Настроения солдат российской армии в годы Первой мировой войны по источникам личного происхождения

Немаловажным фактором поднятия морального духа была религия, богослужения на фронте для подавляющего большинства солдат ассоциировались со службами в сельских церквях. Православие в армии существовало на официальном уровне и в начальный период войны играло большую роль. Противник воспринимался русским солдатом с позиции православного сознания. Солдат уроженец Вятской губернии пишет домой такое письмо, характеризуя противника: «Немцы не люди, а исчадие ада, они ведут войну для уничтожения всего человеческого рода, стреляют все разрывными и ядовитыми пулями». Штукатуров вспоминал, что в результате взятия Львова проводились церковные богослужения и как настроение солдат резко улучшалось: «Под Львовом мы взяли в плен около

80 тысяч австро-германских войск и что по этому поводу служат благодарственные молебствия по всей России. Это известие меня очень обрадовало, так как в последнее время мы терпели неудачи. Если это на самом деле случилось, то сильно поднимется дух народа и войска». Насколько значимая, для поднятия морального духа была эта победа можно понять по следующим словам автора: «Пришлось в эти дни переносить и голод и холод. Я лично смирился, но многие товарищи мечтали попасть в плен».

В годы войны армия неоднократно испытывала моральный кризис. Патриотический и моральный подъем начала войны (лето-осень 1914 г.) уже к осени 1914 г. - зиме 1915 г. сменился упадком и падением морального духа. К лету 1915 г. в ходе «великого отступления» стали проявляться причины упадка настроения военнослужащих, стали иметь место позорные для любой армии массовые сдачи в плен, насильственная реквизиция у местного населения запасов продовольствия и фуража, участились случаи армейской преступности.. Осенью 1915 г. - весной 1916 г. в армии стали учащаться случаи дезертирства и братаний с противником. После победной кампании лета 1916 г. в армии стали нарастать негативные настроения вплоть до Февральской революции 1917 г. После «Февраля» размах упадка морального духа и роста негативных настроений стал нарастать как снежный ком, что и достигло своего апогея к концу 1917 г. В отличии от упадка морального духа в других армиях воюющих стран, разрешение кризиса в России могло быть урегулировано только идеологическими, административными и дисциплинарными методами.

2. Особенности взаимоотношений между солдатами и офицерами и внутри руководящего состава

В довоенное время революционные круги стремились изменить государственный строй в России, офицерство было одной из основных опор, на которой держалось самодержавие. Поэтому стремление дискредитации офицеров в глазах общества было вполне понятно. Также противники монархии стремились вбить клин между солдатами и офицерами, подорвать авторитет командиров. Революционеры понимали, что армию можно будет разрушить изнутри и повернуть её против власти.

Для реализации этих планов в обществе и армейской среде была развернута активная кампания. Одним из направлений в этой работе стала пропаганда с целью формирования негативного образа офицера. В обществе стало распространяться и тиражироваться мнение о атмосфере «бесчеловечности», которая царила в армии. Обычным явлением утверждалось мнение, что к солдатам проявляется жестокость, бесправность и что они подвергаются словесным и физическим оскорблениям от офицеров. При этом все это распространялось на уровне слухов, подтвержденные которыми были отдельными эпизодичными фактами.

Работа по дискредитации офицерского корпуса Русской императорской армии принесла свои «плоды», у простолюдинов был сформирован отрицательный образ русского офицера. Социально-экономическое положение пехотных офицеров тоже не способствовали повышению положения офицеров в обществе. Военная служба утратила присущую ей некогда престижность, а уровень жизни многих офицеров был ниже уровня тех же врачей, педагогов и даже квалифицированных рабочих .

Одной из главных причин, изменивших социальный состав русского офицерского корпуса, были большие потери, понесенные им в первые месяцы войны, а также -- специфическая система ускоренного обучения новых кадров, ставшая главным источником пополнения командного состава в 1914-1917 гг. Но к моменту начала войны, во времена патриотического подъема отношение к офицерам естественно было свойственно духу того времени, вот как описывал Н. А. Бобринский первые дни с начала войны:

«Вечером, проходя по Арбатской площади, я видел, как патриотически настроенная толпа с криками «ура» качала офицеров».

В ходе войны ощущалась катастрофическая нехватка личного состава, особенно офицеров. А.А. Брусилов так описывал, сложившуюся тогда обстановку: «Во время мобилизации и в начале кампании у нас был значительный излишек офицеров и унтер-офицеров, а потом их вовсе не стало, и мы, ведя боевые действия, принуждены были в тылу каждого полка иметь свою учебную команду. …». Понятно, что новобранец чувствовал себя в подобной обстановке «пушечным мясом», задачей которого было выжить на поле сражения, естественно, что гражданские ценности здесь отходили на второй план. Ситуация усугублялась тем, что руководство плохо обученной солдатской массой осуществлял слабо подготовленный офицерский состав.

Многим молодым командирам, чтобы оправдать в глазах подчинённых свой юный возраст, отсутствие опыта, а, нередко, и не соответствующий должности чин, приходилось демонстрировать личную храбрость (например, идти в атаку не сгибаясь), первому идти в наиболее опасные места. Вот первые впечатления от войны молодого прапорщика, командующего ротой Петровского: «Шёл впереди, первый ворвался в окоп с револьвером в руке и с лопаточкой для самоокапывания в другой…».

Антивоенно-настроенные слои населения использовали в годы войны утверждение, что неудачи войны связаны в том числе, с тем, что среди генералов и офицеров было много обрусевших немцев. Среди солдат на фронте такие разговоры тоже велись: «Зашел разговор и на самую ходкую тему -- о господах офицерах.

— Не верю я князьям и дворянам, продадут, как в японскую войну генерал Стессель продал Порт-Артур, -- говорил Гилев.

Зайнулин, ненавидевший полковника Шмидта, поддержал Гилева:

— Разве может волк волка съесть? Не захочет немец Шмидт драться против своих...».

Произошла либерализация отношений между начальником и подчинённым, претерпели изменения социальные отношения, особенно между командиром-дворянином и солдатом-крестьянином, в сторону их упрощения и смягчения, окопы, вши и грязь были лучшими уравнителями.

