Село Степанчиково - замкнутое пространство, одна из первых значимых характеристик которого дается рассказчиком во вступлении: "Но вскоре дом дяди стал похож на Ноев ковчег" [3, 6]. Библейский фразеологизм "Ноев ковчег" здесь, несомненно, употреблен в ироническом смысле: так рассказчик подчеркивает перенаселенность имения полковника Ростанева, смешанность и неоднородность собравшегося общества. Однако, кроме предполагаемого разнообразия лиц и характеров, в этой фразе можно угадать и намек на парность, характерологическую взаимосвязанность персонажей, с которыми читателю еще только предстоит познакомиться.

Сколько человек одновременно находится в доме полковника, точно подсчитать невозможно, потому что, кроме непосредственных участников событий, наделенных именами и биографиями, при генеральше неизменно состоит некоторое количество безымянных и обезличенных приживалок и компаньонок: "маменька, со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек и проч." [3, 6]; "Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своих приживалок и мосек" [3, 9]; "Две-три пожилые приживалки, совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю, вытаращив глаза на матушку-генеральшу" [3, 43] и т.д.

Эта особенность позволяет предположить принципиальную разомкнутость образной системы повести, в которой "карнавальный король" (М. Бахтин) Фома Опискин пародийно проявляется в таком количестве сопоставленных и противопоставленных ему героев, которое даже не поддается пересчету.

Правда, Н.К. Михайловский полагает, что Фома Опискин "слишком мелок, чтобы положить печать своего образа и подобия на сколько-нибудь значительный круг людей" Михайловский Н.К. Литературная критика. Статьи о русской литературе конца XIX - начала XX века. Л.: Худож. лит., 1989.С. 175. . Однако при сопоставлении Фомы Фомича с другими героями повести обнаруживается ряд пародийных соответствий.

В первую очередь, это соответствия биографические: о Фоме Фомиче рассказчиком сообщается, что "он когда-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется, "за правду"" [3, 7]. Бахчеев при встрече с рассказчиком тоже акцентирует внимание на этом факте, ссылаясь на слова самого Фомы: "За правду, говорит, где-то там пострадал, в сорок не в нашем году, так вот и кланяйся ему за то в ножки!" [3, 27].

Схожая судьба у генерала Крахоткина, до смерти которого Фома Фомич занимал в доме положение шута и мученика: "Служил он удачно; однако принужден был по какому-то "неприятному случаю" очень неладно выйти в отставку, едва избегнув суда и лишившись своего пенсиона" [3, 6]. Ежевикин, появившись в гостиной, называет себя подлецом и поясняет: "Что делать, сударыня-барыня: подлец! еще в тысяча восемьсот сорок первом году было решено, что подлец, когда из службы меня исключили…" [3, 50]. Намеки на пережитые в прошлом обиды содержатся и в характеристиках женских персонажей. Чрезмерную увлеченность Татьяны Ивановны "амурами", её театральное кокетство и импульсивность, принимаемые рассказчиком за сумасшествие, полковник Ростанев, как и в случае с другими страдальцами, объясняет выпавшими на ее долю злоключениями: "Вовсе не сумасшедшая, а так, испытала, знаешь, несчастия." [3, 110]. "Испытал несчастия" и Коровкин, которого с таким вожделением ожидает Ростанев. В заключительной главе с Фомой Фомичом по этому признаку сопоставляется даже Настенька, которая, казалось бы, принадлежит к противоположному лагерю героев: "Бедная Настенька сама была из униженных, сама страдала и помнила это" [3, 164]. Разница в том, что лишения Настеньки не озлобили ее, не надломили, а действительно "примирили с человечеством", чего так хотел Фома Фомич для себя.

Мильтиплицируется и социальный статус Опискина.

Фома появляется в имении как чтец и переписчик при генерале Крахоткине (позже тоже в чтецы, но уже к Фоме Фомичу попадает Видоплясов), становится шутом и только после смерти генерала понимает, "что на безлюдье и Фома может быть дворянином" [3, 9]. Фома в прошлом - неудавшийся литератор. Возобновление литературной деятельности в селе Степанчикове он начинает с хвалебных надписей на мавзолее генерала, и из ироничного комментария рассказчика ясно, что авторство его заключалось в "сильном участии" [3, 9]. Все литературные труды Фомы Фомича, отличающиеся жанровой пестротой (исторический роман, поэма, рассуждение о свойствах русского мужика, повесть о светской жизни), оказываются, по выражению рассказчика, "необыкновенною дрянью" [3, 130]. В чем Фома истинный поэт (и на это обращает внимание рассказчика проницательный Мизинчиков), так это в том, что во всех его капризах и выходках нет никакой практической цели, кроме желания кривляться и выворачивать мир вокруг себя наизнанку.

