Комплекс мотивов гусарской лирики и его трансформация в русской литературе первой половины XIX века

-- Чтоб я, я сел на кочергу,

Гусар присяжный! Ах ты, дура!

Или предался я врагу?

Иль у тебя двойная шкура?

Коня! -- На, дурень, вот и конь. --

И точно: конь передо мною…

Опосредованное этим пушкинским прочтением, «гусарство» входит во внежанровую лирику См. примечание к стихотворению «Бородино» в: Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 4 т. Т.2. М.,Л.1947. С. 343-344. - в стихотворение «Бородино» М.Ю. Лермонтова.

«Бородино» является необычным для поэзии Лермонтова текстом. Во-первых, в стихотворении описывается сражение, является баталистическая тема, довольно редкая для лирики Лермонтова. Во-вторых, здесь широко представлено комическое. «Бородино» оказывается едва ли не единственным текстом, в котором Лермонтов использует комические элементы. Так, в стихотворении пересекаются два абсолютно нехарактерных для Лермонтова элемента - баталистика и комическое.

Если вспомнить, что именно Давыдов открывает возможность совмещать высокое баталистическое с комическим, которое не снижает героического пафоса, то вряд ли можно предположить, что поэзия Давыдова никак не повлияла на «Бородино» Лермонтова. У Давыдова сам лирический герой характеризуется разговорной фразеологией. Лермонтову для использования разговорного языка нужен герой, не совпадающий с «лермонтовским человеком» (Д.Е. Максимов). Так возникает ролевая лирика. Речь старого солдата преисполнена разговорным и, как следствие, комическим. Так в в 4-й и 5-й строфах «Бородино»:

«У наших ушки на макушке»,

«Французы тут как тут» Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 4 т. Т.2. М.,Л.1947. С.14.,

«Забил снаряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат мусью!» Там же..

Приведенные комические фразы взаимодействуют с героическим утверждением:

«Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!» Там же..

Заметим, что комическое в данном случае, как и во всем стихотворении, не дискредитирует героического.

Прямые лексические отсылки в тексте «Бородино» к давыдовской «гусарщине» прочитываются в 7-ой строфе:

…Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус… Там же. С. 15.

3 из 4 данных лексем (за исключением слова «штык») не использовалась в лирике 10-х - 30-х годов без отсылки к давыдовскому стилю. Маловероятно, что Лермонтов так насыщает свой текст давыдовскими поэтизмами случайно, не желая акцентировать на них внимание читателя конца 30-х годов (прекрасно знакомого с «гусарщиной» поэта-партизана). Однако в «Бородино» давыдовская фразеология перестает быть поэтизмом - она не создает замкнутый утопический мир. «Гусарское» слово перестает быть знаком поэтической системы, обретая фактическое значение. В стихотворении Лермонтова кивер - уже не атрибут гусарского бессмертия, это одежда военнослужащего, который может погибнуть в страшной Бородинской битве. Драматическая интонация лермонтовского текста контрастирует с интонацией давыдовской «гусарщины». «Бородино» по тону едва ли не противопоставлено традиции гусарской песни.

В рамках данного параграфа мы попытались показать, как гусарская мотивика и стилистика через посредство жанра дружеского послания (сначала к Денису Давыдову, а потом и к другим адресатам) вошла во внежанровую лирику. Наш краткий обзор не претендует на полноту, необходимо произвести уточнения наблюдений на большем материале (в частности, творчестве Н.М. Языкова), однако это невозможно в объеме данной работы.

3.2 «Гусарство» в прозе первой половины XIX века

3.2.1 Мотивы гусарской песни в прозе А.А. Бестужева (Марлинского)

А.А. Марлинский один из первых погружает героя-гусара в прозаический текст. Уже в 1823 году в печать выходит два текста, в которых даны явные отсылки к лирике Дениса Давыдова: «Вечер на бивуаке» и «Второй вечер на бивуаке». В заглавие обоих текстов вынесено слово «бивуак», являющееся узнаваемым давыдовским поэтизмом.

Соотнесенность первого из названных рассказов с гусарской песней Давыдова очевидна - его предваряет эпиграф из «Песни старого гусара».

Уже в самом начале произведения появляются узнаваемые «гусарские» мотивы: главные герои - сослуживцы-гусары, они пируют, отдыхая от сражения; они озорники (не буяны) и весельчаки. Пир представлен в варианте пира-симпосия, на котором герои обязательно беседуют. Однако некоторые из заявленных мотивов претерпевают значительные изменения.

