Социально-экономические условия жизни казачества юга России в 30-е годы XX века

Размещено на http://www.allbest.ru/

!< 452

Социально-экономические условия жизни казачества юга России в 30-е годы XX века

ОГЛАВЛЕНИЕ

1. Казаки-колхозники: трансформация хозяйственного уклада в конце 20-х 30-х годах XX века

2. Изменение традиционного быта казачьей станицы Юга России в конце 20-х - 30-х годах XX века

3. Советские мотивы и доминанты в культуре и менталитете казачества Югa России в 30-е годы XX века

Заключение

Третье десятилетие ХХ века - это особый, уникальный период в истории казачества Юга России. Уникальность его заключается том, что в данное время жизнь казачьих сообществ претерпела радикальные изменения в результате осуществленных советской властью мероприятий. Если в начале 1930-х гг. казачьи сообщества стояли перед угрозой исчезновения , размывания в массе колхозного крестьянства, то во второй половине десятилетия казаки оказались "на коне". В связи с этим 1930-е гг. можно назвать поистине судьбоносными для казачества юга России.

Несмотря на важность событий 1930-х гг. в истории казачества, данный период является одним из наименее освещенных в научной литературе.

Научные исследования такого этапа истории казачества , как третье десятилетие ХХ века, имеют также и вполне определенную практическую актуальность, обусловленную начавшимся в конце 1980-х гг. и продолжающимся процессом возрождения казачества.

Хронологические рамки работы - конец 1920-х - начало 1940-х гг. начальная граница определена переходом сталинского режима к слому нэпа в деревне и развертыванием в ноябре 1929г. сплошной форсированной коллективизации, ознаменовавшейся новым обострением отношений между казачеством и властью и осуществлением антиказачьих акций на Юге России. Завершает период Великая Отечественная война, прервавшая процесс организационно хозяйственного укрепления и развития казачьих колхозов Дона, Кубани, Терека, интенсифицировавшийся во второй половине 1930-х гг. в связи с определенной либерализацией аграрной политики сталинского режима и развернутой в данное время кампанией "за советское казачество".

Целью работы является анализ положения, жизнедеятельности и взаимоотношений с властью казачьих сообществ Юга России на протяжении периода с конца 1920-х гг. до начала 1940-х гг., в условиях "сталинской" модернизации выразившейся в сплошной форсированной коллективизации. Проследить трансформацию хозяйственного уклада и социального статуса казачества Юга России в конце1920-х-1930-х гг., в условиях формирования колхозной системы. Выявить изменения исторической повседневности и культуры казачества Юга России в конце1920-х-1930-х гг.

Соответственно, во время и по завершении сплошной форсированной коллективизации на Юге России казачьи колхозы в организационно-хозяйственном отношении практически ничем не отличались от тех коллективных хозяйств, где преобладали бывшие иногородние. С точки зрения "Примерного устава сельскохозяйственной артели" (в обоих его редакциях - 1930 г. и 1935 г.) между казачьими и неказачьими колхозами не было совершенно никакой разницы. Точно так же социальный статус, юридически-правовое положение казаков-колхозников были абсолютно идентичны статусу и положению вчерашних крестьян, ставших членами коллективных хозяйств. Если в 1928 г. работники Северо-Кавказской РКИ утверждали, что казачество, вошедшее в колхозы, "ничем не отличается от иногородних", то такого рода утверждения были еще более справедливы по отношению к населению коллективизированных сел и станиц Дона, Кубани, Ставрополья и Терека 1930-х гг.

Анализируя положение и деятельность казаков-колхозников Юга России в 1930-х гг.. следует помнить о том, что в социально- экономическом и юридически-правовом отношении они никак не выделялись из массы колхозного крестьянства. Даже кампания "за советское казачество" во второй половине 1930-х гг. ничего здесь не изменила, поскольку одна из основных идей данной кампании заключалась как раз в том, что казачьи сообщества Советского Союза (и, в том числе, Дона, Кубани, Терека) стали сообществами казаков-колхозников, не имевших уже никаких оснований для сословной розни с колхозниками-иногородними.

Унификация социально-экономических отношений в казачьих станицах и крестьянских села Юга России, произошедшая в период сплошной форсированной коллективизации и последовавшего за нею организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы, устранила некогда существовавшие хозяйственные, социальные, правовые различия между казаками и иногородними; и те, и другие превратились в колхозников. В то же время сам процесс социально-экономических трансформаций в конце 1920-х- первой трети 1930-х гг. острее переживался казаками, чем основной массой крестьян. Для многих и многих казаков, имевших до коллективизации более крепкие и развитые хозяйства, чем иногородние крестьяне, смена социального статуса путем превращения в колхозников была гораздо более ощутима и контрастна.

Хотя в 1920-х гг. на Юге России был проведен уравнительный земельный передел, вследствие чего казаки лишились части своих земельных наделов, в массе своей они оставались более обеспеченными землей, чем неказачье население. В доколхозный период середняцкие и зажиточные хозяйства казаков Дона, Кубани, Терека располагали, как минимум, несколькими гектарами пашни и многочисленным поголовьем скота. Коллективизация стала той мерой, которая окончательно нивелировала различия в обеспеченности казаков и неказаков на Юге России землей, скотом, сельскохозяйственным инвентарем.

В результате "колхозного строительства" казаки Юга России превратились, по сути, в наемных работников, не имевших сколь-нибудь существенных средств производства. При условии добросовестной работы в коллективном хозяйстве казаки-колхозники могли пользоваться небольшим земельным участком, составлявшим, согласно "Примерному уставу сельхозартели" 1935 г., от 0,25 до 0,5 га, а также держать одну корову и телку, несколько свиней, овец и коз; для обработки земельного участка колхозники могли иметь простейший сельхозинвентарь, то есть лопаты. тяпки, грабли, и т. п. Обобществленное же имущество коллективного хозяйства его членам не принадлежало, вопреки официальным декларациям, провозглашавшим колхозников "хозяевами" своего колхоза (и вопреки тем же "Примерным уставам сельхозартели", в которых говорилось о праве колхозника получить обратно часть своих средств при выходе из колхоза).

