Творческая судьба Иосифа Бродского

Размещено на http://www.allbest.ru/

Дипломная работа

ТВОРЧЕСКАЯ СУДЬБА ИОСИФА БРОДСКОГО

И ПЕРЕВОДЫ ЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЙ НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

студентки 5-го курса

филологического факультета

( специальность «Русский язык,

литература и английский язык»)

Чорной И.А.

Научные руководители:

ст. преподаватель Киляр О.В.

доц. Дмитрова Т.В.

Рецензент: доц. Розанова Л.Н.

Винница - 1998

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление.

I. Начало творчества. Ссылка

II. В эмиграции. И.А. Бродский - лауреат Нобелевской премии по литературе

III. Проникновенный лиризм и признаки эпичности в лирике Бродского

IV. Литературные традиции. Тема осмысления прошлого

V. Переводы произведений Бродского на английский язык и произведения, написанные на английском языке

Выводы

Приложение. Библиография.

Вступление

Иосиф Александрович Бродский - выдающийся русский (как он сам всегда утверждал) поэт, эссеист, драматург. Он был самым молодым из Нобелевских лауреатов. Уже в двадцать лет он осознал себя орудием родного языка и покорился этой миссии. Результат - девять стихотворных книг и пьеса на русском и книга эссе на английском языке, не считая множества периодических публикаций. Всё это издано на Западе, главным образом в США, где Иосиф Бродский живёт с 1972 года.

Подлинные поэты, а не просто наёмники и призывники от поэзии, больше всего любят те свои стихи, которые они ещё не дописали.

Заставить поэта перечислить его любимые стихи, из всего им написанного, было нелегко. Некоторые из своих давних стихов и поэм Иосиф Бродский не хотел переиздавать. Достаточно осторожно и сдержанно он относился и к массовой публикации его стихов в России.

Бродский намного опередил своё время по глубине мысли. Количество проблем, поднимаемых им в произведениях, огромно. Он рассматривал человеческое общество в динамике его культурного развития под призмой общечеловеческого, духовного. Именно культуру он считал единственной надеждой на выживание, на спасение общества. Но больше всего Бродского занимал язык как форма существования культуры. Язык, по мнению Бродского, есть нить, протянутая из прошлого в будущее, соединяющая пространство и время. бродский поэт лирика

Тема нашей дипломной работы: «Творческая судьба Иосифа Бродского и переводы его произведений на английский язык». Мы в своих исследованиях опирались на положения работ Ю.М. Лотмана, Виктора Куллэ, В. Полухиной, Томаса Бигелоу, Дэвида Бетеа, Л. Лосева и многих других исследователей творчества Иосифа Александровича Бродского, а также на материалы международной сети «Интернет», где находится наиболее полное собрание сочинений поэта. Охватить все стороны и грани творчества писателя нам не под силу, поэтому в своей работе мы поставим такие цели:

- проследить эволюцию стиха Бродского путём сопоставления ранних и более поздних его произведений;

- рассмотреть тему осмысления прошлого, жажды взаимопонимания, отзывчивости, милосердия в творчестве писателя;

- проанализировать влияние литературных традиций и связей на творчество Иосифа Бродского;

Наша задача - представить Бродского как двуязычного писателя и провести параллели между произведениями, написанными на русском и английском языках.

В нашем исследовании мы часто прибегали к цитированию произведений в связи с редкостью текстов и отсутствием публикаций.

К работе привлекаются не только труды Бродского, но и воспоминания о нём современников, критические заметки о его работах. К нашей дипломной работе прилагаются тексты некоторых стихотворений, переведённых самим Бродским на английский язык, текст его нобелевской речи, а также критические статьи, найденные в Интернете.

I. Начало творчества. Ссылка

Приводим биографию Иосифа Александровича Бродского, представленную в американской энциклопедии.

Brodsky, Joseph (1940-1996), is a poet & essayist who won the 1987 Nobel Prise for literature. He was born in Leningrad in the Soviet Union (now St. Petersburg, Russia) & came to the US in 1972. In 1991, Brodsky became the first foreign born poet laureate of the United States. Brodsky wrote in Russian & English. His poems deal primarily with the absence of home, the passage of time, solitude, individual memory, & close observation of everyday plases and things. They are known for a musical intensity created by sounds and long sentences continuing across traditional meters and stanzas. Some of Brodsky's poems were collected in A Part of Speech (1980). Some of Brodsky's essays were collected in Less Than One (1986).

While living in the Soviet Union, Brodsky learned English so he could translate the works of the English poet John Donne. One of Brodsky's most famous poems is “Great Elegy for John Donne” (1967). In 1964, the Soviet government labeled Brodsky a social parasite for writing poetry instead of having a “useful” occupation. He was imprisoned for eighteen months and in 1972 was forced to leave the country. Brodsky became a U.S. citizen in 1977.

Иосиф Александрович Бродский родился в Ленинграде 24 мая 1940 года.

Его мать Мария Моисеевна была бухгалтером, отец Александр Иванович - известным фотожурналистом, во время войны - корреспондентом на флоте.

В четырнадцать лет Иосиф бросил школу, чтобы заняться самообразованием, пошёл работать на завод. Он писал в 1963 году, что работал с пятнадцати лет. Имел профессии фрезеровщика, техника-геофизика, кочегара, матроса, санитара, фотографа. Работал в геологических партиях в Якутии, на Беломорском побережье, на Тянь-Шане, в Казахстане.

Своеобразны его личность и творческая судьба. Люди, подобные Бродскому, самим фактом своего существования угрожали тому, что мы называем сегодня «бюрократическим социализмом». И это мужественное противостояние традиционным представлениям о нашем мироустройстве, пожалуй, главное в творческой судьбе поэта.

Писать стихи Иосиф Бродский начал в 1957 году. С начала шестидесятых годов он занялся стихотворным переводом со славянских и английского языков.

