя метафизика эмпиризма и доказывает, что материя у всех форм одна, общая); их нельзя сопоставить как материальные образования, то есть как то, чем каждая из форм материи является в отдельности. В такой синархии каждая форма материи воспринимает воздействие других как свой собственный функциональный компонент, а внешняя реальность (то есть другие формы материи) всегда представлена в ней как внутренняя, как её собственное качественно-определённое состояние - единственный для неё мир (то есть «весь мир» может быть отражён и выражен или в процессах мышления, или в биологических процессах, или в физических и т.д.). Напомним, что в диалектической логике целое (монада) рассматривается как момент тотальности, то есть как абсолютный объект, что, в свою очередь, исключает ситуацию, в которой оно могло бы являться частью чего-то.

Родовая логика отражает субстанцию, но сама субстанция всегда конкретна, всегда представлена в какой-то видовой форме, которой соответствует видовая диалектическая логика. Даже классики марксизма уловили этот момент метода (хотя, что естественно для их эмпирической направленности, не смогли адекватно им воспользоваться). Родовая диалектическая логика в видовой должна быть «”снята”, то есть “одновременно преодолена и сохранена”, преодолена по форме, сохранена по своему действительному содержанию» [159, т. 20. - с. 142]. Отношение видовых форм образно, то есть эмпирически, непредставимо: в одном и том же эмпирическом пространстве как бы сосуществуют вещественно-телесные проявления различных видовых субстанций (субстанциальное требование радикального антиредукционизма), например в организме, атомы, молекулы, клетки, органоиды и т.д. Их отношения алогичны при любом раскладе формальной логики. 1. Если игнорировать плюралистический монизм и каждое такое проявление субстанции рассматривать как конкретный вид материи (неважно чувственно воспринимаемой или сверхчувственной), то их придётся суммировать и мы столкнёмся с фактом нарушения закона сохранения материи. 2. Если же вновь возникающие качества рассматривать лишь как новые свойства, появляющиеся у некого фундаментального образования (тут мы редукционно сползаем к «голой» метафизической субстанции или оформленной как корпускулярно-волновой фундаментальный уровень материи), то представления опять становятся алогичными, абсурдными (А =В). 3. Третьего эмпирии не дано.

В диалектической логике целое (монада) рассматривается как момент тотальности, то есть как абсолютный объект, что, в свою очередь, исключает ситуацию, в которой оно могло бы являться частью. В плюрализме форм материи каждая из них как монада оказывается единственной по отношению сама к себе, ибо другие вне её и для неё не существуют. Подобное отношение субстанций неправомерно сводить к точке зрения наблюдателя (или системы наблюдения), как полагают некоторые критики представленного Лейбницем механизма (объяснения) [156, c. 98]. Каждая монада, не взаимодействуя с другими, как с несуществующими, тем не менее оказывается живым зеркалом всех других, отражающая космос под индивидуальным углом зрения. В этом, как считает М.Г. Макаров, нашло своеобразное преломление развитие астрономии - признание значения точки зрения наблюдателя, системы наблюдения. Относительность выступает в рассматриваемом учении как объективная сторона самой действительности [156, с. 98]. Однако это явно субъективистская трактовка. Принцип относительности (ОТО и СТО) с самого своего возникновения и по сей день подвергается критике именно из-за введения субъективных составляющих (позиции наблюдателя) в теорию объективного явления и это не говоря уже о физических и математических (то есть эмпирических) ошибках и просчётах самой теории. Субъективизм и примитивизм в концепциях - это веянье нашего времени, мода, вера, если хотите. Взаимное влияние субстанций тот же М.Г. Макаров называет информационной связью. Но что собой являет информация в онтологическом плане? Ясно, что она не может быть источником сил, движения и даже причины.

Лейбниц дал обоснование онтологической ситуации в отношении субстанций, где каждая в себе есть универсум, «мир в целом» (образно представить такие свойства субстанций невозможно, ибо образ опирается на чувственное познание, а не на объективное). Из этого, кстати, следует, что если любая субстанция является относительно себя самой единственной и абсолютной, то для человека, суть которого заключена в его душе (видовой субстанции), его единственным миром, миром в целом душа и является. Интуитивное понимание этого в истории философии и вызывает постоянный крен в сторону антропологии.