Достоевский не только Фому делает причастным к литературе. Рассказчик в разговоре с Бахчеевым, первым человеком, встретившимся ему по пути в Степанчиково, реагирует на одну из реплик как литератор: "Притом же вы так. оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова" [3, 27], чем очень пугает своего собеседника: того уже грозился описать в своем сочинении Фома. Полковник Ростанев, рекомендуя Фоме Фомичу рассказчика, своего племянника, в частности сообщает: "Он тоже занимался литературой" [3, 69].

Литературным будущим раздразнил Фома лакея Видоплясова, который пишет стихи и даже собирается издать свой сборник на средства Ростанева со вступительным словом Фомы Фомича. О том, как много в этих стихах истинно поэтического, узнаем от Ростанева, который, впрочем, настолько же способен оценить литературный талант, насколько Видоплясов способен создать произведение поэтического искусства: "Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта. как бишь ее? округленность форм, - словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял" [3, 103]. Если важнейшая из заслуг Видоплясова-поэта - подбор подходящей рифмы, то в этом деле ему нисколько не уступает дворня, с завидной изобретательностью подбирающая рифму к каждому из его псевдонимов, о чем свидетельствует отеческий выговор Ростанева: "…сначала ты просил, чтоб тебя называли "Верный” - "Григорий Верный”; потом тебе же самому не понравилось, потому что какой-то балбес прибрал на это рифму "скверный”. <…> Три дня ходил ты "Уланов”. Ты все стены, все подоконники в беседке перепортил, расчеркиваясь карандашом: "Уланов”. Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извел на подписи: "Уланов, проба пера; Уланов, проба пера”. Наконец, и тут неудача: прибрали тебе рифму: "болванов”" [3, 105].

Обноскин, оправдывающийся перед рассказчиком за похищение Татьяны Ивановны и пытающийся найти в нем дружескую поддержку, и себя причисляет к кругу литераторов: "Не судите меня. <…> Я более имею наклонности к литературе - уверяю вас; а это всё маменька." [3, 125].

Одна-единственная фраза Ежевикина, сказанная как будто между делом, дает читателю понять, что и он - "писатель": "Меня самого волтерьянцем обозвали - ей-богу-с; а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с." [3, 135].

Словом, литературное творчество манит обитателей и постоянных гостей имения, а отсутствие вкуса при неограниченном самолюбии делает их самозваными дилетантами.

Произведений, заслуживающих внимания, разумеется, никто из них, включая Фому, не написал. Исключение составляет собственно повесть "Село Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного", текст которой Достоевский вверяет молодому литератору, рассказчику-хроникеру. Однако эта фигура заслуживает отдельного анализа.

Примечательно, что Фома претендует на звание литератора в широком смысле. Так, в целом ряде эпизодов он выступает литератором-интерпретатором; и интерпретации его - это нарочитое выворачивание наизнанку, извращение, пародирование и уничтожение смыслов. Он интерпретирует комаринского, поговорку о мартыновом мыле, свои и чужие поступки, коверкает чужую речь, разрывает на части целое.

Распекая Фалалея за произнесенную им фразу "Натрескался пирога, как Мартын мыла!", Фома рассуждает так: " - Ну, так скажи мне теперь; разве Мартын ест мыло? Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне! <…> Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек - кто-нибудь должен же быть. Отвечай!" [3, 61]. Фома переводит идиому в чуждый стилистический и смысловой регистр, тем самым доводит до ее абсурда, намеренно и целенаправленно ломает смысл, и совсем не случайно один из капитоновских мужиков, оговорившись, называет его самого астроломом.

Аналогичным образом и Ростанев стремится понять непонятное, разложив его на части и пытаясь сложить сумму искаженных значений воедино, как будто эта операция дает возможность получить понятие о целом. Так, по поводу названия журнала "Отечественные записки" он философствует: "…превосходное название, Сергей, - не правда ли? так сказать, всё отечество сидит да записывает." [3, 135]. Это та же операция ломки смыслов, которую неоднократно проделывает Фома, но в данном случае побудительным мотивом является не злонамеренное желание дискредитировать непонятое, а наивное, простодушное и доброжелательное непонимание.