Колхозники, которые, по заверениям советской пропаганды, являлись "хозяевами" земельных угодий своего колхоза, на самом деле таковыми не владели; ведь, вопреки всем и всяческим декларациям, и землей, и другим имуществом колхозов владело сталинское государство Колхозники, как казаки, так и иногородние, одинаково не чувствовали себя владельцами ни колхозной земли, ни самого колхоза. В действительности рядовой колхозник позиционировал себя в качестве хозяина лишь небольшого приусадебного участка, выданного ему в пользование руководством сельхозартели и составлявшего основу его личного подсобного хозяйства (ЛПХ); впрочем, и в данном случае чувство "хозяина" подвергалось серьезным испытаниям.

Личные подсобные хозяйства признавались необходимыми, так как иначе продовольственное обеспечение колхозников было бы поставлено под угрозу вследствие того, что колхозы не могли достойно обеспечить витальные потребности своих членов. Выдачи на трудодни в первой половине 1930-х гг. были крайне низки, главным образом из-за организационно- хозяйственной слабости коллективных хозяйств и завышенных заготовительных планов.

Представители местного руководства на Юге России в один голос жаловались, что снабжение колхозников продовольствием оставляет желать много лучшего. Так, по итогам 1933 г. работники Вешенского райкома ВКП(б) утверждали, что "трудодень не превышает 3 кгр. натуральной части". Причем есть все основания полагать, что это были чрезмерно оптимистические утверждения. Дело в том, что предварительные цифры выдач на трудодни чаще всего (и, как правило) превышали фактические выдачи вследствие потерь при уборке и настойчивого стремления сталинского режима выколотить из колхозов как можно больше сельхозпродукции. Например, по итогам все того же 1933 г. в колхозе "Красный Терец" намечалось выдать по 2 кг на трудодень, но из-за хлебозаготовок эти показатели снизились до килограмма, "причем очень скверного хлеба, так как осталось только непринимаемая государством пшеница и очень скверная кукуруза". Такие же явления наблюдались в том же году в колхозах Мечетинского района. Только к середине 1930-х гг. продовольственное обеспечение в колхозах начало улучшаться. В частности, во время уборочной кампании 1934 г. политотдел Вешенской МТС утверждали, что в среднем колхозы смогут дать на трудодень 7 - 8 кг зерна. Но до обещанного властями "изобилия" и "зажиточной жизни" было все еще очень далеко.

Неудовлетворительным оставалось и снабжение трактористов и других механизаторов сельского хозяйства, несмотря на то, что они признавались привилегированным отрядом работников аграрной сферы. Так, в 1931 г. директор Отрадненской МТС Г.П. Мануйлов свидетельствовал, что колхозы настолько плохо кормят трактористов, что "они не в состоянии высиживать за рулем смены". Помимо плохого снабжения, механизаторы постоянно указывали на тяжелые материально-бытовые условия на производстве. Даже в конце 1930-х гг., несмотря общее улучшение ситуации в сельском хозяйстве, трактористы многих МТС Краснодарского края жаловались, что их плохо кормят, спят они на полу, на соломе, часто нет вагончиков, и пр.

Не ожидая от колхоза щедрого вознаграждения за труд, колхозники возлагали основные надежды на ЛПХ. Представители власти понимали, что без подсобных хозяйств члены колхозов не выживут. Так, в феврале 1934 г. Вешенский райком ВКП(б) решил "поставить задачей перед всеми колхозами и парторганизациями весной этого года расширить индивидуальные посевы колхозников, обязать правления колхозов оказать в этом колхозникам широкую практическую помощь. С целью широкой популяризации вопроса считать необходимым написать письмо от Райкома ВКП(б) и политотделов к колхозникам по вопросу расширения индивидуальных посевов". Видимо, райком учел опыт голода 1932- 1933 гг. и надеялся, что оптимизация приусадебного землепользования повысит продовольственную безопасность донских колхозников.

Но размеры личных хозяйств не должны были быть значительны, поскольку в противном случае колхозники, и казаки в том числе, работали дома больше, чем в колхозе. Указывая на факты такого рода, партийно-советские чиновники раздраженно констатировали, что "внимание колхозника разделяется между единоличной и коллективной частью хозяйства и он все время взвешивает, какая часть лучше его обеспечивает". В январе 1934 г. начальник политотдела Верхне-Орловской МТС Константиновского района Васильев, выступая на XII районной партконференции, объяснял присутствовавшим, как следует минимизировать негативные результаты функционирования ЛПХ: "мы недостаточно занимались индивидуальным хозяйством колхозников и не вели достаточной борьбы с мелкособственническими наклонностями колхозников. Часты были случаи, когда колхозник вместо активной работы в поле работал у себя на огороде. Я не хочу сказать, что индивидуальное хозяйство нужно ликвидировать, наоборот нужно всячески его поощрять, давая возможность колхознику повышать свое материальное положение, но это нужно ввести в план работ, не в ущерб колхозному производству".

Поэтому в коллективных хозяйствах постоянно шло противоборство двух тенденций: с одной стороны, органы власти наделяли колхозников приусадебными участками для обеспечения их продовольствием, с другой - следили за тем, чтобы размеры этих участков не превышали установленных норм (сначала такие нормы устанавливались в каждом районе местным руководством, опиравшимся на рекомендации краевых и областных властей, а с 1935 г. они были окончательно определены новым "Примерным уставом сельхозартели"). Партийно-советские структуры в казачьих районах Юга России всячески стремились учитывать эти тенденции, которые в конкретно-исторических условиях третьего десятилетия XX века являлись, по существу, взаимоисключающими.

