Восприятие римлянами греков - проблема очень сложная, поскольку здесь переплелось много различных аспектов, в том числе фактор филэллинизма, явно переоцениваемый в историографии. Латинское слово fictio в буквальном переводе означает "выдумка", "вымысел", или, как это закрепилось в русском языке - то, чего на самом деле не было (ср.: - фиктивный брак). Огромная роль филэллинизма в римской политике, на наш взгляд, не более чем историографическая фикция. Именно в этот смысле и следует рассматривать глубоко укоренившиеся представления о том, что отношение римлян к грекам отличалось от восприятия ими всех других народов, а восхищение греческой культурой суровые квириты переносили на современных себе греков. Более того, сам филэллинизм зачастую считают фактором римской политики, существенно влиявший на действия сената в его взаимоотношениях с эллинами.

Самый важный поступок римской дипломатии, традиционно приписываемый филэллинизму "сентиментальными учёными" - это "освобождение Греции" в 196 г. Однако этот поступок нельзя правильно понять, рассматривая его вне политической ситуации на Востоке и не учитывая особенностей римской ментальности. После поражения Македонии сенат, следуя обычной своей практике, прислал на помощь Фламинину 10 послов. Они должны были обеспечить отвечающее римским интересам обустройство Греции и "распределить всё, что было приобретено в этой войне" (Арр. Mac. IX.3). Здесь Аппиан, несомненно, выражает римский взгляд. Очевидно, что сенат уже считал Элладу своим "приобретением". Фламинин обещал сделать всё, чтобы Филипп не мог затеять новой войны (Liv. XXXIII.12) - это было главным принципом, регулирующим римские отношения с побежденным врагом.

Царь признал свободу всех греков, что было равносильно отказу от интересов в Греции, вывел оттуда гарнизоны, потерял часть собственно македонских земель, выдал пленных, перебежчиков и почти весь флот. Обязательство не вести войн без разрешения Рима лишало его независимой внешней политики. Наконец, Филипп дал заложников, в том числе своего сына Деметрия, заплатил 500 талантов контрибуции и 500 должен был выплатить в 10 лет. Македонская армия сокращалась до 5000 человек (Liv. ХХХШ.30).

Условия мира ослабляли страну, однако, в отличие от Африки, на Балканах не удалось создать мощный противовес Македонии. Этолия для этого не годилась, она слишком занеслась и даже победу над царём приписала одной себе. Этолийцев поставили на место - они получили только то, что потеряли в 1 Македонскую войну.

Гневу их не было предела, причиной возмущения стала не их пресловутая алчность, как полагают Полибий (XVIII.34.1) и некритично следующая за ним А.И. Павловская. Этолийцы считали, что их вступление в войну автоматически возобновляет договор 211 г., дающий им права на все захваченные территории, а Риму лишь на добычу (Polyb. XVIII.38.7). Пока шла война, их не разубеждали, но и не восстановили договор официально. Эта дипломатическая тонкость позволила после войны объявить договор несуществующим, поскольку этолийцы сами нарушили его (Polyb. XVIII.38.8; Liv. XXXIII.12), хотя по форме это был именно постоянный договор. Возмущенные таким коварством этолийцы резко сменили политическую ориентацию. Вероятно, главная причина, вскоре приведшая их к открытому столкновению с Римом, - это их недовольство римским диктатом Психологически это легко объяснимо - Этолия привыкла жить, никому не подчиняясь. Она сумела отстоять свою независимость от Македонии и сейчас особенно болезненно должна была воспринимать римское давление и римскую неблагодарность. Очевидно, именно поэтому это-лийцы первыми в Греции поняли, что один гегемон сменился другим, более жёстким, и при том, что самое обидное, при активной помощи самих греков, в т. ч. и этолийцев. Поэтому они предприняли запоздалую попытку исправить свою ошибку.

С Ахейским союзом сенат обошёлся лучше, не потому, конечно, что он был самым "достойным уважения греческим государством", как достаточно наивно полагает Т. Моммзен Ахейцев, врагов Этолии, хотели сделать своей опорой на Балканах и противовесом как Этолии, так и Македонии. Само "освобождение" Греции во многом обусловлено этолийской пропагандой и является "контрпропагандистской мерой".

В историографии проблемы можно выделить по крайней мере шесть основных положений.1) Искреннее желание Рима освободить греков, вызванное филэллинизмом знати. Оно - результат любви Фламинина к грекам и умерен-ности сената.2) По мнению Г. Штира, причина - в римском политическом идеализме, а политической целью было честное равновесие в мире. Однако греки не умели пользоваться свободой, их раздоры вынудили Рим навести порядок, и в результате страна утратила дарованную свободу.3) Освобождение было вынужденным шагом, вызванным слабостью Рима для аннексии, непрочностыо его позиций на Балканах и селевкидской угрозой. Переход к территориальным захватам был невозможен ввиду ослабленности Рима и значительной роли греческих союзников.4) Объявление независимости со стороны римлян не было искренним. Лицемерная политика Рима создала новый вид рабства для "освобождённых". Истмийская декларация является всего лишь политическим маневром, свобода - пустым обманом.5)"Освобождение" нельзя признать ни всецело альтруистичным, ни целиком циничным, оно - форма оборонительного империализма и способ установления над Грецией римского протектората, выгодного для обеих сторон.6)"Освобождение" рассматривается как этап борьбы с Антиохом и обуславливается преимущественно этим. Менее категорична и более оправдана позиция Э. Бэдиана - Грецию "освободили", чтобы "освобожденные" полисы не могли попасть в руки новых господ.

Каждое из этих мнений имеет свои недостатки: первые два в корне неверны, остальные являются безусловным упрощением. Для уяснения действительных причин необходимо обратиться к конкретной исторической ситуации. Фламинин старался завоевать симпатии греков. По просьбе беотийцев, надеясь приобрести их расположение (Liv. ХХХШ.27), он даже освободил их пленных сограждан. Один из освобожденных, Брахилл, враг Рима, стал беотархом, римские сторонники, ожидая мести после ухода легионов, убили его с согласия Фламинина. Беотийцы, зная, что здесь не обошлось без консула, стали истреблять одиночных легионеров и малые отряды. Погибло более 500 человек (Liv. XXXIII.29), видимо, в Беотии началась настоящая партизанская война против римлян.

