Современный терроризм: фанатизм и оружие массового уничтожения

Can there be a just terrorist campaign that is total in character and aims at the complete destruction of the enemy? The answer of the protagonists of holy war will be affirmative, but the philosophers of inter-national law will hardly agree. Once the number of victims produced by a war that is trying to right a wrong becomes incommensurate, the carnage cannot be justified by any accepted moral standards. The terrorists, of course, do not accept this but the escalation of terrorism in the future will not occur without a response from the attacked.

CHECHNYA

It is not always easy to draw the dividing lines between patriotism, wars of liberation, and organized crime. Recent events in Chechnya offer a good demonstration.

Chechnya declared itself a sovereign country in 1991 under General Dudaev, a senior official in the Soviet air force. This decision was sup-ported initially only by part of the Chechen public, but the aggressive handling of the crisis by a bellicose faction in the Moscow leadership led to a bloody and protracted conflict, which began in November 1994 and ended only two years later with the massive withdrawal of Russian troops. In their wake arose a state of lawlessness and banditry inside a Chechnya that was close to civil war-like conditions. In the course of this war enormous destruction was caused to Chechnya, but the damage caused to Russia was equally great. The Russian armed forces showed themselves unprepared for a conflict they thought they could end in a matter of weeks if not days; many thousands of ill-trained soldiers were killed and Russia's loss of international prestige was enormous.

It took the Russians more than twenty years to occupy and ``pacify'' the region in the nineteenth century. The Russian military leadership seems to have believed that the guerrilla tactics used with considerable success by Shamil, the Chechens' legendary commander, were no longer feasible under modern conditions, and this proved to be a costly mistake. Much of the fighting on the part of the Chechens was in fact guerrilla warfare in the classic style, and, ironically, it was planned and led by Chechen fighters who had graduated from the KGB and GRU training schools for saboteurs near Ryazan and in other parts of the former Soviet Union. It was at these schools that some well-known international terrorists had also received their training in earlier years. These Chechen fighters were involved in two of the best-known guerrilla raids: the raid on Budennovsk in June 1995, and the one on Kizlyar (in the neighboring region of Dagestan) in January 1996. In both instances thousands were taken hostage and hundreds were killed.

To the outside world, the war between Russia and Chechnya was widely seen as a confrontation between David and Goliath, a small but brave people defending its religion, Islam, its way of life, and its cultural values against a brutal, imperialist oppressor. But the real situation in Chechnya did not fit into this simplistic picture. The influence of Islam in Chechnya was not very deep. Many mosques had been built there with Saudi money, but these were not well attended, and the Chechen leaders did not obey the injunctions of Islam. At the peace negotiations, the Chechen leaders partook of vodka and pork with the same gusto as their Russian counter-parts. It was only after the war against the Russians that militant Islam-inspired terrorist groups emerged in Chechnya and the neighboring regions such as Dagestan. They were often called Wahhabites, a reference to the radical sect that had emerged in the Arab peninsula in the eighteenth century.

There is no denying the fanaticism of the Chechen fighters, but its roots seem to have been cultural rather than religious, and the struggle for power and money also figured highly on the Chechen agenda. The oil pipelines were at least as important a factor as the Shari'a, and the Chechen Mafia, which greatly helped to finance the war effort, was also of crucial importance.

With the breakdown of the Soviet order, major criminal gangs developed in Russia and the ``Near Abroad.'' When the Chechen war broke out, some 150 such gangs were at work in Moscow, out of which six belonged to the major league by any standards. Of these six, three were

Chechen: the Tsentralnaya, one based in Ostankino (where Russian TV headquarters are located), and the Avtomobilnaya (named after the car factory). The number of members in these three gangs was estimated at over two thousand, and they were feared both for their cruelty and their sophistication. They had intelligence as well as legal departments, they bribed officials on a massive scale, and they maintained international connections with many countries, including several in Eastern and Western Europe and the Middle East. The Chechen gangs concentrated their foreign activities in London, which they seem to have preferred to Switzer-land as a financial center.

There was a certain division of labor among these gangs along both functional and geographical lines. The Ostankino gang concentrated on road haulage and drug and arms smuggling, while the Tsentralnaya focused on kidnapping and extortion as well as counterfeiting, smuggling of food, and providing protection to hotels and restaurants. Avtomobilnaya specialized in the car trade, legal and illegal, stealing and reselling cars, and extortion of money from car importers and dealers, local and foreign.

While the Chechen gangs coordinated their activities to a large extent, they found themselves under constant pressure from the major Russian gangs in the capital, above all the Solntsevskaya. Dozens of gangsters on both sides were killed in gang warfare, and eventually the Chechensfound themselves on the defensive. The struggle wa snot primarily about political and religious issues but rather a fight for turf. However, ``ethnic''elements did play a role in the criminal subculture of the late Soviet Union. The Russian criminals resented the invasion of the ``Caucasians'' that began in the 1980s, as Georgians and other ``persons of Caucasian appearance'' were described in the media. Above all they resented the Chechens, who established a strong presence in Moscow, running protection markets and trying to monopolize the black market.

The causes of the Russian-Chechen war do not concern us here, but the interplay between organized crime, politics, and terrorism does. The Chechen members of the Moscow gangs, or at least most of them, were patriots, and hundreds of them returned to their native country to defend it against the Russians. They used their infrastructure to obtain weapons and ammunition, including sophisticated war materials, from inside Russia and abroad. There is reason to believe that they were bribing Russian military personnel in order to obtain intelligence, and, while they continued to invest a considerable amount of their gains abroad, they also seem to have bankrolled the Chechen war effort. At the same time, they refrained, by and large, from launching major terrorist attacks in the Russian capital, which should have been easy for them from a technical point of view. They must have realized that this would have resulted in a backlash that might have destroyed the main base from which they were transacting their business. (For similar reasons Russian gangs have been reluctant to expand their violent activities to Switzerland, their main laundering center, which they do not want to endanger.)