Первые лирические этюды Бродского привлекли внимание не только его сверстников, но и тех, кто уже сказал своё слово в русской поэзии.

Обратила внимание на молодого поэта и Анна Ахматова. Его лирический голос напомнил ей исповедальный стих О. Мандельштама. Бродскому посвящены её пророческие строки:

О своём я уже не заплачу,

Но не видеть бы мне на земле

Золотое клеймо неудачи

На ещё безмятежном челе.

Трагические ноты этого четверостишия стали лейтмотивом будущей творческой судьбы Бродского.

С каждым новым стихотворением росла популярность Иосифа Бродского. Но чем убедительнее и ярче звучала его муза, тем «подозрительнее относились к нему те, кого Блок в своей Пушкинской речи назвал «чиновниками», собирающимися «направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу и препятствуя ей выполнять её таинственное назначение».

В 1963 г. состоялись печально известные встречи Хрущёва с интеллигенцией, на которых было строго указано, как ей надлежит вести себя. Получив «зелёный свет», ленинградские власти решили «очистить город» от нежелательных представителей свободных творческих профессий, обвинив их в тунеядстве. Первый удар в затеянной кампании пришелся по И. Бродскому. «Обличители», страдавшие «хрущевской» слабой памятью, забыли, что поэт в свои двадцать с небольшим лет успел уже поработать фрезеровщиком на заводе, санитаром, кочегаром в котельной, побывать в геологических экспедициях. Объявленный тунеядцем, по решению суда он был выслан в глухую деревушку

Архангельской области. На суде Бродский сказал, что его поэтический дар - от Бога, а суд позже назвал «определённым зоопарком».

Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы,

с каждым новым страданьем забывая былые невзгоды

и встречая, как новость, эти раны и боль поминутно,

беспокойно вступая в туманное утро.

Он напишет в «Письме Горацию» об этом времени: «…щенком я был вышвырнут из дома к Полярному кругу…» И ещё, обращаясь к Горацию: «…ты никогда меня не читал. В этом ты будешь подобен многим здешним, не читавшим ни одного из нас…»

По-видимому, слово «тунеядец» в судебном приговоре и газетных фельетонах и впрямь не совсем адекватно описывало образ жизни и тип дарования Бродского.

Но те, кто разыграли этот безумный эпитет как краплёную карту, были не просто циники и невежды. Избрав своей жертвой именно Бродского - а в Ленинграде начала шестидесятых было из кого выбирать, у входа в официальную письменность толпилось немало молодых людей с душой и талантом, - «специалисты» выказали тонкий вкус и глубокое понимание литературного процесса.

Было что-то такое даже в его ранних стихах - и в голосе, который их произносил, - и в юноше, которому принадлежал этот голос, - что-то такое, по сравнению с чем действительность, окружавшая горстку его читателей и слушателей, казалась ненастоящей.

Стихи описывали недоступный для слишком многих уровень духовного существования. Поэтому Ахматова назвала их волшебными. По той же причине их автор был признан особо опасным субъектом, подлежащим исключению из общества.

Теперешний читатель сам увидит, насколько прозорливым было такое решение; убедится, что двадцатилетний, очень мало кому известный провинциальный поэт по заслугам удостоился приглашения на казнь.

Находясь в ссылке, Бродский ощущал поддержку друзей. До него доходили вести о том, что Ахматова, Твардовский, К. Чуковский, Шостакович, Вигдорова хлопочут о его освобождении.

Благодаря стараниям друзей поэт через полтора года был досрочно освобожден и вернулся в Ленинград. Однако издать сборник стихов он не смог: брежневские чиновники от литературы ничем не отличались от хрущевских. Ярость вызвало у них сообщение о выходе на Западе двух сборников Бродского: «Стихи и поэмы» (1965), «Остановка в пустыне» (1970).

Поэт осознавал безвыходность своего положения:

Гражданин второсортной эпохи, гордо

признаю я товаром второго сорта

свои лучшие мысли и дням грядущим

я дарю их как опыт в борьбе с удушьем.

Я сижу в темноте. И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

Горькая ирония и в стихотворении «В озёрном краю»:

…шпион, лазутчик, пятая колонна

гнилой цивилизации - в быту

профессор красноречия - я жил

в колледже возле главного из Пресных

Озёр, куда из недорослей местных

был призван для вытягивания жил.

Всё то, что я писал в те времена,

сводилось неизбежно к многоточью.

Я падал, не расстёгиваясь, на

постель свою. И ежели я ночью

отыскивал звезду на потолке,

он, согласно правилам сгоранья,

сбегала на подушку по щеке

быстрей, чем я загадывал желанья.

Сегодня трудно понять, почему стихи Бродского казались дерзкими и не печатались, а переписывались поклонниками его поэзии от руки, читались с оглядкой. Сам поэт откровенно иронично сказал о том, что он не вписался в тогдашнюю систему, потому что для него, чьё главное достояние - внутренняя свобода, органически неприемлемы единообразие, обезличивание, рабство:

Моя песня была лишена мотива,

но зато её хором не спеть…

*

Равенство, брат, исключает братство.

В этом следует разобраться.

Рабство всегда порождает рабство.

*

Жить в эпоху свершений, имея

возвышенный нрав, к сожалению,

трудно…

*

Скрипни, моё перо, мой коготок, мой посох.

Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,

эпоха на колёсах нас не догонит, босых…

*

…в полынье

лучше барахтаться, чем в вязком, как мёд, вранье.

Ещё в 1962 году поэт Давид Самойлов записал в дневнике свои раздумья о предначертанности судьбы молодого поэта: «Бродский - настоящий талант. Зрелость его для двадцати лет поразительна…слегка безумен, как и подобает. Во всём его облике…- неприспособленность к отличившимся формам общественного существования и предназначенность к страданию.

Дай бог ему сохраниться физически, ибо помочь ему, спасти его НЕЛЬЗЯ».