Лейбницевское отношение монад лейбницианцы называют «плюралистическим монизмом» (само словосочетание введено в обиход лейбницианцем А.А. Козловым). Название верное, если следовать обоим взаимоисключающим его положениям, однако у лейбницианцев это получается гораздо хуже (а вернее, вовсе не получается), чем у самого Лейбница, ибо они пытаются решить проблему механически - соединяя эти два положения либо в пользу монизма, либо в пользу плюрализма [88]. Так, А.А. Козлов, примыкая к Лотце, фактически лишает субстанцию свойств абсолюта, развивая идею о взаимодействии субстанций. Он совершенно превратно трактует мысль Лейбница о том, что «всё существующее в его целом есть вполне замкнутое мировое целое». Истинно существующее у Лейбница только монада.

Истинный же принцип плюралистического монизма позволяет разрешить логическое противоречие между несовместимостью монизма и плюрализма с одной стороны, а с другой - преодолеть невозможность приложения к плюралистическому миру монистической диалектической логики тождества противоположностей. В итоге, убеждаемся в том, что иерархия форм материи и даже синархия их - результат чувственного восприятия, результат осознанного перцептивного синтеза (апперцепции). Платон, говоря о подобии эмпирического мира миру идей (субстанции) употребил очень ёмкое слово «правдоподобное». В нём заключён глубокий смысл. Так, иерархия форм материи (в эмпиризме, метафизике, натурфилософии и т.п.) по идее должна строиться, ориентируясь на данные онтологии (плюралистический монизм, или радикальный антиредукционизм), тогда получится не абсурд, не хаос, который продемонстрировал ХХ век в концепции уровней, а правдоподобие. И чем строже следовать выводам плюралистического монизма, тем больше правдоподобие приближается к правде, истине. Хотя, конечно, это только приближение, ибо эмпиризм - всегда есть плюрализм, а истина как таковая присутствует только в диалектике.

Формальный анализ сопоставления форм материи (хоть он и образный и абстрактный) показывает, что у всех форм независимо от их иерархических отношений одна субстанция (метафизика и создала «образ» некой бескачественной материи, наделённой преходящими свойствами - формами). В плюралистическом монизме любая субстанция является единственной и абсолютной, но так как человеку (если исходить из того, что человек как таковой есть душа его) непосредственно дана только реальность его психики, то для него именно она оказывается единственной субстанцией, «миром в целом».

Формы, качества различных сил (субстанций), существуя в одном и том же месте, не являются препятствием друг для друга в силу того, что эти качества не имеют ничего общего и не взаимодействуют. Рассмотрим эмпирический пример. Сила гравитационная и сила магнитная не требуют различных пространств, а сосуществуют в одном пространстве, проникая одна сквозь другую, сосуществуют не «замечая» друг друга. Гегель говорил даже о пористости материи. Иерархия вещественно-телесных качеств (уровни материи) тоже сосуществует в одном и том же пространстве, но только редукционная методология эмпиризма и игнорирование формальной логики (элементарной последовательности мышления), алогизм в мышлении позволяют не замечать очевидного. Возьмём более конкретно: орган организма и составляющие его клетки или молекулы. И то и другое сосуществует в одном и том же эмпирическом пространстве и они не мешают друг другу. Причина? - они качественно различны, но эмпирик находит только алогичные объяснения. 1. Одно состоит из другого. Но если учитывать наличие различных качеств, то другого в этом случае не может быть, ибо материя одного плюс материя другого и мы получаем нарушение эмпирического закона сохранения материи. 2. Вышележащее в этой иерархии есть новое свойство нижележащего. Но если следовать такой логике, то придётся вернуться в понимании природы к редукционным воззрениям древнегреческих милетцев с их пониманием субстанции как вечной подложки преходящего вещественно-телесного мира. Но уже сами древние греки выявили алогичность такого подхода: вечное не может порождать преходящее (А ? В).

