20 июля 1926 года на пленуме ЦК, посвящённом состоянию экономики СССР, Дзержинский произнёс двухчасовой доклад, во время которого выглядел больным. В нём он подверг резкой критике Г.Л. Пятакова, которого он назвал "самым крупным дезорганизатором промышленности", и Льва Каменева, которого обвинил в том, что он не работает, а занимается политиканством.

"…если вы посмотрите на весь наш аппарат, если вы посмотрите на всю нашу систему управления, если вы посмотрите на наш неслыханный бюрократизм, на нашу неслыханную возню со всевозможными согласованиями, то от всего этого я прихожу прямо в ужас. Я не раз приходил к Председателю СТО и Совнаркома и говорил: дайте мне отставку… нельзя так работать!"

Из-за нервного срыва ему стало плохо. В тот же день он скончался от сердечного приступа.

Похоронен на Красной площади в Москве у кремлёвской стены.

"Вчера умер Дзержинский. Загорелся последней пламенной речью, пролил на всех огонь своей бурной души. и сгорел в этом пламени, исчез навсегда, ушел навеки.

Вот, как живой, стоит он на трибуне. Сухой, энергичный, весь точно натянутая струна. Его речь-не речь, a крик ума и сердца, крик бешеной воли и, творческой страсти. Каждая цифра звенит этой страстью. Каждое слово, точно спущенная с тетивы острая стрела, вонзается в головы товарищей. Все чувствуют: вот человек, который отдается делу весь, целиком. Его самого для него нет. Он не смотрится в историческое зеркало, как, вероятно, никогда не смотрелся он и в простое зеркало. Он растворился в работе. И эта работа, ее нужды, ее болячки, ее язвы, ее трудности кричат таким разящим криком, убеждают, зовут на помощь, опровергают, требуют… Странный румянец играет на щеках, то вдруг вспыхивая, то исчезая. Лихорадочно блестят глаза, блестящие внутренним огнем и в то же время такие больные. Лицо - строгое и энергичное - революционного борца, преданного до конца, до гроба (лицо "фанатика" - сказали бы филистеры). Горячая речь, горячая жестикуляция, могучий напор воли. Но смотрите: что это с ним? Руки как-то судорожно хватаются за сердце, точно хотят вырвать сосущую боль. И вдруг голос, так страстно, почти экзальтированно звучащий, внезапно спадает почти до полушепота. Капельки пота ползут по лбу, спускаются струйками вниз. "Но ведь так бывает с ним всегда" - успокаиваешь себя, с мучительной тревогой глядя на любимого верного товарища. А внутренний голос зловеще говорит: "обреченный, обреченный".

С мрачным предчувствием шел я со вчерашнего пленума, прямо после речи Феликса. Уже сказали, что ему стало дурно. Не хотелось беспокоить, - ведь тут нужен абсолютный покой. А роковое предчувствие все росло и росло. И вдруг телефонный звонок: "Дзержинский умер!" "Дзержинский умер!" Знали ли вы, друзья и товарищи, этого человека? У нас много было героев - и много есть еще крепких стальных людей в нашей "железной когорте". Но Дзержинский был в своем роде единственным. И такого у нас больше нет. Точно кипящая лава революции, а не простая человеческая кровь текла и бурлила в его жилах. Странно представить себе Дзержинского спящим. Почти невозможно представить его себе мертвым. Ибо это был настоящий огонь революции, яркий, как факел, неукротимый, как ураган, испепеляющий, как великая страсть, которая пожирает всё. Кто видел Дзержинского усталым? Кто видел его бездеятельным? Это-вопросы не о Дзержинском. Ибо он, казалось, работал, боролся, кипел всегда, не зная ни отдыха, ни срока. Таково уж было свойство его натуры. "Если я работаю, я работаю весь", - сказал он в своей последней речи. и умер. И такой работой была вся его жизнь.