All this shows how difficult it is to define the relationship between ``criminal'' and ``terrorist'' activities in individual cases. If one knew how much money the Chechen Moscow gangs allocated to financing the war and how much they continued to take abroad, one could perhaps engage in a quantification of patriotism and gangsterism. But these figures will never be known.

Following the breakdown of the Communist system, Russia became the most widely discussed and the most important center of organized crime in the world. Organized crime has existed throughout Russian history; indeed, it is difficult to think of another people in the memory of which rebels and ``social bandits'' such as Stenka Razin and Pugachev played such a central role. But under tsarism such crime was not always widely reported, and during the Soviet period its ability to maneuver was limited. All this changed with the breakdown of the Communist sys-tem and the ensuing free-for-all race for the assets of the Soviet economy. The KGB took part in this race; officially it had been abolished, but in fact, as one wit said, no other organization in history had grown as rich at its own funeral as the dreaded secret police. Another important competitor in the race were the ``new Russians,'' capitalists who had suddenly come to the fore owing to their special aptitude, good luck and connections, and the local crime chieftains who emerged during the Brezhnev period.

The extent of Russian organized crime is sometimes exaggerated, insofar as all successful business activities are popularly believed to be carried out by the ``mafia,'' a term used quite indiscriminately. But even shorn of such exaggerations, the ramifications of Russian organized crime have been enormous, and the spoils mindboggling. The operations have included all the usual activities carried out by gangsters, such as protection rackets, robberies, kidnapping and extortion, prostitution, smuggling, contract killing, drug trafficking, and so on. Within a very short time these activities were expanded to many foreign countries and contacts were established with organized-crime cartels abroad. Among those assassinated were not only businessmen, bankers, and government officials, but also journalists, Soviet sportsmen, war veterans, and many others. The perpetrators of these murders were rarely apprehended, and never in the more important cases.

The extent of Russian army and police corruption is virtually unprecedented in history. Such organized crime has become a matter of increasing concern to many countries, since it has been a threat not only to the stability of Russia but to the security of other countries. One example is the smuggling of nuclear material and sophisticated weapons. While there does not exist, in all probability, a nuclear mafia in Russia, there have been several major and well-known cases of nuclear black market activity. In the Munich affair, and the Yatsevich, Smirnov, and Vasin cases, nuclear material, though mostly not of weapons-grade quality and of no conceivable interest to anyone but terrorists, was seized. On the other hand, it has been convincingly argued by Russian officials that, rather than smuggling radioactive material in relatively small quantities, it would be far more effective and safer were purchasers to simply order it through a firm belonging to the Russian Ministry of Atomic Energy. Under these conditions, weapons-grade material could be exported, and plutonium substituted for cesium 137. Most of the Russian border stations are not equipped with monitors and radiometers, and export licenses are not difficult to obtain in the circumstances now prevailing in Russia.

There is the danger that in addition to significant sectors of the Russian economy, state organs could be taken over by organized crime, and as a reaction against the criminalization of society, a harsh dictatorship might be established. In the past, the heads of organized crime have not shown political ambitions; they have usually preferred to act in the shadows rather than the light. Gangsters with political ambitions have usually failed. Given the parasitic character of their business, they typically support weak governments from the shadows and don't run for office. But it is no longer impossible, given the depth of the corruption and the absence of a developed civil society, to imagine the political structures of Russia collapsing, just as the Communist system imploded in the recent past. In such circumstances, the leading crime syndicates might transform them-selves into legitimate business organizations and become the new pillars of society.

Interestingly, there has been little traditional terrorism in Russia proper since the downfall of the Soviet Union. There were a few explosions on trains and in public places for which no one claimed credit, and scattered threats by an organization called ``The Revolutionary Military Council of the RSFSR'' and a group calling itself ``Soviet Khmer.'' True, there were also several political assassinations, such as the murder of Galina Starovoitova in November 1998.

Could it be that the massive extent of organized crime in Russia has inhibited, to a certain extent, traditional terrorism? The answer may be yes, because the gangsters, drug traders, and their private armies appeared on the scene earlier than the terrorists--in contrast to the situation in Colombia. A famous sociologist, Werner Sombart, asked around one hundred years ago: Why is there no socialism in America? The same question could be asked with regard to terrorism in Russia after the fall of communism. But it refers only to traditional, old-style terrorism, and only applies to the Russian heartland, not the outlying regions. And it could be a temporary phenomenon.

Those who are puzzled by the absence of traditional terrorism in to-day's Russia may be asking the wrong question. Politically motivated assassinations are taking place, and new variations of terrorism have appeared in accordance with new conditions. The enemy is no longer tsarism and its entourage, as it was in the last century, but rival groups representing competing interests. Some of these interests represent genuine political issues--for instance, national against international gangsterism, or ethnic gangsterism pitting criminals of one national minority against another, or diverging regional interests. If these criminal groups transform themselves into political movements, it would not be difficult to find ideological causes to justify their existence. They all appear as friends of the people; Russian cartels have been buying up newspapers and television stations to extend their influence, and the establishment of political parties or movements would be the next logical step. Changing times call for new forms of organized crime, terrorism, and politics, a process that in Russia may only be beginning. Organized crime and terrorism may still be different species of lawlessness, but providing precise definitions of each species has become incomparably more difficult.

