Особенности репрезентации языковой личности в военном дискурсе

»Oberhelfer Holt meldet sich wie befohlen!« Sekunden zogen sich in die Lange, dann sagte Kutscheras Stimme: »Sie konnen ruhren.« (S. 290)

-- Старший курсант Хольт по вашему приказанию прибыл! Секунды тянулись бесконечно, пока Кутшера не сказал ему «вольно». (c. 311)

»Wenn einer ein bi?chen bekloppt ist, verstehst du, beschrankt, eben damlich, wie so die meisten sind, dann ist der fanatische Glaube ein ganz brauchbares Mittel, ihn bei der Sache zu halten. Ohne diesen Glauben wurden die meisten immerfort aus den Pantoffeln kippen, weil sie keine kriegerische Tugend haben und weil ihnen die hohere Einsicht fehlt. Aber unsereins? Angenommen, der Krieg ware verloren, so eindeutig verloren, da? es ein Blinder sieht: ich wurde trotzdem weiterkampfen, ohne fanatischen Glauben, ganz einfach weil sich das fur einen Soldaten gehort. Was anderes gibt es gar nicht. Hor zu, Branzner! Was meinst du wohl, warum wir neulich als einzige Kanone Nahfeuer geschossen haben, wahrend ihr samt eurem Glauben schon flachgelegen habt? Etwa weil ich fanatisch glaube, da? das was nutzt? Quatsch. Nahfeuer nutzt gar nichts. Aber es gehort sich so!« Wolzow redete sich in Eifer. »Ein Soldat mu? kampfen, ohne Frage, ob es einen Sinn hat oder keinen! Ein Soldat ist zum Kampfen da, zu nichts anderem! Dein Glaube, mein Lieber, ist eine verdammt unsichere Sache, er kann in die Binsen gehn, und dann sitzt du da und schnappst nach Luft! Bei mir kann nichts in die Binsen gehn. Bei mir hei?t es: Der Soldat hat zu kampfen. Also wird gekampft.«

Was Wolzow sagte, gefiel Holt besser als die Forderung nach blindem, fanatischem Glauben. Jetzt wu?te er auch, wo Wolzow seine Ruhe hernahm. Er dachte: Leicht ist das nicht, so zu denken wie Wolzow, ohne irre zu werden. Da mu? man wohl seit 1750 aktive Offiziere zu Vorfahren haben. (S. 298)

Когда имеешь дело с людьми ограниченными, туповатыми, такими, у кого винтика в голове не хватает, а их, разумеется, большинство, фанатическая вера -- вполне пригодное средство, чтобы держать их в узде. Без этой веры они разбредутся, как стадо, ведь у них нет ни воинской доблести, ни того, что называется сознательностью. Другое дело мы! Скажите мне, что война проиграна, так непоправимо проиграна, что это ясно и слепому, все равно я буду драться -- без вашей фанатической веры, а только потому, что так положено солдату. Все прочее вздор и чепуха! Скажи-ка, Бранцнер, почему недавно одна только наша пушка вела огонь с ближней дистанции, тогда как вы со своей верой все наложили в штаны? Уж не оттого ли, что я фанатически верю, будто это поможет делу? Да ничего подобного! Огонь с ближней дистанции абсолютно бесполезная штука! Но так уж положено! -- Вольцов все больше входил в раж. -- Солдат обязан драться, есть в этом смысл или нет. Драться -- его единственное назначение. Твоя вера, голубчик, шаткая опора, с ней как раз сядешь в калошу! Хватишься за ум, да поздно! С моей же позиции в калошу не сядешь! По-моему, солдат обязан драться при любых условиях. Вот и дерешься!

Точка зрения Вольцова больше импонировала Хольту, нежели требование слепой, фанатической веры. Теперь он понимал, откуда у Гильберта его нерушимое спокойствие. Конечно, если думать, как Вольцов, говорил он себе, можно окончательно рехнуться! Должно быть, для этого надобно, чтобы твои предки с 1750 года были кадровыми офицерами. ( c. 320)

Du kannst also nicht abstreiten, da? du einen Zweck des Kampfes anerkennst: den Sieg. Wird deine

Uberzeugung nicht in dem Augenblick in die Bruche gehn, wo der Kampf aussichtslos ist?«

»Ach wo, ganz und gar nicht! Naturlich, der Kampf soll zum Sieg fuhren, der Sieg ist das Salz aufs Brot des Krieges. Solange eine Moglichkeit besteht zu siegen, solange wird um den Sieg gekampft. Aber man kann auch um eine Remis-Losung kampfen. Und wenn die Lage aussichtslos ist, dann wird gekampft, weil sich das so gehort.« (S. 299)

Ты, следовательно, не можешь отрицать, что война ставит себе непременной целью победу! Но разве твоя теория не терпит крах там, где война безнадежна?

-- В том-то и дело, что нет! Разумеется, война должна вести к победе, победа -- это соль на хлеб войны! Пока есть возможность победить, воюешь ради победы. Потом воюешь в надежде сыграть вничью. А когда и это ушло и положение безнадежно, воюешь, потому что солдату положено воевать! (c. 321)

»Verstehn Sie mich recht«, fuhr Gottesknecht

eindringlich fort. »Ich bin Lehrer, Jungen wie euch hab ich zum Abitur gefuhrt, ich will das wieder tun. Soll ich vor leeren Klassenzimmern unterrichten?

Ihr mu?t es durchstehen! Wenn dieser Krieg zu Ende ist, dann … beginnt der schwerere Kampf. Es ist nicht nur das kleine Madchen, Holt. Keiner kann mehr die Toten zahlen. Es ist schon zuviel gestorben worden! Nach dem Krieg ist soviel Arbeit. Die Suppe ist in funf Jahren eingebrockt, ein Jahrhundert wird daran loffeln.« Er zwang Holt seinen Blick auf. »Wer sich heute freiwillig zu den Ein-Mann-Torpedos meldet, zu den Sturmstaffeln oder Panzerjagdkommandos, der druckt sich vor dem schwereren Kampf, der nachher kommt! Wer sich

mit allen Mitteln zu bewahren sucht, nicht aus Feigheit, Holt, sondern aus Einsicht, der bewahrt sich fur … Deutschland.«

Deutschland … dachte Holt. Zum erstenmal im Leben horte er das Wort nicht von Jubel getragen oder von Heilrufen umrahmt, sondern gleichsam entblo?t von allem Flitter und Standartengold, durchzittert von tiefer Sorge. »Deutschland«, sagte Gottesknecht, »das ist ja schon heute kein Gigant mehr, der Europa beherrscht, sondern ein blutendes,

elendes Etwas. Es wird noch elender werden und bettelarm und wird unsagbar leiden, aber es darf nicht verbluten! Fur das riesige, schimmernde