Фламинин потребовал выдачи виновных и выдачи 500 талантов за убитых, но ему ответили только извинениями. Он решил разорить Беотию, удержало его лишь заступничество ахейцев, решивших вместе с римлянами воевать против беотийцев, но только в том случае, если все их попытки примирить врагов окончатся неудачей (Liv. Ibid.). С.А. Жебелёв, дав неправильный перевод автора, решил, что ахейцы грозили римлянам войной, если не добьются мира для беотийцев. Эту ошибку отметил и раскритиковал Ф.Ф. Соколов. Авторитетные комментаторы Ливия В. Вайсенборн и Д. Брискоу отмечают: simul ger-еге бесспорно означает, что ахейцы решили воевать на стороне римлян против беотийцев. Правильный перевод должен звучать так: "Больший вес имели просьбы ахейцев, так как они постановили вместе с римлянами вести войну против беотийцев, если не выпросят для них мира". Римляне настояли на выдаче убийц и 30 талантов (Liv. Ibid.).

Инцидент, едва не закончившийся уничтожением Беотии, напугал греков. Варвары стали хозяевами Греции, никто не знал, чего ожидать, общественное мнение было явно против Рима. Этим воспользовались этолийцы и повели агитацию, доказывая, что одно иго сменилось другим, более тяжким. Их пропаганда имела успех, сея вражду и недоверие к римлянам. Учёт сил и настроений греческих государств показывает, что Рим оказался в политической изоляции.

Это тревожило Фламинина, поскольку для войны с Антиохом был нужен надежный тыл. Требовалось срочно любой ценой вернуть симпатии греков, обезвредить пропаганду этолийцев, "сочетая римские методы с уроками греческой истории". Проконсул убеждал комиссию десяти освободить всю Грецию, "если они хотят связать языки этолийцам, внушить любовь к римскому имени, уверить, что они переплыли море для освобождения Греции, а не для того, чтобы отнять власть у Филиппа и взять себе" (Liv. ХХХШ.31; Polyb. XVIII.45.8). В то же время Рим не хотел освобождённые царём территории отдавать претендующим на них союзникам.

Греки напряженно ожидали решения своей судьбы, не веря в бескорыстие римлян. Ксенофонт в "Киропедии" говорит, что по общему и вечному закону в захваченном городе всё принадлежит победителю - и люди, и их имущество (VII.5.73). По эллинистическим понятиям победитель имел право на всё, что получил силой, никто не думал, что римляне оставят Грецию. Одни считали, что Рим овладеет всей Грецией, другие - только главными городами. Происходили ожесточённые споры, народ был в неведении (Polyb. XVIII.46.4). Очевидно, Полибий психологически точно передает атмосферу растерянности и неуверенности в будущем, овладевших Элладой.

На Истмийских играх 196 г. Фламинин объявил свободу Греции, свободу всем грекам вообще и тем в частности, которые были переданы Филиппом Риму. "Большинство присутствующих не верило ушам своим - до того велика была неожиданность события" (Polyb. XVIII.46.7). Рим сделал даже больше, чем можно было желать! Тем сильнее было ликование греков (см.: Polyb. XVIII.46.9-11; Liv. ХХХШ.32; Plut. Flam. IX; App. Mac. IX.4).

В условиях мира с Филиппом специально было оговорено, что он должен передать Риму всех своих греческих подданных до начала Истмийских игр (Pol. XVIII.44; Liv. XXXIH.30; Plut. Flam. IX.6). Театральный эффект истмий-ской декларации был трезво продуман и тщательно подготовлен. Нельзя верить, что радовались только "олигархи", в чьих интересах и была провозглашена свобода, означавшая лишь "свободу от социальной смуты и наступления угнетённых". Радость охватила всех греков, поверивших, что они будут свободны от чужеземного владычества. Энтузиазм в Греции был огромный, тем горше оказалось последующее разочарование.

Освободив Грецию, Рим ничего не терял. Добыча Фламинина превысила 6000000 денариев - это показывает, во что обошлась "война освобождения" грекам и македонянам. Военные издержки оплатил Филипп, сейчас же был приобретён и огромный политический капитал. Даже убеждённые враги римлян должны были признать их действия похвальными. Усилия этолийцев были сведены на нет.

Таким образом, "освобождение" Греции - это исключительно дипломатическая акция, представлявшая собой блестящий выход из создавшегося положения. Эта акция означала, что римляне не хотели аннексировать страну. Присоединить Грецию не было возможности, более того, не было и установки на это. Истмийская декларация разрешила сразу несколько проблем: успокоила греков, привязала их к Риму, обезвредила пропаганду этолийцев, обеспечила тыл для войны с Антиохом. Объяснять её желанием отблагодарить греков за помощь в войне невозможно. В Греции, как и в любом другом месте, эгоистическая римская политика определялась только собственными интересами. Для сената "освобождение" было определенным этапом его восточной политики.

Нельзя, однако, считать, как полагал А.Б. Ранович, что римское заявление имело только "лицемерный характер". Элемент искренности, конечно, был. Греция действительно стала свободной от налогов, дани, гарнизонов. Эта экономическая свобода была реальной, а не той свободой-автономией, означавшей не платить налоги или не содержать войска, которой пользовались некоторые города эллинистического Востока. Но лишь потому, что благо для греков было выгодно и для римлян, греки получили его. Для римлянина нравственное отождествляется с полезным. Римская политика и национальные устремления греков сошлись в одной точке - обе стороны хотели утверждения традиционного сепаратизма. Сенат понимал, что свободная и раздробленная Греция будет бессильной.