Mention has been made of the Chechen example, which combined guerrilla-terrorist activities and organized crime. The case of Chechnya is not an exception; similar mergers have occurred in other parts of the Caucasus and Central Asia. According to 1995 Moscow crime statistics, thirty-two Azerbaijani criminal gangs had been identified in the Russian capital, twenty from Dagestan, the same number from Chechnya, seven-teen from Armenia, six from North Ossetia, and five from Ingushetia. Large parts of the Caucasus are poor; Daghestan and Ingushetia, for in-stance, would collapse without Russian financial help. In addition, there are countless ethnic armed conflicts--between Chechnya and Russia, between Armenia and Azerbaijan, and between Georgia and Abkhasia--and there are tensions between the Ossets and the Ingush, and between Daghestan and its neighbors. What has been noted with regard to the absence of terrorism in Russia is certainly not true concerning the Caucasus. There have been several attempts to assassinate the presidents of Georgia, Dagestan, and Chechnya. Kidnappings and major acts of sabotage have be-come daily occurrences in Chechnya, Daghestan, and elsewhere.

In fact, it is difficult to think of peaceful relations among any of the numerous nationalities in the Caucasus; borders were drawn arbitrarily and there were frequent deportations and expulsions. Poverty by itself does not necessarily breed terrorism, but the mixture of poverty, national tensions, and opportunities to make money through organized crime will lead sooner or later to various forms of armed conflict, including terror-ism. Small nations cannot afford to keep sizable standing armies, navies, and air forces, and such conflicts will manifest themselves in guerrilla warfare and terrorism.

The situation in Central Asia is different. These republics are richer in natural resources and lack the experience needed for successful organized crime. But, as in Tadzhikistan, there is conflict between regional clans and new elites, each of which wants to have a share in power and the spoils. Outside intervention or support could fan the conflict and provoke partisan warfare on an even larger scale than exists now.

Lastly, I should mention the militant Russian groups on the extreme right who still provide a breeding ground for terrorism. They are small-- but contemporary terrorism does not need a mass basis--and they have contacts with like-minded elements in the armed forces. There was a ten-dency in the West in recent years to underestimate the destructive and terrorist potential of the extreme right in Russia following the breakdown of the Soviet Union. It is true that only a few trained militants belong to these groups, but in a time of growing social tensions and a deepening economic crisis, even a small, well-organized group can have a considerable impact on society. On a local basis, these armed units of the extreme right have been mobilized by the authorities to help the police maintain law and order. They also have served as bodyguards for major black-market figures or engaged in the blackmail of minor black-marketeers. The then chief of Russian counterintelligence, Mikhail Barzukov, only stated the obvious in an interview in Vek 30 in March 1996 when he spoke about the criminalization of the economic sphere and the simultaneous politicization of the criminal sphere occurring throughout society.

Neither nature nor politics can endure chaos indefinitely. There are too many strong interests involved that need a minimum of law and order; business as much as the black market and smuggling needs a minimum of stability. If chaos should rule, organized crime may be among those calling for the restoration of order. One can only guess at what kind of order this might be; it might lead to the takeover by organized crime, not just of part of the economy but of the state apparatus as a whole.

Organized crime has become increasingly politicized, and not only in Russia. This reflects not only an interest in material gain but also an interest in power. This trend may involve something greater than the personal ambitions of the leaders of these cartels and syndicates; acquiring political power may be inevitable, as pointed out earlier, in order for these groups to secure their holdings and areas of influence. At the same time, terrorist groups in some countries have increasingly engaged in activities that in the past were the domain of organized crime, and, of course, the opportunities to make money, for terrorist or gangster, have never been greater. Organized crime and terrorism have moved closer to each other and in a number of cases have interacted. The deep, irreconcilable differences that once existed between them have become fainter, and there is no telling what the future will hold. But as weapons of mass destruction have become more accessible, a future in which terrorists act as much from greed as ideology may hold danger of an unprecedented magnitude.

III. RUSSIAN TRANSLATION

Пролог

412 человек, в том числе женщины и дети, были зарезаны террористами в ночь на 29 декабря 1997 года в трех отдельных деревнях на территории Элизан в Алжире. 400 человек погибли при поджоге кинотеатра в Абадане, который устроили оппоненты Шаха на последнем этапе монархии в Иране. 328 жертв - результат теракта сикхских террористов в самолете Air India в 1985 году, и 278 человек погибли из-за стихийного бедствия в округе Локерби, Шотландия, в 1988 году, которое было заказано ливийским полковником Каддафи и инициировано террористами. В Бейруте в 1983 году 241 американский морской пехотинец погиб, когда их казармы были атакованы террористами-смертниками. 171 человек был убит, когда ливийские эмиссары взорвали бомбу во французском самолете UTA в 1985 году. Самая крупная трагедия на американской земле, 169 человек, в том числе женщины и дети, произошла во время взрыва здания имени Альфреда П.Марра в Оклахома-сити в 1995 году.

Терроризм преследует нас на протяжении веков, он привлекает чрезмерное внимание из-за своих драматических последствий и абсолютной внезапности. Для пострадавших - это трагедия, но с точки зрения истории - не больше, чем просто статистика.