Наиболее правильный принцип классификации офицерского корпуса русской армии периода войны -- кадровые офицеры и офицеры военного времени. Это дает возможность оценить их служебное положение и перспективы, но далеко не всегда -- военно-профессиональные качества. Обе категории с началом войны оказались в сходной ситуации. Боевая обстановка предъявляла к офицеру повышенные требования. В условиях войны, благодаря только личным качествам могли завоевать авторитет и уважение, воспитать и обучить солдат и как следствие выполнить поставленную на них боевую задачу.

К.С. Попов, начинавший войну младшим офицером в 13-м лейб- гренадерском Эриванском полку, с удивлением отмечал: «Как это ни странно, большинство офицеров, считавшихся в мирное время выдающимися, не проявили себя таковыми во дни войны». Главным отличием офицера стал боевой опыт и умение им распоряжаться. Перед лицом настоящей войны офицеры, не имевшие до того боевого опыта, как кадровые, так и вновь произведенные, располагали примерно равными шансами состояться в качестве боевых командиров либо оказаться к этой роли совершенно непригодными. Исходя из этих соображений, офицерский корпус делился не на кадровых офицеров и офицеров военного времени, а на способных и неспособных, честно исполнявших свои обязанности и ловко имитировавших их исполнение, либо под разными предлогами ими пренебрегавших. Общим недостатком молодых прапорщиков и офицеров, призванных из запаса, их начальники различных рангов считали низкую строевую и тактическую выучку. Тюленев в своих мемуарах вспоминал какую характеристику дали солдаты командиру своего полка: « Да, братва, вряд ли нам устоять в этой войне с нашими офицерами-белоручками, -- раздался чей-то голос позади меня. -- Им не воевать, а только пировать. К примеру, наш командир полка генерал Ильяшевич. Какой из него вояка! Когда он на коне, все одно что мешок с отрубями. В пенсне ничего кругом себя не видит...».

Демократичный стиль поведения офицеров военного времени, призванных из студентов и образованных людей фактически противоречил традиционной для царской армии системе взаимоотношений между офицером и солдатом, в которой, например, немыслимым было рукопожатие. Такого рода вольности обычно вызывали со стороны начальства и большинства сослуживцев нарекания и упреки в панибратстве. Тем не менее сама фронтовая жизнь требовала от младших офицеров строить свои отношения с солдатами рационально, сообразно условиям службы и реальной боевой работы. Несомненно, что часть офицерской молодежи не стремилась жестко следовать канонам воинской этики, сознательно перенося в армейскую среду свой социальный опыт и манеры. Однако есть упоминания что офицеры из «благородного» сословия не принимали в свой круг офицеров из «низшего» сословия. Так А. Горбатов упоминает об отличившихся в боях двух унтер-офицерах, которые спасли полк от разгрома, за что были удостоены производства в прапорщики: «господа офицеры нашего полка заявили, что не желают подавать руку бывшим нижним чинам», из-за чего бывших унтер-офицеров перевели в другой полк.

Свидетельства того, что офицеры кадровой службы «солдата не считают человеком», не редкость. Интерес представляет дневниковая запись младшего унтер-офицера Штукатурова, который после излечения в госпитале в июле 1915 г. отправлялся обратно на фронт. «Пришел комендант и стал осматривать тех, которые заявили, что у них недостает некоторых вещей. Комендант в чине штабс-капитана; рассердившись, стал ругать всех нас, ни к кому в частности не обращаясь. Зачем он на прощанье поселял злобу в сердцах солдат? Если бы видел это немецкий кайзер, он, вероятно, был бы ему премного благодарен… Все были обижены, слышались негодующие возгласы: "Вот как нас понимают, хуже собак нас считают, зачем нас калечат, и т.п."». Отношение к солдату как к расходному материалу войны и неразумной субстанции, требующей лишь властного нажима, было вполне типичным. Связанный с ним тип «офицера-помещика» вызывал постоянно копившуюся ответную неприязнь, вылившуюся в 1917 г. в бурю солдатской ненависти. И способствовали этому и такие случаи:

«Один из солдат, не помню его фамилии, несколько отстал от цепи. Тогда к нему подскочил поручик Жилиговский и ударил клинком по спине. Этого ему, видимо, показалось мало. Офицер на скаку ткнул солдату в спину клинок и заколол насмерть. В полку поднялся ропот, солдаты потребовали наказания убийцы. Однако дело замяли, а Жилиговского лишь перевели в другой полк». Штукатуров тоже упоминает случаи неоправданной жестокости проявленной офицерами к нижним чинам: «Нас повели по очень грязной дороге, при чем если кто-нибудь спотыкался и падал, ротный командир ругал, а полуротный не позволял накидывать на плечи палатки от дождя и холода. Солдаты говорили, что наш ротный командир, когда мы отступаем, всегда впереди всех».

В целом же, несмотря на разницу в поведении начальства, моральном климате и состоянии частей, заметная часть младших командиров из числа офицеров военного времени, в особенности отличавшиеся мужеством, тактическими способностями, умением завоевать авторитет у личного состава, а нередко известной долей авантюризма, добивалась успеха и продвижения. Состоявшись на фронте именно в качестве боевых командиров, они восприняли наиболее ценные качества и традиции офицерского корпуса, освоили и полюбили свою воинскую профессию. К 1917 г. многие, командуя ротами, командами и даже батальонами, достигли чинов поручика и штабс-капитана, были отмечены высокими наградами и, таким образом, в боевых заслугах не уступали кадровым коллегам.

Анализируя воспоминания и мемуары, прослеживается интересное обстоятельство критики вышестоящего начальства. Солдаты критикуют своих офицеров уровня не выше командира роты, младшие же офицеры критикуют старших офицеров уровня командира полка, а командиры полков подвергают критике генералов, командиров дивизий и корпусов. Каждый критикует на своем уровне и опираясь исключительно на свой опыт. В результате поражений лета 1915 г. многие командиры перестают полагаться на высшее начальство и замыкаются внутри своего полка, как на боевую единицу на которую он может положиться. Генерал А. А. Свечин не желая подчиняться приказам начальства и раздергивать полк на мелкие части в конце 1915 г. пишет: «Однако бороться с собственным эгоистическим чувством, когда начальство начинает раздергивать полк, крайне трудно. Много значит и недоверие к соседу, к обстановке дезорганизации, которая имеет у него место и в которую жаль бросать свои лучшие части…». И. В. Тюленев вспоминает эпизод нерешительности командования, когда во время штурма города Сандомир, штурмовавший 72-й пехотный Тульский полк не мог прорвать укрепленные позиции противника: «Тогда солдаты драгунского полка, не дожидаясь приказа сверху, сами перешли в наступление. Немцы были оттеснены, и мы заняли город Сандомир». Какие были дисциплинарные последствия за самовольство, автор не упоминает, однако этот случай имел сильное отрицательное последствие на настроения солдат, все это способствовало недоверию солдат к офицерам: «После этого боя солдаты стали вслух высказывать недовольство новым командиром дивизии, дескать, сменили кукушку на ястреба, да и тот оказался петухом.