Устав быть опальным поэтом, Бродский решил уехать за границу. Перед отъездом у него было четыре толстых машинописных тома стихов и всего лишь четыре опубликованных на родине стихотворения. 4 июня 1972г., уезжая в США, Бродский написал Брежневу: «Покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить моё существование в литературном процессе.

Хотя бы в качестве переводчика… Я принадлежу к русской литературе, я сознаю себя её частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого он живёт, а не клятвы с трибуны. Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Всё плохое, что выпало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге».

Ответом было презрительное «монаршеское» молчание. Вот что написал Иосиф спустя двадцать лет после отъезда в «Письме Горацию»: «…в конце концов пространство нагоняет время. Что такое в конечном счёте годы? Что они могут измерить, кроме распада эпидермы, мозгов? Тем не менее, на днях я сидел здесь в кафе с соотечественником-гиперборейцем, и, пока мы болтали о нашем старом городе в дельте, мне внезапно пришло в голову, что, если бы двадцать два года назад я бросил в эту дельту щепку, она могла бы - учитывая преобладающие ветра и течения - пересечь океан и достичь к данному моменту берегов, на которых я обретаюсь, чтобы стать свидетельницей моего распада…вот так человек поистине выбывает из Гипербореи».

Бродский с самого начала выбрал особенную, очень редкую позицию. В его ранних стихотворениях, как правило, совершается, подобный выходу в открытый космос, прорыв за пределы данной, исходной действительности; печальный восторг, пылающий в тексте, связан с результатом, которого он добивается; этот результат - состояние отрешенности, отчуждения от зависимостей и привязанностей, от конечных и, следовательно, обреченных вещей и чувств. Отказ от частностей ради прямого контакта с чем-то неизмеримо более важным.

Взгляд на ситуацию из другой, объемлющей ее: взгляд на любовь из неизбежной вечной разлуки, на собственную молодость - из последнего одиночества, на родной город - со снежного облака. Взгляд на самого себя издали, с высоты, со стороны, с другого края судьбы. В прошлом веке все это называлось романтической иронией.

Неужели не я,

освещенный тремя фонарями,

столько лет в темноте

по осколкам бежал пустырями,

и сиянье небес

у подъемного крана клубилось?

Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.

Стихотворение молодого Бродского раскручивается, ускоряясь, по расширяющейся спирали; обозначенные вначале немногочисленные реалии уносит прочь центробежная сила; голос растет, оплакивая любовь, в которой только что признался, и прощается с жизнью, которая вся впереди.

Эта жизнь в стихах так прекрасна, что внушаемая ею радость неотделима от мучительной тревоги, возможно, это - предчувствие утрат; или особая восприимчивость к давлению времени; так или иначе, тревога нестерпима, как несвобода. Одно спасение - взлететь из окружающего в прохладную сумрачную бездну отчуждения, где нет любви, а значит - совсем не больно.

Воротишься на родину.

Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь?

Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя, одна твоя вина.

И хорошо. Спасибо. Слава богу.

Отчуждение было для молодого Бродского единственным доступным, единственным осуществимым вариантом свободы. Поэтому разлука - с жизнью, с женщиной, с городом или страной - так часто репетируется в его стихах.

Необходимо заметить, что свободу эту - от жизни, от времени, от страсти - Бродский добывает не только для себя; скорее - он проверяет на себе ее воздействие и возможные последствия. Он равнодушен к портрету и почти не трогает автобиографических обстоятельств. Его не интересуют, как уже сказано, частные случаи. Он чувствует себя испытателем человеческой судьбы, продвинувшимся в такие высокие широты, так близко к полюсу холода, что каждое его наблюдение и умозаключение, любая дневниковая запись рано или поздно кому-нибудь пригодятся. И если он одинок - то не назло и не вопреки, а подобно всем, как все, вместе со всеми.

Значит, нету разлук.

Существует громадная встреча.

Значит, кто-то нас вдруг

в темноте обнимает за плечи,

и, полны темноты и покоя,

мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

О чем бы не говорилось в стихах Бродского - в них говорилось сразу обо всем: о жизни и смерти; первый попавшийся сюжет стремительно восходил к судьбе человека во вселенной, и любое слово («куст», например, или «холмы»), стоило только повторить его, поставить под ударение,- любое могло превратиться в метафору этой судьбы. Тут не было установки на многозначительное иносказание, а был странный и трудный дар чувствовать мир как целое: всю его протяженность, всю прелесть, всю тяжесть, весь его трагизм.

Ранний Бродский сочинял как бы закрыв глаза. Мир, клубившийся в стихотворении, был крайне разрежен; в сущности, это было мнимое пространство, возникшее из отблесков мелодии на сетчатке; пространство звуковой волны, в которой нет-нет мелькнет ярко окрашенная частица:

Вот и вечер жизни, вот и вечер идет сквозь город,

вот он красит деревья, зажигает лампу, лакирует авто,

в узеньких переулках торопливо звонят соборы,

возвращайся назад, выходи на балкон, накинь пальто.

Видишь, августовские любовники пробегают внизу с цветами,

голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш,

вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,

никогда ни с кем, это ты себе говоришь…

Это неважно, что в ту далекую пору Бродский довольствовался иногда туманным оборотом, блеклой рифмой; слишком полагался на повтор, форсирующий звучание; скоростью вращения словесной массы дорожил больше, чем тяжестью отдельного слова. Традиционный стихотворный размер опасно вибрировал, не поспевая за темпом разгоняющейся речи. И еще не удавалось Бродскому - в крупных вещах - вписать безупречно в окружность сюжета свою многоугольную логику …

Я не занят, в общем, чужим блаженством.

Это выглядит красивым жестом.

Я занят внутренним совершенством:

полночь - полбанки - лира.

Для меня деревья дороже леса.

У меня нет общего интереса.

Но скорость внутреннего прогресса

больше, чем скорость мира.

Это - основа любой известной

изоляции. Дружба с бездной

представляет сугубо местный

интерес в наши дни. К тому же,

это свойство несовместимо

с братством, равенством и, вестимо,

благородством невозместимо,

недопустимо в муже.