Надо сказать, что, судя по отрывочным сообщениям в документах, первоначально члены некоторых казачьих колхозов Юга России сумели обзавестись относительно большими приусадебными участками, которые являлись основой их благополучия. В конце 1920-х- начале 1930-х гг., когда у властей еще не было четкого представления о принципах и нормах устройства колхозов, подобные факты имели место (хотя о степени их распространения судить затруднительно). Об этом говорили представители районного и окружного партийного руководства, присутствовавшие на бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) 11 апреля 1930 г.: "Казачьи усадьбы и вообще усадьбы на Сев. Кавказе являются таким фактором, по которому казак и середняцкая масса измеряет свое отношение к землепользованию вообще, поскольку у него на усадьбе развито целый ряд отраслей хозяйства, а сейчас на Кубани середняцкие казацкие массы засеяли усадьбы различными культурами, вплоть до пшенички, используя малейшие возможности и оставляя лишь необходимые дорожки, для того чтобы пройти к хозяйственным постройкам и в дом".

Однако, хотя в "Примерном уставе сельхозартели" 1930 г. не были указаны точные размеры приусадебных участков колхозников, уже тогда партийно-советские чиновники не намеревались мириться с желаниями членов коллективных хозяйств иметь как можно более обширные наделы. Ведь, чем больше был ЛПХ, тем больше внимания колхозники уделяли ему. После того, как в "Примерном уставе сельхозартели" 1935 г. были четко определены раз меры ЛПХ, власти активизировали усилия по нормированию чрезмерно увеличенных подсобных хозяйств. В частности, в марте 1936 г., на бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) представители краевого руководства указали руководителям Северо-Донского округа Лукину и Касилову "на недопустимость затяжки работы по отрезке-прирезке усадебных земель колхозникам". При этом подчеркивалось, что окружные власти обязаны были никоим образом не допустить "захвата колхозниками и единоличниками пустующих земель и отрезанных усадеб".

Контроль за землепользованием колхозников ужесточился в конце 1930-х гг. Например, в постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) "Об исправлении границ землепользования в колхозах Краснодарского края" от 21 февраля 1938 г. говорилось, что размеры приусадебных участков колхозников, их конфигурация и расположение относительно колхозных дворов были определены "вредительски", так что следовало их исправлять не менее, чем в 1 100 коллективных хозяйствах. Особенно усилилось давление на ЛПХ после принятия в мае 1939 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР постановления "О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания", в котором предусматривалось проведение целого ряда мер, направленных на предотвращение попыток колхозников и единоличников противозаконно расширить свои земельные наделы; в частности, здесь говорилось о сселении колхозников с хуторов (так как на хуторах за их землепользованием было трудно проследить) и об обмерах приусадебных земель с целью изъятия образовавшихся излишков.

Видя ужесточение правительственного курса в отношении ЛПХ, органы власти на Юге России в конце 1930-х гг. предприняли соответствующие меры, коснувшиеся в равной степени и колхозников-казаков, и колхозников-иногородних. Ростовский обком ВКП(б) в начале июня заслушал на бюро постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР "О сселении в колхозные селения отдельных дворов колхозников и единоличников, находящихся на хуторах" от 27 мая 1939 г.; в итоге члены обкома приняли решение обязать секретарей райкомов и председателей райисполкомов предоставить свои соображения по поводу сселения к 10 июня, чтобы затем приступить к выполнению постановления. В 1939 г. в Орджоникидзевском крае по плану следовало сселить с хуторов 605 хозяйств колхозников и 36 хозяйств единоличников.

Подобные же противоречия отличали и животноводство в личных подсобных хозяйствах колхозников Юга России. Животноводство, - и в колхозах, и в ЛПХ, - пострадало во время коллективизации в гораздо большей степени, чем земледелие, что был вынужден признать даже Сталин на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 г. Сталин утверждал, что виновниками огромных потерь скота являлись кулаки, забивавшие животных. Однако "вождь", как обычно, фальсифицировал факты и объявлял виновниками собственных ошибок совершенно других людей. Вопреки сталинским измышлениям, в качестве основных причин тяжелейшего кризиса животноводства в СССР (и, в частности, в казачьих районах Юга России) в начале 1930-х гг. выступала сама коллективизация и особенности колхозной системы. Во-первых, сказались попытки радикал-коллективизаторов обобществить в колхозах все поголовье скота и всю птицу, что вызвало ответную реакцию населения, выразившуюся в уничтожении домашних животных и птиц. Во-вторых, сказалась колхозная бесхозяйственность, когда скотопоголовье сокращалось стремительными темпами из-за нехватки кормов, плохого состояния ферм, неудовлетворительного ухода за животными; примеров такого рода в источниках содержится более чем достаточно.

В результате коллективизации и присущих ей "перегибов" положение в сфере животноводства на Юге России серьезно ухудшилось. Только в Донском округе Северо-Кавказского края убыль лошадей составила 17 %, крупного рогатого скота - 41 % (в частности, волов - 53 %), овец - 62 %, свиней - 72 %; общее же поголовье скота снизилось на 45 %. Представители Константиновской партийной ячейки одноименного района Северо-Кавказского края признавали в марте 1931 г.: "у нас катастрофическое положение с животноводством, мы имеем всего 36 % поголовья по отношению к прежним годам". Впрочем, наряду с уменьшением обей численности скота, представители власти радостно отмечали увеличение ее в колхозах. Тот же Константиновский райком ВКП(б) указывал, что на 1 октября 1932 г. количество лошадей в колхозах увеличилось на 13 %.