-- Ну, братцы, с таким начальством не до жиру, быть бы живу, -- говорил солдат Блажевич». Однако, нежелание командира наступать совместно с пехотой, солдаты драгунского полка, в котором служил Тюленев связывали с тем, что в другом месте полк наступал только потому, что у командира дивизии с довоенных времен там располагалось его имение: «А ведь наш-то Чайковский, генерал, научился воевать!» В ответ раздался насмешливый голос обо всем осведомленного Гилева:» Научился! Как бы не так. Лез он из кожи вон, потому что в этом районе его имение. А мы-то, дураки, за его имение на смерть шли...».

Одной из проблем освещенной в источниках личного происхождения была проблема с награждениями. История мировых войн показала, что в больших вооруженных конфликтах проблема награждения присутствует всегда. В данной проблеме всегда остро встают вопросы: соответствует ли награда совершенному подвигу и отсюда и справедливо ли награждение? В довоенное время, а уж тем более во время самой Первой мировой войны награда стала ассоциацией с геройством, с подвигом. Георгиевский крест на груди был формальным свидетельством, что его обладатель истинный герой. В мемуарной литературе, изданной в Советском Союзе, при очень критичном подходе к царской армии и Первой мировой войне, сама царская награда не считается чем-то недостойным, и авторы охотно и совершенно не стесняясь описывают боевые подвиги, за которые они получали награды. И.Т. Черкасов пишет: «За разгром турецкой батареи и за то, что остался на фронте, несмотря на контузию, меня наградили Георгиевским крестом…Я мог гордится тем, что честно несу службу царю и родине. И гордился».

Одним из острых вопросов, который ставят авторы воспоминаний, стоит вопрос о справедливости награждения одних и обхождении наградой других. Проблема несправедливости награждения не заслуживших награду в обход достойных героев отходит на второй план, когда встает вопрос о награждении отдельных лиц, когда все геройски сражались. В ряде случаев героизм становится частью повседневного боевого опыта и выделение подвига становится действительно сложной задачей. В. Арамилев вспоминает похожий случай из своего боевого опыта: «На наш полк отпущено изрядное количество георгиевских крестов. Нужно кого-то «выделить»…в герои и кавалеры. Но как выделять, когда перебит чуть не весь офицерский состав, ходивший с нами в атаку?». А военный летчик А.К. Тумановский в своих воспоминаниях указывал как весной 1917 г. командир корпуса отказал в представлении к награде за сбитый немецкий самолет, мотивируя это тем, что: «сбивать немцев - воинский долг наших летчиков и никакого подвига в этом нет…».

Стоит заметить, что авторы мемуаров напрямую связывают вопросы награждения с личностью командира. Офицеры по разному подходили к вопросам награждения, кто-то внимательно относился к подчиненным и награждал их достаточно щедро, напротив, некоторые весьма скупо относились к награждению и полагали, что наград достойны люди за действительно выдающиеся подвиги. А.А. Свечин отмечал, что в другом полку (5 финляндском стрелковом полку) наград удостаивались больше чем в его полку: «Штаб 5-го полка отличался, между прочим, своим красноречием. Представления офицеров к наградам составлялись с изысканной тщательностью и любовью. Несмотря на гораздо большую боевую работу моего полка, в 5 полку офицеры получали больше наград, в особенности орденов Георгия».

Воспоминания участников войны, лишний раз указывают на то, каким сложным и неоднозначным был процесс награждения. Доходило даже до откровенно курьезных случаев, один из которых В. Арамилев зафиксировал в своих воспоминаниях, нижний чин роты Николай Власов предложил ротному командиру: «Нельзя ли, ваше благородие, кресты по очереди всем носить: неделю бы тот, неделю бы энтот или бахто в отпуск в деревню поедет - тому креста три на грудь на временное пользование. Справедливо бы было, ей-богу! Я первый…».

Отображение в мемуарах вопросов награждения оценивается системным и личностным измерением. Каждый желает награду, но четких критериев определения героев нет. Во первых вопрос о награждении стоит в компетенции начальства, а во вторых вступает в силу фактор личных стремлений получить награду, либо наоборот не наградить достойного. Авторы мемуаров винят в этом эгоистичных начальников или всю порочную систему в целом. Унтер-офицер Штукатуров вспоминал про несправедливость при награждении: «Сегодня опять выбирали людей к наградам. Вчера были представлены три человека из роты и как всегда получили -- писаря и вообще присные различного начальства и были обойдены такие люди, которые провели более года в строю и были во всех сражениях полка. Много эти награды сеют озлобления и огорчения». Также на страницах источников изданных в советское время в вопросах награждения еще указывается «классовый» характер награждений. Авторы обвиняют офицеров, что те, получают награды не за личное мужество и умелое командование, а за героизм и мужество простых солдат. Солдат Вавилов писал: «Благодаря русским солдатам наши офицеры слыли героями, производились в высокие чины и нашивали себе наградные знаки». Жалуется на несправедливость и военный летчик А. Петренко:

«Большинство летчиков-офицеров еле вылетывало в месяц положенные 6 часов…я в августе налетал 36 часов, неоднократно рисковал жизнью, а в благодарность получил выговор командира «за грубое обращение с офицером», также Петренко особо выделяет: «Значит, все равно, как ты ни летай, какую ни проявляй храбрость, но если ты «нижний чин», любой прапорщик может безнаказанно тебя обругать».

На этом фоне, эмигрантские издания наоборот, выделяют подвиги офицеров, особо не выделяя героизма подчиненных.