Несущественный компонент субстанций возникает как локальное изменение силы их полярностей: усиление («сгущение» до вещественно-телесного состояния) или ослабление («идеальность» сознания). Субстанции-силы разнокачественны, находятся в равновесии и «не замечают» друг друга, но их несущественные компоненты случайны и неустойчивы, хаотичны и неустойчивы. Вышележащие (более поздние) субстанции вообще возникают при определённых условиях, на определённых этапах круговорота нижележащих (более ранних). Условия для появления нового качества играют большую роль, поэтому динамичные изменения условий в несущественных компонентах субстанций делает эти компоненты чувствительными. Взаимодействие, как и отражение в этом случае отсутствует, а вот влияние имитирует процесс отражения и взаимодействитя. И ещё замечание: нельзя сравнивать сами субстанции по их пространственным параметрам (размерам) - это эмпирические характеристики несущественных компонентов этих субстанций.

Лейбниц представил «атомарную» модель отношения субстанций (то есть частный случай). Более распространённый случай - иерархия форм материи. Она представляет субстанции не только в неравных отношениях, но и в разных качествах. Несущественный компонент субстанции по сути есть проявление той же субстанции, поэтому в определённой мере он несёт на себе отпечаток её качества (физический, биологический, социальный и т.п.). Интуитивно Лейбниц понимает это и потому подчёркивает, что каждая субстанция отражает другие в своей внутренней имманентной ей специфике. Проецируя отношения монад на иерархию форм материи, поясним на примере: биологическое не взаимодействует с социальным (А ? В), но изменения в несущественной сфере биологической субстанции вызовут изменения в несущественной сфере социальной субстанции. Люди могут стать карликами, великанами или просто больными и резко снизить рождаемость - в итоге будет меняться техническое оснащение или способ распределения медикаментов, могут возникнуть новые социальные институты. В отличие от неизменной, неподатливой субстанции, её несущественный компонент чувствителен, изменчив. Он всегда есть некоторая видимость без сущности и оттого не особенно разборчиво воспринимающая влияния, идущие как от своей, так и от чужой субстанции.

§ 4. Отражение - рефлексия - ритмология

Рефлекс, рефлексия - многозначность толкования этих терминов побуждает обратиться к их этимологическому анализу. Они происходят от позднелатинского reflexio, что буквально означает обращение назад, отражение. В современной философской и психологической литературе термины рефлексия и отражение принято разделять как обозначающие различные явления. Но это не совсем верно отражает истинное положение вещей.

Отражение, как свойство эмпирического мира «привязывают» в настоящее время к различным уровням реальности: физическим, химическим, биологическим, внутриорганизменным, психическим и т.п. - оно связано с воздействием одного эмпирического тела на другое. Особое внимание привлекает выделение различных видов восприятия в живой природе: раздражимость, чувствительность (ощущение), нейрофизиологическое отражение, психическое отражение (в виде образов и представлений), понятийное отражение и, наконец, отражение как социально-детерминированное поведение. Однако так понимаемая идея отражения не смотря на столь дифференцированный подход к этому явлению слабо апеллирует к его динамическим характеристикам и зачастую довольствуется характеристиками однонаправленного акта.

В то же время в неживой и живой природе мы сплошь и рядом сталкиваемся с циклическим характером взаимодействия её элементов, а соответственно и с сопровождающим это взаимодействие отражением: от циклов метагалактики (теория большого взрыва) до циклической психологии. Рефлексией принято считать высшую форму психического отражения, но это циклы взаимодействия составляющих элементов сознания (мыслей, эмпирических идей), повторяющееся отражение, то есть по сути отражение отражения (у Локка и Лейбница - сознание сознания). Каждое повторное отражение уже изменённое отражение, гераклитовское «всё течёт» - закон эмпирического мира. Рефлексия, как суть циклического процесса отражения, не исключительное свойство, присущее только психике, но свойство любого из уровней реальности. Другое дело, что каждый уровень накладывает свою видовую специфику на рефлексию.

Рефлексия, особенно, если она захватывает значительные области сознания по своей сути есть интроспекция и как таковая относится к специфике психической формы отражения. В сознании отражаются внутренние процессы самого сознания, что говорит о взаимодействии (и взаимном отражении) его элементов. Есть соблазн представить эти элементы по аналогии с платоновскими идеями. Какая-то аналогия тут возможно и есть, но близкое подобие исключено, как исключено близкое подобие между субстанциальным и эмпирическим миром. При этом «нужда в знаках появляется в силу того, что рефлексия сама по себе не имеет содержания, она всегда лишь «получает» содержание извне, по принципу зеркала» [261, с. 43].