Понимая, что кризис животноводства в хозяйствах колхозников затруднит их продовольственное обеспечение и, что самое главное, сократит доходы в казну, органы власти озаботились увеличением скотопоголовья в личных подсобных хозяйствах. Колхозникам была предоставлена возможность получать скот от колхозов или приобретать его по сниженным ценам. Нередко, впрочем, ограбленным во время коллективизации казакам и крестьянам приходилось самостоятельно изыскивать возможности приобретения скота. Как вспоминала одна из донских казачек-колхозниц, когда их "загоняли в колхоз, то забрали всю живность. На базах остались только собаки да кошки. Потом опомнились и разрешили держать одну корову да десяток кур на семью. Нам ничего не вернули, пусть Шолохов не брешет, утки-куры наши пошли в лапшу начальству.

Слова о том, что колхозники не могли "и телком от своей коровы распоряжаться", совершенно справедливы. Согласно "Примерному уставу сельхозартели", колхозники земледельческих районов могли держать в своих личных подсобных хозяйствах всего лишь одну корову. Приплод от крупного рогатого скота мог содержаться в ЛПХ только до достижения половой зрелости, после чего его следовало продать либо на рынке, либо колхозу или государственным заготовительным органам. В противном случае следовала конфискация. Так, в первой половине 1939 г. в Вешенском районе Ростовской области прошли проверки численности скота в ЛПХ колхозников, после чего правления коллективных хозяйств занялись перемещением лишних коров на колхозные фермы. Представители власти возмущенно констатировали, что при этом в ряде колхозов было "допущено увлечение сдачей излишнего скота колхозниками на колхозные фермы, тогда как беспородный малоценный скот подлежит сдаче государству".

Кроме того, колхозное начальство нередко не разбиралось, каков возраст телок, требуя от членов коллективных хозяйств как можно скорее избавиться от них. Такие требования, естественно, вызывали справедливое возмущение казаков-колхозников, ибо влекли за собой существенные материальные затруднения. Например, колхозник сельхозартели им. Ворошилова Глубокинского района П.И. Попов жаловался в "Крестьянскую газету" в 1938 г., что местное начальство требует от него передать менее чем годовалую телку в МТФ или заготовителю, и противится его намерению продать ее по более высокой цене своему односельчанину. В конце того же года колхозник Я.М. Мухов из сельхозартели им. Чапаева жаловался, что правление колхоза не разрешает ему продать старую яловую корову тогда, когда отелится молодая телка, а требует продавать ее до отела, из-за чего семья останется без молока.

К середине 1930-х гг., благодаря совокупной активности органов власти и самих колхозников, состояние индивидуального животноводства на Юге России заметно улучшилось. Если к началу 1937 г. на каждые 100 хозяйств колхозников Кубани приходилось 67,9 свиней, то к началу 1940 г. - 79,3, овец и коз - соответственно 35,9 и 46,5 голов.

В то же время и в конце 1930-х гг. положение в сфере животноводства в ЛПХ было далеким от идеала вследствие воздействия негативных характеристик колхозной системы. В частности, в конце 1939 г. власти Краснодарского края констатировали снижение поголовья скота в ЛПХ колхозников. Хотя, как указывалось выше, к началу 1940 г. кубанские колхозники обзавелись большим количеством свиней, овец и коз по сравнению с 1937 г., поголовье крупного рогатого скота за тот же период сократилось со 112,1 голов на каждые 100 хозяйств колхозников до 104,4 голов. Подобные негативные явления партийно-советское руководство Кубани объясняло тем, что "ряд районов Края не организовал распределения кормов для скота по трудодням; не обеспечил выпасами скот личного пользования колхозников"; отмечалось, что колхозы часто не выдают корма для скота в ЛПХ, а когда выдают, то "в числе выданных кормов наибольший удельный вес" занимают грубые, малоценные корма - "солома, мякина и кукурузная бодылка". Поэтому Краснодарский крайисполком призывал райисполкомы, сельские советы и правления колхозов взять эту проблему под особый контроль и в месячный срок "обсудить вопросы об обеспечении скота колхозников, рабочих и служащих пастбищами и об организации случной кампании".

Здесь мы переходим к освещению трансформаций социального положения и социального статуса казаков Дона, Кубани и Терека в период "колхозного строительства" 1930-х гг. Необходимо сразу же подчеркнуть, что в социально-экономическом и социально-политическом плане коллективизация представляла собой комплекс мер по подчинению российских земледельцев (как крестьян, так и казаков) диктату сталинского режима. В результате коллективизации у хлеборобов Юга России остались лишь жалкие остатки той свободы, которой они обладали в до- колхозный период. В 1930-х гг. представители сталинского режима, отбросив романтические представления о коллективном хозяйстве как производственном содружестве свободных земледельцев, последовательно стремились к тому, чтобы не допустить возникновения ситуации, когда бы "колхоз существовал для колхозников, а не колхозник для него". Вместе с тем "колхозное строительство", как и в целом сталинская модернизация конца 1920-х- 1930-х гг., принесли советскому обществу и ряд положительных новаций.

В социальном плане одним из наиболее заметных позитивных изменений, обусловленных утверждением советской власти и усиленных "колхозным строительством", являлась возросшая мобильность сельского населения. Причем в данном случае казачьи сообщества России выступали в качестве одного из наиболее ярких примеров положительных сдвигов в жизни советских граждан, вызванных деятельностью большевиков. В досоветский период, когда казачество представляло собой военно-служилое сословие воинов-земледельцев, у казаков имелось немного возможностей для обретения иного социального статуса, для налаживания иной жизни, не связанной с военной службой или сельским хозяйством. Выйти за сословные рамки, отказаться от сословных обязанностей было весьма и весьма затруднительно. В советский период сословные ограничения исчезли, в результате чего представители казачьих сообществ могли заниматься не только земледелием, но обрести престижные в коллективизированной деревне 1930-х гг. профессии тракториста, комбайнера, и пр., получить высшее образование, устроиться на завод, и т.д.