В воспоминаниях,вышедших в СССР, классовый подход оценивания офицеров не всегда превалирует над исторической правдой. Противопоставляя на страницах мемуаров тех или иных офицеров можно проследить, где и в каком случае дается объективная характеристика фронтовому опыту офицера, а где идет стандартное тенденциозное развешивание ярлыков представителям офицерского корпуса. Многие характеристики данные офицерам с большой долей вероятности являются правдой. В своих воспоминаниях солдат В. Дмитриев вспоминает, как воюя в тяжелых условиях и практически без патронов, их командир от первого разорвавшегося снаряда спрятался в блиндаж. Подобный же эпизод упоминает и И. Черкасов, когда их нелюбимый командир батареи подполковник Сикорский, во время боя отсиживался в блиндаже и самоустранился от командования.

Например, в мемуарах Г.Н. Чемоданова, можно усмотреть противопоставление между штабс-капитаном Андреевым, который без страха выходил на бруствер в полный рост, с тем чтобы ободрить свою роту, и штабс-капитаном Юрченко, который постоянно уклонялся от боя. Рядовой С.А. Калинин противопоставлял своего первого командира роты капитана Частухина, который умел своим внимательным отношением завоевать авторитет среди солдат, и капитана Сухарева, который жестокой дисциплиной стремился «подавить в солдатах все живое, превратить их в безропотное «пушечное мясо».

Взаимоотношения между военнослужащими разных полков - одна из общих тем, внимание которой уделялось в мемуарах и воспоминаниях. Также в источниках личного происхождения встречаются эпизоды взаимоотношений с солдатами старших и младших возрастов из народного ополчения и добровольцев. Вольноопределяющийся А. С. Арутюнов, служивший на Кавказском фронте, вспоминает об одной такой встрече с ополченцами в восторженных тонах: «… по обеим сторонам дороги были выстроены в две шеренги ратники из дружины, которые кричали «Ура!». В ответ им мы тоже кричали им «Ура!»…Из этого видно, какая тесная связь и любовь общая на общее святое дело. И успех наш заключается по взаимной любви и поддержки друг друга во всех боях». Про взаимоотношения с юными добровольцами очень красноречиво описал артиллерист Ф.А. Степун:

«Солдаты все, как один, относились к ним с решительным недоброжелательством, а подчас и с явным презреньем и ругали их самыми отборными словами», объяснял такое отношение автор отношением самих добровольцев. Юные добровольцы рассматривали поход на войну как увлекательное путешествие и с присущим для детей инфантилизмом не понимали всю серьезность и кровожадность войны: «их привела в ряды защитников отечества не судьба, а фантазия, потому что для них театр военных действий в минуту отправления на него рисовался действительно всего только театром, потому, наконец, что добровольцы эти бежали от того глубоко чтимого солдатами священного, полезного и посильного им домашнего труда, который после их побега остался несвершенным на полях и в хозяйствах». В этих строках хорошо показывается вся крестьянская сущность, что «труд на полях и хозяйствах остался несвершенным».

В мемуарах есть также упоминания о встречах с самим императором, членами царской фамилии или высокопоставленными руководителями. Тюленев вспоминал, как в 1916 г. его полку, государь проводил смотр и какую характеристику ему дал сам автор и его сослуживцы: «Бледное, болезненно-испитое лицо царя-полковника, щуплая фигурка, вялость в движениях, штатская посадка на коне разочаровали даже тех, кто последние дни не ел, не пил -- скорее бы увидеть самодержца всея Руси. « Ну и папаша, ну и отец...» -- подталкивали мы локтями друг друга. -- Теперь понятно, почему Гришка Распутин да немцы, дружки царицы, управляют страной. Да какой же из него главнокомандующий? Пропала матушка-Россия!». Н.А. Бобринский дает характеристику брату царя великому князю Михаилу Александровичу: «Держался брат Государя очень просто, был даже застенчив и малоразговорчив от стеснения. Говорил с небольшим петербургским акцентом. Словом, благовоспитанный европеец. У меня создалось впечатление, что в полку с ним мало считались».

3. Бытовые условия русской армии, их влияние на настроения солдат

Фронтовая повседневность является совокупностью многообразной фронтовой жизни, в которой переплетаются,бытовая повседневность и опасность для жизни каждого участника войны.Жизнь человека на войне заключалась не только в постоянном ведении войны, наступали минуты затишья - и тогда военнослужащего больше занимали бытовые проблемы, от которых зависело многое, в том числе успешное ведение новых боев. В. Падучев описывал обычный день окопной войны на европейском театре военных действий, наполненный привычной рутинной работой вблизи неприятельских позиций: «Хорошо видно движение в наших окопах, как в пятой роте солдаты роют землянку и подкатывают тяжелые бревна, как пулеметчики набивают патронами ленту, а ротные телефонисты, как муравьи, тянут линию вдоль окопов... Утомленные сердитые лица, винтовки с примкнутыми штыками, сумки ручных гранат, остатки супа в медном котелке, зияющая черная воронка в колючей проволоке перед окопами, ротный фельдшер с красным крестом и двое раненых из нашего секрета - все это настоящее, будничное, покрытое серым цветом, но полное близкой тревоги ожиданий».

Первостепенный вопрос фронтового быта - солдатский рацион. Это и понятно, солдат должен быть всегда сытый, на голодный желудок он много не навоюет. Солдатскому рациону уделяется достаточное внимание в мемуарной литературе, солдаты подробно описывает свое окопное «меню». Вот что пишет в своем дневнике В. Арамилев: «Днем мы обедаем и пьем чай. И то и другое готовят в третьей линии. Суп и кипяток получаем холодными. Суп в открытых солдатских котелках - один на пять человек - несут три « километра ходами сообщения…». В. Арамилев упоминает, что в принесенную в котелках еду со стенок ходов сообщения сыпалось много земли и песка. Солдатам приходилось есть пищу с песком, который хрустел на зубах. Из-за такой пищи, как вспоминал автор, многие бойцы страдали болями в желудке.

Еще более категоричен в оценке качества солдатского питания прапорщик Бакулин. В его объемном дневнике этот вопрос затрагивается неоднократно, очевидно, потому, что являлся действительно «больной темой».