Принято считать, что в сознании отражается внешний эмпирический мир. Но мы уже выяснили в анализе лейбницевской модели, что отражения как такового (то есть взаимодействия) тут как раз и нет. Сознание воспроизводит влияние внешнего мира в своих имманентных процессах, в своём качестве, следовательно, и циклы (рефлексия) у сознания и у эмпирического мира различны, но иногда частично могут и совпадать.

С древних времён философы понимали ущербность, «неполнофункциональность» эмпирического мира и искали источник, первоисточник движущей активности явлений природы и находили его в субстанции. У Платона это были полярные свойства идей-эйдосов, которые вызывали движение их и в душе, и в космосе, у Аристотеля - «форма форм», в теософии причину свели к чуду, то есть богу, у Спинозы субстанция вновь обрела причину себя (causa sui), Лейбниц подчёркивал самоактивность монад - центров сосредоточения колоссальных энергий, а Гегель конкретизировал источник движения в полярных силах субстанции. Эти силы обусловливают цикличность самодвижения и эта цикличность передаётся несущественному компоненту субстанции, но в нём реализуется она через процесс взаимодействия, которому сопутствует эффект отражения. Цикличность не всегда правильная, но чем больше в эмпирии охватывается несущественная сфера субстанции, тем ближе эта цикличность к правильной.

Но циклы несущественного компонента не всегда зависят от собственной субстанции, но и от влияния таких же компонентов других субстанций, а с учётом случайных процессов они не всегда бывают правильными и даже не всегда завершёнными. Влияет ещё эмпирический размер и время существования несущественного компонента. Если сравнить галактику и бактерию, то временной цикл галактики не скажется на цикле конкретной бактерии, да и охватывает бактерия мизерную область галактики (атомы бактерии есть одновременно и элементы галактики, то есть принадлежат не бактерии).

Вот по указанным причинам рефлекс и не называют рефлексией. Конечно, рефлекс, как взаимное влияние двух несущественных компонентов двух субстанций в действительности не является взаимодействием и отражением (хотя эмпирия его постоянно связывает с таковыми), но цикличности он не лишён и это заставляет вносить коррективы в учение о рефлексе. Так, Н.А. Бернштейн требовал заменить представление о цепочке элементарных рефлексов на непрерывный циклический процесс с условиями внешней или внутренней среды [23, c. 413, 414, 434], что было впоследствии развито до представления об амбифлексе у В.П. Зинченко и Е.А. Климова [111] Б. Скиннер (1904 - 1990) тоже предлагал рассматривать рефлекс не по павловски, а как закрепление спонтанно возникающей у субъекта реакции. В термин «рефлексия» в разных философских системах порой вкладывают различное содержание, но самое распространённое современное его значение - отражение. Внутрипсихическим отражением является и обращённость сознания на самое себя и отношение сознания и подсознания.

Циклическое отражение в эмпирически фиксируемой природе - явление нередкое. «Циклическая психология» (учение о циклических процессах в психике) изучает влияние внешних субстанций: общественной практики (социум), геоэкологических процессов (на изменения в геосфере организм гипертоников реагирует как барометр), влияние солнечного излучения и вспышек (солнечная система) и т.п. Она обращает внимание на цикличность там, где её нередко называют просто отражением или рефлексом. Рефлексию же мышления со времён Декарта и Локка объясняли как качественно особое явление. Оторванное от общей закономерности, оно фетишизировалось. Склонные к мистике философы этим сразу же воспользовались, постулировав существование в чисто рефлексивной сфере сознания дорефлексивного уровня.

Каждая субстанция в своём «неизменном изменении» проходит повторяющиеся циклы взаимоперехода полярных сил. На определённом этапе таких циклов создаются условия для возникновения новых, «вышележащих» субстанций (несущественное по отношению к исходной), а по прохождению этого этапа - условия для их исчезновения. За этот период успевает возникнуть целая «иерархия» субстанций (каждая в себе независимая от других) и исчезновение этой своеобразной «внутренней надстройки». Древние греки эмпирически и интуитивно обозначили этот процесс как «вечный мировой круговорот». Правда, эмпирическая идея «подчинения низшего высшему», столь популярная даже в ХХ веке не выдерживает эмпирической же (анализ взаимоотношения) проверки [207, с. 61 - 63].