Даже самые кровавые теракты прошлого, такие как те, о которых говорилось выше, затронули относительно небольшое количество людей. Это было в прошлом, и возможно, не участится в будущем. Не учиться на ошибках прошлого - главная серьезная ошибка человечества. Впервые в истории, оружие массового поражения стало так доступно приобретести и одновременно легко скрыть. В эту новую эпоху даже цена в сотни жизней может показаться в ретроспективе небольшой. Наука и техника добились огромного прогресса, но человеческая природа, увы, не изменилась. Фанатизм и безумие охватили людей, как никогда, и сегодня мощнейшие оружия массового уничтожения вполне доступны террористам. Сто лет назад ведущий переводчик в международном праве, Т.Дж. Лоуренс, писал, что попытки, предпринятые для «предотвращения использования оружия, вызывающего разрушения в широком масштабе, обречены на провал. Человек всегда совершенствовал свое оружие и будет продолжать делать это, пока у него есть такая потребность». То, что Лоуренс тогда сказал о войне, заведомо верно по отношению к терроризму.

В ближайшем будущем, станет технологически возможным уничтожать тысячи и даже сотни тысяч людей, не говоря уже о панике, которая охватит все и вся. Проще говоря, произошло радикальное преобразование, если даже не революция, в характере терроризма, которое мы до сих пор осознаем не полностью. Даже не смотря на то, что алжирские террористы никогда не скрывали своих действий, в Европе долго не признавали, что такие зверства, которым подвергались алжирцы, могут быть возможны в принципе, и многие верили в то, что к массовым убийствам была причастна какая-то мистическая сила.

В обществе царит нежелание принять возможность того, что некоторые люди в наше время могут использовать оружие огромной разрушительной мощности. Это как повторение истории в Прометее и Эмитее, которая повторяется: Прометей обманул Зевса, забрав огонь. Но Зевс отомстил, он послал Эмитею, менее сообразительному брату Прометея, ящик Пандоры, который он вскрыл, не смотря на инструкцию, в которой говорилось не делать этого ни при каких обстоятельствах. Из него развеялся целый ряд бедствий, от которых человечество страдает по сей день.

Я не утверждаю, что большинство террористических группировок будут использовать оружие массового поражения в ближайшем будущем; вероятно, даже не будут. Кроме того, вполне возможно, что доступ к использованию этого оружия займет не год-два, а все десять или пятнадцать лет. Технические трудности, стоящие на пути эффективного использования оружия массового поражения, по-прежнему имеют вес. Но опасность настолько велика, последствия настолько неисчислимы, что даже несколько таких атак могут привести к невероятным разрушениям.

Традиционно, террористическая активность продолжается. Фанатизм, вдохновленный всеми видами религиозно-сектантско-националистическими убеждениями все больше приобретает милленаристские и апокалипсические тона. Мы сталкиваемся с новыми видами террора и насилия, некоторые из них носят экологический характер, другие - якобы религиозный, третьи базируются на криминале, и остальные имеют смешанный характер. Мы также являемся свидетелями роста небольших сектантских групп, которые не имеют четких политических или социальных идеологий, кроме уничтожения цивилизации, и в некоторых случаях всего человечества. Когда-то существовало относительно четкая разница между террористами и боевиками, политическими террористами и преступными группировками, подлинным доморощенным и государственным терроризмом. Сегодня эта граница стала расплывчатой, а ситуация - еще более запутанной, чем это было когда-либо.

В то время как традиционные террористические движения состояли из сотен, может, тысячи членов, новые могут быть очень маленькими, состоящими из нескольких человек, а иногда даже из одного. Чем меньше группа, скорее всего, тем она будет более радикального мышления, более далекой от рациональности, и более трудно обнаружимой. В значительное по размерам террористическое движение могут проникнуть осведомители, но практически невозможно провернуть то же самое с небольшой, тесно сплоченной группой, возможно, состоящей из членов одной семьи или клана, не говоря уже об одном человеке.

Кто-то может сомневаться в том, что экстремисты или фанатики могут обладать технологическими ноу-хау, а также ресурсами для создания оружия массового поражения. Но технические навыки, как показывает практика, не так уж сложны, а требующиеся ресурсы не редки и не дороги. Имеет место теория, что изгои правительства, которые не могут применять это оружие самостоятельно из страха возмездия, с легкостью поставляют сырье или готовую продукции. террористам как из политических убеждений, так и в коммерческих целях.

Существует мнение, что ужасающие последствия применения оружия массового поражения будет сдерживать от его использования даже фанатиков. Это не что иное, как недооценка таких элементов, как слепая агрессия, гнев, суицидальные импульсы, чистого безумия, которые, к сожалению, всегда были частью человеческой природы. Император Калигула, по поверьям, сказал, что хотел бы, чтобы у римского народа была одна шея, чтобы ее было легко перерезать. Калигула - это не единственный случай, просто самый известный в своем роде из тех, которые будут рассмотрены в этой книге.

Какое определение можно дать терроризму? И возможно ли то, что в определенных обстоятельствах, терроризм может быть законной формой сопротивления против тирании? Для этого явления было предложено более ста определений (в том числе и мои собственные), и в последние три десятилетия этому вопросу уделяется особое внимание. Одно из лучших определений терроризма было представлено Министерством обороны США, которое в 1990 году описало терроризм как «незаконное использование или угроза использования силы или насилия против лиц или имущества, принуждение и запугивание правительств и обществ, часто для достижения политических, религиозных или идеологических целей. Но даже эта трактовка не нашла признания среди тех, кто занимается изучением феномена. Пожалуй, единственное сходство во всех определениях в том, что терроризм - это всегда насилие или угроза насилия. Изучающие феномен терроризма советовались с философами, богословами, психологами и даже экономистами на тему более глубокого понимания предмета. Некоторые считают, что в анализ следует включить любой факт насилия и мотивации - от физического до коммерческого. В то же время другие настаивают на том, что до тех пор, пока режимы Гитлера, Сталина и Пола Пота будут считаться террором, а вместе с ними и феодализм, империализм, репрессии и рабство, рассматриваемые в том же контексте, рассуждения, приведенные в данной книге, будут бессмысленными.