В доме Ростанева Фома появляется в качестве приживальщика. В качестве приживальщика он имеет целый ряд двойников. В этом же статусе находятся в имении все те безымянные приживалки, которые всюду сопровождают генеральшу. Девица Перепелицына, хоть и уверяет всех беспрестанно, что она "сама подполковничья дочь" [3, 54], в действительности, кроме отца-подполковника, ничего не имеет. Положение очевидно унизительно, потому полковник Ростанев в беседе с рассказчиком предупреждает: "Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь" [3, 38]. Татьяна Ивановна до получения в наследство целого состояния ("богата, братец, так, что два Степанчикова купит" [3, 39] - говорит Ростанев) всю жизнь жила в чужих домах под гнетом бедности и "испила полную до краев чашу горя, сиротства, унижений, попреков и вполне изведала всю горечь чужого хлеба" [3, 120]. Мизинчиков, промотался в Москве настолько, что о своем бедственном положении сообщает рассказчику: "Пришел я сюда почти без сапог, пришел, а не приехал. Сестра дала мне свои последние три целковых, когда я отправился из Москвы". В доме Ростанева он живет на правах родственника (сомневающийся полковник называет его троюродным братом рассказчика), но по сути - такой же приживальщик, как и все остальные. Рассказчик, описывая Мизинчикова дает важный комментарий, характеризующий его положение: "Мизинчиков был смугл, черноволос и довольно красив; одет очень прилично - на дядин счет, как узнал я после" [3, 43]. Упоминает рассказчик и о сестре Мизинчикова, единственная роль которой в событиях Степанчикова в том и состояла, чтобы обеспечить брата тремя целковыми на дорогу. Эта девушка тоже - приживалка: "она всё время скиталась где-то в Москве, в компаньонках, у какой-то благодетельницы" [3, 168].

В качестве "литераторов" двойниками Фомы выступают рассказчик, лакей Видоплясов, Обноскин, Ежевикин. Роль шута, исполняемую до смерти Крахоткина Фомой добровольно принимает на себя Ежевикин. В этой же шутовской роли (навязанной или добровольно на себя взятой) выступают лакеи Видоплясов, Фалалей, Гаврила, и даже полковник, незаметно для самого себя, в целом ряде сцен выглядит шутом при свеем приживальщике Фоме, которому добровольно отдает и даже навязывает роль "короля". Впрочем, и король в этой ситуации и в этой компании, разумеется, выходит шутовской.

Пародийными все эти двойники могут быть названы потому, что в них и без того уродливо-комические черты Опискина заостряются, усугубляются и доводятся до полного абсурда демонстративным несоответствием человеческой сущности, реального социального положения и принятой на себя роли. Причем среди "двойников" Фомы можно выделить наивно-простодушных его подражателей (таких, например, как Ростанев, Видоплясов) и подражателей нарочитых (Ежевикин). Выбивается из этой логики лишь сестра Мизинчикова, которая является героем второстепенным и пространственно удалена от происходящих в имении событий.

Еще более активно множатся-повторяются нравственные характеристики персонажей, во много опять-таки восходящие к своему первоносителю - Фоме Фомичу.

Одна из самых частотных характеристик персонажей повести - самолюбие, явленное в крайних, болезненных формах. Заочно знакомя своего читателя с одним из главных героев повести, рассказчик предупреждает: "Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного <…>, случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче" [3, 11].

Бахчеев, раздраженный поведением Фомы и, главным образом, тем, что обида на Фому заставила его покинуть имение раньше, чем подали пудинг, дает Фоме исчерпывающую характеристику: "Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может!" [3, 88].

Самолюбивым, оправдываясь молодостью, называет себя рассказчик. Он же, обнаживший перед всем обществом слабость своего дяди заинтересовываться людьми науки и за это обвиненный в чрезмерном самолюбии Настенькой, отвечает: "Мне кажется, я самолюбив сколько нужно" [3, 78].

Поведение Ежевикина, отказавшегося посещать Степанчиково после свадьбы Настеньки и Ростанева, рассказчик объясняет тем, что "самолюбивая мнительность его доходила иногда до болезни" [3, 166].

В самолюбии обвиняет полковника Ростанева Фома, а вслед за ним и все общество, сделавшее из Фомы своего кумира и учителя. С этим обвинением готов согласиться и сам Ростанев:

" - Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!

Самолюбив, Фома, вижу, - со вздохом отвечал дядя.

Вы эгоист и даже мрачный эгоист.

Эгоист-то я эгоист, правда, Фома, и это вижу; с тех пор, как тебя узнал [Здесь и далее курсив мой - Н. Н.], так и это узнал" [3, 89].