Возросшая в советский период социальная мобильность особенно приветствовалась казачьей молодежью, стремившейся выйти за рамки традиционного уклада сельской жизни. Современники эпохи "великого перелома" свидетельствовали, что "у молодежи тяга к науке, хотят учиться на трактористов, по сельскому хозяйству". И возможности обрести указанные профессии у молодых казаков были, так как в данном случае их интересы и интересы сталинского режима полностью совпадали. Если казачья молодежь стремилась обрести престижные на селе профессии, то партийно-светское руководство было заинтересовано в скорейшем увеличении численности механизаторов и других специалистов аграрной сферы. Так, в разработанном по докладу Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) 15 января 1931 г. проекте постановления ЦК ВКП(б) о задачах сельхозкооперации в условиях сплошной коллективизации отмечалась необходимость обеспечить до начала весеннего сева подготовку массовых колхозных кадров, в том числе и трактористов. По планам, к весенней посевной кампании 1930 г. в Северо-Кавказском крае следовало подготовить 10 910 трактористов, а в декабре 1932 г. - январе 1933 г. - не менее 75 тыс. трактористов.

Заботясь о подготовке кадров, советско-партийное руководство приветствовало стремление крестьянской и казачьей молодежи к овладению теми или иными специальностями, необходимыми для модернизированного аграрного производства. К услугам молодых крестьян и казаков, желавших стать механизаторами, были вечерние школы колхозной молодежи (ШКМ), курсы и специальные школы при машинно-тракторных станциях (МТС) и совхозах. Так, Вешенский райком ВКП(б) в январе 1934 г. постановил создать районную школу "трактористов-механиков" на базе Базковской МТС. Школа предназначалась для подготовки в течение двух лет трактористов, комбайнеров, механиков МТС; комплектование состава учащихся следовало "производить за счет коммунистов, комсомольцев и лучшей части беспартийных рабочих, колхозного актива, окончивших ШКМ и курсы при совхозах и МТС".

Помимо казачьей молодежи, коллективизация приветствовалась и беднейшими представителями казачества, видевшими в колхозах средство спасения от вечной нужды. Эти люди полагали, что коллективные хозяйства помогут им выбраться, как выразился один из двадцатипятитысячников, направленных на Ставрополье, "из злыдней нищеты". Отчасти эти ожидания оправдались.

Но, к сожалению, созданная сталинским режимом колхозная система, хотя и способствовала повышению социальной мобильности и жизненного уровня беднейших слоев сельского населения, означала, по существу, повторное закрепощение крестьянства и восстановление служилого статуса казачества (хотя уже в иных формах: первейшей обязанностью казаков-колхозников являлась не военная служба, а труд во благо советского государства). Не случайно крестьяне и казаки расшифровывали аббревиатуру ВКП(б) как "второе крепостное право "большевиков)". Не случайно в 1932 г. "на заборах Семикаракорского сельсовета" Константиновского района Северо-Кавказского края возмущенные местные жители, таясь от милиции, работников ОГПУ, начальства и "активистов", писали: "Долой колхозное рабство".

Ущемленность социального статуса казаков-колхозников проявлялась во многих сферах жизнедеятельности коллективизированной деревни. Прежде всего, вопреки декларациям "Примерного устава сельхозартели", согласно которым высшим органом управления в колхозе являлось общее собрание колхозников, последние в большинстве случаев не имели никаких полномочий и подчинялись колхозной администрации. Весьма характерна в данном случае реакция руководящего состава колхоза "Красное знамя" Базковского района Азово-Черноморского края на критические замечания колхозников. В 1934- начале 1935 гг. колхозное начальство, ничуть не смущаясь, осаживало колхозников грубыми окриками "садись", "закройся" и т. д., когда кто-либо пытался выступить на собраниях". Подчеркивая отстраненность колхозников от управления своими же коллективными хозяйствами, работники Вешенского райкома ВКП(б) указывали в январе 1934 г., что "правления колхозов не разговаривают с колхозниками", что колхозник "не чувствует себя полноправным хозяином колхоза". На прошедшей в том же месяце IV Вешенской районной партконференции прямо говорилось о том, что колхозников необходимо "привлечь к выборам органов правления колхозов, ... к смене негодных руководителей и выбору новых руководителей, широко привлечь колхозников на предстоящие отчетные собрания".

Заявления о необходимости привлечения колхозников к "смене негодных руководителей" здесь тоже не случайны. Согласно законодательству, именно рядовые члены коллективных хозяйств были правомочны избирать и смещать руководителей колхоза - председателя и членов правления. В "Примерном уставе сельхозартели" 1930 г. отмечалось, что "общее собрание колхозников разрешает важнейшие вопросы деятельности артели, выбирает правление и ревизионную комиссию и утверждает инструкцию по их работе". Те же положения содержались в "Примерном уставе сельхозартели" 1935 г. На практике, однако, колхозники не могли это право реализовать, поскольку назначением и снятием колхозной администрации занимались вышестоящие органы власти - райкомы, райисполкомы, уполномоченные разных уровней.

Практика назначения и смещения представителей административно-управленческого аппарата коллективных хозяйств вышестоящим руководством, без учета мнения колхозников, в определенной мере способствовала еще большему расхождению социальных статусов колхозного начальства и рядовых работников. Колхозные управленцы, зависевшие исключительно от милости партийно-советских чиновников, не рассматривали рядовых колхозников как равных себе, постоянно демонстрируя различия статусов. Например, председатели, бригадиры, парторги и другие представители административно-управленческого аппарата коллективных хозяйств, а также члены Компартии, считая "зазорным для руководителя, для партийного организатора пахать или сеять", всячески уклонялись от участия в общественном производстве.