Deutschland von gestern zu sterben, das nenn ich Feigheit, Holt. Aber fur das arme, todwunde Deutschland von morgen zu leben … das ist Heroismus, dazu gehort Mut. Ich wei?: Sie suchen, Holt … einen Sinn, ein Ziel, einen Weg … Ich kenn den Weg nicht. Ich kann Ihnen nicht helfen. Wir sind alle mit Blindheit geschlagen und mussen durch

die sieben Hollen hindurch bis zum Ende.« Er schwieg. Dann sagte er noch: »Das mu? wohl so sein. Damit wir endlich wir selbst werden.« (S. 311)

-- Поймите меня правильно! -- продолжал он убежденно. Я по профессии учитель, таких ребят, как вы, я готовлю к выпускным экзаменам и хочу делать это и впредь. Что же мне преподавать перед пустыми классами? Постарайтесь продержаться! Когда с войной будет покончено, тогда-то и начнется тяжелая борьба. Что ваша девочка, Хольт! Убитым счету нет! Слишком много людей уже погибло! После войны на нас свалится прорва работы! Пять лет заваривали эту кашу, а расхлебывать ее придется целое столетие. -- Он заставил Хольта взглянуть ему прямо в глаза. -- Тот, кто сегодня добровольно зачисляется в противотанковые части и штурмовые взводы или взрывается вместе с торпедой, уходит от настоящей, подлинно тяжелой борьбы, которая начнется потом! Тот, кто всеми средствами постарается себя сохранить, -- не из трусости, Хольт, а потому что умеет смотреть вперед, -- тот сохранит себя для… Германии!

Германия… -- думал Хольт. Впервые слышал он это слово не под фанфары ликования, не под возгласы «хайль!», а словно освобожденное от мишуры и сусальной позолоты, пронизанное глубокой тревогой.

-- Германия, -- продолжал Готтескнехт, -- это уже не исполин, повелевающий Европой, а жалкое, обескровленное нечто. Она станет еще более жалкой и нищей, она будет невыразимо страдать, но нельзя допустить, чтобы она истекла кровью. Умереть за вчерашнюю гигантскую раззолоченную Германию -- по-моему, трусость, Хольт! Но жить ради нищей, смертельно раненной Германии завтрашнего дня -- это подлинный героизм, тут требуется настоящее мужество. Я знаю: вы ищете, Хольт… смысла жизни, цели, пути… Мне этот путь неведом. Я бессилен вам помочь. Все мы поражены слепотой, и нам предстоит пройти этот путь до конца, познать все муки ада. -- Он замолчал. А потом добавил: -- Видно, это было неизбежно. Чтобы мы стали наконец самими собой. (c. 333 - 334)

Wolzow hob den erschlafften Branzner mit der Rechten langsam in die Hohe, er war so kraftig, da? er ihn in der Luft schutteln konnte. Dann stellte er ihn auf den Boden, stie? ihn gegen einen Spind und zog ihn wieder dicht zu sich heran. »Hor zu! Hor genau zu! Die paar Wochen, die ich noch bei diesem Haufen bin, will ich Ruhe haben! Ich la? mir doch von dir nicht meine Laufbahn vermasseln. Du

wirst also endgultig aufhoren zu stankern! Sonst … Wei?t du, was sonst ist? Du bist nachts mit uns am Geschutz. So wahr ich Gilbert Wolzow hei?e: Ich schlag dir beim nachsten Schie?en mit'm Schraubenschlussel das Genick ein! Solche Unfalle passieren relativ haufig, das kannst du schon in Prinz Kraft zu Hohenlohes ›Militarischen Briefen uber Artillerie‹ nachlesen! Verstehen wir uns?« Er lie? Branzner los. (S. 314)

Вольцов правой рукой медленно поднял поникшего Бранцнера и с силою тряхнул его в воздухе. Потом поставил на пол, толкнул его так, что он отлетел к шкафчику, и снова притянул к себе.

-- Слушай! -- сказал он. -- Слушай и мотай себе на ус! Те две-три недели, что мне осталось здесь пробыть, я хочу жить спокойно! Я тебе, скоту, покажу, как мне карьеру портить! С этого дня ты перестанешь трепаться! В противном случае… Ты понимаешь, что значит «в противном случае»? Ночью ты с нами дежуришь у орудия. И так же верно, как то, что меня зовут Гильберт Вольцов, в следующий раз, как будем стрелять, я тебе гаечным ключом проломлю затылок. Такие случаи бывают, прочитай «Военные письма артиллериста» принца Крафт цу Гогенлоэ. Ну как, договорились? -- сказав это, он отпустил Бранцнера. (c. 337)

Am anderen Morgen war der Ersatz da. Vetter kam fruh um sieben von der Leitungsprobe, als die anderen noch in den Betten lagen, und rief: »Die Schusterjungen sind da! Mensch, das sind keine Oberschuler, das sind solche Heinis, Backerlehrlinge, Schlosser, lauter solches Kroppzeug von der Berufsschule … Fragt mich einer: ›Kamerad, ich finde mir hier nicht zurecht …‹ Ich hab gesagt: ›Da mu?t du dir mal beim UvD erkundigen, sonst kann ich dich nicht helfen …‹ Sagt der auch noch:

›Danke!‹ Manner, das wird was! Wenn die sich nicht benehmen, dann fuhr ich hier offiziell die Prugelstrafe ein!« Wolzow rief von seinem Bett:

»Mit denen geben wir uns gar nicht ab!« (S. 316)

На другой день прибыло пополнение. Феттер около семи утра прибежал с проверки линии, когда остальные еще лежали в постели.

-- Пригнали к нам вахлаков! -- объявил он. -- Это даже не школьники старших классов, а какие-то раззявы, мелюзга из ремесленных училищ, недоучившиеся пекари да слесари… Один из них подошел ко мне: где у вас уборная, камрад, я здесь как в лесу! А я ему: обратись к дежурному унтер-офицеру, он тебе все покажет. Я тут ни при чем… Болван мне еще спасибо сказал! Ну и будет же потеха! Чуть что не так, я официально ввожу телесные наказания!