§ 5. Субстанция души - этика

Даже в субстанциализме нередко содержанием субстанции души считают родовую диалектическую логику. Отсюда трансдукция этой логики на «универсум» с выходом на панлогизм. Но против онтологизации логики возникают два обоснованных возражения.

1. Эйдосы, или идеи, субстанции души есть особая материя (её называют ещё интеллигибельной) - это бессознательные элементы души, которые только в процессе интуитивного понимания их и дискурсии находят отражение в логике понятий. У Платона в «Федре», область (гиперурания - занебесная область), которую занимают эйдосы мировой души, сверхчувственная, без очертаний, внепространственная сущность или бытие [192, с. 156]. Аристотель тоже поднимает проблемы эйдоса «самого-по-себе живого существа» в его отношении ко всем отдельным живым существам [Метафизика VII 14 1039a 25 - 1039b 15]. А.Ф. Лосев писал о понимании Флоренским эйдосов Платона: «Платоновская идея - выразительна, она имеет определённый живой лик» [145, с. 680]. Живое существо - это наиболее наглядное проявление идеи. Отсюда же идёт представление об интеллигибельной материи души.

2. Субстанция души - одна из множества субстанций и потому является видом, имеет свою качественную специфику. Но вид этот диалектический и потому всеобщий. Логика и понятие, как мы уже выяснили, качествами не являются. Вербальное, как качество, безлико, как безлико любое обобщение. Слово материально только в своём эмпирическом проявлении как звуковые, электромагнитные и т.п. колебания. В чём же состоит видовая специфика души? Впервые выяснением этого вопроса занялся Сократ, в попытках отдифференцировать эмпирическую этику от этики субстанциальной, присутствующей в бессознательном души. Дискурсия этой последней и реализовалась в совместном с собеседниками поиске определения понятий красоты как таковой, мужества как такового и т.п. Эти дискуссии, которым до сих пор многие не придают должного значения, и определили настоящую духовную революцию в философии, сократический переворот в ней. Сократ показал, что перейти к неэмпирическому (априорному) сверхчувственному можно лишь поняв, что в действительности стоит за чувственным. Исключительно этическое направление, которое развивал Сократ, оказалось самым что ни наесть онтологическим, онтология в чистом виде. У Сократа и Платона мораль и разум были в равной степени свойствами души.

В век просвещения разум выступал как высшая нравственная ценность. В новое время рационализм представляет собой этическую веру в прогресс, этическое стремление к прогрессу, этика выступает как нечто космическое (у Гегеля, например, смысл бытия мира может быть только нравственным, духовным). Современный антисубстанциализм в понимании морали полностью стоит на эмпирических позициях (социально-культурные истоки морали) и с этой точки зрения рассматривает историю [11; 127; и др.]. Итогом обобщения всех исторических подходов к пониманию морали возникают, как например, у Р.Г. Апресяна [11, ч. 1, Гл. 3. 6], примерно такие определения: мораль есть система «ценностей и императивов, ориентирующих людей на духовно-возвышенный идеал человеческого единения, выражающегося в примиренности, солидарности и братской (милосердной) любви».

Против любви сложно возражать, но когда Homo sapiens вытеснял и истреблял неандертальца, или ассимилировал его, убивая мужчин и детей и оставляя для любви только женщин (так поступают высшие приматы), мораль была совершенно иной и ценности и идеалы иные. Социально-культурные установки, полагающие изменение законов морали от эпохи к эпохе в принципе отрицают её как всеобщий закон. Не случайно Р. Г. Апресян отождествляет эмпирический и субстанциальный подходы к пониманию морали, хотя интуиция подсказывает ему, что «здесь уместна аналогия с платоновским учением о познании как воспоминании: стремясь к получению достоверного знания, проводя исследование, человек вскрывает то, что он уже знает по прошлым воспоминаниям своей души, знает, но не помнит. В морали как будто происходит то же» [11, ч. 1, Гл. 3. 6].