Так, Ольский, один из вторичных нарраторов, рассказывает историю о том, как он совершил настоящий по-гусарски безрассудный поступок: во время боевых действий прокрался в расположение французских войск и предложил себя в качестве собутыльника (вино у русских закончилось, а у французов было). Слушатели, однако, сомневаются в истинности рассказанного: «Не из печатного ли это?» Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: В. 2-х. т. Т.1. С.79. - спрашивает один из гусар. Ольский не препирается и сразу признается, что история выдуманная (однако от этого не менее интересная): «Да хотя бы из печатного…» Там же.. Подобное гусарское поведение является в тексте не сюжетной реалией, но в фикциональном качестве: герои не верят в «правдивость» подобной истории, потому что она возможна только в литературе. В повести «гусарская» мотивировка (желание выпить) и сам поэтический безрассудный «гусарский» поступок невозможны. Так в тексте выстраивается мир, в некотором роде противопоставленный поэтическому миру по причине соотнесенности с миром реальным. В прозаическом тексте невозможны идеальные истории и идеальные гусары.

В рассказе представлен вариант мотива дружбы, невозможный не только для гусарской лирики, но вообще для лирики 1810-х - 1820-х годов, в которой представлен мотив гусара - дружбы с врагом-французом. Если для современной тексту лирики герой-гусар - всегда противник французов, храбрец, побивающий войска Наполеона, посмевшие вступить на родную землю, то здесь Ольский и французы «расстались друзьями, обещая при первой встрече раскроить друг другу голову от чистого сердца» Там же..

Центральная история в произведении - рассказ подполковника Мечина, в центре которой - любовь гусара. Однако в данном случае это не «гусарская любовь» лирики Давыдова, а обыкновенное, типичное чувство мужчины к женщине. Заметим, что все действие происходит в хронотопе «большого мира» (мира ложных ценностей для героя-гусара Давыдова).

В повести гусар не только стреляется на дуэли (что принципиально невозможно для поэтического гусара), но и проигрывает поединок. Мечин, желая защитить честь возлюбленной, вызывает некого капитана («слывшего тогда за образец моды» Там же. С.81.) на дуэль. Герои стреляются на пяти шагах, и капитан одерживает верх, прострелив гусару грудь, но не убив его.

Мотив поверженного гусара в модификации мотива смерти гусара будет явлен во «Втором вечере на бивуаке», однако уже в данном тексте герой-гусар не обладает неуязвимостью поэтического гусара. Это герой совершенно иного мира, мира неутопического, в котором смерть неотвратима. В конце повести герой вынужден лечиться на водах - его здоровье расстраивается после смерти возлюбленной. Если кончина героини представлена в тексте прямо, то мотив смерти гусара дан опосредовано - обуреваемый жаждой мести Мечин думает покончить жизнь самоубийством.

Несмотря на несоответствие героев прозы образу поэтического гусара и ухода из текста определяющей категории утопического, ориентация произведения на традицию гусарской песни кажется бесспорной. В тексте ощущается поэзия гусарства, наличие которой достигается за счет мотивов боя и пира, тесно связанных между собой. Герои находятся на пире-симпосии, где каждый может высказаться, где царит веселая дружеская атмосфера. Идеалы данных героев совпадают с идеалами поэтического гусара - они защитники русской земли, сражающиеся с французами. Рассказ оканчивается, подобно ранним залетным посланиям Давыдова, - герои мчатся в бой. Единство пира и боя, жизнерадостность персонажей и чувство товарищества создают подобие «малого мира» гусарской лирики. Мир же «большой» оказывается враждебным - именно в нем гусар получает опасную рану, хочет покончить с собой, а его возлюбленная умирает.

Отход от поэзии гусарства, с грустью и ностальгией о ней, происходит во «Втором вечере на бивуке».

Эпиграфом данному рассказу служат 5 строк из стихотворения «Подробный отчет о луне» Жуковского:

Орудий заряженных строй

Стоял с готовыми громами;

Стрелки, припав к ним головами,

Дремали, и под их рукой

Фитиль курился роковой.

Жуковский Там же. С.86.