-- Не хватало еще с этой сволочью возиться! -- пренебрежительно отозвался Вольцов со своей койки. (c. 339)

Wolzow fuhr fort: »Wenn man keine militarischen Kenntnisse besitzt, kann man namlich die Vorgange an den Fronten gar nicht richtig verstehen. Soll ich dir sagen, warum Leute wie Branzner die Wahrheit

uber die militarische Lage nicht horen wollen?« entgegnete Wolzow. »Weil sie innerlich … unsicher sind, weil sie trotz aller schonen Worte den Krieg eigentlich gar nicht richtig mogen! Schau mal, der Fuhrer sagt zwar immer, der Krieg sei uns aufgezwungen worden, aber das sagt er blo? wegen der Leute. In Wirklichkeit war nach 1918 naturlich ein neuer Krieg fallig, ich wei? doch von meinem Vater, da? ein richtiger Soldat so eine Niederlage nicht hinnimmt, ohne an die kommende Revanche zu

denken. Das steht auch alles in ›Mein Kampf‹, und auch, da? wir uns neuen Boden im Osten mit dem Schwert erobern mussen …« (S. 318 -319)

-- Без теоретической подготовки, -- продолжал Вольцов, -- нельзя судить о том, что происходит на фронте. Хочешь знать, почему субъекты вроде нашего Бранцнера ничего и слышать не хотят о положении на фронтах? Да потому, что в душе они дрейфят и, несмотря на пышные фразы, не понимают и не любят войны! Хоть фюрер и уверяет, что войну нам навязали, но ведь это просто так говорится, чтобы людям рот заткнуть. На самом деле после восемнадцатого года у нас не было другого выхода, как развязать новую войну. Я еще от отца слышал, что настоящий солдат никогда не примирится с таким поражением, а только и будет помышлять о реванше. Все это ты найдешь и в «Майн кампф», а также, что мы должны мечом завоевать новое жизненное пространство на востоке… (c. 342)

»Vielleicht verstehen wir diese Zeit nicht«, sagte er. »Aber jetzt, wo die Russen vor Ostpreu?en stehen, bleibt da nicht wenigstens eins: da? wir fur Deutschland kampfen? Haben wir bisher nicht fur Frauen und Kinder in Essen und Gelsenkirchen gekampft? Vielleicht hat es nicht viel genutzt, aber daran hab ich mich immer festgehalten: wir schutzen

Frauen und Kinder!«

»Die anderen aber doch auch«, sagte Gomulka. »Wenn du damit anfangst, dann gibt es uberhaupt keine Klarheit mehr. Was meinst du denn, wofur die Russen kampfen? La? dir mal erzahlen, wie die SS von Anfang an in Ru?land gehaust hat, die Feldgendarmerie und die Wehrmacht! Der Ziesche hatte dir genau erklart, da? wir ein Recht haben, die

Russen auszurotten, weil's Bolschewiken sind. Nun versetz dich mal in so einen Bolschewisten hinein, dem vielleicht die ganze Familie erschossen oder nach Deutschland zur Zwangsarbeit gebracht worden ist. Kampft der nicht fur Frau und Kinder?«

»Sepp … Du sagst das so einfach!« rief Holt. »Du nimmst diesen Widerspruch einfach hin! Und was gibt dir Halt?« - »Mir?« sagte Gomulka gedehnt und ausweichend. »Das ist schwer zu sagen, sehr schwer …« (S. 329 - 330)

-- Может, мы неспособны понять наше время, -- сказал он. -- Но сейчас, когда русские стоят у границ Восточной Пруссии, одно остается несомненным: разве мы не боремся за Германию? Разве мы до сих пор не боролись за жизнь женщин и детей Эссена и Гельзенкирхена? Пусть без особой пользы, но за это я всегда держался: мы защищаем женщин и детей!

-- Но ведь то же самое и они, -- возразил Гомулка. -- Если так рассуждать, теряется всякая ясность. А за что, по-твоему, воюют русские? Стоит только послушать, что эсэсовцы с первых же дней вытворяли в России! А наша полевая жандармерия и наши войска? Цише доказывал чуть ли не с цифрами в руках, что мы вправе уничтожать русских, потому что они, видишь ли, большевики! А ты поставь себя на место такого большевика, у которого расстреляли всех близких или увезли в Германию на принудительные работы! Что же, он, по-твоему, не воюет за жену и детей?

-- И ты, Зепп, говоришь это так просто! -- воскликнул Хольт. -- Тебя это противоречие не смущает? Но что же дает тебе опору?

-- Мне? -- уклончиво протянул Гомулка. -- Это трудно объяснить, очень трудно… (c. 353)

Wolzow sprang auf und starrte Holt ins Gesicht, aber dann buckte er sich und holte unter dem Holztisch eine Rotweinflasche hervor. »Jetzt hor mal zu«, sagte er, wahrend er zwei Glaser fullte. »Jetzt werd ich dir

mal was sagen.« Er rief: »Ein Wolzow verabscheut diese Verrater! Ein Wolzow halt seinem Kriegsherrn die Treue! … Mein Onkel ist seit 1930 in der Partei, und wir sind seit 1742 Offiziere, und da hat noch keiner seinen Treueid gebrochen!« Er hielt den Packen der Tagebucher in der Hand. Nun warf er ihn auf den Tisch, da? die Weinglaser uberschwappten.

»Ein Wolzow steht zum Fuhrer«, rief er und schlug mit der flachen Hand auf die schwarzen Hefte, »und zeigt, was soldatische Haltung ist! Jetzt beginnt fur uns ein neuer Abschnitt, jetzt wird es ernst! Geb's Gott, da? der Krieg noch zwei Jahre dauert, dann sollst du erleben, was ein deutscher Offizier ist.«

Er wei?, was er will, dachte Holt, wenn er auch Wolzows Erregung nicht recht verstand. Alles oder nichts, die Halben soll der Teufel holen! Sie tranken. »Auf gute Kameradschaft!« rief Wolzow. (S. 346)

Вольцов вскочил и дико уставился на Хольта, но потом, как ни в чем не бывало, наклонился и достал из-под стола бутылку красного.

-- Послушай, что я тебе скажу, -- заявил он, наполняя два стакана; и вдруг, повысив голос до крика: -- Истинный Вольцов презирает предателей! Истинный Вольцов хранит верность своим военачальникам!.. Мой дядя в партии с 1930 года, мы служим офицерами с 1742 года, и никто из нас никогда не нарушал присягу! -- Он схватил всю пачку дневников, высоко поднял, а потом швырнул на стол с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов. -- Истинный Вольцов хранит верность фюреру! -- выкрикнул он снова и с размаху ударил ладонью по черным тетрадкам. -- Он -- образец того, что значит солдатская дисциплина и выдержка! В нашей жизни открывается новая глава, положение становится серьезным! Дай бог, чтобы война продлилась еще два года, тогда увидишь, что такое немецкий офицер!

Вот кто знает, что ему нужно, думал Хольт, хоть он и не совсем понимал возбуждения Вольцова. Все или ничего! Никакой благонамеренной середины. Они выпили.

-- За дружбу! -- провозгласил Вольцов. ( c. 371 - 372)

Jemand rief: »Trinkspruch!« Wolzow sprang auf und brullte, da? die Adern auf seiner Stirn schwollen: »Schlagt's dich in Scherben, ich steh fur zwei, und geht's ans Sterben, ich bin dabei!« (S. 347 - 348)

-- Тост!