13 апреля 1915 года: «Выдача рису частям прекратилась, объясняют тем, что от риса летом будут желудочные заболевания, также убавили выдачу масла или сала, должно быть тоже боятся желудочных или каких-нибудь других заболеваний...».

Бакулин также рассказывает про идею интендантов выдавать вяленую рыбу из которой необходимо было варить суп, как вспоминает автор, что рыба поступала очень мелкая, суп из нее получался горький, чешуя обдиралась плохо. Автор упоминает что мука, которая была составляющей для основной пищи солдат - хлеба, была неудовлетворительного качества:

«…мука затхлая, горькая и комьями, в одном мешке три сорта, с концов хорошая, в середине дрянь».

18 сентября 1916 года прапорщик Бакулин вспоминал: «В интендантстве сейчас почти никаких продуктов нет, нет даже необходимых, как-то: крупы, соли; сахара... Полкам приходилось варить пищу: Ѕ фунта мяса, вода и заболтано мукой, каши не было. Если так будет долго продолжаться, земляки взбунтуются…». Также в своих мемуарах Бакулин упоминает что из полка были отправлены 4 офицера для закупки продуктов за счет полковых средств, делая вывод что централизованное снабжение интендантством полностью провалилось.

Перебои со снабжением русской армии возникали на всех фронтах на всем протяжении войны. В этой связи Ф. А. Степун в качестве злейшего врага наряду с немцами и австрийцами называет «полную нераспорядительность начальства». Плохую работу интендантства в своих мемуарах упоминают многие участники Первой мировой войны, что позволяет эту проблему системной. О проблемах со снабжением войск продовольствием и реквизициях в Галиции в сентябре 1914 года вспоминал военный врач Л. Войтоловский, приводя монолог своего сослуживца: «В голодное село приходят голодные резервы. Через четыре часа они будут брошены в наступление. Должны ли мы их накормить? Разумеется, так. Ибо раз мы воюем, то мы хотим победить, а раз мы хотим победить, то солдаты должны быть сыты. Но этому противятся строптивые галицийские бабы». Нередко пропитание добывалось в прямом смысле в бою: «Пища была у нас в достаточном количестве и мяса сколько угодно. До этого мы отбили у турков около 500 голов баранов».

В ходе маневренной войны, местное население, безусловно, страдало от поборов воюющих армий, но значительно меньше, чем когда война приобрела позиционный характер. В одни и те же деревни приезжали за провиантом и фуражом в течении продолжительного времени, запасы крестьян в следствии военной разрухи уже не могли обеспечивать собственные нужды, не говоря об обеспечении находящихся поблизости войск. 12 сентября 1916 года прапорщик Бакулин писал: «С фуражом у нас творится что-то необыкновенное. Ни сена, ни зерна нет. Заявляю командиру - один ответ: “Приказано использовать местные средства”…».Автор прямо пишет что выполняя подобные приказы приходилось в открытую заниматься грабежом местного населения, потому как денег на покупку из полковой кассы тоже не выделялось.

В начальный период войны, прифронтовая местность еще не была разорена войной и с продовольствием и питанием проблем не возникало. «На больших станциях пополняешь свои запасы шоколада, папирос, книг… главное что надо узнать, есть ли у них (у местных жителей) сало и продают ли они молоко…». В боевой обстановке, очень часто, обычная казалось бы проблема добывания воды, становилась вопросом жизни и смерти. «Воды из тыла привозят мало, - писал тот же Арамилев:«Берем воду в междуокопной зоне, в ямках, вырытых в болоте. Но вот уже целую неделю это “водяное” болото держит под обстрелом неприятельский секрет. Он залег в небольшой сопке в полуверсте от наших окопов и не дает набрать ни одного ведра воды». 21 ноября 1914 года прапорщик Бакулин записал: «Немцы как-то пронюхали, что около 9 часов вечера к нам подходят кухни, а также узнали, где кипятят воду землячки. Каждый вечер, около 9 часов начали посылать шрапнель…».

Вторым по значимости для солдата, а в некоторых случаях и первым являлся вопрос вещевого снабжения. Особую значимость для военнослужащих играет обувь. Она выходила из строя в первую очередь, а плохое ее состояние в условиях дождей и холодов приводило к массовым заболеваниям и обморожениям. Д. Оськин, тогда еще рядовой пехотинец на Юго-Западном фронте, записал в ноябре 1914 года:«…Выпал снег и установился мороз, временами достигающий двадцати градусов. Морозы застали нас в летнем обмундировании. Обувь, за время продолжительных походов поистрепалась, и у большинства солдат сапоги “просили каши”. Летние портянки не грели…».

Я. Окунев писал осенью 1915 года о нехватки зимнего обмундирования: «Мы ждали сапог, ждали обозов с провиантом и полушубками, - во всем этом была большая нужда: наступили холода, по ночам подмерзала вода в траншеях… Обозы прибыли. Тут были и новые сапоги, и свежие, уютно пахнувшие овчиной полушубки…».

Вещевое довольствие во время войны в мемуарной литературе хорошо описал прапорщик Бакулин, который по состоянию здоровья попал командовать обозом. Он упоминал, как солдаты торговали казенным выданным имуществом, предполагая, что взамен проданного им будет выдано новое. Бакулин вспоминает: 13 апреля 1915 года: «С февраля месяца полки все кожи с убитого скота должны сдавать нам, а мы сдаем продовольственному транспорту, думаю, что половина кож придет на кожевенные заводы испорченной, так как никто не знает, как их засаливать и как сохранять. Также приходится принимать из полков старые сапоги, говорят, что их где-то чинят, а по-моему, просто выбрасывают, так как они сдаются нам в таком виде, что едва ли какой сапожник может их починить».

Как начальнику обоза Бакулину приходилось принимать старую изношенную военную форму одежды. Бакулин отмечал, что в основном сдавали одежду и обувь представляющие из себя тряпки и лохмотья и не о каком вторичном их использовании не могло быть и речи. Автор указывает, что ремонт этих вещей тоже был невозможен. Однако начальник обоза замечает, что выданное новое казенное имущество солдаты, двигающиеся на фронт, стремились продать местному населению, особый интерес у местных жителей вызывали сапоги. Солдаты, зная это продолжали носить старые сапоги, а новые сапоги, предназначенные для армии, оставались в тылу.