Добавим, что мнение колхозников не принималось во внимание и при решении многих других вопросов внутриколхозной жизни. Так, председатель Терновского колхоза Вешенского района Востриков рассказывал на одном из районных совещаний: "в 1933 г. колхоз полностью обеспечил сев в срок и нам райорганизации дали встречный план в 1 100 гектаров. Земли для обеспечения встречного плана подходящей мы не имели и когда стали возражать, то нас крепко обвинили в том, что мы не хотим работать, пришлось подчиниться и посеять пшеницы даже в июне месяце, прямо на сыпучих песках и как следствие на 1100 гектарах мы совершенно почти ничего не получили урожая".

Еще более характерные события произошли в том же районе весной 1936 г., когда членам местных колхозов районным руководством было предложено приобрести в личное пользование породистых овец у военно-конного завода им. Ворошилова. Колхозники от этого предложения дружно отказались. Причин отказа в документах не зафиксировано; возможно, состояние овец было неудовлетворительным или цена на них была слишком высокой. Как бы там ни было, на этом дело не кончилось. Хотя колхозники достаточно ясно обозначили свою позицию, Вешенский райком ВКП(б) и райисполком 24 мая 1936 г. потребовали от колхозных парторганизаций решить вопрос положительно. Эти и другие примеры со всей очевидностью свидетельствуют о том, что так называемая "колхозная демократия" являлась мифом, фикцией, пустой декларацией, а в реальности рядовой состав коллективных хозяйств был полностью подчинен диктату сталинского режима. Ущемленность социального статуса характеризовала всех колхозников Юга России, неважно, были ли они, так сказать, "в прошлой жизни" казаками или же иногородними.

Мало того, что колхозники не имели права голоса и подчинялись колхозной администрации и вышестоящим властям. В рамках возникшей на протяжении 1930-х гг. колхозной системы рядовые члены коллективных хозяйств, без различия их прежней сословной принадлежности, превратились в бесправный объект административного произвола, начальственной спеси и самодурства.

Нельзя сказать, чтобы вышестоящие партийно-советские органы, как и сотрудники ОГПУ - НКВД, не боролись с самодурством и злоупотреблениями колхозной и местной администрации. Например, уже упомянутый председатель колхоза им. Кагановича Вешенского района Зубков за свои опыты с рогожным знаменем был снят с работы, исключен из рядов ВКП(б) и отдан под суд.

Фиксируя факты административного произвола и эпизодически наказывая слишком ретивых "перегибщиков", представители власти обрушивали наказания на колхозных управленцев и за невыполнение тех или иных планов: сева, прополки, уборки, хлебозаготовок, и пр. Поскольку же рядовой состав коллективных хозяйств не горел трудовым энтузиазмом вследствие низкой оплаты труда, председатели, бригадиры и другие руководители в отчаянии вновь и вновь прибегали к незаконным мерам морального и физического воздействия; впрочем, в 1930-х гг., как и в любую другую "эпоху перемен", среди лиц, облеченных властью, оказалось немало мерзавцев, для которых насилие над подчиненными являлось не девиацией, а вполне естественным делом, средством самоутверждения, психологической компенсации, и пр. В итоге, несмотря на меры противодействия, колхозные администраторы продолжали практиковать издевательства и насилие над колхозниками, и казачьи коллективные хозяйства Дона, Кубани и Терека не являлись в данном случае исключением.

В свете вышеизложенных соображений показателен эффект мероприятий Северо-Донского окружкома ВКП(б) по борьбе с "перегибами". На IV пленуме окружкома в конце ноября - начале декабря 1935 г. осуждались не единичные факты издевательств над колхозниками в Мигулинском, Белокалитвенском, Тацинском, Кашарском, Тарасовском районах. Не ограничиваясь словами, члены окружкома на бюро 23 декабря 1935 г. приняли постановление "О разборе дел об избиениях, издевательствах над рабочими и колхозниками". Здесь предлагалось прокуратуре и судебным органам не затягивать рассмотрение дел об административном произволе, проводить расследование таких дел не более, чем в пятидневный срок, а судебное разбирательство - не более, чем в десятидневный срок.

Рекомендовалось "установить такой порядок в прокуратуре и Окружном суде, чтобы все дела, связанные с издевательством, избиением и нечутким отношение со стороны должностных лиц к рабочим и колхозникам - тщательно учитывались и за расследованием судебно-следственных работников Района осуществлялся бы контроль". Начальнику окружного управления НКВД Волкову персонально поручалось следить за тем, чтобы при рассмотрении дел о насилии над колхозниками и рабочими не было бы волокиты.

Казалось бы, Северо-Донской окружком, не закрывая глаза на безобразия в колхозах, принял весьма грозное постановление, где были намечены вполне конкретные меры борьбы с "перегибщиками". Однако эффект реализации данного постановления (если таковая вообще имела место) был крайне невысок. Будь иначе, в начале июля 1936 г. членам окружкома на очередном бюро не пришлось бы признавать, что "в ряде колхозов Мигулинского района на протяжении всего 1935 года и 1936 г. продолжают иметь место случаи издевательства над колхозниками, особенно колхозницами со стороны руководителей колхозов и бригад".

Во второй половине 1930-х гг. позиции колхозной системы заметно укрепились. В результате целенаправленных правительственных мер в колхозы вошло подавляющее большинство крестьянских и казачьих хозяйств. Численность единоличников стремилась к нулю. Уже не редкостью на Юге России были районы, в которых хозяйства единоличников исчислялись единицами либо же и вовсе исчезли. Так, к началу 1940-х гг. в Красноармейском районе Краснодарского края из 7 170 хозяйств только 10 оставались вне колхозов, в Павловском районе - всего лишь 1 хозяйство по каким-то причинам не вошло в колхоз, в Пашковском районе единоличников не было вообще, и т. д.