Это все не имело ни малейшего значения, потому что смысл и качество его стихов определялись тогда в первую очередь необыкновенной явственностью интонаций; голос же, яркий и горестный, был увлекательно внятен, в гортани чувствовался как бы резонанс, и волнение автора овладевало читателем.

Первопричина этого волнения была та же, что всегда трепещет в глубине лирического дара,- сверхчувствительность к жизни.

В ранних стихах пейзаж никак не мог обойтись без Иосифа Бродского, весь был обращен к нему; нечеткий был пейзаж, наполовину воображаемый, но кипел движением, и оно затягивало, вовлекало, обещая в глубине чуть ли не разгадку судьбы и тем волнуя до спазмы в горле. Весь видимый мир поражен отчуждением. Человек, освобожденный от надежды и тревоги,- никто, и окружен со всех сторон ничем.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него и потом сотри.

Опустошительная душевная драма подразумевается в этих стихах. Потому, что по правилам железного занавеса эмигрант в момент отъезда теряет прежнюю жизнь навсегда, на всю вечность; все, что он любил, становится непоправимым воспоминанием; а если судьба подыграет Государству и еще до отъезда отнимет у человека какую-нибудь абсолютно необходимую иллюзию, тогда новая его страна его пребывания - полюс одиночества.

Поэзия Бродского есть в некотором смысле запись мыслей человека, покончившего с собой. Он дожидается исчезновенья. Он живет отчаянием.

Но было бы грубой, страшно упрощающей ошибкой - толковать эти отчаяние и тоску по конченной жизни лишь как автобиографические мотивы.

Ведь соль опыта, поставленного государством и судьбой на поэте Иосифе Бродском, заключалась в том, чтобы перерезать все нити, прикрепляющие его к жизни. Следует признать, что поэт сам искушал своих могущественных мучителей, вслух мечтая о свободе. И вот она осуществилась. Такой свободой стала эмиграция.

Точка всегда обозримей в конце прямой.

веко хватает пространство, как воздух - жабра.

Изо рта, сказавшего все, кроме “Боже мой”,

вырывается с шумом абракадабра.

вычитанье, начавшееся с юлы

и т.п., подбирается к внешним данным;

паутиной окованные углы

придают сходство комнате с чемоданом.

Дальше ехать некуда. Дальше не

отличить златоуста от златоротца.

И будильник так тикает в тишине,

точно дом через десять минут взорвется.

Тут формулируется вроде бы конечный результат эксперимента, итоговая ситуация. Человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других. Крайний случай свободы - глухое одиночество. Когда не только вокруг, но и внутри - холодная, темная пустота. А мозг не умолкает.

… сорвись все звезды с небосклона,

исчезни местность,

все ж не оставлена свобода,

чья дочь - словесность.

Она, пока есть в горле влага,

не без приюта.

Скрипни, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

Стихотворение Бродского есть описание реакции поглощения пространства отторгающей его памятью. Это процесс болезненный; не всегда удавалось довести его до конца. Если не удавалось - получался ряд формул несовместимости, или история одного из поколений. Удавалось - включалось трагическое вдохновение, для которого нет во вселенной непроницаемых тайн.

Сам Бродский так сказал об этом в нобелевской лекции:

“Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки,- посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему). Ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал,- и дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение - колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом”.

II. В эмиграции. И.А. Бродский - лауреат Нобелевской премии по литературе

Иосифа Бродского мы относим к так называемой третьей волне эмиграции, то есть к гражданам Советского Союза, покинувшим родину после 1970-го года. Различают несколько литературных течений, представители которых стали эмигрантами. Бродский, наряду с Борисом Хазановым, Юрием Кублановским, Андреем Синявским, Марией Розановой, Сашей Соколовым и Алексеем Цветковым, принадлежит к эстетическому направлению. Моралисты Наталья Горбаневская, Фридрих Горенштейн, Наум Коржавин, Александр Зиновьев, реалисты Владимир

Максимов, Виктор Некрасов, Эдуард Лимонов и многие другие уехали в это время.

Советская гласность имеет особое значение для русской зарубежной литературы. В западных странах ничего не видят предосудительного в том, что некоторые люди проживают за границей.

По-английски таких людей называют “exspatriates». Как известно, у русских писателей советского периода таких возможностей не было.

Теперь изгнание кончилось, хотя исход продолжается. И пришло время оглянуться назад и сохранить для будущих поколений показания тех, кто пережил изгнание.

По существу, русская литература в изгнании началась значительно раньше, когда в шестнадцатом веке князь Андрей Курбский отправлял из Ливонии возмущённые письма Ивану Грозному и в семнадцатом веке Григорий Котошихин написал в Швеции свой трактат «О России в царствование Алексея Михайловича». Литературными изгнанниками России можно считать и так называемых внутренних эмигрантов, то есть писателей, находившихся в ссылке внутри Российской империи: протопопа Аввакума и таких писателей и критиков девятнадцатого века, как Александр Радищев, Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, и поэтов-декабристов Александра Бестужева-Марлинского, Петра Чаадаева и Вильгельма Кюхельбекера. Были в девятнадцатом веке и такие эмигранты, как Николай Гоголь, Иван Тургенев и Василий Жуковский, воспитанные в западных традициях русской литературы и возвращавшиеся в литературном смысле просто к своим корням. И, наконец, была массовая эмиграция бежавших от погромов евреев.

Истинными предшественниками писателей-эмигрантов были царские политэмигранты, жившие в Англии, Франции и Швейцарии: Герцен, Огарёв, Нечаев, Бакунин, Лавров, Ткачёв. Но лишь следующее поколение эмигрантов - Пётр Кропоткин, Георгий Плеханов, Владимир Ленин, Лев Троцкий, Александр Богданов, Анатолий Луначарский - возвратились в Россию и создали советское государство. И, разумеется, многие из возвратившихся позднее погибли в чистках.