12 мая 1915 года: «Везде теперь стараются устроить сапожные мастерские для починки сапог, а сапоги так разваливаются, что починка их почти невозможна». Даже производство в офицеры не всегда помогало избежать дефицита в вещевом имуществе: «Весной 1915 года я был произведен в офицеры - в прапорщики, но продолжал носить солдатскую форму, сменив лишь погоны, так как полк все время находился на линии фронта».

На страницах своих воспоминаний Бакулин пересказывает приказы начальства о том, что снабжение сапогами возлагается на самих себя. Автор вспоминает как «сверху» приказывали брать кожу с убитого скота, солить, дубить ее с целью получения кожи для шитья сапог. Бакулин замечает, что практической пользы от этого приказа никакой не вышло, некоторые не умели совершенно выделывать кожу для обуви и у них ничего не получалось. У многих же у кого как-то получалась, выделка кожи, готовые изделия особой износоустойчивостью не отличались и после непродолжительного использования также приходили в жалкое состояние.

Из мемуаров Бакулина: 23 мая 1916 года: «Получили для нижних чинов обоза американские ботинки, на вид очень крепкие, как будут носиться - увидим; обещание интенданта о выдаче на лето лаптей не состоялось, и теперь будут ботинки».

31 июля 1916 года: «Вчера получили для обозных лапти, а лапти те, интендантские, плохи и много мелких, лето кончается, а лапти выдают, даже нижние чины острят: германцы сбросили с аэроплана будто бы 200 пар лаптей с запиской: “Сняты с Ваших пленных, а взамен лаптей им выданы сапоги”».

В мемуарной литературе с особой теплотой авторы вспоминают о тех подарках, которые присылали им из дома их родные и близкие: «Все солдаты поздравляют друг друга с Новым годом. Все-таки нас обрадовали, так как получили дарственные вещи и подарки. Был и табачок, сахарок и разная мелочь». Также в воспоминаниях авторы отмечают работу общественных и благотворительных организаций, которые взяли на себя помощь армии, в санитарно-гигиенических, бытовых и хозяйственных вопросах. Как вспоминал вольноопределяющийся Арутюнов: «Ярко бросаются в глаза палатки «земского союза», устроивших здесь лазареты, госпитали, бани и т. п. Всюду чистота и образцовый порядок. На душе становится отрадно, видя живую деятельность Русского Земского Союза и приносящую большое облегчение воинам заболевшим или раненым. Хорошее и доброе отношение во всем».

Следующий по важности вопрос фронтового быта после что поесть, во что одеться, это где жить. Описание военных жилищ в мемуарной литературе более разнообразно, нежели предыдущих бытовых вопроса. Связано это во первых в различиях жилища солдата и офицера, а также географии театра военных действий, «второстепенный» Кавказский фронт сильно отличался от Западного в вопросах фронтового жилья. На формы и способы обустройства влияли природно-климатические условия и времена года. Как правило, войска двигавшиеся к линии фронта оставались на постой в деревнях и населенных пунктах вместе с жителями или занимая пустые дома и постройки при оставлении местных жителей своих жилищ. Это могла быть и крестьянская халупа, и господский дом. Естественно,лучшие помещения занимали офицеры. Нередко в воспоминаниях встречается, что жильем становилась солдатская палатка, собранная с помощью полотнищ и приколышей, образуя палаточные лагеря. Солдат Арутюнов вспоминал: «По приходу на бивак разбивались солдатские палатки, кто идет за сеном или соломой для подстилки, кто по воду для чая». В непосредственной зоне боевых действий жилье приходилось себе строить самим и проживать на позициях.

Вот как описывает солдатское жилье прапорщик Степун: «Каждый из них (солдат) живет в небольшой яме. Яма сверху наполовину прикрыта досками, внутри каждой ямы сложена из трех-четырех кирпичей печь. Была ночь; в каждой яме, в каждой печи горел огонь…». Совсем иные впечатления высказывает Оськин, начинавший службу рядовым солдатом и успевший пожить в «солдатских» жилищах до того, как стал прапорщиком:

«Рядом с окопами солдаты сами, без каких-либо указаний саперных частей, вырыли землянки - глубокие ямы, прикрытые несколькими слоями бревен, пересыпанных слоями земли. Здесь мы чувствовали себя достаточно укрытыми от снарядов, но зато не было никакого спасения от холода…».

Похожую картину рисует В. Вишневский, описывая движение войск к Карпатам в начале кампании 1915 года: «В так называемых тесных районах квартирования приходилось по шестьдесят человек на избу… Там же, где люди не вмещались в стодолы (сараи) и топтались на холоде… Солдаты расстилали, следуя передаваемому из поколения в поколение солдатскому правилу, половину своих шинелей на снегу, ложились на них, тесно прижавшись друг к другу, и укутывались другой половиной шинелей». А вот опыт артиллерийского офицера Жиглинского: «В халупе у меня довольно уютно. Глиняный пол я устлал здешними “фабряными” холстами, кровать огородил полотнищами палаток. На стенах - картинки Борзова “Времена года”, портреты Государя, кривое зеркальце, полукатолические бумажные иконы, оружие, платье, гитара, окна завешены холстом. В углу глинобитная, выбеленная печь».

Бытовой опыт каждого военнослужащего безусловно индивидуален, связано это с тем, что в зависимостью с положением на фронте, временем года и другими обстоятельствами, солдат мог оказаться в очень комфортных бытовых условиях, а офицер, напротив мог и ночевать под дождем и так же как и солдат мерзнуть на холоде. Л. Войтоловский вспоминал отступление сентября 1915 года поПолесским болотам: «Холодно. Дождь леденящими струями забирается под рубашку, и мечта о пристанище и тепле мучает еще неотвязнее, чем голод. Целый день плетемся по вязким лесным дорогам. Неужели опять ночевать в лесу под холодным дождем?». А. Арутюнов вспоминает зиму 1915 г. на Кавказском фронте: «…здесь не раздеваясь в грязном белье, где еще докучают насекомые, ложимся прямо на холодную землю…а шинелью укроешься, холод дает о себе знать и ноги мерзнут».