Много спорят, что же Рим понимал под "свободой". Прежде всего - свободу от Македонии. Фламинин освободил греков, "поскольку они находились под господством македонян". По внутренним римским понятиям свобода означает отсутствие царской власти или доминирующего господства. И в этом смысле (освобождение греков от царской власти) римляне были предельно искренни. Но они же чётко понимали, что греки никогда не будут свободны от римского доминирования. По римским понятиям клиентела - это моральные узы между сильным и слабым с обязательным присутствием благодарности друг к другу. Рим воевал за влияние в Греции, которое теперь неизмеримо возросло. Освобождение от Македонии римляне осуществили в своих интересах. Оно логично вытекало из официальной мотивировки войны. Смысл "освобождения" Греции был политическим и пропагандистским, но отнюдь не морально-этическим. В данном случае важнее оказывается даже не смысл акции, а её перспектива. "Свобода", временный этап римской политики, оказалась впоследствии фикцией. Обладание ею целиком зависело от воли Рима, который присвоил себе верховный протекторат над Грецией⁴⁴. Иллюзорная свобода метод регулирования статуса "сдавшихся" государств⁴⁵. Нельзя согласиться с И.В. Нетушилом, считавшим "свободу" равнозначной независимости.

Целью римлян была не "свобода Греции", как довольно наивно полагал Т. Моммзен, а ослабление хозяина освобожденных. Рим добился разложения македоно-эллинской монархии путём освобождения эллинских городов. Политика под лозунгом "свободы" выполняла две основные функции:

1) средства борьбы с врагами, претендующими на территории, входящие в сферу римских интересов;

2) пресечения экспансионистских устремлений союзников.

Нельзя, однако, сводить всё лишь к этим двум задачам. Начиная с 228 г. поведение Рима часто определялось желанием понравиться грекам. Успешнее всего этого можно было достичь, выступив борцом за общегреческое дело. Такая политика могла привлечь к Риму не только балканских греков, но и подданных Антиоха, что было особенно важно, учитывая возможное столкновение с ним.

Сенат прекрасно владел методами политической пропаганды, то есть "искусством идейно-психологического воздействия на ум и чувства людей". Он умел творчески перерабатывать чужой опыт, используя и свой собственный. Очевидно, традиции эллинистических царей были ему хорошо известны. Коринфская лига Филиппа II также представляла собой освобождение-подчинение: разбитые полисы оставались свободными, но вошли в лигу под гегемонией Македонии. Таким образом, Филипп II "освободил" их. от себя самого! Здесь "свобода" была средством создания союза, формой непрямого господства. Внутренняя автономия сочеталась с ориентацией внешней политики в интересах гегемона. Такую же политику проводил и Антигон Гонат. Поли-сперхонт обещал установить свободу городов, то есть вернуть им автономию, если они встанут на его сторону.

Затем и другие враждующие полководцы начали объявлять греческие города свободными. Птолемей I использовал это против Антигона I (Polyb. XV.24; Diod. XVIII.55, XIX.61), Филипп V - против Этолии, на роль освободителя претендовал Пирр (Plut. Руг. XXVI.7). Эллинистические монархи с "монотонной регулярностью" освобождали греческие города друг от друга. Преимущества получал тот, кто давал полисам ряд привилегий, но осуществлял над ними полный контроль, акцентируя внимание на своих "благодеяниях". Македонские цари, наложившие руку на Грецию, с неменьшим фарисейством считали, что они освободили греков от олигархии или крайне демократических эксцессо'. Свобода, дарованная римлянами, была не большей автономией, чем та, которой пользовались города эллинистических царств.

Несомненно, римляне учли практику своих взаимоотношений с греками юга Италии. Анализируя формы договоров с ними, К. Ломас обратила внимание на то, что там некоторые города пользовались самоуправлением по формуле "libertas et leges suas". Сказался и опыт Иллирийских войн, а также память о политике Ганнибала, лозунгом освобождения от Рима привлекшего к себе галлов и италиков. После самих римлян, Антиоха, Персея такую политику успешно проводил Митридат. "Освобождения" ради освобождения не было никогда, разные силы лишь использовали его в своих целях.

Для самого римлянина понятие свободы было неразрывно связано с исполнением долга. Libertas - это не безграничная свобода до анархии, а единство прав и обязанностей. В её основе лежала консервативно-аристократическая дисциплина. Свобода не абсолютна, а всегда относительна, она обязательно соотносится с общественными интересами, а римская libertas вообще не является точным эквивалентом современному слову "свобода". Рим считал, что имеет моральное право требовать от греков помощи в войне и подчинения. Нельзя упрекать римлян в лицемерии, они могли искренне верить, что несут грекам именно такую "свободу". Рим автоматически стал патроном Греции, что было обычным и "правильным" в социальной жизни римской общины. Полисы получили свободу государств-клиентов. Они были свободны вести дела так, как желал Рим, а сама "свобода" являлась замаскированным вассалитетом.

В этом плане libertas во многом совпадает с греческим понятием єл. єи0еріос. В период эллинизма и auxovofiia использовались в царских декретах для обозначения внутреннего самоуправления городов или освобождения от повинностей, постоя войск и т.п. Селевк II наградил свободой (єл. єи0єрау) и освобождением от налогов жителей Смирны (OGIS.228. II.7-9). В том же смысле часто использует эти термины Полибий. Получается, что греки не разделяли и не противопоставляли между собой эти два понятия, привыкнув жить в самоуправлении под римской гегемонией, как раньше - под властью эллинистических царей.

Попытки приписать заслугу освобождения Греции одному Фламинину, называя побудительным мотивом его филэллинство, - просто наивны. Поклонение консула всему греческому весьма проблематично. "Под всей этой утонченностью и изысканностью таилась железная натура римлянина, хитрость, безжалостность, жестокость". Римский ум, облечённый ли в иностранные одежды или нет, всегда был сконцентрирован на своём государстве и народе. Жесткая политика Фламинина к "врагам" не дает оснований считать его сентиментальным. Неслучайно Ахайя, претендующая на независимость, - объект "постоянных дипломатических диверсий" проконсула. Он демонстрировал филэллинизм, потому что был убеждён - это соответствует римским интересам.