Равно как и самолюбие, проявляется в Фоме и склонность к самоуничижению, которую тут же подхватывают окружающие его персонажи. Правда, в отличие от своих простодушных и не столь хитрых последователей, Фома демонстрирует свое ничтожество преднамеренно, разыгрывая из себя изгнанника и раздавленного беспрерывными несчастьями и ежечасными обидами человека. Одно из его излюбленных средств манипуляции - угроза покинуть Степанчиково - работает безотказно и всегда вызывает замешательство и страх, сковывающий обескураженных персонажей, а генеральшу и вовсе вынуждающий каждый раз падать в обморок. "Завтра же ухожу от вас" [3, 85]; "И будьте уверены, что завтра же я отрясу прах с моих сапогов на пороге этого дома" [3, 84] - угрожает Фома Ростаневу, отвергая предложенные полковником деньги. "Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее!" [3, 153] - причитает возвращенный после изгнания тиран.

Таким же приемом, руководствуясь теми же мотивами, пользуется девица Перепелицына, как видно, сама претендующая на то, чтобы однажды занять в доме положение Фомы Фомича: "Да и я довольно от вас натерпелась-с. Что вы сиротством моим меня попрекаете-с? Долго ли обидеть сироту? Я еще не ваша раба-с! Я сама подполковничья дочь-с! Ноги моей не будет-с в вашем доме, не будет-с. сегодня же-с!." [3, 141]. Покинуть имение порывается, объясняясь с рассказчиком, и Настенька: "Завтра же, завтра же уеду!" [3, 80]. Рассказчик, понимая, в каком круговороте лиц и событий он оказался, в отчаянии произносит: "Ведь это сумасшедший дом, если хотите знать! и. и. наконец. я просто уеду отсюда - вот что!" [3, 93]. Настенька и рассказчик, разумеется, не стремятся упрочить свое положение в доме подобными заявлениями, но, в действительности, кроме ненадолго изгнанного Фомы, границ имения никто из героев не пересекает и своего слова не сдерживает, т.е. во всех перечисленных случаях угроза отъезда не является истинным намерением, а выступает как заместительный жест для выражения чувств или достижения каких-то скрытых целей.

Озлобленность Фомы Фомича (тираном и жесткосердным называет его Сашенька), принимает вследствие постоянного угнетения болезненные формы и проявляется в бесконечных капризах: то Фома велел быть вместо четверга среде, то назначал день своего рождения на именины Илюши, то по пути в монастырь кричал, что "бок раздавила подушка, да щипался; тетушку со злости два раза ущипнул" [3, 57], то требует к себе обращения "ваше превосходительство". И это всего лишь мелочи, сравнительно с главной стратегией его поведения, в основе которой лежит злобная зависть ко всякому, кто кажется ему претендентом на более важное место в доме или обладателем более очевидных, чем его собственные, достоинств.

Озлобленность эта также характерна для многих обитателей Степанчикова.

"Сделался зол, раздражителен и безжалостен" [3, 6], - говорит рассказчик о генерале Крахоткине. Ежевикин свою злость преодолевает тем, что добровольно берет на себя обязанности шута в доме Ростанева: "…корчил он из себя шута просто из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность насмешки и язычка была у него в крови" [3, 166].

Ю. Айхенвальд, характеризуя поэтику романов Достоевского, замечает: "Он [Достоевский] любит показывать, как люди, пережив глубокое унижение и обиду, с мучительным наслаждением, с какою-то подлостью лелеют их и еще сильнее, еще сосредоточеннее терзают себя или прикрывают свою боль шутовством" Айхенвальд Ю.И. Достоевский //Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. В 3 выпусках. Вып. 2. М., 1908. С. 102. . Этим объясняется постоянная потребность Фомы "тянуть жилы" [3, 67] - такова и природа шутовства Ежевикина,. Шутовское начало обнаруживается и в Видоплясове, которого за шута принимает дворня.

Опискин настолько овладел умами в Селе Степанчикове, что всё, что ни говорится здесь, - или узнано от Фомы Фомича, или пересказано его же словами. Бахчеев, виня генеральшу в том, что именно она "завела в доме" Фому, тут же оговаривается: "Зачитал он ее, то есть как есть бессловесная женщина сделалась, хоть и превосходительством называется" [3, 24]. Бессловесность как отсутствие собственного слова, послушность и согласное подчинение Фоме Фомичу присуща не только генеральше.