На первый взгляд, смысл эпиграфа исчерпывается «артиллерийской» темой рассказа - в нем эскадрон гусар подполковника Мечина охраняет расположенные на высотах пушки. Однако в выборе Марлинским именно этого стихотворения можно попробовать поискать дополнительные мотивировки. Данный текст Жуковского можно назвать в определенном смысле уникальным - это едва ли не единственное стихотворение, в которое Жуковский помещает узнаваемые давыдовские поэтизмы.

Напомним, что в стихотворении лирический герой Жуковского обращается к произведениям автора, в которых было изображение луны. Кроме прочих текстов («Светлана», «Людмила», «Варвик» и т.д.), лирический герой вспоминает и «Певца во стане русских воинов», в котором была «Одна прекрасная луна: / Когда пылала пред Москвою / Святая русская война…» Жуковкский В.А. Полное собрание сочинений: В 20 т. Т.2. М., 2000. С. 197. . В отличие от «Певца…», где исключительно все, связанное с батальным, описывалось «высокой» лексикой, в «Подробном отчете о луне» Жуковский пользуется разными стилевыми регистрами.

В абстрактное описание батального с использованием славянизмов:



Святая русская война, -

В рядах отечественной рати,

Певец, по слуху знавший бой,

Стоял я с лирой боевой

И мщенье пел для ратных братий.

включается «низкая» фразеология:

И кое-где перед огнем,

На ярком пламени чернея,

Стоял казак с своим конем,

Окутан буркою косматой… Там же.

Переключения на стилистику поэзии Давыдова в стихотворении совершаются еще несколько раз: «ратник» спит в «лиственном биваке» Там же. С.198., а в отдалении виднеются «биваки дымные врагов»Там же..

В «Певце…» Жуковский, используя те же мотивы, что и Давыдов (особенно важно в данном случае слияние мотивов пира и боя), не использует давыдовскую фразеологию, даже говоря о военных подвигах Давыдова, а биваки называет «шатрами». Жанр же послания позволяет стилевую разнородность в «Подробном отчете…». Поскольку давыдовская стилистика к 1820-м годам тесно связана с батальной темой, Жуковский считает возможным воспользоваться в своем тексте «гусарским» словом.

Данное стихотворение, как уже было сказано, оказывается едва ли не единственным, в котором Жуковский использует давыдовские поэтизмы. В связи с этим обращение Марлинского в рассказе о гусарах именно к этому претексту кажется логичным.

Во «Втором вечере…» встречаем мотивы гусарской лирики.

Герои - отчаянные храбрецы, готовые в одиночку сражаться с целым селением французов. В тексте присутствует интересная атрибутивная актуализация единства мотивов пира и боя - артиллерист Лидин хранит вино в ящике для боеприпасов:

- За вином дело не станет. Эй, фейерверкер! принеси сюда из зарядного ящика две бутылки, те, которые лежат в крышке на левой стороне.

- Да здравствует артиллерия! - воскликнул Струйский, отбивая саблею бутылочное горлышко.

- Ну кто бы иной умудрился соединить в одно место и смертные снаряды и жизненные припасы? Теперь предлагаю тост за твою Александрину!

Лидин положил руку на сердце, высоко поднял стакан, по-рыцарски выпил его и разбил вдребезги о шпору. Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: В. 2-х. т. Т.1. С.91.

Герои бесстрашны, страх смерти им, кажется, неведом:

«Друзья! вряд ли нам выстоять живыми, зато об нас вспомнят в России и от нас поплачут во Франции.

- Слава богу, - сказал радостно подполковник.

- Будет где позвенеть саблями! - воскликнул Струйский. - Смотрите, господин артиллерист, не выдайте нас!

- Не бойтесь, ротмистр! - пылко отвечал артиллерийский офицер, - Мои канониры не раз дрались банниками и даром не сожгут зерна пороху. Только вы, когда у меня не станет картечь, поделитесь со мною подковами и пуговицами, - их много на ваших доломанах, а там будет довольно тепло, чтобы драться нараспашку. Впрочем, когда до того дойдет дело, я буду стрелять последними своими франками!

Офицеры шумели и радовались, будто накануне гулянья; забытый ими огонь спадал и только, вздуваемый ветром, сыпал искры и порою освещал дремлющих гусар, половину верхами, половину у ног коней. Там же. С.94.