Фламинин настаивал на освобождении, исходя из соображений политического момента. При всём его честолюбии невероятно, чтобы он "заботился о славе больше, чем об отечестве". Исследователи, считающие главным филэллинизм, просто упрощают и обедняют ситуацию, замалчивая сложное положение в Греции, беотийский кризис, недружелюбие греков, продвижение Анти-оха. Нельзя вырывать событие из контекста явлений. Если консул и желал добра эллинам, то лишь лояльным и в тех пределах, в каких это было не в ущерб Риму. Напоминая грекам, что их свобода добыта римским оружием, он рекомендовал пользоваться ею "умеренно" (Liv. XXXIV.49.8). Возможно, в какой-то степени им двигало и честолюбие - лестно объявить свободу целому народу, но такое желание не могло быть основанием для комиссии десяти, а один Фламинин ничего не решал. Для сената главным аргументом была польза отечества. Любовь к грекам у него была менее сильна, чем стремление к владычеству над соседями. Ни проконсул, ни сенат никогда не думали приносить римские интересы в жертву абстрактному филэллинизму.

Так называемый "филэллинизм" меньше всего можно переводить буквально, как "любовь к грекам", это скорее любовь к эллинской культуре. По образному определению М.Е. Сергеенко отцовское наследие оставалось священным для самых горячих поклонников Греции.Г. Колен справедливо считает, что данному течению вообще трудно дать характеристику. Не существовало и единой группировки филэллинов. Более того, под определение филэлли-нов попадают противопоставляемые им "экстремисты", т.е. сторонники аннексии. Например, Квинт Фабий Лабеон принес щедрые дары делосскому храму, Гней Манлий Вульсон воевал с галатами под лозунгом обеспечения безопасности малоазийских греков, есть данные о дружбе семей "экстремистов" и эллинофилов. Среди филэллинов были не только яркие личности, но и пустые модники, по вине которых именитые римляне "стали враждебно относиться к увлечению эллинством" (Polyb. XXXIX.12).

Вообще эллинская образованность уживалась с гордым осознанием своих римских корней. Лучшая часть нобилитета воспитывала детей в правилах дедовской чести, некоторые семьи считались образцами как древней порядочности, так и нового образования. При этом не следует забывать - "вся система римского воспитания была направлена на развитие обостренного чувства патриотизма".

Необходимо учитывать социальную и "национальную" психологию человека древности, для которого деление на "своих" и "чужих" всегда очень чётко. Цезарь неоднократно употребляет nostri (De bell. gall.І. П.15.6, 24.5, 25.6.) вместо других, даже более уместных определений. Чужой - это любой, кто не является членом "нашего" полиса, civitas, племени. Чужой - всегда враг. Неслучайно в древнейшем латинском языке слово hostis означало и иностранца и врага.

Приходится говорить не просто о сдержанном отношении, но о преступлениях филэллинов против эллинов. Любопытно сравнить оценки историографии с фактами, приводимыми источниками. Разница между ними столь ошеломляющая, что возникает мысль - а читал ли историк сами источники?! Сципион, друг греческой культуры, вёл в Сицилии эллинский образ жизни (Liv. XXIX. 19), в то время, как его же армия грабила и притесняла греков (Liv. XXIX. 20). Он ничего не сделал для пресечения насилий своего легата в Локрах (Liv. XXIX.9) и "всё простил ему" (Liv. XXIX.16). Консул не принял прибывших с жалобами локров (Liv. XXIX. 19), на их обиды "мало обратил внимания" (Liv. XXIX.21). Нет оснований думать, что он допускал сентиментальные со-ображення в свою внешнюю политику. И если так вёл себя действительно деликатный и хорошо воспитанный Сципион, то уж другие нобили.

Фламинин, человек греческой воспитанности, идеализировавший греков и восторженно относящийся к их культуре, разграбил Эретрию (Liv. XXXII.16; Paus. VII.8.1) и Элатею (Liv. XXXII.24). Греколюбивый и гуманный римлянин, большой друг эллинов, хотел уничтожить всю Беотию (Liv. ХХХШ.29). До вмешательства ахейцев он успел-таки совершить карательный поход на Коронею (Polyb. ХХ.7.3). Его действия не отличаются от поступков его предшественников, он охотно использовал террор, а его политику нельзя назвать новой или мягкой.

В 188 г. ту же политику сочетания "милости" и насилия проводил к это-лийцам и ахейцам филэллин Нобилиор. Эмилий Павел, глубоко порядочный человек и филэллин, отдал Пидну на разграбление воинам (Liv. XLIV.45). Утверждение Д. Боудер, что он был не согласен с жёсткой политикой сената, разграблением Эпира и высылкой греков в Рим, едва ли имеет основание. Ещё до эпирского погрома, предпринятого по приказу сената, он по собственной инициативе разграбил несколько греческих городов (Liv. XLV.27). Они "провинились" перед Римом и подлежали экзекуции, филэллинство Эмилия этому совершенно не мешало, он исполнил свой "долг" - так, как он его понимал. После победы посетив Афины, Эмилий вывез оттуда статую богини Афины, посвятив её затем в храм Фортуны (Plin.35.135; 34.54). Это факты, которые нельзя отрицать. В них не видно уважения к грекам и желания считаться с их интересами. Они не подтверждают наличия сентиментальной филэллинской политики, играющей видную роль в концепциях Т. Моммзена, Т. Франка, Р. Хейвуда и многих других авторитетных исследователей.

В 212 г. Марцелл, хотя и не филэллин, но "человеколюбивый от природы" (Plut. Marcel. X), учинил в захваченных Сиракузах страшные бесчинства (см.: Polyb. VIII.5-9) и вывез из города большую часть его украшений, чтобы показать их в триумфе и украсить ими Рим (Plut. Marcel. XXI; Liv. XXV.40).