Война забирает у ее участников не только жизнь и здоровье, но еще и высасывает физическую силу и психику человека, что влияет и на настроение военнослужащего и на его боевые качества как солдата. Поэтому отдых и сон на войне нередко был лучшей наградой за те эмоциональные и физические страдания, которые терпели солдаты и офицеры русской армии. Г. Н. Чемоданов вспоминал: «Война выработала привычку спать при всяком шуме, вплоть до грохота ближайших батарей, и в то же время научила моментально вскакивать от самого тихого непосредственного обращения к себе».

Как и любому живому организму, армии свойственно переживать горе и радость. Разумеется, радостей на войне значительно меньше, на войне такими радостями были немногочисленные праздники. Вот как вспоминает солдат Арутюнов наступление праздника Пасхи: «Сегодня Пасха! Христос Воскрес! …пришли к роте поздравить прапорщик Морский, после поздравления пропели ротой Христос Воскреси! Многие прослезились…», а накануне перед праздником: «…было выдано по яйцу также солдатам подарили по комплекту теплого и холодного белья, чтобы все встретили праздник в чистом белье». Накануне Арутюнов разговелся с подпрапорщиком «маслом и сыром, напились чаю с белым хлебом (булками)…», это говорит о том что на бытовом уровне взаимоотношения рядового с подпрапорщиком (самое высокое звание среди нижних чинов) были равные и вполне человеческие.

25 декабря 1915 года оставил дневниковую запись о Рождестве прапорщик Бакулин: «Для первого дня праздника погода стоит гнилая, вот уже 3-й день тает. И весь снег сошел. Солдатам делают везде елку, выписали гостинцы, как-то: орехи, пряники, конфеты-леденцы. Выдан белый хлеб, колбаса и улучшена пища. Также украшают елки…».

Ф. Степун в письме к жене от 26 декабря 1914 года также описывает атмосферу праздника: «…в сочельник, как раз к только что зажженной елке, подоспел с рождественскими подарками и посылками солдатам. Мы мгновенно взломали ящики, и наш рождественский стол, за полчаса перед тем унылый и пустынный, словно по мановению скатерти-самобранки, превратился в нечто неописуемое, в какой-то гастрономический цветник».

А вот рядовой Оськин 26 декабря 1914 года сделал в дневнике отнюдь не праздничную запись: «В ночь под Рождество наш отдых окончился. Полк двинули ближе к позициям, и ночевать нам пришлось в крошечной деревушке, все хаты которой были заняты штабом и офицерами: солдатам пришлось размещаться по стодолам.».

25 декабря 1915 года оставил дневниковую запись о Рождестве прапорщик Бакулин: «Для первого дня праздника погода стоит гнилая, вот уже 3-й день тает. И весь снег сошел. Солдатам делают везде елку, выписали гостинцы, как-то: орехи, пряники, конфеты-леденцы. Выдан белый хлеб, колбаса и улучшена пища». А вот описание им Пасхи выглядит скучнее:

«Встретили Пасху невесело, церковной службы не было, костела вблизи тоже нет. Собрались все в нашем собрании, название громкое, но помещение весьма плохое, похристосовались в час ночи на 22 марта, разговелись, так как кулич на Пасху имели из Белостока, в третьем часу разошлись по домам…».

Иначе встретил Пасху Ф. Степун: «21-го, т. е. в Страстную субботу, нам была неожиданная радость. В то время как я был на наблюдательном пункте, мне вдруг потелефонили с батареи… От себя телефонист радостно прибавляет, что “слышно, нас сменяют”». Дальнейшее описание отмечания праздника у Степуна особенными различиями от других мемуаристов не отличается. В дневнике Штукатурова есть упоминание как всех заставили отмечать православный праздник вместо того, чтобы дать людям отдохнуть:

«Ночью нас послали топить баню, но там уже топила другая рота. Была поверка, спать сегодня не пришлось. Завтра праздник Пятого Иоанна Предтечи, а нас заставляли петь песни. Слышался ропот между солдатами, что не дают ни минуты покоя».

В минуты затишья военнослужащие стремились снять моральное напряжение, и одним из лучших способов была музыка. Для крестьян, составляющих основной состав Русской императорской армии было свойственно хоровое пение и коллективные танцы. Вот как об этом вспоминает А. С. Арутюнов: «5-го мая из полка были присланы для всех рот по одной 2-х рядной гармонии фирмы «Адлера» и по одному бубну, для развлечения и игры в свободное от занятий время, нашлись и играющие».

Изменение состояния морального духа русской армии и настроений солдат и офицеров в 1917 г.

Причины того, что произошло с русской армией между февралем и октябрем 1917 года, - тема, крайне важная для понимания событий русской революции, и столь же мифологизированная. Советские историки, неустанно подчеркивая руководящую и направляющую роль большевиков в событиях 1917 года, тем самым давали аргументы в руки своим противникам, утверждавшим, что армию развалили предатели-большевики на деньги германского Генштаба.

В ходе войны русская армия неоднократно испытывала кризис морального духа. Подъем морального духа, сопутствовавший началу войны (лето-осень 1914 г.) к зиме 1915 стал сменяться упадком. Во время «великого отступления» русской армии стали появляться элементы разложения армии: массовые сдачи в плен, насильственная реквизиция у местного населения продовольствия и фуража. С осени 1915 г. - весны 1916 г. в армии стали появляться случаи дезертирства и даже братания. Победный период лета 1916 г. ненадолго вывел армию из кризиса морального духа и улучшил в целом настроения военнослужащих, но уже с октября 1916 г. российская армия стала погружаться в тяжелейший кризис, который привел к Февральской революции. Упадок морального духа как по спирали, закономерно, все больше и больше увеличивался с каждым новым витком и в конце 1917 г. достиг своей наивысшей точки. Историк А. Б. Асташов считает, что проблематика морального кризиса Русской императорской армии сильно разнилась с кризисом, который постиг другие армии воюющих стран. Главной причиной «разложения» русской армии он считал именно политическую проблему, а не административную, идеологическую или экономическую как в других странах участницах ПМВ.