Почему же так трудно прийти к общепринятому определению? Ницше дал ключ к разгадке, когда написал, что только те вещи, у которых нет истории, подлежат определению; необходимо отметить, что у терроризма очень богатое прошлое. Кроме того, не существует одной единственной формы терроризма, их множество, часто с общими чертами. Что происходило в одной разновидности - не обязательно встречалось в другой. Сегодня существует гораздо больше видов, чем тридцать лет назад, и многие из них настолько отличаются от прошлых, что термин «терроризм» им уже не соответствует. Возможно, в будущем, будут представлены новые термины для новых вариаций терроризма.

Что же легитимного в терроризме при определенных условиях? Терроризм редко проявлял себя при жесткой диктатуре, такой как в нацисткой Германии или сталинской России, по той простой причине, что такие обстоятельства сделали невозможной организацию репрессий для террористов. Даже в менее жестких диктатурах, как Испания Франко, практически не было терроризма; он дал о себе знать только после того, как режим сменился демократическим. Все же были исключения из правил, но немного. Но это тоже не выход: жестокий тоталитаризм может предотвратить терроризм в Германии и России, но вряд ли сможет справиться с хаосом, который может воцариться в некоторых мегаполисах Азии, Африки и Латинской Америки в двадцать первом веке.

Но если для определенных террористических актов прошлого и можно найти оправдания или, по крайней мере, смягчающие обстоятельства, то как возможно отстаивать правоту геноцида и неизбирательных убийств, которые произошли, например, в Алжире, и, прежде всего, оправдать применение оружия массового поражения? Даже если террористы преследуют благие цели, итак понятно, что причиненные ими страдания и полученные жертвы не идут ни в какое сравнение. Герой Достоевского, Иван Карамазов, во время встречи со своим братом Алешей в таверне говорит, что счастье всего человечества не стоит слез замученного ребенка. Но в наши дни террористы жаждут убить как можно больше детей, и их цель, отнюдь, никак не счастье всего человечества. Можно ли при таких обстоятельствах говорить о «простом терроризме»?

В более ранней работе я предостерегал от переоценки терроризма, который, по сути, - не новое явление и одновременно малоэффективен с политической точки зрения, в отличие от того, как нас с вами заставляли думать. Я утверждал, что он приводит в обществе не к политическому эффекту. Это идет в разрез с работой партизан, которые особенно прославились в двадцатом веке. Но партизанская война стала встречаться реже, за исключением Афганистана и Чечни, она также стала менее эффективной. Когда я осуждал гипотезу того, что уровень терроризма неуклонно растет в глобальных масштабах, я также упомянул, что это может быть следствием развития технологий.

Доступность оружия массового поражения стала реальностью, и многое из того, что раньше думали о терроризме, в том числе некоторые наши основные предположения, должны быть пересмотрены. Характер терроризма меняется, любые существующие ограничения рано или поздно исчезают, и, прежде всего, по сравнению с прошлым, возросла угроза для человеческих жизней.

Терроризм - это насилие, но не каждая форма насилия - это терроризм. Жизненно важно признать, что терроризм, хотя и трудно поддающийся определению, по опыту прошлых лет, не является синонимом гражданской войны, бандитизма или партизанской войны.

Термин «партизанский» в большинстве случаев в нашем языке имеет положительную коннотацию, в то время как «терроризм» почти всегда имеет негативный смысл. Британские и французские новостные издания, имея смутные представления о привлечении в террористические операции в Лондоне и Париже, без колебаний называют виновных «террористами». Но более неохотно они используют этот резкий термин в отношении тех, кто сбрасывает бомбы в далеких странах, предпочитая более нейтральные определения, такие как «боевики», «военные», «исламисты» и даже «городские партизаны». На самом деле, последний термин - вообще явное противоречие. Стратегия партизанской войны состоит в освобождении территорий, создании оппозиции и, в конечном итоге, регулярной армии, и это представляется возможным в джунглях, горах и других малонаселенных зонах. Классическим примером партизанской войны является Китай в 1930-40х гг; другие примеры, такие как поражение французских колонистов во Вьетнаме или противостояние Кастро на Кубе, примерно одинаковы. Практически невозможно обосновать свободные зоны в большом городе, и по этой причине неточный и вводящий в заблуждение термин «городские партизаны», как правило, политически обоснован на банальном непонимании разницы между партизаном и террористом. Еще больше ситуацию усугубляет тот факт, что довольно часто партизаны принимают участие в террористических актах как в сельской местности, так и в городских центрах. Трагическим примером является Алжир в 1990х.

Есть и другие недоразумения относительно мотивов и характера терроризма. В течение долгого времени в некоторых кругах существовало сопротивление, применять ли термин применительно к малым группам людей, занимающихся неоправданным насилием в отношении политического устройства, либо применительно к определенным слоям общества. Было отмечено, что термин следует оставить государству. Совершенно верно, что тирания причинило гораздо больше вреда истории, чем террористы, но вряд ли это стоящий аргумент; с таким же успехом можно утверждать, что не стоит искать лекарство от СПИДа, потому что эта болезнь убивает меньше людей, чем рак или заболевания сердца, или что преподавание французского должно быть прекращено, потому что китайцев в мире в двадцать раз больше, чем французов.