Вольцов вскочил и заорал так натужно, что жилы выступили у него на лбу:

-- И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух! А если жизнь моя нужна -- мне смерть и гибель не страшна! (c. 373)

Obervormann Schulze bediente sich in seiner Begriffsarmut zweier immer wiederkehrender Schimpfworter: »Sie Untier« und »Sie nasser Sack«. (S. 351)

Оберформан Шульце, у которого был на редкость скудный лексикон, неизменно прибегал к двум ругательствам -- «скотина» и «мокрый тюфяк». (c. 377)

Der Obervormann rief:

»Ich verles den Dienstplan von morgen!« Dann gab er Wolzow das Papier zuruck. Wolzow las: »5 Uhr wecken. - 5 Uhr 20 bis 5 Uhr 29 Fruhstuck.= 5 Uhr 30 raustreten zum Morgenappell. - 6 Uhr bis 8 Uhr 45 Ordnungsdienst. - 9 Uhr bis 10 Uhr 44 Waffenausbildung: Panzerfaust. - 10 Uhr 45 bis 10 Uhr 59 Pause. - 11 Uhr bis 11 Uhr 55 Abteilungsunterricht: Verhutung von Geschlechtskrankheiten romisch zwei. - 12 Uhr bis 12 Uhr 45 Mittagessen, anschlie?end Mittagsruhe. - 13 Uhr 30 raustreten und Abmarsch zum Scharfschie?en, Karabinerubungen III und IV. - 20 Uhr Abendessen. - 21 Uhr Nachtruhe.« (S. 352)

Оберформан объявил:

-- Читай распорядок дня на завтра! -- и вернул листок Вольцову.

Вольцов зачитал:

-- Пять ноль-ноль -- подъем; Пять двадцать пять -- двадцать девять -- завтрак. Пять тридцать -- построение на поверку. Шесть ноль-ноль -- восемь сорок пять -- строевая подготовка. Девять ноль-ноль -- десять сорок четыре -- стрелковая подготовка: фаустпатрон. Десять сорок пять -- десять пятьдесят девять -- перерыв. Одиннадцать ноль-ноль -- одиннадцать пятьдесят пять -- лекция: предупреждение венерических заболеваний, раздел второй. Двенадцать ноль-ноль -- двенадцать сорок пять -- обед, после чего отдых. Тринадцать тридцать -- построение и отправка на стрельбище, упражнения третье и четвертое с карабином. Двадцать ноль-ноль -- ужин. Двадцать один ноль-ноль -- отбой. (S. 378)

Schulze, an der Tur postiert, meldete: »Stube funf mit ein Obervormann und vierzehn Mann fertig zur Stubenabnahme!« Unterfeldmeister Bohm, der Zugfuhrer, ging als »Fuhrer vom Dienst« durch die Baracken. Er mochte guter Laune sein, denn sonst pflegte er gleich an der Tur loszubrullen: »Sauerei! Mistloch!!« Heute trat er schweigend in die Stube. Hoffentlich bleibt er friedlich, dachte Holt. Da ging es schon los: »Fu?e vorzeigen!« Holt hing die Beine aus dem Bett. Gomulka war vorhin barfu? auf den geolten Fu?boden gesprungen und hatte sich danach die Sohlen nur fluchtig an einem Lappen abgewischt. »Dreckschwein, Misthund!« schrie der Unterfeldmeister. »Schulze, sehn Sie sich diese Sau an!« - »Raus, Sie Untier!« schimpfte Schulze. Gomulka zog die Hose uber und lief in den Waschraum.

Bohm stand unschlussig in der Stube. Jetzt uberlegt er, ob's genug ist, dachte Holt und sah den Unterfeldmeister suchend umherblicken … Jetzt geht's los, jetzt findet er bestimmt was! »Was ist denn das?« sagte Bohm langsam. »Ein Gewehr ohne Mundungsschoner?« Er brullte: »Wem gehort der Karabiner!?« Holt beugte sich weit aus dem Bett, bis

er den Gewehrstander sehen konnte: Gott sei Dank, meins ist es nicht! Jemand sprang aus dem Bett. »Sie wahnsinnige Gestalt! Sie irrsinniges Vieh, Sie wahnsinniges!« Jetzt ist er in Fahrt, jetzt geht es weiter! »Funfzig Kniebeugen, das Gewehr in Vorhalt, ich bring Ihnen bei, wie man mit seiner Waffe umgeht, Sie hohlaugiges Gespenst!« Er hat immer neue Schimpfworter, dachte Holt. »Und hier: Staub unter dem Gewehrstander! Und dort: eine Kippe im Aschenbecher, Jesusmariaundjosef: eine Kippe!« Jetzt ist der Stubendienst dran, dachte Holt, armer Christian!, und wutend: Die Kippe hat der Schulze ausgedruckt, als Bohm reinkam! »Dreck, uberall Dreck!« tobte der Unterfeldmeister. »Die

Kerle schei?en wohl in die Ecken, ja, was ist denn das fur ein Sauladen, ein Schweinekoben, ein stinkiger Affenstall, verdammt!« Stille. »Alles raus, los, raus, alles!« Holt sprang aus dem Bett, vier, funf Handgriffe, er war angezogen, er schnurte schon die Schuhe zu. »Schulze! Funfzehn Minuten Nachtschliff, aber im dritten Grad! Haschen-hupf will ich sehn!« Und wieder brullend: »Ihr werdet robben, bis euch der Nabel glanzt!« (S. 353 - 354)

Шульце, вытянувшись у двери, отрапортовал:

-- Спальня пять с оберформаном и четырнадцатью бойцами к осмотру готова!

Унтер-фельдмейстер Бем, взводный командир, обходил бараки как дежурный по лагерю. Обычно он еще с порога орал: «Что за грязища, не спальня, а свинарник!» Сегодня он, видимо, был в духе и вошел молча. Будем надеяться, что все обойдется! -- не успел подумать Хольт, как Бем уже рявкнул:

-- Показать ноги!

Хольт сел на койку, свесив ноги. Гомулка перед тем босиком прошелся по полу и только слегка обтер подошвы тряпкой.

-- Сукин сын, дерьмо на лопате! -- орал унтер-фельдмейстер. -- Вы только посмотрите, Шульце, на эту свинью!

-- Вон, скотина! -- выругался Шульце. Гомулка натянул штаны и бросился в умывалку. Бем в нерешительности стоял посреди комнаты. Прикидывает, не хватит ли на сегодня, подумал Хольт и увидел, что уптерфельдмейстер придирчиво озирается… Ну, теперь начнется, наверняка что-нибудь выищет!

-- Что это такое? -- вкрадчиво осведомился Бем. -- Оружие без надульника? -- И заорал: -- Чей карабин?

Хольт, перегнувшись, взглянул на пирамиду. Слава богу, не мой! Кто-то вскочил с постели.

-- Ах ты образина, недоношенная мразь, идиот!

Ну, разошелся, теперь его не унять!

-- Пятьдесят приседаний с карабином на изготовку! Я научу вас, как обращаться с оружием, скелет трясучий!

У него всегда в запасе новые ругательства, подумал Хольт.