Русские эмигранты советского периода традиционно делятся на три группы: «первая волна» - то есть те, которые уехали во время или сразу после гражданской войны в России; «вторая волна», к которой относятся люди, бежавшие на Запад или оставшиеся там во время Второй мировой войны; и «третья волна» - эмигранты, покинувшие страну в семидесятые годы и позднее.

Советский Союз беспрестанно проводил ожесточённую войну против эмиграции, выпуская многочисленные статьи, которые рисовали мрачную картину эмигрантской жизни. Вот некоторые из названий этих статей: Горький хлеб чужбины. Здесь искалечат их судьбы. С покаянием. Исповедь эмигранта. Бегство из рая. Трагедия обманутых. Одиссея отщепенца. Нет жизни без отечества. Десять лет в нью-йоркском тупике. Приглашение в трясину. Потерянные годы. Целую родимую землю.

Не отступая от своей жёсткой линии в отношении эмиграции, советские власти прибегли к тактике, применённой в своё время к Троцкому, - лишению гражданства. Первым писателем, которого лишили гражданства, был Валерий Тарсис, депортированный на Запад в 1966-м году. Позднее были лишены советского гражданства Александр Солженицын, Владимир Максимов, Александр Зиновьев, Василий Аксёнов, Георгий Владимов, Владимир Войнович и Эдуард Кузнецов.

История русской эмиграции неумолимо связана с евреями России. Евреи составляли основную часть экономической эмиграции в царское время, они же, в значительной степени, являлись и политическими эмигрантами того периода. В период между войнами евреи были политически очень активны, а еврейские писатели и издатели играли важную роль в литературе “первой волны”. Что же касается “третьей волны”, она оказалась преимущественно еврейским феноменом. По мере того, как отходят в иной мир старшие, русская эмигрантская община становится всё более и более общиной русских евреев.

Семидесятые годы стали периодом эмиграции евреев из Советского Союза. Если в 70-м в Соединённые Штаты прибыло немногим более тысячи евреев, то в 1979 число их достигло 51-й тысячи.

К 1983 году уровень эмиграции в Соединенные Штаты упал до уровня 1970 года. Уже к концу восьмидесятых годов поток увеличился.

Неудивительно, что Израиль стал домом для большого числа писателей-эмигрантов из России. Но и теперь многие из них постепенно приплывают к американским берегам. К началу восьмидесятых советское правительство не только свело на нет эмиграцию, но и начало кампанию антисемитизма, программу, более чем ярко представленную по меньшей мере одним эмигрантским издательством: «Русский клич» во главе с Н. Тетеневым в штате Нью-Йорк занят исключительно пропагандой антисемитизма, переиздавая такие работы, как «Майн кампф» Гитлера, речи Гитлера и Геббельса, «Протоколы Сиона», «Международный еврей» Генри Форда и другие.

В начале семидесятых, когда на Запад стала прибывать «третья волна», писатели вскоре обнаружили свою несовместимость с редакторами таких старых эмигрантских изданий, как «Новое русское слово» в Нью-Йорке, «Русская мысль» в Париже и «грани» во Франкфурте-на-Майне.

Совершенно разные опыт и мировоззрение мешали возникновению общих точек соприкосновения между поколениями старых и новых эмигрантов.

Оказавшаяся все-таки в некоторой изоляции «третья волна» начала горько сетовать на цензуру, а потом принялась создавать свои издательства, газеты и журналы. Старые эмигранты объясняли «цензуру» неизбежным в издательском процессе редакторским правом выбора.

Жесткие требования в литературе советского периода вынудили многих писателей выступать против любых политических идей в своих книгах. Во многих интервью писатели «третьей волны» говорят о политическом участии и «свободе от политики».

Будучи в полной мере продуктом советского общества, «третья волна» сформировалась в результате эстетических процессов, развившихся в относительной (но, конечно же, не абсолютной) изоляции от западной литературы.

Эмигрантские писатели, как правило, отвергали либо политические аспекты доктрины социалистического реализма, либо художественные, а часто и те, и другие. Когда в 1981 году в Лос-Анжелесе состоялась конференция по русской литературе в эмиграции, ни один из многочисленных участников конференции не посчитал нужным даже покритиковать социалистический реализм.

Иосиф Бродский - пример абсолютной независимости. Сохраняя смесь любви и презрения (больше презрения, чем любви) к другим русским писателям-эмигрантам, он делал все по-своему. И в своей

Нобелевской речи в 1987 году он сказал, что назначение поэзии - ее уникальность.

Живя вдали от родины, Бродский чувствовал себя русским поэтом, американским эссеистом и гражданином Соединённых Штатов. Он называл себя «лесным братом с примесью античности». «Война окончена, но я себя не чувствую победителем», - писал он в Катовице.

Его друзьями стали Вишневская, Ростропович, Галич, Довлатов, Струве. В Париже он познакомился с Высоцким. В 1986г. на встрече с читателями в Сорбонне он сказал: «Обидно, что Высоцкий писал песни, а не стихи».

В Нью-Йорке Бродский стал совладельцем русского ресторанчика, который позже стал культурным центром. Писатель очень любил Венецию. Именно в связи с этим городом появилась так называемая венецианская строфа Бродского. В США Бродский по праву стал явлением всемирным. Его поэтические сборники переводили с русского языка на все основные языки мира. Профессор, читавший лекции по русской и английской литературе в нескольких американских колледжах, он любил свою преподавательскую работу, говорил о сложности и ответственности поэтического труда: «Я обычно объясняю моим студентам, что поэт - человек из природы Гераклов. Его подвиг - это его стихи. Вряд ли можно узнать, кто такой Геракл, исходя из одного подвига, или двух, или трёх!

Геракл - это все двенадцать».