В 1960е и 1970е годы, когда терроризм по смутным представлениям начинал развиваться, были сделаны выводы, что он - не что иное, как ответная реакция на несправедливость. Следовательно, если бы политическая, экономическая и социальная сфера были бы более справедливыми, то терроризм рано или поздно был бы ликвидирован автоматически. Исходя из этого, террористы - фанатики, верующие в справедливость и доведенные до отчаяния невыносимыми условиями. Но в 1980х и 90х годах, когда подавляющая часть терроризма пришла в Америку и Европу с экстремистского востока, а жертвами его стали иностранцы, национальные меньшинства или люди, выбранные произвольно, те, кто ранее выражал понимание и даже одобрение терроризма, больше не используют эти аргументы. Убийства с ссылкой на политическую, социальную или экономическую несправедливость не поддаются объяснению, не говоря уже об оправдании.

С другой стороны, было сказано, что любые формы проявления терроризма являются аморальными. Но такое общее осуждение в свете истории не совсем логично. В средние века католические богословы находили аргументы в пользу убийства тиранов, а в недавнее время, покушение на Гитлера и успешное убийство Гейдриха, человека Гитлера в Праге, среди многих других примеров, вряд ли можно считать морально предосудительными. Терроризм может быть единственным возможным средством свержения жесткой диктатуры, последним прибежищем свободных людей, столкнувшихся с невыносимыми условиями. При таких обстоятельствах терроризм может быть нравственным императивом, а не преступлением - убийства Гитлера или Сталина на начальной стадии их деятельности могли бы сохранить жизни миллионам людей.

Проблема терроризма не в том, что он всегда остается непростительным, а в том, что он часто является основным доводом самопровозглашенных борцов за свободу и справедливость, фанатиков и сумасшедших, а не повстанцев простив реальной тирании.

ФАНАТИКИ И УБИЙЦЫ

Убийства, совершенные на политической почве, имеют место в жизни человечества еще с самых ранних летописей, в том числе Библии. Истории Юдифи и Олоферна, Иаили и Сисара, - героев и злодеев Ветхого Завета, веками служили вдохновением как для художников, так и для богословов и философов. Сенека писал, что ни одно жертвоприношение не угодно богам настолько, как кровь тирана, и Цицерон отмечал, что деспотов всегда ждет суровый конец. Гармодия и Аристогитон, убившие тирана Гиппарха, были казнены, но вскоре после этого в их честь была воздвигнута статуя. Общественные деятели Брута были восхвалены своими потомками римлянами, но история и Шекспир имеют двоякие представления о том, был ли убийца Цезаря добропорядочным человеком.

Убийства репрессивных правителей продолжались на протяжении всей истории человечества. Они сыграли важную роль в становлении Римской Империи. Императоры Калигула и Домициан, как и Комодиус, и Елагабал, были убиты, кто-то членами их собственных семей, кто-то преторианскими охранниками, а кто-то врагами (возможно, что были случаи отравления). Идентичные события мы можем наблюдать в истории Византии.

Убийства людей берут начало в предыстории современного терроризма, но, конечно, это не одно и то же. В историческом терроризме практически всегда более одного убийцы и более одной проведенной операции. Исключением можно считать убийство фанатиком короля Генриха IV, который думал, что выполнял задание, возложенное на него Богом; возможно, это было частью конспирации, но мы этого уже никогда не узнаем, поскольку следователи не очень то и стремились раскрыть дело. Другим известными примером из того же столетия является убийство Валленштейна, знаменитого военачальника семнадцатого века. Исторически так сложилось, что излюбленным орудием убийства у преступников был кинжал, даже не смотря на некоторые исключения; Уильям Молчаливый, принц Оранский, был застрелен в Голландии в 1584 году, когда винтовки и пистолеты считались новыми изобретениями.

КОРНИ ТЕРРОРИЗМА

Даже в начале человеческой истории уже существовали организованные группы, преданные идее систематического терроризма. Из работ Иосифа Флавия известно о Сикари, экстремисткой еврейской фракции, проявившей активность во время римской оккупации Палестины (они используют слово «фанатики»). Они также принимали участие в осаде и коллективном суициде в крепости Масада. Эти патриоты (или ультрапатриоты, как их назовут позднее) нападали на своих врагов, в основном других евреев, днем, очень часто во время праздников, используя короткий кинжал (СЦАИ), который они прятали под пальто. Известно, что они убили одного первосвященника, сожгли дом другого, подожгли архивы и дворец династии Ирода. Есть предположения, что в этом присутствовал и социальный элемент: их атаки были направлены против ростовщиков. В то время как фанатики организовали партизанскую войну против римлян в пригороде, они, видимо, сосредоточили свою террористическую деятельности в Иерусалиме. Когда происходило восстание 66 года, Сикари принимали в нем активное участие; их представитель был командиром крепости Масада. Иосиф Флавий называл их бандитами нового поколения и считал их главными виновниками национальной катастрофы 70 года, когда пал второй Храм, а еврейское государство перестало существовать.

Другой пример раннего терроризма - Орден Ассасинов в одиннадцатом веке, который стал ответвлением исмаилитов, секты мусульман. Хасан I Сабах, основатель Ордена, родился в Кум, центре Шиита в северной Персии. Сабах принял экстремисткою форму доктрины исмаилитов, которая призывала к захвату нескольких горных крепостей; первая такая крепость, Аламут, была захвачена в 1090 году. Годы спустя, Ассасины решили перенести свою деятельность с отдаленных горных районов на основные городские центры. Их первой жертвой города стал министр султана Багдада, Назим аль Мулк, суннит по религиозным убеждениям, а, следовательно, враг. В последующие годы, Ассасины проявляли активность в Персии, Сирии и Палестине, убивая множество «врагов», не только суннитов, но и христиан, в том числе графа Раймонда II Триполи и маркиза Кондрата Монферрат, которые управляли царством Иерусалим. Это движение и их мастер были покрыты тайной, благодаря скрытности их действий и лицемерию. Монферрат, например, был убит небольшой группой эмиссаров, которые маскировались под монахов.