-- А здесь пыль под пирамидой! А там окурок в пепельнице! Иисус-пресвятая-дева-Мария-и-Иосиф, окурок!

Теперь дневальным несдобровать! -- подумал Хольт, -- Бедный Христиан! -- И со злостью вспомнил: а окурок-то загасил Шульце, когда вошел Бем!

-- Грязь, везде грязь! -- бесновался унтер-фельдмейстер. -- Да они у вас в каждом углу сортир устроили! Это же просто свинарник, хлев, вонючая обезьянья клетка, черт побери!

Молчание.

-- Вон отсюда! Все!

Хольт спрыгнул с койки, в пять-шесть приемов напялил обмундирование и уже зашнуровывал башмаки.

-- Шульце, погонять их минут пятнадцать перед сном. Да хорошенько! Пусть попрыгают по-лягушиному! -- И снова принимаясь орать: -- Вы у меня поползаете, пока пуп не засверкает! (c. 379 - 380)

Bohm schrie: »Hilfsausbilder rechts raus! Alles nach hinten weg … marsch, marsch!« Hundertachtzig

Mann trabten uber den Platz, da? die Schlacke stiebte. »Hinlegen!« Auf und Nieder, zehn-, zwolfmal, bis endlich die Pfeife schrillte. »Achtung!

… Euch Schweine werd ich muntermachen! « brullte Bohm. »Nach hinten weg … marsch, marsch!« (S. 356)

однако Бем крикнул:

-- Помощникам инструктора шаг вперед! Остальные назад бегом… марш!

Сто восемьдесят человек опрометью кинулись в дальний конец плаца, подняв тучу шлаковой пыли.

-- Ложись!

Встать, лечь, встать, лечь -- десять, двенадцать раз, пока не раздался свисток.

-- Стоп!.. Я вас, недоноски, расшевелю! -- орал Бем. -- Назад бегом… марш! ( c. 382)

Ein blutjunger Feldunterarzt trat vor die Abteilung

und setzte sich nachlassig auf die Tischkante. Er begann in leichtem Plauderton. Seine Laszivitat war eher zynisch als derb. Er liebte es, die ubelsten Dinge im Diminuitiv zu nennen und versah sie mit niedlichen Beiwortern, etwa so: »Was wir Arzte den syphilitischen Primaraffekt nennen, das ist ein ganz reizendes Geschwurchen …« Wenn er jemanden

zur Beantwortung einer Frage aufforderte, pflegte er ihn mit einer unverstandlichen Krankheitsbezeichnung zu kennzeichnen: »Sie, ja, der Struma mit den Basedow-Augen!«

»Wir hatten ubrigens gesehen«, sagte der Feldunterarzt, »da? man sich die bose Syphilis notfalls auch auf dem Klo holen kann. Wie ist denn

das nun mit dem Tripper? Kann man sich denn auch das Tripperchen auf dem Abort anlachen? Sie … ja, Sie dort, den Spund mit der bluhenden Impetigo contagiosa staphylogenes mein ich, stehn Sie auf,

Sie wandelnder Grind, antworten Sie!« Vorn erhob sich ein Arbeitsmann mit schorfbedecktem Gesicht und stammelte: »Nein, aber doch nicht,

das geht nicht.« (S. 359)

Совсем юный военфельдшер предстал перед отделением и небрежно уселся на край стола. Начал он в тоне непринужденной беседы. Непристойности его были скорее циничны, чем грубы. Для самых отталкивающих вещей он пользовался уменьшительными именами и снабжал их ласкательными эпитетами. Звучало это примерно так: «То, что у нас, врачей, принято называть первичным сифилитическим аффектом, представляет собой очаровательную язвочку…» А когда вызывал кого-нибудь, имел обыкновение величать его какой-нибудь непонятной болезнью: «Да, да, вы, струма с базедовыми глазами!»

-- Итак, мы уже знаем, -- сказал военфельдшер, -- что на худой конец можно схватить роскошный сифончик даже в уборной. Ну, а как обстоит дело с триппером? Можно ли подцепить в нужнике также и трипперок? Да, вы, вы там, я имею в виду вас, харя со свежейшей стафилококковой импетигой, встаньте же, парша ходячая, и отвечайте!

Впереди поднялся парень с прыщавым лицом и, запинаясь, промямлил:

-- Нет, все-таки… Значит, не схватишь. (c. 385 - 386)

Gomulka hatte den Abend kein Wort gesprochen. Seine Bewegungen waren fahrig. Jetzt, da sie in der Dunkelheit beieinanderstanden, sagte er plotzlich: »Ich hab es gewu?t. Aber ich hab es nicht geglaubt.« Erst nach Minuten fuhr er fort: »Jetzt glaub ich alles.«

Holt nahm den Karabiner von der Schulter und legte ihn auf die Patronentasche. Auge um Auge, Zahn um Zahn, dachte er. »Gnade Gott uns

allen, wenn wir nicht siegen!«

»Siegen!« sagte Gomulka verachtlich. »Das gibt es nicht. Das darf nicht sein, da? so was siegt!«

Holt antwortete nicht. Eine halbe Stunde verging. Es war still, nur der Bach rauschte.

»Ich hab, seit ich in die Schule gehe, nicht mehr an Gott geglaubt«, sprach Gomulka wieder, und seine Rede war verworren. »Ich kann auch nie mehr an Gott glauben … Aber da? es den Teufel gibt, das glaub ich.« Er sprach mit entstellter Stimme: »Seit ich das heute gesehen hab … und wenn ich nun denk, wie es werden wird mit Deutschland, dann hor ich

meine Mutter, wie sie mir fruher einmal aus der Bibel vorgelesen hat. Und in den Tagen werden die Menschen den Tod suchen und nicht finden … und werden begehren zu sterben, und der Tod wird vor ihnen fliehen … Und ich seh das Kriegsende … das fahle Pferd, von dem es hei?t: Und der darauf sa?, de? Name hie? Tod. Und die Holle folgte ihm

nach …«

Holt schauderte. Nun wu?te er das Gefuhl zu deuten, das ihn seit Stunden nicht mehr loslie?. Es war Todesangst. (S. 392 - 393)

Гомулка за весь вечер не проронил ни слова. В движениях его была какая-то растерянность. Но теперь, когда они стояли одни в темноте, он неожиданно заговорил:

-- Я это знал. Только не хотел верить. -- И немного погодя добавил: -- А теперь я всему верю.

Хольт снял карабин с плеча и прижал его к животу. Око за око, зуб за зуб, подумал он.

-- Да смилуется над всеми нами бог, если мы не победим!

-- Победим? -- с презрением произнес Гомулка. -- Этого не может, этого не должно быть, чтобы такое побеждало!

Хольт не ответил. Прошло с полчаса. Кругом было тихо, только журчал ручей.