Сама любовь римлян к греческому искусству стала бедой для греков. Фульвий вывез из храмов Амбракии всё ценное и далее статуи богов (Polyb. XXI.30.9; Liv. XXXVIII.43). Чего же было ожидать от других полководцев, типа грубого Муммия, не бывшего филэллином, зато отличавшегося приверженностью к традиционному мышлению? Разгромив в 146 г. ахейцев, консул Мумий, "новый человек", не затронутый филэллинством, обрушил на Грецию репрессии, даже Т. Моммзен признаёт - "имели место позорные жестокости". Легат Апустий в начале 2 Македонской войны уничтожил город Антипатрейю, в котором "omni militibus concessa" (Liv. XXXI.27.4). Впрочем, в сенате в любом случае большинство принадлежало представителям старой школы, реформаторов, как и филэллинов, было мало.

Если все злодеяния филэллинов против эллинов всегда связаны с политикой, то их благодеяния обычно к ней отношения не имеют, являясь их личной и частной инициативой, будь то жертвы Фламинина храмам или "культурно-ознакомительное" турне Эмилия по Греции. Приписывать такие их действия филэллинизму наивно, они были свойственны всем римским полководцам в Греции, являясь проявлением "хорошего тона". Видеть в этом "глубокое уважение к эллинским традициям" едва ли стоит. Явный "нефилэллин" Муммий приказал перебить халкидских конных воинов (Polyb. XXXIX.17.4), а затем - восстановил святилище на Истме, щедро пожертвовал олимпийскому и дельфийскому храмам, потом совершил путешествие по городам (Polyb. XXXIX.17.1). Павсаний упоминает 21 позолоченный щит в храме Олимпии - посвящение Муммия (V. X.5).

Мнение Цицерона, что главная добродетель - безукоризненное исполнение обязанностей перед государством (De off.1.15) - отнюдь не пустая сетенция. Гражданин принадлежал не себе, а общине. Пока не началось падение нравов, традиционализм строго диктовал, каким быть "идеальному квириту".

В личной же жизни человек мог делать что угодно, если это не вредило государству и не шло вразрез общепринятой морали. Эта двойственность личного и общественного давала сочетание твёрдых обязательных норм с полной свободой личных убеждений. В этом плане Рим просто уникален - такого состояния личной внутренней свободы не было даже в Греции, считавшейся образцом демократии! И если в демократичнейших Афинах Сократа приговорили к казни за "нестандартное поведение" и наличие "собственного даймона", то в Риме никому даже не пришло бы в голову обращать внимание на подобные вещи, ибо они находились в закрытой для всех сфере внутреннего мира квирита. И этим Рим намного лучше и выше Эллады! Человек, скрупулёзно выполнявший обязанности жреческой должности, мог быть атеистом, но нёс свои обязанности, потому что они нужны общине. Неверие в богов - его личное дело, никак не сказывавшееся на исполнении долга. Римский магистрат, служа республике, мог быть приверженцем иного государственного строя. Здесь нет ни тени лицемерия или двойных стандартов, это принцип жизни - выполняя свой долг перед отечеством, квирит и подумать не мог, что оно сочтёт нужным лезть в его душу, сердце или разум. В поздней республике Рим был, в сущно-сти, свободным и толерантным обществом. Следы именно такого внутреннего восприятия отношений "личность - государство" в какой-то мере сохранились даже в ранней империи. Как напыщенно и несколько категорично сформулировал А.Н. Маркин, благодаря открытому и независимому образу мысли аристократ мог создать для себя самого и своих товарищей ограниченное, но, без сомнения, действительное пространство свободы.

Внутренне гражданин был свободен, но без всякого контроля сверху всегда однозначно ориентировался на благо республики. Римляне всегда разделяли свою личную и государственную деятельность, личность могла млеть от греческой культуры, но решения сената основывались только на интересах государства. Утверждение И.Н. Титаренко о постоянной борьбе личных и общественных ценностей в римском характере¹⁰⁵ следует признать ошибочным - эти ценности мирно уживались, ибо находились просто в разных сферах.

Когда для политики это было всё равно, филэллинизм проявлялся. Свидетельствует это больше об интересе к греческой культуре, а не к самим грекам, которые почти ничего не получали от этих его проявлений. Там же, где эти "благодеяния" связаны с политикой ("освобождение", отдельные льготы), - они всегда вызывались именно политической необходимостью. Фламинин в таких случаях выступал не как частное лицо, а как магистрат, действующий в интересах государства. Представляясь другом греков, он, "искусно льстя их национальному тщеславию, пользовался их слабостями".

Суммируя, мы должны признать, что в реальной политике филэллинизм никак не проявлялся. Римляне не позволяли филэллинизму быть фактором их политики.

Это конечный вывод Э. Грюена, посвятившего целую главу данному аспекту. Тем более нет никаких оснований считать, что Греция своим "освобождением" обязана филэллинизму как политическому течению. Жёстко, но справедливо сформулировала Э. Роусон: "Старая идея, что филэллинизм влиял на политику Фламинина или Сципионов - неправдоподобна". Дело не в симпатиях нобилей, а в конкретной политической ситуации и принципах римской политики.

2. Римляне и греки: некоторые аспекты взаимного восприятия

Но сначала - несколько слов о проблеме "квирит как homo ethnicus".

Сам по себе вопрос настолько насыщенный, сложный и многогранный, что это скорее постановка проблемы, чем попытка ее решения.

В необъятном море историографии есть темы, не удостоенные, на наш взгляд, детальной разработки. Изучение внешней политики сводится зачастую лишь к дипломатии, войнам, сражениям и экономической подоплеке событий. Роль этнопсихологических факторов во всем этом обычно игнорируется. Мало исследований об этническом самосознании древних римлян, восприятии ими других народов, значимости национальных признаков для римской аристократии. Не разработана проблема "этнической динамики" Рима даже в плане ее наличия или отсутствия.