Современная философия относит этику (мораль) к одной из форм общественного сознания. И таких форм насчитывается множество: мифология, религия, политика, право, наука, философия, социология, национальное самосознание и т.д. и т.п. Формы общественного сознания по определению регулируют общественные отношения, то есть должны выступать как законы и общества, и сознания. Однако эта трансдукция свойств между различными объектами или субстанциями показывает, что мы имеем дело с типичным эмпирическим приёмом. Конечно, между субстанциями существует установленное Лейбницем взаимное влияние их несущественных компонентов, но в данном случае требуется дифференцированный подход позволяющий отнести все формы сознания к конкретным субстанциям. Право, наука (в том числе философия), политика, идеология (любые её формы, включая мифологию и религию), искусство - явно являются институтами, то есть частями, государства, или субстанции более высшей (и более поздней), нежели общественная. Эти субстанции своим несущественным (эмпирическим) проявлением взаимно влияют друг на друга. Вот национальное самосознание при всём том, что оно выступает и как национальное, и как самосознание (то есть при всех наслоениях других влияний), относится к более низшей (по времени более ранней) субстанции - популяционной, отражающей межпопуляционные отношения. Остаётся этика (мораль) - в переводе с греческого не только обычай, но и нрав, характер индивида. Именно ею представлен субстанциализм души в идеях Сократа и Платона. С этого и начиналась философия как диалектика субстанции. Познай самого себя, познай свою душу и содержание её этической субстанции.

Непосредственное выделение этики как особого аспекта философии связано с открытием софистов (V в. до н.э.), согласно которому установления культуры существенно отличаются от законов природы. (Эта идея была типична для древних софистов, считается, что первым ее сформулировал Гиппий, но особенно энергично и последовательно отстаивал Антифонт.) Софисты обнаружили, что законы, обычаи, нравы людей изменчивы и разнообразны. В отличие от необходимости природы, которая везде одна и та же, они являются случайными и произвольными. По сравнению с современным периодом трактовка морали древними греками носила интеллектуализированный характер, а свойственный современности эмоциональный аспект не только принижался, но и вообще относился ко второй более низшей душе, душе животной. Так, вместо понятия «совесть» употреблялось понятие «знание самого себя», выражающееся термином «syneidesis» [156, с. 46]. Сократ - первый творец видовой диалектической логики, подсказавший путь Платону к диалектической логике родовой.

Сократ показал, что есть иной, высший, горний мир, истинный мир добра и красоты, который постигают люди, сумевшие очистить свои души от тяжести земных страстей и вожделений [251, с. 115]. Он был глубоко интуитивен в своих взглядах и действиях. Отвергая натурфилософию (эмпиризм), Сократ призывал через познание самого себя, человеческого духа найти истинную основу философии и морали, нравственности. Его «внутренний голос» оказался, как показали исследования, интуитивным бессознательным знанием, рациональной интуицией (хотя в ситуациях из обыденной жизни он нередко и сбивался на интуицию эмпирическую). Этическое отношение к закону сыграло роль в трагической судьбе Сократа. В «Апологии», в речи на суде он отстаивает понимание закона как очевидного личного убеждения («демон Сократа»); в «Критоне» же, в тюрьме - идею объективной значимости закона, как признанного всеми объективного явления справедливости («все законы братья») [98].

Сократ писал об истинной, видовой диалетике. Его исследования привели к такому качественному повороту в истории диалектики, который по праву назвали «сократовским переворотом в философии» [83, c. 14 - 36]. Не было бы Сократа, не смогла бы появиться и такая «глыба» как Платон. Но Сократ как первый, вступивший на неизведанную землю, подходил к своему предмету главным образом интуитивно и потому не всегда достаточно чётко, что позволило впоследствии Аристотелю ошибочно квалифицировать его метод как индуктивный [«Метафизика», XII, 4, 1078 b 27 - 29].

Ключ к методу Сократа лежит в платоновском радикально антиредукционном разделении эмпирического вида и диалектического вида (и рода), а также в гегелевском разделении рассудочных понятий на два диаметрально противоположных типа. Первый вид - рассудок, являющийся диалектическим антитезисом разума (а потому и совпадающий с ним), - рассудок разума. Он обладает всеобщностью разума и не может быть получен индуктивно в обобщающем абстрагировании. Второй вид - рассудок обыденного мышления. Последний не является антитезисом разума ни при каких условиях. Сократ, как до него и элеаты, пытался отмежеваться от мира мнения (от рассудка обыденного мышления), отражающего чувственное и образное, и фактически показал, что чувственное и сверхчувственное, хоть и обозначаются одинаково, но в действительности эти понятия - омонимы.