-- С тех пор как я пошел в школу, я перестал верить в бога, -- снова заговорил Гомулка, путаясь и сбиваясь. -- И никогда не смогу в него верить… Но что существует дьявол, я верю. -- Он говорил каким-то надтреснутым голосом. -- Когда я это сегодня увидел… и когда думаю, что будет с Германией, мне кажется, я слышу мать, как она читает мне вслух из библии: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают. умереть, но смерть убежит от них…» Я вижу конец войны… »Конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…»

У Хольта по спине пробежали мурашки. Теперь он знал, как называется то чувство, что вот уже много часов держит его в тисках. Это смертельный страх (c. 420)

»Und Siegesboten kommen herab:«, las er, »Die Schlacht ist unser!« Das erschutterte ihn. »Lebe droben, o Vaterland, und zahle nicht die Toten! Dir ist, Liebes! nicht Einer zu viel gefallen …« Konnte man doch so sprechen! dachte er. Konnte man den Krieg erleben als furchtbare, doch reine und heilige Aufgabe, wie man sich's einmal ertraumte …

Wu?te man doch: Es ist gerecht und darum sinnvoll und gut! Denn nicht der Kampf ist unertraglich und furchtbar, nur die Sinnlosigkeit, das Umsonst der Entschlusse, das Unrecht der Taten … Wolzows Kampf in der Muhle, dies erkannte er nun, war ein Symbol. Sich schlagen ohne Auftrag und Zweck, nur um eine grauenvolle Bluttat zu verbergen. Wer ist schuld, da? wir unsere Kraft, unser Leben, alles, was wir besitzen, hinopfern mussen ohne Sinn, da? wir umsonst und vergeblich kampfen, nur, um die Nacht uber tausend Sagemuhlen festzuhalten?

So grubelte er, tagelang. (S. 408)

Он читал: «И вестники победы сходят во мрак, возвещая: битва выиграна!» Это потрясло его. «Живи и здравствуй на земле, о родина, и не считай убитых! За тебя, любимая, ни один не пал напрасно…»

Если б и я мог это сказать! -- думал он. Если б и я мог видеть в войне страшное, но чистое и святое дело, как грезил ею когда-то… Если б мог быть уверен, что она справедлива, а значит, осмысленна и нужна! Невыносим и страшен не сам бой, а лишь его бессмысленность, напрасный героизм, неоправданное беззаконие… Бой Вольцова на лесопилке -- теперь он это осознал -- был символичен. Они дрались без приказа и цели, только чтобы прикрыть кровавое, чудовищное злодеяние! Кто же виноват в том, что мы должны отдавать и силы и жизнь, все, что имеем, напрасно? Что мы ведем ничем не оправданный, безнадежный бой лишь затем, чтобы не дать пролиться свету, чтобы скрыть во мраке ночи тысячи и тысячи таких вот лесопилок? Так размышлял он целыми днями. (c. 435)

Die Gedanken qualten ihn. Er sagte im Garten zu Gomulka: »Ich mu? dich was fragen. Als du auf dem Schulhof hinter dem Hausmeister standst … wenn Bohm dir da befohlen hatte …« Gomulka bewegte

ablehnend die Hand. Holt verstummte.

»Ich wei? nicht, ob es viel Sinn hat, daruber nachzugrubeln«, sagte Gomulka schlie?lich. »Druck dich nicht!« sagte Holt. »Hattest du ihn erschossen?

Ja oder nein!«

»Damals: ja.«

»Und heute?«

»Heute …?« Gomulka atmete rasch. »Ich wurde auf Bohm schie?en! Ich wurde um mich schie?en! Ich war ja sowieso hin, wenn ich den Befehl verweiger. Dann soll aber noch jemand mitgehn von dem Gesindel, das uns so etwas befiehlt.«

Holt horte die Stimme der Slowakin im Keller: Schlagt eure Anfuhrer tot! Er fragte atemlos: »Wurdest du das wirklich tun, Sepp?«

Gomulka schwieg. »Ich mochte«, sagte er dann. »Aber … ob ich den Mut habe … Ich wei? nicht …«

»Ob es welche gibt, die so einen Befehl verweigern?«

»Ich glaub schon.«

Holt rief: »Aber wir mussen doch jeden Befehl ausfuhren! Das ist doch das oberste Gesetz des Soldaten! Wo kam denn die Wehrmacht

hin, wenn wir Befehle verweigern! Befehl ist Befehl!«

Gomulka lachelte. »Wo die Wehrmacht hinkam? Wo kommt sie denn so hin, Werner! Und was du ›oberstes Gesetz‹ nennst … Da haben langst alle Gesetze ihre Gultigkeit verloren, nur dieses eine nicht!« Er holte aus der Brusttasche sein kleines Notizbuch und blatterte darin. »›Es ist in keinem Kriegsgesetz vorgesehen‹« las er, »›da? ein Soldat bei einem schimpflichen Verbrechen dadurch straffrei wird, da? er sich auf seinen Vorgesetzten beruft, zumal wenn dessen Anordnungen in eklatantem Widerspruch zu jeder menschlichen Moral und jeder internationalen Ubung der Kriegsfuhrung stehen.‹ Wie findest du das?«

»Das?« sagte Holt verwirrt. »Das ist … die Genfer Konvention, nicht?« Da lachte Gomulka, bitter, verzweifelt. Er rief: »Denk an die Sagemuhle! Das hier … das hat Goebbels zu Pfingsten im ›Volkischen Beobachter‹ geschrieben! Gemeint sind die amerikanischen Flieger, die unsere Stadte bombardieren.«

»Aber … das ist doch richtig!«

»Und wer bestimmt, was ein ›schimpfliches Verbrechen‹ ist? Und was ist ›menschliche Moral‹? Uberhaupt …«, hohnte Gomulka, »›menschliche Moral‹, das hatte uns der Ziesche um die Ohren gehauen, Herrenmoral des nordischen Menschen gibt es, sonst nichts!« Heilloser Wirrwarr! Es fehlt irgendwas, dachte Holt, es fehlt ein Ma?stab …! »Ein Ma?stab fehlt, Sepp«, sagte er, »an dem sich messen

la?t, was gerecht und ungerecht ist!«

»Jeder behauptet, recht zu haben«, antwortete Gomulka. »Es kommt auf die Ma?stabe an. Es gibt einen sehr einfachen Ma?stab, Ziesches Ma?stab: wir Deutsche haben recht, immer, auch in der Muhle, wir durfen

alles.«

»Aber so … kann es nicht sein.«

»Wenn du auf das horst, was die … die bei uns sagen«, fuhr Gomulka fort, »dann wirst du immer verwirrter, dann wei?t du gar nichts mehr. Die drehn alles so, als ob sie recht hatten.« (S. 409 - 411)

Такие мысли не давали ему покоя. Как-то он сказал Гомулке в саду:

-- Скажи… когда на школьном дворе ты смотрел в затылок швейцару… если б Бем тебе приказал…

Гомулка словно отвел что-то от себя рукой. Хольт замолчал.