Ростанев, например, перед Фомой и его поступками, а также перед генеральшей, которую боялся не меньше Фомы, не просто теряет дар слова, а в буквальном смысле окаменевает: "Поступок Фомы произвел на дядю настоящий столбняк. В свою очередь он стоял теперь перед ним неподвижно, бессмысленно, с разинутым ртом" [3, 84]; "дядя как был, так и остался передо мной с разинутым ртом" [3, 108]; "дядя не в состоянии был отвечать: он смотрел на Фому испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами"; "дядя остолбенел, видя старуху мать, своевольную и капризную, перед собой на коленях" [3, 137]. Неподвижность изумленного Ростанева копируют приживалки, которые "всплеснули руками и окаменели на своих местах" [3, 150], как только Фома озвучил весть о своем решении покинуть имение. Это ростаневское замирание и обездвиживание пародируется после самим Фомой Фомичом, который, впадая в беспамятство и создавая таким образом очередной переполох вокруг своей особы, совершенно точно так же замирал: "Вдруг, например, страдалец что-нибудь говорит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и окаменеет именно в том самом положении, в котором находился в последнее мгновение перед припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с улыбкою на устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается в поднятой руке, на воздухе" [3, 165]. И даже рассказчику, который только едет в Степанчиковов, Бахчеев предписывает соответствующую стратегию поведения: "Да, сударь, я вам такое могу рассказать, что вы только рот разинете да и останетесь до второго пришествия с разинутым ртом" [3, 25].

Когда же герои говорят, то речь их, кажется, состоит из одинакового набора формулировок: излишнее благородство души, примирить с человечеством, деликатность чувств и т.д. Реплики героев сопровождаются фразами-отсылками к авторитету Фомы. Неспособный понимать многое из сказанного Фомой, Ростанев порой просто дублирует его слова. Так, например, объясняя рассказчику содержание будущего сочинения Фомы, полковник заключает: "Кажется, о производительных силах каких-то пишет - сам говорил" [3, 15]. Полковник, в сущности, не скрывает, что его словарный запас пополняется за счет копирования речи приживальщика. Предвкушая встречу с Коровкиным (о котором рассуждает в тех же категориях, что и о Фоме Фомиче), он употребляет книжное словосочетание "останется в столетии" и комментирует: "А ведь хорошо словечко: "Останется в столетии”? Это мне Фома объяснил." [3, 33]. Не только отдельные слова и выражения, но и оценочные суждения и идеи заимствуются у Опискина. Интересно, что герои не в состоянии выстроить собственную логику, объясняющую поведение Фомы, - им вполне достаточно тех красноречивых объяснений, которые Фома сам дает своим поступкам. Ростанев, лишенный возможности пригласить в дом генерала, так оправдывает капризы Фомы: "Ведь это он из излишней любви ко мне, так сказать, из ревности делает - он это сам говорит…" [3, 56].

Ростанев постоянно испытывает навязанное Фомой Фомичом чувство вины: "…просто-запросто всё это от испорченности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и без удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит" [3, 160].

Конфидентам Опискина невдомек, что Фома не является выразителем оригинальных идей и обладателем собственного уникального стиля речи. Все, что он говорит, - результат поверхностного знакомства с чужими сочинениями, с книжным, публицистическим стилями. Как при генерале Крахоткине Фома изображал из себя зверей, так при полковнике Ростаневе он изображает из себя ученого.

При этом Опискин, поднаторевший в подражательности, верно улавливает бездумную подражательность речей Ростанева: "Высшее посягновение! Затвердили какую-то книжную фразу, да и повторяете ее, как попугай!" [3, 87], - однако это обвинение может быть переадресовано ему самому.

Фома заговаривает жителей Степанчикова и нередко заговаривается сам. Речи его, раздутые торжественным дидактическим пафосом, бессознательно пародируются и полковником Ростаневым, и шутом-Ежевикиным, и девицей Перепелицыной. Даже рассказчик, критически настроенный по отношению к Фоме, не в состоянии удержаться от соблазна высказаться в назидательно-высокопарном тоне. Так, сознаваясь в перемене своего отношения к Татьяне Ивановне, готовый сострадать испытавшему несчастья Коровкину, он начинает разглагольствовать о падшем сознании, глубочайших человеческих чувствах, добре и нравственности и до того увлекается, что в рассуждениях своих доходит до замечаний о натуральной школе и даже читает наизусть "Когда из мрака заблужденья…". Здесь уместно описать его поведение теми же словами, какими он описывал речи Фомы Фомича: "Словом <…> от излишнего жара, зарапортовался" [3, 10].

Помимо биографических деталей, психологических и речевых характеристик персонажей, отсылающих к Фоме, мы можем обнаружить и другие, рассыпанные по всему тексту повести приметы, которые так или иначе можно связать с образом Опискина.