Явлен и мотив влюбленного героя, для которого любовь сродни сражению, а для взаимности нужно быть храбрецом (мотив гусарской любви). Лидин, желающий пересесть в карету к возлюбленной, намеренно разбивает свою, рискуя убиться:

"Пошел, - говорю я, - не рассуждать, а делать!" И с этим словом вся тройка подхватила бить, понеслась, - дрожки, звеня, запрыгали по кочкам и выбоям, вправо, влево, под гору и на повороте прямо на камень - крак! - ось пополам, колесо вдребезги, а я вместе с кучером отлетел сажени на три в ров. Там же. С.90.

С первой половиной текста диссонирует вторая. В ней описывается смерть гусара Владова, лучшего друга Мечина. Умирающего гусара окружает узнаваемая атрибутика гусарского быта лирики Дениса Давыдова, причем элементы намеренно подбираются так, чтобы читатель не мог не отреагировать на интертекст:

Возвращаясь к полку, я отстал от фронта, чтобы прямиком проехать в штаб с рапортом. Смотрю - подле дороги лежит раненый гусарский офицер; я спешу к нему, - и что ж?.. Это Владов. Рядом с ним повержен был убитый копь его. Он сам, опершись на обломок сабли, глядел на кровь, которою исходил. Глаза его стали, лицо подернулось смертною синевою. Мой вопль возбудил друга: он приподнял голову, улыбнулся, хотел подать мне окровавленную руку, но она упала как свинцовая.

"Друг! - сказал он тихо, - мое предчувствие сбылось - мое желание исполняется, я умираю..."

Он замолк; кровь проступала сквозь ментик, - я от ужаса и сожаления не мог промолвить слова.

"Смотри, - сказал он опять, - смотри, Мечин, как капля по капле источается во мне жизнь, как постепенно густеет и холодеет кровь моя; еще капля, еще минута - и меня не станет! Люди говорят, будто умирать тяжело; но прошедшее и будущее принадлежит не нам, а терять настоящее ужели мы не привыкли?.."

Он стихал, я плакал навзрыд; и мог ли не плакать я, когда мой ангел-утешитель, тот, который был для меня все на свете, покидал меня?

"Не плачь! - продолжал он, тяжко переводя дух. - Не жалей меня, потому что на земле я жалею только о дружбе. Я не умел жить, зато умею умереть..."

В это время я подложил ему под голову ташку свою, чтобы ему было покойнее... и глаза Владова засверкали, упав на вышитого орла.

"Россия!.. родина!.. - вскричал он. - Мечин, прости..." Там же. С.97.

Конь Владова убит, опирается герой на обломок сабли, кровь проступает «через ментик». Под голову умирающему Мечин подкладывает «ташку свою», и Владов роняет голову на «вышитого орла» - отсылка к расхожему давыдовскому стиху о «ташке с царским вензелем». Герой жалеет только о друзьях - одной из основных ценностей «малого мира» гусарской песни.

Так, пародийно обыгрывая атрибутику и мотивику гусарских песен и учиняя расправу над «высоким» героем-гусаром, Марлинский демонстративно отказывается от давыдовского «гусарства» в своей прозе. В дальнейшем герой-гусар в повестях и рассказах будет сниженным героем, лишенным своей соотнесенности с поэзией боя.

Марлинский первый предпринимает попытку перенесения духа давыдовского гусарства в прозу. Писатель помещает мотивику и тематику лирики Давыдова на уровень сюжета, а персонажами произведений становятся герои, во всем, казалось бы, следующие оригиналу - лирическому герою Д. Давыдова и героям-гусарам его лирики. Однако отсутствие чувства меры приводит к излишней романтичности сюжета, нередко соскальзывающей в мелодраматичность. Образы гусар прозы Марлинского 1823-го года оказываются чрезмерными, больше напоминающими наездников даже не «Разлуки» Батюшкова, а послания «Разорвалось в бутылке дно…» Неведомского. Быть может, осознание собственной неудачи в создании прозаического «гусарского» дискурса привело автора к отказу от дальнейших опытов в 1820-х годах.

К герою-гусару Марлинский возвращается только в начале 1830-х.

В повести «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» (1830) одним из рассказчиков оказывается гусар. Мотивы гусарской песни в его рассказе модифицируются: герой пользуется давыдовской фразеологией, но в ситуациях, обратных оригиналу. Так, гусар «кивер зверски набекрень Прямая цитата из «Песни старого гусара» (85), бурку наотмашь» Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: В. 2-х. т. Т.1. С.300. скачет не в бой, а из расположения полка «к крыльцу» возлюбленной. Главная страсть героя ? любовь к женщинам, ради которой он жертвует службой: «каждый часок, на который мог урваться со службы, конечно, был посвящен прекрасному полу» Там же..