-- Вряд ли есть смысл все это ворошить?

-- Нет, ты не увиливай! -- настаивал Хольт. -- Ты бы его расстрелял? Да или нет?

-- В ту минуту -- да.

-- А сейчас?

-- Сейчас?.. -- Гомулка часто-часто задышал. -- Я бы выстрелил в Бема! В каждого, кто бы на меня полез! Все равно мне конец за невыполнение приказа. Так пусть хоть одна сволочь из тех, что дает нам подобные приказы, отправится со мной на тот свет!

Хольт вспомнил, как словачка в подвале сказала: «Прикончите своих командиров!» Он, задыхаясь, спросил:

-- Ты в самом деле сделал бы это, Зепп?

Гомулка молчал.

-- Хотел бы, -- сказал он немного погодя. -- Но… хватит ли у меня духу… не знаю…

-- А думаешь, есть такие, которые отказываются выполнить подобный приказ?

-- Думаю, есть.

-- Но ведь мы обязаны выполнять любой приказ! Это же высший закон для солдата! Во что превратится армия, если мы откажемся выполнять приказы? Приказ есть приказ!

Гомулка усмехнулся.

-- Во что превратится армия?.. А во что она уже превратилась, Вернер! А насчет того, что ты называешь «высшим законом»… так никаких законов давно не существует, только этот один почему-то остался в силе! -- Он вытащил записную книжку и, полистав ее, прочел: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказания находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Что ты на это скажешь?

-- .Это… это не из женевской конвенции? -- спросил сбитый с толку Хольт.

Тут Гомулка расхохотался горько, безнадежно.

-- Вспомни лесопилку! -- воскликнул он. -- А это… это Геббельс на троицу опубликовал в «Фелькишер беобахтер». Об американских летчиках, которые бомбят наши города!

-- Но… но ведь это же справедливо!

-- А кто решает, что есть «гнусное преступление»? И что есть «человеческая мораль»? Вообще, -- издевался Гомулка, -- Цише бы нам показал «человеческую мораль»: есть только мораль господ, мораль нордической расы, другой не существует!

Все так запутано! Чего-то нам недостает, думал Хольт, нет мерила!..

-- Мерила нет, Зепп, -- сказал он. -- Мерила, которое можно было бы приложить и «разу сказать: это справедливо, а то несправедливо!

-- Каждый утверждает, что он прав, -- отвечал Гомулка. -- Все зависит от мерила. Существует очень простое мерило -- мерило Цише: мы, немцы, правы, всегда правы, даже на лесопилке. Нам все дозволено!

-- Но ведь так… не может быть!

-- Если ты станешь прислушиваться к тому, что они… они говорят, -- продолжал Гомулка, -- ты только еще больше запутаешься, ничего уж понимать не будешь. Они всё так оборачивают, что всегда правы. (c. 437 - 438)

Die Ausbilder brauchten kein Exerzieren, um die Rekruten »sauer zu machen«, wie der Fachausdruck hie?; man konnte ihnen beim Infanteriedienst »zeigen, was Preu?engeist ist«, »die Gedarme rausleiern«, »das Gehirn ausschaben«, »die Seele verdorren«. Der UvD sorgte dafur, da? es in den Stuben nicht zu gemutlich zuging und warf das Bettzeug nicht nur in der Stube umher, sondern auch aus dem Fenster, zwei Stockwerke tief hinab. (S. 416)

Инструкторам незачем было прибегать к шагистике, чтобы как это у них называлось, «допечь новобранца»; во время пехотных учений ему вполне могли показать, что такое «прусский дух», «вымотать кишки», «вымездрить мозги» и «вытрясти душу». Дежурный унтер-офицер заботился о том, чтобы в спальнях не благодушествовали, он не только сдергивал одеяла и простыни на пол, но и выбрасывал их из окон второго этажа. (c. 444)

(Leutnant Wehnert) Zu den Rekruten pflegte er zu sagen: »Panzerschutze Reimann! Sie sind nur ein Stuck Dreck! Sie werden die Gnade nie begreifen, in dieser Zeit leben zu durfen. Niemals wird die Erleuchtung uber Sie kommen, welche Ehre es ist, fur Adolf Hitler zu sterben. Sie leben stur dahin, fressen, saufen. Sie sind Dunger fur den Acker, den wir Nationalsozialisten mit dem Schwert pflugen, damit das Reich wachse und gedeihe.« (S. 425)

(Лейтенант Венерт) Новобранцев он смешивал с грязью. Он, например, говорил:

«Танкист Рейман, вы просто-напросто дерьмо! Никогда вам не постичь, какая вам явлена милость -- жить в наше время! Никогда вас не озарит мысль, какая это великая честь -- умереть за Адольфа Гитлера! Вы тупо влачите свою жизнь, жрете, напиваетесь. Вы лишь навоз на той ниве, что мы, национал-социалисты, перепахиваем мечом, дабы империя росла и процветала!» (c. 454)

- »Warum forderst du ihn so heraus?« fragte Holt. - »Das verstehst du nicht. Von Wehnerts Beurteilung hangt meine Offizierslaufbahn ab. Ich mu? schnell Unteroffizier werden. Entweder er macht mich jetzt fertig, oder … Ich glaub, ich hab ihm imponiert.« (S. 427)

-- Зачем ты лезешь на рожон? -- спросил Хольт.

-- Этого тебе не понять. От характеристики, которую даст мне Венерт, зависит моя офицерская карьера. Мне надо поскорее получить унтер-офицерские погоны. Либо он сейчас меня угробит, либо… Но мне кажется, это произвело на него впечатление. (c. 456)

Gomulka atmete so erregt, da? sich seine Schultern hoben und senkten. »Egal! Dann werd ich eidbruchig!«

»Ein Lump, wer seinen Kriegsherrn im Stich la?t!« sagte Wolzow in einem kalten und feindlichen Ton.