В ретроспективе, влияние Ассасинов было небольшим - они не получили много новообращенных за пределами своей горной крепости, при этом они не внесли никаких значительных изменений в мусульманскую теорию и практику. Аламут был оккупирован монголами около 1270 года, но Ассасины потеряли свое влияние задолго до этого (основным их вкладом, возможно, стало введение маскировки в террористическую стратегию - такфир, или обмана, как набожные эмиссары, совершающие убийство, в обмен на которое им обеспечено место в раю).

Несмотря на внушительное насилие в Европе в Средние Века, и, что еще хуже, во время религиозных войн XVI-XVII вв., во время которых были убиты монахи и религиозные деятели, в это время не существовало никаких устойчивых террористических кампаний.

В таких культурах, как Китай и Индия, тайные сообщества существуют с незапамятных времен. Многие их этих сообществ практиковали насилие и имели свои собственные «органы». Их мотивация, как правило, была больше религиозной, чем политической, даже если элемент ксенофобии имеет место в обоих случаях, такой как атака на «заморских чертей», достигший кульминации в боксерском восстании в 1900 году. В Индии мотивацией удушения (от которого возникло слово «головорез»), когда душили своих жертв, видимо, стал акт жертвоприношения богине Кали.

У китайских группировок, существовавших около трех или четырех сотен лет назад, была своя субкультура, практикующая альтернативную медицину и медитацию в сочетании с верой во все виды магических формул. Но они не были аскетичными милленаристами, как Ассасины, у них было больше общего с мафией, чем с современным политическим терроризмом.

СОВРЕМЕННЫЙ ТЕРРОРИЗМ

Девятнадцатый век, время великой национальной напряженности и социальных волнений, стал свидетелем появления как современного терроризма - который далее я именую «традиционным» - так и партизанской войны. Второе явление впервые появилось в рамках наполеоновских войн в Испании и России, а затем нашло продолжение в различных частях Азии и Африки, и достигло своего апогея после Второй мировой войны с распадом европейских империй. Терроризм, как мы знаем, развился из тайных сообществ, созданных итальянскими и ирландскими патриотами, но также нашел проявление в большинстве балканских стран, в Турции и Египте, и, конечно, у экстремистских анархистов, которые верили в стратегию пропаганды подвигами. Последними, но не по значимости, были русские террористы, которые еще до Первой мировой войны стали самыми активными и успешными. Терроризм широко обсуждали в своих кругах ультралевые не по той причине, что насилие в качестве политики стало их монополией, а потому, что у ультраправых образовался политический истэблишмент, и до Первой мировой войны ультралевые были сторонниками перемен, пытающимися свергнуть правящую партию. Однако, большинство правителей ультралевых не принимали терроризм как по философским, там и по практическим причинам. Они выступали за коллективные мероприятия, такие как забастовки, демонстрации, возможно, даже и восстания, но ни марксисты, ни антимарксисты ультралевых не принимали «философию бомбы». Они оказали политическую поддержку ирландским патриотам и российским революционерам без обязательного принятия их тактики.

ФИЛОСОФЫ МАССОВОГО УНИЧТОЖЕНИЯ

Двумя основными исключениями из этой антипатии к терроризму были Карл Гейнцен и Иоганн Мост, немецкие радикалы, которые первыми обратились к философии использования оружия массового поражения и к более или менее систематизированному учению о терроризме. Оба считали, что убийства являются политически необходимыми. Оба покинули свою родную страну и мигрировали в Соединенные Штаты, и оба были теоретиками терроризма - но, по иронии судьбы, ни разу не практиковали деятельность, которой занимались в своих работах.

Гейнцен, радикал - демократ, обвинил революционеров 1848 года за то, что они не проявили достаточной жестокости. Ключ к революции, каким представлял себе его он, был в совершенной технологии. Он имел в виду оружия массового уничтожения, такие как ракеты, отравляющие газы, мины, которые в один прекрасный день могли уничтожить целые города с населением в 100000 человек, и он выступал за поощрения исследований в таких областях, как отравление пищи. Гейнцен был твердо убежден, что та свобода, в которую он горячо верил, не будет иметь преимущественную силу без применения ядов и взрывчатых веществ. Но не в Луисвилле, штат Кентукки, ни в Бостоне, где он жил позже и был похоронен, он не практиковал то, что проповедовал. Мудрец Роксбери (как его позже прозвали в кругах радикалов) был отверженным борцом за права женщин и одним из экстремистских представителей аболиционизма; он был сотрудником Уильям Ллойд Гаррисон, Хорас Грили, Венделл Филипс, а также являлся сторонником Линкольна. Он осуждал Маркса, возможно, пророчески, так как считал, что коммунизм приведет лишь к новой форме рабства. В коммунистической Америке, как он отмечал, не будет позволено выезжать из Бостона в Нью Йорк, выступать с речью в поддержку коммунизма, не имея на это официального разрешения. На его могиле, на кладбище в пригороде Бостона Форест Хилл, есть две надписи, одна на немецком, которая гласит «свобода вдохновила мою душу, правда омолодила мое сердце», и вторая, на английском языке: «Работа всей его жизни - совершенствование человечества».