К 1917 году монархизм в мировоззрении солдат практически полностью исчерпал себя. После февральской революции и отречения Николая II от престола, как отмечают многие исследователи, большинство солдат в нем разочаровались. Солдаты топтали символы царизма, ругали режим и царскую семью. Общее настроение солдат на фронте после февральских событий выражалось в том, что солдаты стали высказывать предположение, что теперь они будут воевать за себя, а не за царя. Старое правительство пало, и благодаря этому у солдат появилась уверенность в своих силах и победе над врагом. В большинстве случаев слышались солдатские заявления, что теперь целью войны являлась защита полученной свободы.

Русские солдаты, «полученную свободу», оценивали с присущим для них крестьянским менталитетом. Полученная свобода сразу же перетекала в сознании солдат в отрицание всяких авторитетов прежнего режима. В условиях фронтовой жизни, весь царский режим стал ассоциироваться с офицерами. Документы того времени отмечали, что офицерство после февральских событий стало переживать очень тяжелые времена. Сами офицеры, вспоминая, так описывали впоследствии происходившие в те дни на фронте события: «Настал 1917 год, когда все идеалы, во что мы верили, ради которых служили и воевали, были повергнуты во прах предательской волей новых правителей... Тяжелые, полные трагизма дни переживал офицер на фронте в те жестокие времена».

С внезапно обрушившейся на них свободой, солдаты стали вести себя крайне нахально по отношению к командному офицерскому составу. Так, например, описывал в своих дневниковых записях генерал-майор М.С. Галкин воспринятую солдатской массой свободу: «Впечатление от последних реформ в армии таково, что в Петрограде решили кончить войну теперь же. Нижний чин, почувствовав под ногами так называемую политическую свободу, понял ее своеобразно: все теперь можно».

Таким образом, в 1917 году солдаты хотели защищать приобретенную в ходе революции свободу. Патриотизм в солдатском сознании, трансформировался под влиянием новых социальных изменений и не имел ничего общего с патриотическим порывом 1914 г. Только теперь, после февраля 1917 г, у солдат появилась осознанная мотивация - борьба за свою свободу, воспринятую весьма специфично. Однако, полученная свобода стала рассматриваться солдатами как отрицание авторитета начальства, как всеобщий произвол и анархию. Новые мировоззрения влияли разрушительно на русского солдата и породили в нем отрицание законов и приказов командиров и один из самых страшных «утверждений» 1917 г. - главенство силы оружия, а не силы закона: «По заявлению командира полка, положение гораздо серьезнее, так как солдаты говорят, что если и будет наступление, то в случае неудачи они расправятся с офицерами…», в некоторых случаях после солдаты не останавливались на угрозах: «В N полку N дивизии солдаты избили фельдфебеля, говорившего за войну…».

Озвученный выше элемент разложения армии - дезертирство, происходил во время Первой мировой войны повсеместно, усиливаясь во время неудач военной кампании, в революционный период рост дезертирства только усилился. Дезертиры оказывали негативное действие на настроения в войсках и способствовали росту преступности внутри самой страны. В прифронтовой полосе они занимались грабежом, погромами, пьянством. В тыловых районах России дезертиры становились зачинщиками антивоенных настроений, бунтов, призывали к неповиновению и смене режима и поддерживали в населении массовое недовольство войной. Преступные действия дезертиров в тылу были связаны с антигосударственным и антиобщественным поведением населения накануне революции. Вместе с дезертирством, стало распространяться и членовредительство. Это был еще один способ «избежать войны». Однако это проявление трусости было характерно для периодов затишья, в революционное время «самострелы» сами себя изжили. Многие дезертиры, подпитанные революционной пропагандой, возвращались на фронт с целью разложения: «По сообщению председателя дивизионного комитета дивизии, в N полку действует небольшая часть (революционных агитаторов), в том числе дезертиры, прибывшие недавно в полк». Сами солдаты на фронте отрицательно относились к дезертирам, видя в них предателей: «В 1 морском полку идут слухи, якобы солдатские депутаты от тыла требуют отказа от выступления, дабы не перебить и лучших, находящихся в окопах, так как тогда благами воспользуются дезертиры и другие худшие элементы…».

Братания с врагом, были еще одним изпроявлением упадка и кризиса морального духа в Русской императорской армии. Как и предыдущие элементы морального кризиса, этот вид разложения тоже носил нарастающий характер. Впервые такое произошло на Рождество 1914 г., причем это явление происходило и на Западном фронте Первой мировой войны. На праздник Пасхи, братания повторялись, притом усиливаясь как явления и втягивая все больше и больше подразделений с каждым годом, поэтому в 1917 г. большая часть русской армии отмечала её вместе с противником. В мемуарах и дневниках прослеживается связь братаний с ростом антивоенных настроений в армии. Однако в июне 1917 русская армия еще не была сильно разложившимся объединением людей, происходили случаи когда солдаты проявляли сознательность и пытались отгородить от братаний своих сослуживцев: «Братания прекратились, и лишь в N полку два солдата вышли для братания, но были арестованы своими товарищами…Во всех армиях наблюдается некоторый подъем духа…».

Еще одним из проявлений разложения армии стала спекуляция военнослужащими военным имуществом и обмундированием. На последнем этапе войны, в связи с тяжелым экономическим положением в тылу и ростом цен, оно уже приобрело явление мешочничества. Как следствие этих проявления в армии повысился уровень пьянства, который сопровождался братаниями, падением дисциплины, воинским преступлениям. Рост уголовных преступлений военнослужащих говорил о серьезном падении морального духа, вплоть до прямого разложения армии. «Такая преступность имела место в скрытой форме - в виде реквизиций, погромов, и открытой - в виде преступлений в отпусках и вообще на гражданке…». Важным явлением способствовавшим росту преступности в армии стало потворство командования, ослабление наказаний и скованность армейской судебной системы.

События развивались молниеносно. Меньше чем через неделю хлебные бунты переросли в вооруженное восстание и мятеж учебных команд в Петрограде. Тогдашнее нездоровое состояние власти создало обстановку, в которой требовалась только искра, только повод для выплеска недовольства. Этим поводом в равной степени могло стать немецкое происхождение Императрицы, самые незначительные перебои с поставкой хлеба или что-нибудь еще.

Армия некоторое время жила в абсолютном неведении, сильно отставая от тыла. Реально ситуацию понимали только в штабах командующих фронтами. Даже немцы были хорошо осведомлены о произошедших событиях, а фронт все еще томился в неизвестности.