В Америке Бродский прочитал множество лекций, больше похожих на напутствие молодому поколению, предостережение от того кошмара, через который ему довелось пройти, из-за которого ему пришлось стать «an exile by choice»:

«Зло побеждает во многих частях мира и в нас самих…в России этика, основанная Толстым на Нагорной проповеди, в большой степени подорвала решимость народа в борьбе с полицейским государством. Что воспоследовало, известно: за шесть десятилетий подставленная щека и всё лицо народа обратились в один огромный синяк, и государство, уставшее от бесчинств, в конце концов стало попросту плевать в него. Как и в лицо всему миру».

И лекции эти ни в коем случае не ставили целью умалить достоинство России. Когда Бродский только приехал на Запад, он сказал, что не собирается мазать дёгтем ворота родины. И это не потому, что он рассчитывал вернуться. У него никогда не было надежды, что он вернётся, хотя желание вернуться с годами не столько ослабевало, сколько укреплялось. Не главным в этой работе для Бродского был и контакт с аудиторией, признание публики.

«…Контакта с аудиторией, как правило, вообще не бывает; то, что воспринимается как контакт, - это ощущение в достаточной степени фиктивное. Даже когда непосредственный контакт существует, люди всегда слышат, или читают, или вычитывают в том, что вы сочиняете, нечто исключительно своё. Контактом это не назовёшь, потому что и поведение и отношение людей к произведениям литературы или, скажем, к факту присутствия писателя на сцене или на кафедре - оно всегда в достаточной степени идиосинкратично: каждый человек воспринимает то, что он видит, сквозь свою абсолютно уникальную призму. Но когда мы говорим о контакте, то мы имеем в виду нечто более сложное…Речь идёт о реакции читательской среды, которую автор может заметить, интерпретировать и повести себя каким-то определённым образом в соответствии с этой реакцией. Безусловно, существует чисто физическое отсутствие подобной связи, подобного контакта. Но, по правде сказать, меня этот контакт никогда особенно не интересовал, потому что все творческие процессы существуют сами по себе, их цель - не аудитория и немедленная реакция, не контакт с публикой. Это скорее (особенно в литературе) - продукт языка и ваших собственных эстетических категорий, продукт того, чему язык вас научил. Что касается реакции аудитории и публики, то, конечно, приятнее, когда вам аплодируют, чем когда вас освистывают, но я думаю, что в обоих случаях - эта реакция неадекватна, и считаться с ней или, скажем, горевать по поводу её отсутствия бессмысленно. У Александра Сергеевича есть такая фраза: «Ты царь, живи один, дорогою свободной иди, куда ведёт тебя свободный ум».

В общем, при всей её романтической дикции, в этой фразе колоссальное здоровое зерно. Действительно, в конечном счёте ты сам по себе, единственный тет-а-тет, который есть у литератора, а тем более у поэта, это тет-а-тет с его языком, с тем, как он этот язык слышит. Диктат языка - это и есть то, что в просторечии именуется диктатом музы, на самом деле это не муза диктует вам, а язык, который существует у вас на определённом уровне помимо вашей воли».

В эмиграции Бродский много и плодотворно работал. Об этом свидетельствуют изданные поэтические сборники: «В Англии» (1977), «Конец прескрасной эпохи» (1977), «Часть речи» (1977), «Римские элегии» (1982), «Новые стансы к Августе» (1983), «Урания» (1987).

Несмотря на кажущуюся удовлетворённость жизнью (новые стихи и переводы, чтение лекций в американских университетах, профессорская должность), Бродский во многих своих поэтических откровениях говорил о тех сложных и болезненных процессах, которые происходили в его душе, о горькой обиде, о тоске по родине.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздём в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал чёрт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя, что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны воронёный зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешёл на шёпот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

Сменив языковую среду, Бродский оказался в половинчатом положении. Для того, чтобы написать стихотворение, нужно всё время вариться в идиоматике языка. То есть слушать его всё время - в гастрономе, в трамвае и так далее. Или совсем его не слушать. Для Бродского было бы лучше вообще не слышать родного языка. Или слышать его гораздо чаще, что было бы возможно только в случае создания искусственной языковой среды. Конечно, писатель встречался с людьми из России, говорил с ними. Но, как правило, это был вынужденный выбор, вынужденное употребление языка.

На сочинение стихов оказывала влияние не только смена пейзажа петербургского на нью-йоркский, но и смена всего окружения. Бродский считал Нью-Йорк слишком альтернативным и не надеялся обрести здесь инерцию восприятия, которая так помогала ему дома. Потому что дело не в смене колорита или пейзажа, а в инерции, в прерванной рутине. А для того, чтобы вновь обрести это ощущение, должно пройти очень много времени. Петербургский пейзаж классицистичен настолько, что становится адекватным психическому состоянию человека, его психологическим реакциям. Это можно сравнить с естественным биологическим ритмом. А то, что происходит в Нью-Йорке, находится как бы в другом измерении. И освоить это психологически, то есть превратить в свой собственный внутренний ритм, просто невозможно. «Единственную попытку каким-то образом переварить Нью-Йорк и засунуть его в изящную словесность совершил Харт Крейн в своём «Мосте»…Но естественным путём Нью-Йорк в стихи всё равно не вписывается. Это не может произойти, да и не должно, вероятно. Вот если супермен из комиксов начнёт писать стихи, то, возможно, ему удастся описать Нью-Йорк».

22 октября 1987 г. Шведская академия объявила имя очередного лауреата Нобелевской премии по литературе. Им стал живший в США поэт Иосиф Бродский, пятый вслед за И. Буниным (1933), Б. Пастернаком (1958), М. Шолоховым (1965) и А. Солженицыным (1970) в ряду отмеченных этой премией русских художников слова.

В начале декабря 1987г., накануне вручения Иосифу Бродскому Нобелевской премии, он получил подарки: свежий номер «Нового мира» с первой публикацией его стихов на родине, книгу Фазиля Искандера с памятной надписью и галстук Бориса Пастернака. К галстуку прилагалось письмо с изложением версии о том, что в этом галстуке Борис Леонидович получил в шведском посольстве в Москве диплом Нобелевского лауреата.