Иоганн Мост принадлежит к молодому поколению. Будучи социал-демократом на родине, он иммигрировал в Америку в ранних 1880х. Его нью-йоркская газета, Freiheit, стала самым влиятельным органом анархистов по всему миру. Мост не верил, что для организаторской или пропагандистской деятельности необходимо терпеливо подготавливать почву; по его мнению, люди всегда были готовы к перевороту, и все, что для этого требовалось - проявить лидерские качества. Система того времени, по сути, была варварской, и сломать ее было возможно только варварскими методами.

Внесение свободы в массы, как это видел Мост, предполагало убийство правителей. Динамитом и ядом, огнем и мечом можно было сказать гораздо больше, чем тысячами революционных выступлений. Мост не исключал пропаганду в принципе, но это должна была быть действенная пропаганда, которая сеяла бы замешательство среди правителей и могла бы мобилизовать массы.

Мост полностью оценивал важность СМИ, которые сообщали бы о террористических актах по всему миру. Он был одним из первых, кто заговорил о концепте «печатной бомбы», несмотря на то, что в то время существовали огромные трудности в создании подобного орудия, также он, в полете своей фантазии, представлял террористические атаки с воздуха. Он предсказывал, что бросать бомбы с воздуха на военные парады с участием императоров и царей будет возможно. Как и Гейнцен, Мост считал, что наука может дать террористам огромные преимущества над своими врагами благодаря изобретению новых видов оружия. Он также был одним из первых, кто защищал стратегию беспорядочных бомбардировок; террорист не мог позволить себе руководствоваться соображениями рыцарства в борьбе с угнетающим мощным врагом. Бомбы должны были быть там, где враг, определенный как «высшие десять тысяч», что подразумевало аристократию и очень богатых людей, а именно места их скопления, будь то церковь или танцевальный зал.

Позже, в начале 1890х, Мост смягчил свои позиции, поскольку он выступал за двойную стратегию, делая несколько больший акцент на политических действиях и пропаганде. Убийство вражеских лидеров было важным, но получение крупных сумм денег было еще более существенно; тот, кто мог каким-то образом получить сто миллионов долларов, которые будут потрачены на агитацию и пропаганду, мог принести человечеству тем самым большую пользу, чем убийством десяти монархов. Террористические акты сами по себе мало что значили, если не были проведены в нужное время и в нужном месте. Он признавал, что между политическим движением и его террористическим ответвлением должна быть грань. Не каждый политический революционер - с рождения террорист; на самом деле, чем меньше политические лидеры знали о терроризме, тем лучше для всех заинтересованных сторон.

В молодости Мост некогда работал на заводе по производству боеприпасов в Джерси Сити, и, основываясь частично на своем опыте работы с динамитом, а частично на знаниях, полученных из книги, изданной австрийским генеральным штабом, он выпустил небольшое издание о революционной войне. Оно послужило источником вдохновения для Поваренной книги анархиста - книги, которая была опубликована фракцией новых ультралевых в 1960х годах и до сих пор остается текстовым стандартом в террористических кругах (есть и другие похожие книги, изданные экстремистами, но все они отдают дань благодарности Мосту).

Атмосфера Нью Йорка, где Мост позже проживал, смягчила его мировоззрение. Постепенно, собрания немецкой группы с пивными вечерами, экскурсиями по выходным и любительскими спектаклями стали больше напоминать Verein, что по-немецки значит «клуб», чем террористическую группировку активистов. Мост не практиковал терроризм, и хотя он был ведущей фигурой у американских ультралевых, полиция не рассматривала его как опасного человека. Они по большому счету оставили его в покое и даже не запретили издание его книг и журналов.

Третьим великим теоретиком терроризма девятнадцатого века, и самым известным на сегодняшний день, является Михаил Бакунин. Он осуществлял свою деятельность в России, Германии (во время революции 1848 года), а также во Франции и Швейцарии. В своей книге «Принципы и организация интернациональной революции общества», опубликованной в 1869 году, Бакунин писал, что ни он, ни его друзья не признали ни единого другого способа, кроме как уничтожение путем отравления, резни, повешения и так далее. Их конечной целью была революция: зло можно искоренить только насилием; русскую землю можно очистить только огнем и мечом.

Бакунин также опубликовал «Революционный катехизис», в котором он описал правила поведения террористов. По Бакунину, террорист - это потерянная душа, без интересов, без принадлежности, не связанный узами семьи или дружбы; он безымянен (идею анонимного терроризма позже подхватили другие террористические движения, члены которого были известны количеством, а не именем). Террорист обрывает отношения с обществом и его законами и конвенциями, он полностью поглощен одной страстью: революцией. Будучи жестким к себе, он обязан быть жестким по отношению у другим. Бакунин также дает практические советы о внедрении в доверие старым добрым способом маскировки и притворства, исламский такфир в русском стиле. Армия, бюрократия, мир бизнеса, и особенно церковь и царский дворец были целями внедрения.

Он рекомендовал террористам выделять наиболее способных и умных врагов и убивать их в первую очередь, потому что такие убийства сеяли бы панику среди общества и государства. Они должны производить дружелюбное впечатление на либералов и других доброжелателей, даже если эти элементы сомнительны, и лишь немногие из них в конечном итоге окажутся полезными для революционеров. Эпилог в окончании катехизиса посвящен грабителям и разбойникам, единственно верному революционному элементу в обществе; если бы только они объединились в общее дело с террористами, то стали бы страшной и непобедимой силой. Рассматриваемый в исторической перспективе, Бакунин, помимо остальных вещей, был идеологическим предшественником тактического союза между террористами и преступными синдикатами, хотя вряд ли он оценил бы так высоко революционный потенциал Мафии или наркотического синдиката Кали.