В статье "Мимика и жест у Достоевского" И.З. Белобровцева говорит о маркированности мимики и жеста у Достоевского, закреплении за героем его особого положения по отношению к другим персонажам Белобровцева И.З. Мимика и жест у Достоевского. Материалы и исследования / И.З. Белобровцева // Ф.М. Достоевский. Материалы и исследования в 30-ти томах.Т. 3.С. 195-204. Фоме Фомичу, например, свойственна злая улыбка, сопровождающая презрительное молчание - осознанное мимическое движение, просчитанное, нацеленное на утверждение собственного превосходства (а заодно помогающее избежать необходимости разрешать своим словом слишком сложные вопросы): "Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться в ученый разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал" [3, 70], " - Гм!. - промычал Фома под нос. Во всё время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала губ его" [3, 134].

Злая улыбка, выступающая устойчивой характеристикой Фомы Фомича, присуща и другим героям повести - в контексте вышесказанного такое совпадение вряд ли является случайностью.

Автор наделяет чертами Опискина даже второстепенных персонажей, углубляя и максимально расширяя образ Фомы Фомича, отражая его в том множестве зеркал, о которых говорил М. Бахтин. Так, например, рассказчик акцентирует внимание на одном из пришедших к Ростаневу капитоновских мужиков: "По-видимому, один из тех, которые вечно чем-нибудь недовольны и всегда держат в запасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До сих пор он хоронился за спинами других мужиков, слушал в мрачном безмолвии и всё время не сгонял с лица какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки" [3, 35]. Копирует выжидающе-ядовитую улыбку Фомы Фомича Обноскин: "Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то выделанною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на меня в лорнет" [3,43]; при этом Обноскин выступает не только как подражатель, но и как наблюдатель и подстрекатель, опять-таки на манер Фомы: "Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обноскин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде" [3, 73].

То, что в поведении Опискина на самом деле нет ничего оригинального (в смысле нового), обнаруживается при сравнении его с генералом Крахоткиным. Освобожденное умершим генералом место пришлось бывшему шуту по душе, и он мастерски перенял манеры своего предшественника. Если генерал "решительно презирал всех и каждого, не имел никаких правил, смеялся над всем и над всеми" [3, 6], "визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав и разбросав по полу карты и прогнав от себя своих партнеров, даже плакал с досады и злости" [3, 7], то Фома не уступал ему в истеричной требовательности к окружающим, эксцентричности и позерстве. Брошенные Фомой на пол пятнадцать тысяч, предложенные Ростаневым в качестве "отступных", только потому не были разорваны и измяты, что, по сравнению с колодой карт, представляли немалую ценность.

Другие герои в разных ситуациях, в том числе в порыве праведного гнева, демонстрируют поведенческие шаблоны Опискина, в свою очередь унаследованные им от Крахоткина. Ростанев, приготовляющийся изгнать Фому Фомича, необыкновенно волнуется и всю злость, которая накопилась у него на обидчика, срывает на Гавриле, несвоевременно явившемся со своей французской тетрадкой: "На что это у тебя французская тетрадка? - с яростию закричал он, обращаясь к Гавриле. - Прочь ее! Сожги, растопчи, разорви!" [3, 81].

М. Бахтин, подчеркивая глубокую карнавализованность характера Фомы Фомича, пишет: "Он уже не совпадает с самим собою, не равен себе самому, ему нельзя дать однозначного завершающего определения, и он во многом предвосхищает будущих героев Достоевского. Кстати, он дан в карнавальной контрастной паре с полковником Ростаневым" Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. 5-е изд., доп. Киев, «NEXT», 1994.С. 377. .

Эта "парность" вообще характерна для повести, но если остальные пары возникают ситуативно и распадаются, образуя новые связи и конфигурации, то пара Опискин - Ростанев безусловно является персонажным и сюжетным центром произведения. Опискин невозможен без Ростанева, Ростанев порождает Опискина, в свою очередь, формируется им.

Именно так они и были задуманы. Работая над повестью, Достоевский писал своему брату, что в ней есть "два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно <…> - характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой" [28 (I), 326].

Ростанев формирует вокруг себя лагерь, условно говоря, "положительных" героев повести, в которых тоже много общего, но которые, как и он сам, находятся под гипнотическим воздействием Фомы Фомича и время от времени пытаются освободиться от этой зависимости. Попытки борьбы с тиранией Опискина почти во всех случаях происходят по единой схеме: герой, дошедший в своем недовольстве до точки экстремума, взрывается, набрасывается на Фому Фомича с обвинениями, а после пугается сам себя и стихает, безмолвно признавая поражение.