В результате организационно-хозяйственного укрепления коллективных хозяйств, а также определенной либерализации аграрной политики сталинского режима, материальное положение колхозников несколько улучшилось. Данное обстоятельство решающим образом сказалось на трудовой активности членов коллективных хозяйств самых разных регионов Советского Союза (в том числе и казачьих районов Юга России). В массе своей они с гораздо большим усердием стали работать на колхозных полях, огородах, фермах. Впрочем, не следует недооценивать и репрессивные меры в отношении колхозников, уклонявшихся от участия в общественном производстве, такие, как исключение из колхоза (и автоматическое лишение права пользования приусадебным участком), направление на принудительные работы с удержанием части заработка в пользу государства, и т. п.

Можно с полным основанием утверждать, что во второй половине 1930-х гг. казачьи колхозы на Юге Росси заметно окрепли, в коллективизированных станицах постепенно налаживалась жизнь и быт, материальное положение казаков-колхозников улучшилось по сравнению с началом отмеченного десятилетия. Соответственно, возрастало доверие сельского населения к советской власти, существенно улучшилась дотоле напряженная социальная обстановка на селе.

Однако все эти позитивные изменения не повлияли на социальный статус колхозников, будь то казаки или бывшие иногородние. Основополагающие принципы колхозной системы во второй половине 1930-х гг. были лишь несколько реформированы с учетом интересов населения, но не изменены. Колхозники по-прежнему оставались в подчиненном положении по отношению к управленческому корпусу коллективных хозяйств и вышестоящего руководства, по-прежнему являлись бесправным объектом административного произвола и начальственного самодурства. Так было в колхозах всей страны, так было и в казачьих районах Дона, Кубани, Терека.

В 1937 г. по СССР прошли показательные суды над представителями местного руководства, наиболее прославившимися среди населения злоупотреблением своими властными полномочиями. Сталинскому режиму эти процессы были необходимы для того, чтобы свалить вину за неудовлетворительное функционирование колхозной системы на мифических "кулаков", "вредителей", "шпионов" и "контрреволюционеров". Прошли такие суды и в казачьих районах Юга России, лишний раз продемонстрировав полнейшую бесправность колхозников в сравнении с представителями власти.

Подобные им сообщения со всей очевидностью свидетельствовали о том, что, несмотря на все позитивные тенденции, проявившиеся в функционировании колхозной системы во второй половине 1930-х гг., социальный статус колхозников не претерпел изменений; степень их подчинения сталинскому режиму в лице его многочисленных конкретных представителей ничуть не уменьшилась.

Итак, анализ источников позволяет говорить о социально- экономической нивелировке крестьянства и казачества Юга России в период "колхозного строительства" 1930-х гг. Если в период нэпа, несмотря на ликвидацию сословного статуса, казаки в массе своей оставались все же более зажиточными, по сравнению с иногородним крестьянством, то во время коллективизации эти различия стерлись. Колхозники, - как казаки, так и иногородние, - были жестко ограничены в возможности проявления частной хозяйственной инициативы, в возможности экономического роста. Все, чем им было разрешено пользоваться - это небольшие личные подсобные хозяйства, попытки расширения которых жестко пресекались сталинским режимом, дабы направить трудовую активность колхозников в сферу общественного производства. Не менее впечатляющи были изменения социального статуса казаков Юга России в 1930-х гг. В результате коллективизации казаки стали равны иногородним крестьянам в том смысле, что превратились в колхозников, то есть представителей неполноправной социальной группы, жестко подчиненной властным структурам и призванной обеспечивать продовольственную безопасность СССР, причем зачастую, - в ущерб собственным материальным интересам.

2. Изменение традиционного быта казачьей станицы Юга России в конце 20-х - 30-х годах XX века

Форсированная коллективизация не только коренным образом изменила экономические отношения на селе и статус казачества, но и с неизбежностью повлияла на структуры повседневности казачьих станиц Дона, Кубани и Терека. Степень трансформации казачьей повседневности и культуры под влиянием процессов "колхозного строительства" была, без преувеличения, огромной: никогда раньше в жизни казачества не происходило столь серьезных перемен, причем всего лишь за несколько лет. Изменения, обусловленные "колхозным строительством", были наиболее заметны в таких сферах казачьей повседневности, как материальное обеспечение, внешний облик и социальная инфраструктура казачьих станиц, культурные традиции казачества. Именно на этих сферах мы и сосредоточим наше внимание.

Прежде чем перейти непосредственно к освещению трансформаций в перечисленных сферах повседневности казачества, необходимо отметить, что на протяжении 1930-х гг. казачьи станицы Дона, Кубани и Терека прошли в своем развитии два этапа, в рамках которых господствовали прямо противоположные тенденции культуры и быта. На протяжении первого этапа, который охватывал первую половину 1930-х гг., на селе доминировали негативные тенденции, являвшиеся прямым следствием коллективизации и выражавшиеся в резком сокращении и ухудшении качества продовольствия, потребляемого казаками, разрушении казачьих станиц, и т.д. Напротив, во второй половине 1930-х гг., в результате общего организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы (а также, в определенной мере, - и в результате кампании "за советское казачество"), в сфере культуры и быта сел и станиц Юга России возобладали позитивные тенденции: улучшилось материальное обеспечение колхозников, активно создавались сельские учреждения культуры, просвещения, образования, здравоохранения, и пр. Разность двух указанных этапов развития коллективизированных казачьих станиц Дона, Кубани и Терека необходимо в полной мере учитывать при освещении структур и сфер повседневности казачества на протяжении рассматриваемого десятилетия.