Единственным другом героя «к стыду людей» Там же. С.307. оказывается пудель, который спас ему жизнь. Здесь трудно не заметить иронию первичного нарратора.

Сниженно в произведении представлено и сражение. Герой, ехавший по лесу «в одном доломане, без сабли»Там же. С.303., попадает в засаду к разбойникам, от которых спасается бегством. Гусар так испугался этого происшествия, что вынужден лечиться от нервной горячки на водах.

Таким образом, в тексте представлен герой-гусар, на сопоставление которого с поэтическим гусаром наталкивает использование давыдовских поэтизмов. Однако прозаический герой не просто лишен характеристик героя поэтического, он противопоставлен гусару лирики Давыдова. Это «гусар без сабли», антитеза поэтического гусара.

Прозаические, полностью лишенные какой-либо поэтичности, пошлые и глупые гусары описаны в «Испытании» (1830).

Иронией по отношению если не к лирике Давыдова, то к беллетристике, использующей многие «гусарские» атрибуты проникнут следующий пассаж:

«Я мог бы при сей верной оказии, подражая милым писателям русских новостей, описать все подробности офицерской квартиры до синего пороха, как будто к сдаче аренды; но зная, что такие микроскопические красоты не по всем глазам, я разрешаю моих читателей от волнования табачного дыма, от бряканья стаканов и шпор, от гомеровского описания дверей, исстрелянных пистолетными пулями, и стен, исчерченных заветными стихами и вензелями, от висящих на стене мундштуков и ташки, от нагорелых свеч и длинной тени усов. Когда же я говорю про усы, то разумею под этим обыкновенные человеческие, а не китовые усы, о которых, если вам угодно знать пообстоятельнее, вы можете прочесть славного китолова Скорезби. Впрочем, да не помыслят поклонники усов, будто я бросаю их из неуважения; сохрани меня Аввакум! Я сам считаю усы благороднейшим украшением всех теплокровных и хладнокровных животных, начиная от трехбунчужного паши до осетра» Там же. С.193-194.

Герои-гусары погружены в сниженный, непоэтичный быт - спорят о ментиках (какой красивее: трехрядный или пятирядный), мечтают о «большом мире», потому что «малый» мир в тексте отсутствует; оставаться в полку гусарам не хочется, и они фактически сбегают из расположения войск.

Акцентируя внимание читателя на контрасте прозаической текстовой реальности и поэтического слова, не имеющего с ней ничего общего, повествователь иронизирует над поэзией «гусарского» быта. Валериан, один из главных героев, утверждает, что приехал к товарищам, чтобы с ними «выпить прощальную чашу» Там же. С.194.. Однако сразу после слова персонажа следует ремарка первичного нарратора: «воскликнул он <…>, с бокалом шампанского…» Там же. .

Герои произведения цитируют Давыдова: «звон сабель и стаканов» Там же. С.195., «наш доморощенный Жомини» Там же., однако подобные обращения к «гусарскому» слову не обогащают текста мотивикой давыдовской лирики. Герои-гусары прозы Марлинского 1830-го года используют фразеологию Давыдова потому, что они гусары - других смыслов здесь, как кажется, нет.

В остальных текстах гусара и гусарства или нет, или оно представлено одним-двумя словами. Так, в «Лейтенанте Белозоре» (1831) читаем: «Волосы есть самый сильный возбудитель электричества. Оттого прекрасному полу так нравятся гусарские усики». Отметим ироничность фразы.

Итак, Марлинский в первой половине 1820-х годов, в ситуации бытования «гусарства» в поэзии, пытается создать прозаические тексты, центральный мотивный узел которых состоит из мотивов «гусарских». Писатель не пользуется давыдовскими поэтизмами, стараясь по-новому разработать гусарскую тему - исключительно с помощью мотивных перекличек и героев-гусар, схожих с гусарами лирики Д. Давыдова. Возвращается автор к «гусарству» только через семь лет. Гусары прозы 1830 года поданы повествователем иронически, это сниженные герои. Если в более ранних текстах явно прослеживается интенция автора на создание прозаического эквивалента «малого» мира лирики Давыдова, то в произведениях 1830 года Марлинский не оставляет и намека на «малый» мир.