С первым случаем подобного противостояния встречаемся уже в главе "Господин Бахчеев" - рассказчик встречает возвращающегося из Степанчикова Степана Алексеича Бахчеева, полного ярости и негодования из-за того, что Фома Фомич провозглашает день Илюшиных именин своим праздником и, кроме того, имеет виды на Капитоновку, деревню, принадлежащую Ростаневу. "Толстяк был так раздражен, что даже побагровел; кадык его затрясся, маленькие глазки налились кровью. Я думал, что с ним тотчас же будет удар" [3, 23], - передает рассказчик состояние Бахчеева, узнавшего о желании Фомы пробиться в помещики. В адрес Фомы летят многочисленные ругательства: "ракалья анафемская", "паршивик", "Фомка треклятый", "шельмец", "физик какой-то" [3, 25] и т.д. Но справедливая ненависть Степана Алексеича, ненадолго прозревшего и понявшего, что такое Фома, уже к следующему утру сходит на нет.

Второй против Фомы Фомича восстает дочь Ростанева - Сашенька, которая, "топая ножками и сверкая глазенками" [3, 57], дает Фоме Фомичу такую же, как и Бахчеев, полную обиды и горечи характеристику: "Он глуп, капризен, замарашка, неблагодарный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка." [3, 58]. Однако и она присоединяется к хвалебному хору голосов, благодарящих Фому за благословение Настеньки и Ростанева на брак: "Сашенька кричала: "Добрый, добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусом вышью! ”" [3, 158].

Даже слуга Гаврила, которого Фома принуждает учить "французский диалект", восстает против самодурства Фомы. Как и разгоряченная Сашенька, Гаврила грозиться ничего не потаить и все рассказать собравшимся: "Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами всё одно, что малый ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, может, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как, то есть, должен быть настоящий фурий" [3, 75]. В финале повести Гаврила, пораженный тем, как Фома Фомич разрешил все конфликты, как будто забывает обо всех своих обвинениях и с благоговением смотрит на него [3, 151].

Рассказчик уже в первое своей знакомство с Фомой со всей своей горячностью настраивается против него: "Я горел желанием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним, как-нибудь нагрубить ему поазартнее, - а там что бы ни было! Эта мысль одушевила меня. Я искал случая и в ожидании совершенно обломал поля моей шляпы. Но случай не представлялся: Фома решительно не хотел замечать меня" [3, 71]. Стычки один на один не происходит, но рассказчику удается ввернуть свое мнение сразу после выпада Гаврилы: "Признаюсь, что я в этом случае совершенно согласен с мнением Гаврилы" [3, 76], - говорит он, а после обвиняет Фому в том, что тот пьян. В финале повести, он, признавая за Фомой все его капризы и выходки, настроен гораздо спокойнее и в заключительных своих записках рисует чуть не идиллию, установившуюся в доме после всеобщего примирения с Фомой.

Из всех героев, противопоставленных Опискину, пожалуй, одна лишь Настенька не вступает с ним в открытый конфликт, а, напротив, первая ищет путей примирения с ним. Передавая общее одушевление, которое было вызвано благородным поступком Фомы, сначала противившимся желанию полковника жениться на Настеньке, а после благословившего их любовь, рассказчик пишет: "Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальних слов, крепко обняла его и поцеловала" [3, 153].

Разрываемые эмоциями противники Опискина - и в этом они повторяют поведение друг друга, - кажется, не могут найти нужных слов, чтобы сорвать маску со злодея, поэтому в запале перечисляют все, в чем могут обвинить его, как будто чувствуя, что, пока хватает смелости, нужно говорить не останавливаясь. Схватка Фомы с Ростаневым заканчивается грозой (Достоевский обнажает приём - в Степанчикове действительно во время последней ссоры разражается гроза) - вышибанием Фомы через стеклянную дверь. Но и в этом случае говорить о полной победе Ростанева нельзя - счастье в имении невозможно до тех пор, пока Фома не позволит всем быть счастливыми.

Героям, примыкающим к "положительному" Ростаневу, как и ему самому, недостает ни воли, ни последовательности в противостоянии Фоме, к тому же все они точно скованы гуманистической социальной установкой на прощение бывшему страдальцу его нынешних тиранических "перехлестов", а в результате они добровольно взращивают и пестуют семейного тирана, вручают ему бразды правления своей судьбой.

Контраст карнавальной пары "Фома Фомич - полковник Ростанев" обнаруживается без затруднений: если один озлоблен, то другой мягок и добр; если один вспыльчив, то второй тих и спокоен; один - признанный авторитет, идол и идеал, второй - тряпка и вечная жертва собственной доброты.