Чтобы купить билеты на выступление Бродского в «Культурцентре» Стокгольма, люди провели ночь на улице возле касс в спальных мешках. Так к поэту пришло признание.

Свои стихи, так же, как и Нобелевскую речь, Иосиф читал по-русски.

III. Проникновенный лиризм и признаки эпичности в лирике Бродского

Современное литературоведение стремится определить эволюцию творчества И. Бродского. М. Лотман видит такие этапы, как ранний и зрелый. Граница между ними приходится на 1965-1968гг. Стихи раннего И. Бродского просты по форме, мелодичны, светлы и очищающее воздействуют на читателя.

У зрелого Бродского происходит как бы «похолодание климата» в его поэтическом мире: превалируют здесь темы конца, тупика, пустоты, одиночества, бессмысленности всякой деятельности. Много места в его стихах начинает занимать тема смерти и любви («Любовь», «Новые стансы к Августе»), семьи («Речь о пролитом молоке»), частной жизни.

Его лексика становится резкой («На смерть Жукова»), синтаксис усложняется. Заметно усиливается философское звучание стиха.

Когда снег заметает море и скрип сосны

оставляет в воздухе след глубже, чем санный полоз,

до какой синевы могут дойти глаза? до какой тишины

может упасть безучастный голос?

Пропадая без вести из виду, мир вовне

сводит счёты с лицом, как с заложником мамелюка.

…так моллюск фосфорецирует на океанском дне,

так молчанье вбирает в себя всю скорость звука,

так довольно спички, чтобы разжечь плиту,

так стенные часы, сердцебиенью вторя,

остановившись по эту, продолжают идти по ту

сторону моря.

Извечные опоры человеческому духу - семья, государство - никогда и не казавшиеся особо надёжными, для поэта изжили себя окончательно, обрушились разом, одновременно. Треск рушащихся опор - вот та «музыка», которую Бродский явственно слышит своим слухом художника.

Бродский безгранично поклоняется русскому языку: «Пока есть такой язык, как русский, поэзия неизбежна». Поэт называет родной язык «чрезвычайно флективным… с его знаменитым гуттаперчивым синтаксисом».

У Бродского поразительная власть над языком, в котором он бесконечно раскрывает неиспользованные возможности. Он ломает штампы, нарушает общепринятую стилистику, вносит колоссальное количество деталей, исторических и литературных реминисценций, широко использует самые различные языковые пласты. Исследователи отмечают виртуозное владение И. Бродским средствами языка. В его стихах наблюдается использование арго, газетного и телевизионного словаря, архаики, неологизмов, канцеляризмов, вульгаризмов, диалектных слов, политического и технического сленга, уличного просторечия, эпатирующее ораторство «молодёжной вольницы»:

Другой мечтает жить в глуши,

бродить в полях и всё такое.

Он утверждает: цель в покое

и в равновесии души.

А я скажу, что это - вздор.

Пошёл он с этой целью к чёрту!

Когда вблизи кровавят морду,

Куда девать спокойный взор?

И даже если не вблизи,

а вдалеке? И даже если

сидишь в тепле в удобном кресле,

А кто-нибудь сидит в грязи!

В творчестве Бродского совмещение деталей различных исторических эпох, образов, политических деятелей, литературных персонажей вносит в тексты стихию карнавала:

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная Поляна.

(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом).

Он - предшественник Тарзана: самописка - как мошна,

взад-вперёд летают ядра над французским частоколом.

Элемент авторского контекста, переходящий из произведения в произведение, становится своеобразной отметиной, вехой во времени-пространстве творчества автора. Повторяться, например, может деталь интерьера:

Чучело перепёлки

стоит на каминной полке.

и:

…на камине маячит чучело перепёлки,

понадеявшейся на бесконечность леса.

Устойчивым может быть пейзаж, поза, жест субъекта лирического

сюжета:

Я курю в темноте и вдыхаю гнильё отлива…

Сравним:

Я сижу в темноте. Она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи.

…можно сесть на стул, заказать чай и,

вдыхая запах гниющих водорослей,

наблюдать, не меняя выраженья лица…

Повтор мы встречаем и в стихотворениях 1971 года:

…бежав на Юг, я пальцами черчу

твоё лицо на мраморе для бедных:

поодаль нимфы прыгают, на бёдрах

задрав парчу.

Календарное время - лето. «Мрамор для бедных» - песок. А вот более поздний текст:

Тот же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем

тела, тает, ссылаясь на неспособность клеток, то есть извилин,

вспомнить, как ты хотела,

пудря щёку, выглядеть напоследок.

Для зрелой поэзии И. Бродского характерны контрасты, парадоксальные сочетания, многословие. Для русской поэзии стихотворения его необычно длинны. А. Блок считал оптимальным объёмом стихотворения 12-16 строк, т.е. 3-4 четверостишия. У Бродского же стихи порой достигают 200 и более строк. Для его стихотворений характерны многословные фразы, которые переносятся из строфы в строфу. Стихам зрелого Бродского свойственна синтаксическая запутанность, нагромождение придаточных предложений, обособленных обстоятельств и определений, вставных конструкций.

Чрезвычайно богата рифмовка: с мыса - смысла, дальше не - в тишине, с теменью - степенью, черты - чем ты, пожар - бежал, над кофе - в Петергофе, небыль - мебель, образ - глобус, в играх - выбрав, уныло - хранила, рельеф - замерев…

Бродский признаёт в мире две силы: слово и смерть. Для того, чтобы слово жило, необходим безостановочный поток слов. Он и станет преградой смерти. Литературоведы отмечают в поэзии И. Бродского парадоксальное соединение эксперимента и традиционности. Ярким примером может служить его стихотворение «Осенний крик ястреба» (1975), насчитывающее 120 строк.