С развертыванием коллективизации, важнейшей задачей которой являлось снабжение горожан и армии за счет крестьянства, в повседневной жизни населения сел и станиц Юга России крайне обострилась проблема продовольственного обеспечения. Уже с конца 1920-х гг. в письмах казаков своим родственникам-эмигрантам с удручающим постоянством встречаются сообщения о недостатке продовольствия, причиной чему зачастую являлись хлебозаготовительные кампании. При этом органы власти, заботившиеся о снижении цен на продукты питания в городах, оставляли за пределами внимания продовольственное обеспечение крестьян.

Нельзя не согласиться с донскими, кубанскими и терскими казаками, осуждавшими сталинскую налогово-заготовительную политику. Разумеется, с точки зрения властей эти разговоры являлись "контрреволюционными". Но какой еще реакции могла ожидать власть, решавшая задачи путем беззастенчивого грабежа собственных граждан; впрочем, в "сталинскую эпоху" так называемые граждане СССР на самом деле являлись "подданными", вынужденными беспрекословно выполнять все распоряжения сталинского режима и приносить себя в жертву ради иллюзорных целей "построения социализма в одной отдельно взятой стране" или осуществления "мировой революции".

Однако казаки, возмущавшиеся ухудшением снабжения в результате "чрезвычайных хлебозаготовок" конца 1920-х гг., еще не подозревали, что это- лишь "цветочки", а "ягодки" будут впереди. В начале 1930-х гг. ситуация с продовольственным обеспечением сельского населения, и в том числе казаков, еще более ухудшилась, главным образом из-за снижения урожайности и непомерно высоких государственных хлебозаготовительных планов. В конечном итоге сталинский режим довел села и станицы Юга России (как и целого ряда других регионов СССР) до катастрофы, - до Великого голода 1932 - 1933 гг.

В период голода, по неполным данным, в Северо-Кавказском крае смертность втрое превышала рождаемость (416,7 тыс. умерших против 138,9 тыс. родившихся); избыточная смертность в крае составила 350 тыс. человек. В основном повышенная смертность на почве голода наблюдалась именно в сельской местности, поскольку единоличники и колхозники отдали государству последний хлеб и при этом не могли надеяться на нормированное снабжение по карточкам, как горожане. Масштабы голода были настолько велики, что полностью замолчать эти ужасающие события не представлялось возможным. Хотя Сталин, как известно, наложил табу на данную тему, заявив в январе 1933 г., что лишь "заклятые враги Советской власти" могут сомневаться в улучшении материального обеспечения трудящихся СССР, о голоде говорили даже представители краевого руководства на Юге России. Так, председатель Северо-Кавказского крайисполкома В.Ф. Ларин, выступая на первом Северо-Кавказском краевом съезде колхозников-ударников (24 - 27 февраля 1933 г.), признал: "было бы неправильно, нечестно, неверно отрицать, что в этом году многие колхозники переживают трудности, каких они не испытывали в прошлом и позапрошлом годах".

До сего времени нет ответа на вопрос, можно ли говорить о Великом голоде 1932 - 1933 гг. как "об искусственно задуманной акции окончательного подавления, удушения областей Юга России", или же это было естественное следствие завышенных хлебозаготовок. Ясно одно: именно преступные действия сталинского режима, не останавливавшегося ни перед чем при выполнении завышенных хлебозаготовительных планов, привели к голоду и массовой смертности. При этом вполне возможно, что казачьим районам и станицам большевики сознательно предъявили наиболее высокие нормы сдачи хлеба, полагая, что казаки и казачьи колхозы, в массе своей более крепкие и зажиточные, чем иногородние крестьяне или горцы, смогут их выполнить. Ведь вспоминают же жители кубанской станицы Некрасовской, что "в Адыгее голода не было. Это лишнее подтверждение того, что голод на Кубани был создан искусственно". Когда же казаки стали укрывать последние остатки зерна, чтобы не умереть с голоду, то эта естественная реакция отчаявшихся людей была объявлена сталинским режимом "кулацким саботажем хлебозаготовок".

Как бы там ни было, смертность от голода была наиболее высокой именно на Кубани, где казаки составляли значительную, а то и преобладающую, часть населения. Весной - летом 1933 г., то есть в разгар голода, здесь умирало по несколько десятков человек в день.

Далеко не все казачьи районы Юга России были поражены голодом в 1932- 1933 гг. По воспоминаниям К.А. Лопатиной, как раз в 1933 г. переселившейся на Дон из Сибири, в станице Аксайской "хлеб был! Аксайские дети, окружившие нас, даже собакам давали куски хлеба - белого, пшеничного, без отрубей, хорошо выпеченного местными казачками. Мы сходили с ума и готовы были даже у собак изо рта выхватывать этот хлеб. Окружившие нас дети и взрослые сразу же принялись нас кормить всем тем, что было у них дома, приглашали к себе во двор и там кормили наших детей... Всю жизнь мы остаёмся искренне благодарными тем добрым казакам и казачкам Аксая".

В 1934 г. регионы Юга России были поражены сильнейшей засухой. В частности, в большинстве кубанских районов в 1934 г. дождей не было до конца мая, а в колхозах Должанской МТС (Ейский район Кубани) осадков не наблюдалось вообще до начала уборки, то есть до июля - августа. В этих условиях в ряде районов Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краев ожидались "продовольственные затруднения" (эвфемизм, которым в документах советского времени обычно заменялось слово "голод"). Сельские жители, у которых перед глазами маячили жуткие картины голодомора 1932 - 1933 гг., были напуганы засухой и пытались искать спасения за пределами своих родных сел, станиц и районов, действуя по старой поговорке "хорошо там, где нас нет". Казаки не были в данном случае исключением. Так, согласно сводке ОГПУ от 25 мая 1934 г., в колхозах Калмыцкой МТС Азово-Черноморского края "появилось значительное количество донских казаков..., частью приживающихся на месте, частью закупающих в больших размерах хлеб в обмен на вещи и утварь, сопровождая это усиленными разговорами о наступающем у них голоде...".