Контрастно-пародийную пару составляют они и в том, в чем кажутся похожими. Полковник Ростанев, при всем своем полнейшем невежестве, с благоговением относится к наукам и литературе, с удовольствием включается в светские беседы, с радостью знакомится с учеными людьми. Фома Фомич презирает ученость и, при таком же невежестве, утешая свое самолюбие, стремится проэкзаменовать всех, кто претендует на то, чтобы вместе с ним разделить в этом доме звание ученого. Узнав про Коровкина, и ознакомившись со списком добродетелей, которыми его характеризует Ростанев, Фома заключает: "Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина" [3, 90]. Фома устраивает экзамены для Гаврилы, крестьян, нападает на Фалалея, который имел неосторожность увидеть сон про белого быка и плясать комаринского. Но и Ростанев, узнав о вопросе, заданном Фомой капитоновским мужикам, сбивается на экзаменаторство (речь идет о расстоянии до Солнца):

" - Да я-то, брат, знаю, а ты помнишь ли?

Да сколько-то сот али тысяч, говорил, будет. Что-то много сказал. На трех возах не вывезешь.

То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет, рукой достать? Нет, брат, земля - это, видишь, как шар круглый, - понимаешь?. - продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара" [3, 35].

В отличие от Фомы, Ростанев готов признать свою безграмотность, но то самолюбие, которым не так уж безосновательно попрекают его в его же доме, не позволяет ему отказаться от удовольствия встать в один ряд с людьми образованными. Именно по этой причине как одно из своих достижений воспринимает он случайную возможность побыть экзаменатором в одном из учебных заведений: "Представь себе, Сергей, я один раз даже экзаменовал. Вы смеетесь! Ну вот, подите! Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в одно заведение на экзамен, да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для почету, лишнее место было. Так я, признаюсь тебе, даже струсил, страх какой-то напал: решительно ни одной науки не знаю! Что делать! Вот-вот, думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом - ничего, обошлось; даже сам вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообще превосходно отвечали; потом завтракали и за процветание пили шампанское. Отличное заведение!" [3, 71].

Таким образом, анализ персонажной системы повести "Село Степанчиково и его обитатели" свидетельствуют о том, что одним из средств порождения пародийных смыслов в повести становится мультиплицирование характеристик главного героя, рассеивание его черт по всей системе персонажей, организация системы персонажей таким образом, что едва ли не все остальные герои, включая антиподов и оппонентов Фомы Фомича, являются носителями его качеств, отражениями его характера и судьбы.

Генерал Крахоткин, Ежевикин, Коровкин, Татьяна Ивановна и Настенька, как и Фома, несут на себе печать перенесенного в прошлом несчастья и горечь обиды.

Герои-двойники Фомы-"литератора" - Видоплясов, Обноскин, рассказчик, Ежевикин;

двойники Фомы-приживальщика - девица Перепелицына, Татьяна Ивановна, Мизинчиков и его сестра;

шутовство Фомы отражается в поведении и статусе лакеев Видоплясова, Фалалея, Гаврилы и в поведении полковника Ростанева. шутом, как и Фома в начале своей "карьеры", в доме Ростанева является Ежевикин.

Болезненное самолюбие Фомы мультиплицируется в образах рассказчика и полковника Ростанева.

Стратегию самоуничижения с угрозами бегства из имения заимствует девица Перепелицына и отчасти даже Настеньки и рассказчик.

Озлобленность Фомы, перенятая им от его предшественника, генерала Крахоткина, характерна и для его последователя - шута Ежевикина.

Фома заговаривает жителей имения, при этом заговаривается сам. Герои (в особенности полковник Ростанев и рассказчик) копируют речь Фомы, используя принадлежащие ему словесные формулы и интонации.

Манеры поведения Фомы, усвоенные им от генерала Крахоткина - капризы, демонстрация безудержного гнева, во время порывов справедливого недовольства перенимаются даже героями противоположного лагеря - Бахчеевым, Ростаневым, Сашенькой, Гаврилой, рассказчиком.

Несмотря на то, что организующим началом образной системы является не только Фома Фомич и полярную, положительную, группу персонажей возглавляет Егор Ильич Ростанев, все герои, в том числе Ростанев, поражены гипнотическим, паразитическим воздействием Опискина, и назвать их свободными или освободившимися от его влияния в финале, несмотря на благополучный исход житейской ситуации, нельзя.

Описанное нами устройство системы персонажей, в основе которой лежит "двоение" - мультиплицирование, отражение характеристик одного из героев в других придает картине цельность и объем, которые необходимы были Достоевскому для создания пародии не только на отдельно взятый тип озлобленного приживальщика-литератора, но и на породившее, взрастившее и пестующее его общество.

Глава четвертая. Реминисцентное измерение повести "Село Степанчиково и его обитатели"