1. Этническое самосознание римлян имело довольно специфический оттенок. Для них гражданство и "национальность" совпадали. Римлянин - гражданин Римского государства. При этом гражданская принадлежность имела приоритет над этнической. Корни такого восприятия, видимо, лежат в глубокой древности, когда произошло слияние римско-латинской и сабинской общин. Для римлянина государство - превыше всего, оно и являлось определяющим детерминативом.

Легенда об объявлении Рима священным убежищем, очевидно, отражает реальный процесс стекания в город "инонациональных элементов". Чужаки вливались в гражданскую общину и становились своими. Неслучайно даже в нобильских родах есть этрусские, сабинские и прочие "фамилии".

С другой стороны, латины, одной крови и одного языка с римлянами, таковыми никогда не считались. Только получив гражданство, латин легко становился римлянином. Можно предположить, что после завоевания Италии дарование гражданства сильно сократилось: исчезла необходимость "стимулировать" союзников и пополнять редеющее в войнах число граждан. Гражданская община "замкнулась", что и стало главной причиной Союзнической войны.

2. Пожалуй, римляне - единственный в мире этнос, который так значительно пополнялся бывшими рабами. Либертин квирита автоматически становился гражданином. Другое дело - второсортным, фактически и даже официально ограниченным в правах. Однако уже третье поколение либертинов считалось "чистыми римлянами" и ничем не отличалось от свободнорожденных.

Пополнение римского этноса чужой кровью происходило непрерывно и в больших масштабах. Два факта: Сципион бросил толпе на форуме упрек в том, что многих из них он привез в Италию в цепях; позже - обсуждение в сенате, должны ли либертины внешне отличаться от квиритов, и решение: нет, нельзя, чтобы они увидели, как их много!

"Этническая динамика", несомненно, имела место. Отсюда две проблемы.

1. Равнозначны ли понятия "квирит" и "гражданин"? Рискнем предположить, что нет. Римскими авторами поздней Республики "cives" употребляется чаще. Не означает ли это, что интеллектуальная элита осознавала, насколько римляне стали уже больше гражданами, чем квиритами?

2. Как эта динамика повлияла на этнос? Раскритикованные в отечест венной науке мнения, что раболепие сенаторов перед императором во многом объясняется их рабским прошлым, что римляне Империи и Республики - гене тически разные этносы, представляются нам не столь уж абсурдными. Столь большая порция рабской крови, впрыснутая в вены трудолюбивого квирита, могла ли пройти бесследно? Думается, нет. Это, плюс гибель многих нобиль- ских родов, сгоревших в пламени гражданских войн и проскрипций, должно было изменить саму генную структуру этноса, что сопоставимо лишь с "гене тической катастрофой" советского народа в 30 - 50 годы XX столетия.

3. Обычно отмечают, что к одним народам римляне относились лучше, к другим - хуже. Правда здесь лишь в том, что лучше - к отдаленным народам, с которыми почти не контактировали и совсем не воевали (эфиопы, индийцы). Ко всем остальным - примерно одинаково, с некоторым высокомерием. Нет оснований утверждать, будто к грекам относились лучше, чем к иберам, а к галлам, например, хуже, чем к египтянам. Правда, на бытовом уровне можно констатировать негативное восприятие пунийцев (понятно, почему) и евреев (слишком замкнутый и необычный этнос, который римляне, к тому же, довольно плохо знали).

Представляется, что во внешней политике этнический фактор почти не действовал. Определяющим было сочетание гражданского и юридического момента: есть "nostri" и "alieni", а по римскому праву имущество hostes является бесхозным и принадлежит первому римлянину, который его захватил. Важным показателем было: сколько римской крови пролил тот или иной этнос (пунийцы, парфяне, германцы) - войны против них были более жестокими. Но любой "лояльный" этнос воспринимался высокомерно-нейтрально. Главное отличие римского "шовинизма" от греческого, отмеченное В.О. Никишиным: римляне никогда не проводили между собой и чужими народами той резкой и непреодолимой черты, которая всегда существовала между греками и варварам.

4. На государственном уровне политику определяли нобили. Для них лояльность и "безвредность" этноса также были главным. Т.е. довлели, опять-таки, государственные интересы. Так называемый "филэллинизм" существовал лишь на бытовом уровне, никак не влияя на политику. Вспомним резкий ответ Суллы афинским послам: "Я пришел сюда покарать изменников, а не брать уроки истории!" (Plut. Sulla. XIII).

На межличностном уровне отношения определялись целым комплексом факторов: степень дружественности к Риму, знатность происхождения, образованность, воспитанность, личные качества. И если для рядового римлянина все не квириты были почти одинаковы, то для нобиля греческий аристократ Поли-бий был ближе, чем собственный гражданин незнатного происхождения.

"Этническое" в Риме, конечно, было и сильно влияло на все, особенно на бытовом уровне. В отношении к иностранцам сказывалось "величие римского народа". Во внешней политике этнические мотивы почти не проявлялись. В Италии квирит был homo ethnicus, но за ее пределами он действовал скорее как homo politicus.

Вообще, на формирование отношения к иностранцам повлияло несколько факторов, создавших специфику именно римского восприятия "чужих".

1) Патриотизм, привитый всей системой воспитания и ставший естественной нормой жизни.

2) Пережитки родового строя.

3) Нобили даже в развитом Риме были приверженцами гентильного образа жизни, узаконивавшего их привилегированное положение, посему в их сознании закрепилось вполне первобытное родовое отчуждённое восприятие "чужаков".

4) Дипломатические и военные победы давали стойкое ощущение превосходства квиритов над всеми народами.

5) Сравнивая свою мораль с нравами соседей, римляне не могли не заметить, что и в этом они выгодно отличаются от многих народов, либо молодых и слишком "диких", либо "одряхлевших" и слишком испорченных. Отсюда - традиционный "плач по утраченным добродетелям" квиритов, свойственный авторам поздней республики, объясняющих моральный упадок сограждан осутствием после гибели Карфагена цементирующей нравы постоянной военной угрозы и - разлагающим влиянием востока вообще и греков в частности.