Гордая одинокая птица парит над миром, с высоты её полёта всё, что внизу, кажется ничтожным и суетным. Ястреб ликует: «Эк куда меня занесло!» Он ещё не знает, что, достигнув апогея, он найдёт свой конец. Он чувствует гордость, но всё-таки смешанную с «тревогой»:

…он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,

с прижатою к животу плюсною

когти в кулак, точно пальцы рук -

чуя каждым пером поддув

снизу, сверкая в ответ глазною

ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу

буков, прячущих в мощной пене

травы, чьи лезвия остры,

гнездо, разбитую скорлупу

в алую крапинку, запах, тени

брата или сестры.

Тема одиночества, незащищённости человека перед миром несправедливости, желание помочь всем страждущим, спасти человечество от надвигающейся катастрофы звучат в стихах зрелого поэта Иосифа Бродского.

Снег идёт, оставляя весь мир в меньшинстве.

В эту пору - разгул Пинкертонам,

и себя настигаешь в любом естестве

по небрежности оттиска в оном.

За такие открытья не требуют мзды;

тишина по всему околотку.

Сколько света набилось в осколок звезды,

на ночь глядя! как беженцев в лодку.

Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,

отщепенец, стервец, вне закона,

За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта -

пар клубами, как профиль дракона.

Помолись лучше вслух, как второй Назорей,

за бредущих с дарами в обеих

половинках земли самозванных царей

и за всех детей в колыбелях.

В одном из своих стихотворений Бродский сказал, что он - питомец Балтики. Его мать родилась в Латвии, детство её прошло в Литве. А Ленинград - родной город поэта:

Да не будет дано

Умереть мне вдали от тебя…

Суровая стихия Балтики близка его сердцу:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле

серых цинковых волн, всегда набегавших по две,

и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос…

С годами это чувство не пропадает:

О, облака

Балтики летом!

Лучше вас в мире этом

я не видал пока…

Поэтому и возвращение к морю, как бы ни сложилась жизнь,-

всегдашняя реальная возможность:

Когда так много позади

всего, в особенности - горя,

поддержки чьей-нибудь не жди,

сядь в поезд, высадись у моря.

Оно обширнее. Оно

и глубже. Это превосходство -

не слишком радостное. Но

уж если чувствовать сиротство,

то лучше в тех местах, чей вид

волнует, нежели язвит.

Ранний Бродский достаточно лёгок в восприятии. Правда, и тогда в его стихах преобладали тревожные интонации, но были и свет, и надежда.

Постепенно углубляется философская направленность стихов, начинают преобладать темы тупика, одиночества, пустоты, разлук, несчастий, старости, смерти. Да и жизнь кажется такой недолговечной, любовь - такой хрупкой.

В стихах же зрелого Бродского - все наоборот. Зрение наведено на резкость. Вещи разделены твердыми очертаниями и похожи одна на другую только в том случае, если расстояние между ними бесконечно.

Светотень и перспектива тщательно проработаны. Взгляд движется не спеша, со скоростью слова, долго не давая внутренней речи оторваться от внешнего мира:

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.

Под потолком - пыльный хруствльный остров.

Жалюзи в час заката подобны рыбе,

перепутавшей чешую и остов.

Ставя босую ногу накрасный мрамор,

тело делает шаг в будущее - одеться…

Так начинаются многие эпизоды в поэзии Бродского, и лишь постепенно протокол осмотра превращается в стенограмму внутреннего монолога,- словно бы помимо или даже против авторской воли, изо всех сил сосредотачивающей внимание на обстоятельствах места. Но усилия эти бесполезны, потому что обстоятельства безразличны: сами по себе не возбуждают ни удивления, ни радости; тусклы, как регистрирующая их интонация.

Бабочки Северной Англии пляшут над лебедою

под кирпичной стеной мертвой фабрики. За средою

наступает четверг, и т.д. Небо пышет жаром,

и поля выгорают. Города отдают лежалым,

полосатым сукном…

Или вот венецианская строфа:

Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая

машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.

Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая

вразнобой тишину.

И все такие зарисовки - в одной тональности. Как будто нейтронная бомба уже взорвалась и единственный, кто пока не умер, слоняется меж руин цивилизации, рассматривая их пристально, но бесцельно и безучастно. Бояться нечего, надеяться не на что. В самом расчудесном пейзаже, как и в самой убогой трущобе, не встретишь подобного себе и не случится ничего действительно важного. Действительно важное - способное причинить сильную боль - осталось позади; не оборачиваться, не оглядываться, не вспоминать:

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня.

Не все воспринимают нетрадиционную поэтику Бродского, она действительно требует напряжённой работы души и ума. Это поэзия мысли, насыщенная самыми разнообразными чувствами: любовью и ненавистью, тонкой иронией и откровенным смехом, грустью и сочувствием, презрением и гневом.

Одно из замечательных стихотворений Иосифа Бродского - НА СМЕРТЬ ЖУКОВА.

Вижу колонны замерших внуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалии убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что ж он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! Поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Всё же, прими их - жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и, военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

1974.

В начале стихотворения, как в кадрах кинохроники, мерной поступью движется похоронная процессия, плачет труба, и звукопись помогает услышать трубный повтор похоронного марша - гудящий «у» и раскатистый «р»: внуков - круп - звуков - русский - труб - убранный - труп - Жуков.

Эта траурная ода возвращает нас в XVIII век (к державинскому стихотворению «Снегирь» на смерть Суворова, о чём свидетельствует и интонация, и концовка: «Бей, барабан, и, военная флейта, громко свисти на манер снегиря”) и ещё глубже - в античность (Жуков окончил “дни свои глухо, в опале, как Велизарий или Помпей”). Эмоциональный эпитет “пламенный Жуков”, “блеском маневра о Ганнибале //напоминавший средь волжских степей”, помогает увидеть героизм маршала.

Уже много лет назад поэт оценил нашу историю, которую мы открываем для себя лишь сейчас, как жестокое время, платившее за подвиги лишь страхом и унижением.