Революция требует жертв. И революция целиком взяла Дзержинского. С многолетней каторгой за плечами, бросился, освобожденный от кандалов, Феликс в бурный поток великого семнадцатого года. Все мы помним этого грозного революционного бойца в тот период. Беспощадный к врагам, всегда на посту, Дзержинский делал дело, отражая суровой рукой все нападения врагов. Бессонные ночи. Постоянная тревога. Постоянно сжатая сухая и, энергичная рука. Вечная бдительность. Громадная ответственность. И в то же время абсолютное отсутствие позы, хотя бы и исторической. Никогда Дзержинский не играл ни в какие Дантоны или Мараты. Он был прост, как редко кто может быть прост. Он делал всегда то, что приказывала ему делать партия, которая была ему дороже всего на свете, за которую он жил и за которую он умер. И оттого Дзержинский был - и пребудет - рыцарем без страха и упрека, рыцарем коммунизма, которого не забудут никогда. И в Чека, и на транспорте, и на хозяйственной работе, и в партийном Цека, и среди масс - знали Дзержинского, как неподкупного, отважного, непреклонного, кристально чистого, прямого и открытого. Он всегда шел с открытым забралом. Он всегда говорил правду и был суров и по отношению к себе, и по отношению к другим, если нужно было быть суровым. Нередко он говорил правду так, как никто не мог бы ее сказать, кроме него. И он имел полное право на это. Он завоевал себе это право всей своей жизнью, жизнью настоящего подвижника революции, для которого революция всё: и воздух, и свет, и тепло, и любовь, и сама жизнь.

Бесконечная и безграничная вера в творческие силы пролетарских масс двигала Дзержинским. Она наполняла его всего, она захватывала его целиком. Совершенно цельная натура, Дзержинский шел своей дорогой с необычайной естественной простотой. Оттого: он пользовался таким авторитетом, оттого так обаятельна была ero личность, оттого его так любили. Совершенно исключительная честность по отношению к делу сочеталась в нем с огромным запасом истинно человеческой чуткости к людям: этот суровый начальник Чека был, действительно, обаятельной человеческой личностью, прекрасным товарищем каждому, кто шел по тернистому революционному пути…

Не так давно у Дзержинского был "отпуск". Этот "отпуск" состоял в том, что Феликс дни и ночи обследовал положение южных металлических заводов. Из этого "отпуска" Дзержинский приехал еще более больным. Ведь, пожалуй, никто так остро, с такой душевной болью, с такой тревогой не переживая наших недостатков, как этот боец. Он буквально страдал из-за каждой, хотя бы самой маленькой, неудачи. Он на каждом шагу опровергал пресловутую "народную мудрость", гласящую, что "своя рубашка ближе к телу". Забота об общем, о великом и малом, грызла его непрерывно и в то же время заставляла его тратить все силы, без остатка, до конца, до какого-то остервенелого перенапряжения. С величайшей добросовестностью берясь за любую работу, Дзержинский забывал о себе начисто. И он сгорел, как факел, освещающий! путь к великому будущему человечества.

За нашу партию, за ее единство, за диктатуру нашего класса жил и умер этот замечательный человек. Его главный завет: единство, дружная работа, творчество, борьба. Будет это - будет невиданная победа. С этой мыслью связывается незабываемый образ дорогого товарища. Прощай, наш родной! Прощай, наш верный боец!"

3.2 Дзержинский в искусстве

Янка Дягилева - "По трамвайным рельсам"

После смерти Дзержинского его личность в СССР была в значительной степени идеализирована. До конца 1980-х годов он изображался как кристально честный, гуманный, романтичный "железный Феликс", "рыцарь революции". Лишь в 1988 стали появляться публикации, приоткрывающие иные страницы жизни этой неоднозначной личности. В августе 1991 в Москве снесли памятник Дзержинскому на Лубянке, что стало одним из символов конца эпохи социализма в СССР.

Литература