Сократ в своих этических диалогах, выясняет, исследует отношение между видами и родами понятий. Известный Платону Антисфен (ученик Сократа и основатель кинической школы) довольно просто, то есть формально-логически разрешил применительно к онтологии проблему вида и рода, номиналистически определив род как несуществующую в реальности абстракцию. Но платоновский Сократ явно избегал индуктивных следствий в поисках сущности (oysia) вещи, то есть того, что согласно Аристотелю, является «началом для умозаключений» [«Метафизика», XII, 4, 1078 b 23 - 25]. Сократ, хоть и говорит о единстве в определении, но, как подчёркивает В.Ф. Асмус, у него это не соотношение между родовой общностью и видовыми особенностями [101, c. 154 - 155]. В поисках определения и понятия мужества [«Лахес»], и благоразумия [«Хармид»], и прекрасного [«Гиппий Больший»] всё заканчивается отрицательным результатом. И не случайно, отрицательный результат тоже решение. В каждом диалоге идёт опровержение целого ряда мнений как мнений ложных, ложных только в силу их невсеобщности, несубстанциальности, недиалектичности, то есть они из сферы эмпирии. Другими словами, перед нами предстаёт типичная процедура поиска интуитивных понятий (или попытка это сделать) на принадлежность (а точнее, непринадлежность) их индуктивно не выводимому всеобщему, сущности (oysia), которая, кстати, может быть переведена и как субстанция. Мы присутствуем при демонстрации того, что частное, то есть эмпирическое (какой бы степени общности оно ни достигало), не имеет отношения к диалектическому всеобщему и сущности, тому, что должно быть «началом для умозаключений» в диалектическом диалоге (вид виду рознь).

Именно идя от Сократа, Платон в период своих зрелых произведений отмежевался от эмпирического мира, мира, который описывается не сущностными всеобщими идеями, а основанными на обобщении чувственного частными рассудочными определениями. Он был убеждён, что «единство бытия для познания не может быть достигнуто обобщением, его нельзя с необходимостью вывести из множества» [83, с. 45].

Все, кто последовали за аристотелевской оценкой сократовского наследия, в итоге оказались либо антидиалектиками, либо псевдодиалектиками, то есть исследователями нелогичными и непоследовательными (в ХХ веке в марксистской методологии пытались объяснять индукцию как диалектическое обобщение [153]. Истинная диалектика начинается только с Сократа, с уяснения того, что род роду рознь. В эмпирии род индуктивно выделен из видов, а диалектический род по своей общности равен диалектическому виду и может быть представлен в видовой форме, как, например, у Сократа или Платона в этических понятиях. И Гегель всегда подчёркивал особенность диалектики рода и вида, в которой они равны по своей общности [62, c. 40, 91, 95 и др.] и проводил чёткое различие между абстрактно-отвлечённым (абстрактно-одинаковым) всеобщим и конкретным всеобщим [62, c. 43, 45, 71, 96 и др.].

В своих диалогах Сократ, как элеаты, показывает абсурд или непоследовательность эмпирических положений при самом строгом следовании формально-логическим выводам из них. Исходным всё же должно быть интуитивное. Сократ установил границу между тем, где кончаются полномочия эмпирической индукции и начинается диалектическая интуиция (формальная логика лишь контролирует логическую последовательность вербального дискурса). И эта граница означает радикальную антиредукцию, разрыв (интуитивный скачок) между эмпирическим и онтологическим. Этот разрыв интуитивно углубил Платон и дискурсивно уточнил Гегель. Начиная именно с Сократа, а не с Гегеля, устанавливается запрет на описание реально всеобщего, то есть конкретно-всеобщего (онтологического, субстанциального) в индуктивных понятиях обыденного рассудка. Запрет, который тут же нарушил Аристотель и вся неоаристотелевская традиция особенно в лице марксистской философии, которая нередко требует отнести всю поставленную историей философии проблему различия абстрактно-одинакового и конкретно-всеобщего к области курьёзов [128].