Отсюда плавно перейдём к самой проблеме взаимовосприятия. По мнению Б. Форте, первые контакты между греками и римлянами относятся к VI-V вв. Однако мы уверены, что утверждения о ранних и насыщенных контактах римлян с греками - миф, порождённый римской амбициозностью и греческой угодливостью. Здесь мы абсолютно согласны с С.С. Казаровым. Вообще, первые серьёзные отношения между ними можно отнести лишь к III в. (или самому концу IV в.), всё, что было раньше - спорадически и несерьёзно и крайне мало давало для взаимного узнавания. Если римляне когда и имели восторженное отношение к эллинам, то именно в предыдущий период. Только с момента завоевании южной Италии можно говорить о тесном соприкосновении двух этносов, достигшего своего апогея в первой половине II в. В психологии межличностных отношений люди с несхожими характерами чем лучше друг друга узнают, тем хуже друг к другу относятся. Это вполне применимо и к межэтническим отношениям.

Понимание чужого всегда основывается на своей культуре. "Иное" начинается там, где кончается способность понимать. Добавим - и принимать то, что кажется чуждым для нашей культуры. Древним народам свойственен этноцентризм, т. е ощущение своей культурной исключительности и чувство превосходства по отношению к другим народам и этницизм - форма коллективной активности в защиту собственной этнической общности. Именно этницизмом следует объяснять антиэллинизм части римского общества, опасающегося утраты традиционных римских "доблестей" под разлагающим влиянием греков.

В период становления взаимного восприятия (III в.) для римлян, по точному определению B. C. Лунина, высшими ценностями были "мужество, служение родному городу, отечеству, преклонение перед традицией, т.е. всё то, что было тогда для греков уже вчерашним днём". Такой сторонний наблюдатель, как Иосиф Флавий, которого трудно обвинить в нелюбви к грекам вообще, тем не менее констатирует, что они не признают авторитетов, не считаются с заветами предков и не уважают традиций (Contra Ар.3-4). Такие жизненные установки должны были вызвать недоумение и возмущение римлян. Цицерон, выражая традиционно римский взгляд, пишет: - "мудрому свойственно сохранять и соблюдать установления предков и священные обряды" (De div. II.148). Греческий космополитизм, отразившийся в поговорке "Где хорошо - там и родина", не мог быть понятен квириту, для которого - "Что может быть отрадней, чем Рим?" (Prop. II.32.43). Даже мелкие бытовые различия едва ли способствовали взаимопониманию. Римляне обращались друг к другу по номену, у греков один человек - одно имя, и они выбрали преномен. "Зоязычие" острых на язык греков должно было очень раздражать римлян (см.: Plut. Sulla. VI; XIII). Важнейший признак эллинистической идеологии - индивидуализм, культ обособленной личности". В римлянах ещё долго жил дух общинности, принцип подчинения интересов личности интересам государства.

Молодой земледельческий народ соприкоснулся со старым торговым. Поэтому не удивительно, что чем больше становилось контактов - тем хуже стали относиться они друг к другу. Ещё Фукидид отмечал - афиняне любят всякие новшества, быстры в замыслах и их осуществлении (70.1). Очевидно, римляне должны были воспринимать это как суетливость и поверхностность, а римская серьёзность должна была казаться быстрым эллинам медлительностью и неповоротливостью.

В античном мире три обстоятельства автоматически определяли варвара: этническое, этическое (наличие пайдейи) и филологическое (знание греческого и латинского языка) ¹²⁰. Римляне, считавшие всех не греков и не римлян варварами, по двум из этих трёх показателей сами являлись варварами для эллинов! В глазах грека квирит мог быть только варваром. В 207 г. родосский посол Фрасикрат, убеждая этолийцев заключить мир с Филиппом, упрекал их, что союзом с римлянами они предали эллинов на глумление и обиды варварам (Polyb. XI.5.7). Накануне 2 Македонской войны послы Филиппа V объясняли этолийцам, что римляне - "люди, отделённые от нас языком, обычаями, законами более, чем морями и землями." (Liv. XXXI.29.12), а "с чужаками, с варварами всякий грек был и будет в вечной войне." (Liv. XXXI.29.15). В 201 г. Ликиску, агитирующему Спарту присоединиться к коалиции против Филиппа было заявлено: римляне - варвары, они хотят поработить эллинов, вступать с ними в союз неприлично (см.: Polyb. IX.37-38). Римляне прекрасно знали о таком отношении к себе (см.: Plaut.miles glor.211-214). Катон оскорблённо констатирует, что греки, "nos quoque dictutant "barbaros"", даже не видят особой разницы между римлянами и осками (Plin. NH. XXIX.7.14) - это свидетельство эпохи, одна эта коротенькая фраза перевешивает многостраничные рассуждения историков о том, почему греки не воспринимали римлян варварами. Поэтому мы решительно не можем принять один тезис из изумительной по точности определений статьи И.Е. Сурикова: "Вплоть до полного подчинения Риму греки спорили и колебались, считать или нет римлян варварами". Источники доказывают - и "до", и "во время", и "после" - считали варварами! Здесь мы абсолютно согласны с Дж. Бэлсдоном, хотя заметим, что к этому выводу мы пришли самостоятельно и задолго до того, как смогли ознакомиться с его книгой. Даже македонян, родственных им по языку и крови, эллины, вопреки утверждениям Н. Мартиса не признавали настоящими греками, что уж говорить о римлянах. В.О. Никишин отмечает преимущественно антиримскую направленность греческой историографии III-I вв., Тимаген, Помпеи Трог однозначно считали римлян варварами и даже особо не скрывали этого. Нельзя согласиться с утверждением Е. Габба, что идея о варварстве римлян была реанимирована в период митридатовых войн - её не нуэ/сно было реанимировать, поскольку она просто не умирала в условиях римского господства.