Aber da brullte Gomulka los, und die Narbe schwoll in seinem Gesicht: »Kriegsherr … Das ist nicht mein Kriegsherr! Das ist nicht mein Krieg! Du nennst den Hitler deinen Kriegsherrn und haltst ihm den Eid … Ich nenn ihn einen Verbrecher … einen wahnsinnigen Morder! Ich gehorch nicht mehr! Ich … hab gekampft bei der Flak, ich hab geglaubt, es ist fur Deutschland … Ich hab nicht horen wollen und nicht sehn, wie er

alles in den Dreck gezogen hat und Deutschland zur Sau gemacht … und wie wir fur ihn zu Verbrechern werden mussen! Aber dann ist mir's klargeworden! Und jetzt mach ich Schlu?!«…

… »Ich hab auf dem Hof gestanden«, rief Gomulka leidenschaftlich, »und wenn es der Bohm befohlen hatte, da war ich zum Morder geworden an dem Hausmeister, obwohl der recht hatte, als er scho?, denn der Schulze gehorte hin, dieses Untier … Aber ich sollte druber zum Morder werden! Ich la? mich nicht zum Morder machen von dem! Eh so

was wiederkommt, geh ich! Jawohl … ich geh!«…

»Und du«, fuhr Gomulka ruhiger fort, »du kannst nicht sagen, da? ich was Falsches will, au?er da? ich meinen Eid brech! Aber ein Eid, den ich diesem Gesindel geschworen hab, der bindet nicht!« Und nun schrie er seine Anklage Wolzow ins Gesicht. »Du kannst gar nichts dagegen sagen, Wolzow, uberhaupt nichts!, denn du wei?t alles! Denk an die

Sagemuhle! Du wei?t viel mehr, als du zugibst! Du hast uns nie die Wahrheit gesagt, wenn sie dir nicht in den Kram gepa?t hat! Du willst uns zugrunde richten, Wolzow, damit du deine Freude am Kriegsspiel hast! Und da? er fur eine Lumperei ist, der ganze Kampf, das wei?t du am besten! Du wei?t alles! Du kennst den Kommissarbefehl, durch den schon dein Vater zum … zum Verbrecher geworden ist, jawohl, zum Verbrecher! Du kennst den Nacht-und-Nebel-Erla?, du kennst die ›Endlosung der Judenfrage‹, du wei?t genau, was Auschwitz ist, du hast die Zahneeinschlager bei der Gestapo in Essen selber gesehn! Du wei?t uberhaupt alles! Denn es steht alles in den Tagebuchern deines Vaters. Deine Mutter hat es daheim vielen Leuten erzahlt, und du wei?t auch, da? dein Vater seine Offiziersehre tausendfach besudelt und geschandet hat!«

Der Schein des Hindenburglichts flackerte noch truber uber Wolzows Gesicht, das nun wei? wie die gekalkte Barackenwand war. Aber Gomulka schwieg noch immer nicht. Es brach aus ihm hervor und wollte gesagt sein: »So einem Fuhrer bin ich keine Treue schuldig! Ich mach nicht mehr mit! Und jetzt gib mir dein Wort, Wolzow, da? du mich

gehn la?t!«

Wolzow stand auf und legte die Rechte auf die Pistolentasche. Er wandte sich mit einer entschlossenen Bewegung zu Gomulka herum. Die Mundung der Maschinenpistole war auf seine Brust gerichtet. »So nicht«, sagte er drohend. Er sah mit einem dunklen Blick auf Gomulka. »Nimm die MP weg! Ich zahl bis drei.«

»Und dann? Was ist dann?« schrie Gomulka.

»Dann knall ich dich ab … Eins …«

»Ich schie?!« schrie Gomulka au?er sich. »Eh ich einen Schu? auf die Russen abgeb, schie? ich dich zusammen, es ist mein heiliger Ernst! Du wei?t, da? ganz Deutschland wie die Sagemuhle ist, Wolzow, und du willst weiterkampfen, damit die Sauerei nicht ans Licht kommt …«

»Zwei …«, zahlte Wolzow, ging einen Schritt auf Gomulka zu und duckte sich zum Sprung. (S. 464 - 466)

Но тут Гомулка не выдержал и раскричался. На лице у него набух шрам.

-- Полководец… Это не мой полководец! И война эта не моя! Это ты называешь Гитлера своим полководцем и цепляешься за свою присягу, а для меня он преступник!.. Убийца, сумасшедший! Я ему больше не повинуюсь! Я… На зенитной батарее я думал, что сражаюсь за Германию… Не хотел признаваться себе, что он все смешал с грязью и саму Германию покрыл позором! И что мы тоже из-за него стали преступниками! Но потом, потом у меня открылись глаза. И теперь -- точка!..

… Немного успокоившись, Гомулка продолжал:

-- А ты, ты не вправе мне указывать, я не делаю ничего плохого, разве что нарушаю присягу. Но присяга, которую я принес этой сволочи, не может меня связывать! -- Он выкрикивал свое обвинение прямо в лицо Вольцову. -- Тебе и возразить нечего, Вольцов! Нечего! Ты ведь сам все знаешь. Вспомни лесопилку! Да ты гораздо больше знаешь, но не признаешься. И ты никогда не говорил нам правды, если она тебя не устраивала. Тебе только дай поиграть в войну, и ради этого, Вольпов, ты способен всех нас загубить. А что вся эта война давно уже превратилась в невообразимую подлость -- и тебе хорошо известно. Ты все знаешь. Знаешь и приказ рейхокомиссаров! Приказ, который твоего собственного отца сделал… преступником! Да, да, преступником! Известен тебе и приказ «Мрак и туман». Знаешь ты также, что представляет собой «окончательное решение еврейского вопроса» и что такое Освенцим. Ты сам в Эссене видел, какое зверье гестаповцы. Ты знаешь решительно все, потому что все это написано в дневниках твоего отца. Твоя мать многим об этом рассказала дома. И ты прекрасно знаешь, что отец твой замарал и опозорил свою офицерскую честь!

Потускневший свет коптилки едва освещал лицо Вольцова, такое же белое, как стена барака. Но Гомулка продолжал говорить. Слова так и рвались из его груди неудержимым потоком.

-- Такому фюреру я не обязан хранить верность. Нет, я больше в этом не участвую! А теперь дай слово, Вольцов, что меня отпустишь!

Вольцов встал и положил правую руку на кобуру. Решительным движением он повернулся к Гомулке. Дуло автомата по-прежнему было направлено ему в грудь.

-- Так не пойдет! -- угрожающе произнес он и мрачно посмотрел на Гомулку. -- Убери автомат! Считаю до трех!

-- А потом? Что будет потом? -- крикнул Гомулка.

-- А потом я уложу тебя на месте… Раз…

-- Стреляю! -- вне себя крикнул Гомулка. -- Прежде чем я хоть раз выстрелю в русского, я пристрелю тебя! Я не шучу! Ты знаешь, что вся Германия сейчас все равно что эта лесопилка, Вольцов. И хочешь драться до последнего только ради того, чтобы вся эта мерзость не выплыла наружу!

-- Два… -- продолжал считать Вольцов, сделал еще один шаг в сторону Гомулки и пригнулся для прыжка. (c. 497 - 499)

Wolzow sagte finster: »Es war das letztemal, da? ich mich hab beim Wort nehmen lassen, damit du's wei?t! Mein Soldateneid geht uber den kindischen Schwur von damals. Von jetzt ab wird jeder Verrater

umgelegt, und wenn's mein eigener Bruder war!« (S. 470)

-- Последний раз ты меня ловишь на слове, -- буркнул Вольцов, -- запомни это! Солдатская присяга мне дороже тогдашней ребячьей клятвы. Я уложу любого предателя, пусть это будет мой родной брат! (c. 503)

Размещено на Allbest.ru