Суть сократовского переворота в философии сводится к следующему. 1. Не поиск сущности исследуемой вещи, которая в принципе не может иметь такой сущности, а поиск сущности (или субстанции), не имеющей отношения к этой эмпирически исследуемой вещи. 2. Так как объектом Сократа являлись этические суждения, область такой реальности, как мораль, то именно он впервые вплотную подошёл к видовой диалектике, вернее, к её исходным понятиям (или по крайней мере показал принцип поиска их). 3. Задачей его диалогов является интуитивный поиск понятий на предмет их конкретности (видовой всеобщности и принадлежности к сущности предмета - рационалистической этики). Такой отбор и стал одним из важных моментов диалектического метода. 4. Элейский мотив (принцип тождества бытия и мышления) у Сократа в свете поиска понятия как субстанциальной основы мышления (познай самого себя).

Понятие "этический", от которого происходит этика, образовано Аристотелем на основе слова "этос", обозначавшего некогда привычное место обитания, а потом уже просто привычки, нрав, характер, темперамент, обычай. Основой этики Аристотеля служит его психология. Этика изучает индивидуальное поведение человека, его политику, является социально-политической этикой. У Аристотеля этика имеет два значения. В узком значении она является наукой об этических добродетелях, совершенном состоянии души и поведении как существенном содержании человеческой эвдемонии. В более широком значении она есть политическая наука (т.е. наука о полисе), к тому же высшая политическая наука. Так как она рассматривает высшую цель человеческой деятельности, она задает основу и для политики, имеющей своим содержанием устройство государства, и для экономики, имеющей своим содержанием домашнее хозяйство.

При этом Аристотель исходил из того, что разум составляет истинную сущность человека. Его этическая добродетель связывается с желанием, хотением и волей. Воля превращена в основу нравственности. Однако в общем и целом мораль Аристотеля была эмпирической. Попытку вернуться к автономности морали сделали киники (сократическая школа). В «автаркии» киников реализовалась интенция отразить независимость духа от внешних условий. Но к действительно рациональной (разумной) этике вернулись только в новое время.

По Бэкону (см. О достоинстве и приумножении наук. Кн. VII // Бэкон. Соч. В 2 т. T. I. М., 1977), цель этики, как и всякой науки, "не в приукрашивании вещей, а в выявлении в них полезного и истинного". Он подразделяет ее на два учения - об идеале (или образе блага) и об управлении и воспитании души. Этика - часть философской антропологии. Она изучает человеческую волю и имеет дело только с осуществимыми целями.

Как и Сократ в греческой Декарт в новой философии - представитель этического рационализма. Он провозгласил господство разума над тиранией чувств. «Достаточно правильно судить, считал он, чтобы хорошо поступать» [78, с. 279]. Однако его этические нормы, которые он изложил в трактате «Страсти души», были эмпирическими. И это несмотря на то, что он пытался подчинить волю разуму.

Судьба философских идей Спинозы оказалась весьма сложной и противоречивой. В дискуссиях, которые не прекращаются до нашего времени, Спиноза оказывается либо последовательным материалистом, либо сугубо мистическим мыслителем. Этический рационализм Спинозы строился на той идее, что воля совпадает с разумом. Предмет и задача этики - свобода человека. Свобода возможна только через достоверное знание, которое определяет место аффектам и страстям, она есть освобождение из-под власти аффектов, пассивно-страдательных состояний и способность быть причиной самого себя. Свобода отождествляется с познанием и самопознанием. Это достигается через познание, составляющее сущность и могущество человеческой души, а именно через высший - третий (наряду с мнением и рассудком) по классификации Спинозы - способ познания: интеллектуальную интуицию. Возможно и интуитивно-интеллектуальное постижение бога. Во всех его главных трудах даётся интерпретация предельного обоснования его философской системы прежде всего как «этического» основания. Причём в этических разделах «Этики» акцент делается на онтологию существования, а не сущности, и эта категория получает определённую этическую интерпретацию, ставится во взаимосвязь с добродетелью (Например, Теорема 22 (Часть третья) и Колларий [224, с. 341, 410]). Поэтому до субстанциальности она всё-таки не дотягивает.