Только по прошествии значительного времени греки смогли оценить то, что действительно принёс с собой Рим: прекращение усобиц, имперский мир, подъём экономики единой державы, демонстративный культурный (не политический!) филэллинизм некоторых римских императоров, всё-таки особый статус Балканской Греции и эллинистических центров в образовании и структуре империи. Но произошло это никак не ранее I в. н.э. По мнению Дж. Бэлдсона, - только в конце I в. н.э. До того - присутствовал сильнейший элемент этнополитической и культурной враждебности к римлянам, вершиной которого стало почти массовое участие греков в войнах против Рима на стороне Митридата Евпатора. После его разгрома нет свидетельств вооружённых антиримских выступлений греков. Эллины сначала смирились с римским господством, а потом оценили то, что от него получили. Смысл жизни под римским господством греческие интеллектуалы увидели в сотрудничестве с римской элитой и создании новой билингвистической культуры. Этнополитическая враждебность исчезла. Живя в одном общем государстве, во всех восточных провинциях греки наряду с римлянами стали господствующим этносом, разделяя с ними привилегии господствующего положения, что особенно заметно в Египте, Киренаике и Сирии. Но культурная враждебность всего-навсего эволюционировала в чётко оформленную мысль о безусловном культурном превосходстве над римлянами. Под римским господством греческий патриотизм выжил, а вместе с ним и ревностное греческое чувство превосходства. Греки долго помнили о своем культурном превосходстве, а римляне гордились своими военными победами над ними. По очень точному определению А.В. Махлаюка, для греков римское превосходство в военной деле было столь же очевидным и неоспоримым, как для римлян греческий приоритет в сфере теоретических дисциплин и изящных искусств. Добавим лишь - внутреннее признание греком военного превосходства римлян окончательно могло оформиться только тогда, когда психологически сгладилась горечь поражений. Опять-таки - не раньше I в. н.э. Можно полагать, что именно это время стало во многом рубежом, отметившим некоторое смягчение взаимного восприятия. В целом же между греками и римлянами всегда существовали очень непростые отношения, отмеченные взаимной неприязнью даже и в последующие эпохи.Д. О'Флинн настаивает на традиционной враждебности между Востоком и Западом, между грекоговорящими и латиноговорящими даже в V в. н.э., хотя, возможно, он несколько сгущает краски.

Признав римское господство, греки тем не менее "даже по истече-нии столетий про себя считали римлян варварами". Страбон, выражая взгляд образованного грека, очевидно, достаточно общий для его времени, как отмечает Т.А. Лапина, "хотя и мирится с римской властью и даже до известной степени признает её полезность, никогда не согласится, что римляне превосходят эллинов в государственной мудрости". К владычеству римлян он относится лояльно, но достаточно сдержанно.

римляне греки культура этнос

Авл Гелий, автор II в. н.э., долго живший в Афинах и, надо полагать, хорошо знавший греков и их отношение к "повелителям вселенной", повествует об одном знаменательном случае: на пирушке греки стали издеваться над присутствующим римлянином и римской культурой, на что квирит ответил, что греки могут считаться корифеями в легкомыслии и коррупции, но недопустимо, чтобы они порочили Лаций (I.4; XIX.9).

Это документально-бытовое свидетельство эпохи способно убедить любого: даже во II в. н.э. эллины продолжали считать римлян варварами, а их культуру - варварской! Надо ли говорить, как обижало это гордых квиритов, которые сами не делали различий между евреями, киликийцами и "прочими варварами". Греки считали римлян варварами и относились к ним соответственно - у нас нет ни малейших оснований пересматривать этот постулат. Греки видели в римлянах жестоких и невежественных варваров, не умеющих по-настоящему жить и мыслить. В Риме, в свою очередь, несомненно, существовало сильное "антигреческое предубеждение".

Более того, понятие "жить по-настоящему", на наш взгляд, было у них диаметрально противоположным. Психология этих двух народов существенно отличалась. Сходство шло от наличия полиса, различия - от разных путей его эволюции, в целом же это две различные цивилизации с неодинаковыми мировосприятием, системами ценностей, целями и задачами. Для римлянина настолько же естественным было прийти на пир с женой, насколько ненормальным это показалось бы греку. Для Рима, где domina царствовала в атриуме, само существование гинекея в греческом доме должно было выглядеть противоестественным. По мнению Цицерона, философия не могла дать грекам того, что римлянам дала добродетель (Cic. Tuscul. I.1-2; Academ. I.12.2). Катон насмехался над Исократом и называл Сократа пустомелей (см.: Plut. Cato. Mai. XXIII). В Греции господствовал культ красивого тела, идеал - атлет, усиленными занятиями спортом приближающий своё тело к богоравному облику. Римляне атлетические соревнования и вообще спорт считали занятиями, недостойными мужчины и воина. Греки так никогда и не смогли избавить римлян от крестьянской стыдливости, связанной с отношением к обнажённому телу, открывать которое, по римским понятиям - верх неприличия (см.: Plut. Cato. Mai. XX).

Большая "открытость" римлян внешнему миру натыкалась на некую "закрытость", характерную для греков с их автаркией. Более прагматичный римский ум, сложившийся в эпоху рационально-крестьянской жизни, имел не так много точек соприкосновения с несколько "фантазийным" складом ума греков. Проявлялось это не только в контактах и бытовой жизни, но и в особенностях науки и искусства римлян. "Философия, которая их привлекала, была практической философией, философией человеческого поведения". Римская наука служила не удовольствию избранных, а пользе всех граждан. Отсюда общепризнанный приоритет римлян в прикладных науках: агрономия, строительное дело, военное дело, право, наука управления рабами - всё, что "пригодится в хозяйстве", что практически нужно в повседневной жизни. Насколько можно судить по источникам, неконкретные абстрактные рассуждения вызывали у квиритов сильнейшее раздражение! Нелюбовь римлян к отвлечённому грекам, поднаторевшим в изящной словесности и умении излагать красиво, считавшимися обязательными для образованного культурного человека, - должна была казаться примитивностью мышления. Квириты же говорливость греков воспринимали как легковесную несерьёзность.