3.2.2 Мотивы гусарской лирики в прозе В.И. Карлгофа

В.И. Карлгоф (1799-1841) был довольно заметной фигурой литературной жизни конца 1820-х - первой половины 1830-х годов. Рассказы и повести Карлгофа можно отнести к беллетристическому романтизму 20-х - 30-х годов XIX века (Вельтман, Полевой, Бестужев). Интересно, что автор адресует произведения женщинам - нередко встречается обращение «мои дорогие читательницы» и др. Обращаясь к этой читательской аудитории и строго ориентируясь на нее, центральной темой своего творчества Карлгоф избирает любовь, что характерно и для остальных упоминавшихся выше авторов. Стоит, однако, заметить, что к интересующей женскую аудиторию теме писатель добавляет очаровывающий антураж - военный быт и героев-военных - персонажи Карлгофа чаще всего кавалеристы, нередко гусары.

Для создания военного антуража прозаик использует мотивы, прямо отсылающие к лирике Давыдова. Можно предположить, что Карлгоф оказывается тем автором, который последовательно переносит гусарско-военную мотивику Давыдова в прозу, меняя, однако, ее функцию. Если у Давыдова гусарство - это тема, а военный быт призван в полной мере характеризовать героя лирики, то у Карлгофа оно оказывается орнаментом, обрамляющим любовный сюжет. Гусарство здесь сигнализирует о выделенности и необычности героев, романтизирует их образы.

Зачастую рассказчик очередной истории в произведении вводится в ситуации пира. Можно предположить, что в данном случае автор наследует не только общей традиции рамочного повествования в прозе первой половины века, но и следует Давыдову. Вспомним, что в лирике поэта-гусара на пиру происходят споры и беседы.«Председатели бесед, собутыльники седые» - так лирический герой Давыдова называет гусар. См. в: Давыдов Д.В. Сочинения. Спб., 1848. С.137-138.. Пир в данном случае подобен симпосию - пиршеству интеллектуальному. Именно благодаря «симпосийности», «интеллектуальности» мотив пира во множестве текстов Карлгофа оказывается ключевым - он оформляет повествование.

Так, в повести «Ротмистр Ветлин» автор пишет: «Пир за пиром пролетал, как день за днем» Карлгоф В.И. Повести и рассказы. В 2-х ч. Ч.1. 1832. С.74. . В рассказе «Почти истина» в хронотопе пира происходит победа над смертью: у одного из героев погибает возлюбленная, однако оказывается, что это был лишь сон. В этом же произведении во время пира разворачивается спор между «эпикурейцами» и «стоиками». Первые считают, что человек не способен справиться со своей смертностью, поэтому должен наслаждаться жизнью, пока та еще не окончилась. Вторые же утверждают, что люди во всякий момент должны быть готовы перейти в мир иной, а потому ежедневно обязаны помышлять о смерти.

Для оформления мотива пира Карлглоф использует узнаваемые атрибуты Давыдова -- чаши с пуншем, ромом или вином и обязательно трубки. Однако указанные предметы в рассказах и повестях автора преодолевают границы мотива и начинают появляться повсеместно там, где представлено общение между героями -- герои пьют и дымят трубками и во время диалогов. Так, ротмистр Ветлин рассказывает случай из своей жизни поручику Слоневу под «трубки и бутылку Лафиту» («Ротмистр Ветлин»), а в «Уральской старине» герои общаются только при наличии «стакана пуншу».

Крайне широко в текстах автора представлен военный быт, который наследует гусарскому быту Давыдова. Кроме упоминавшихся ранее алкоголя и трубок, в текстах находим баклаги, нагайки, стаканы, бурки, кивера, карты и т.д. Они считаются «необходимыми принадлежностями солдата в походе». Карлгоф В.И. Повести и рассказы. В 2-х ч. Ч.1. С.261. Беседы, как уже было сказано, ведутся в табачном мареве, герои то и дело пускают «длинные струи горячего табачного дыма» («Офицерские вечера»). В рассказе «Предчувствие» появляется важный атрибут героя-гусара Давыдова -- усы. Корнет Розин, сослуживец главного героя, молод и легкомыслен, его единственная забота -- «едва пробившиеся усы», за которыми он следит и которыми гордится.

Как уже было сказано выше, довольно часто героями текстов Карлгофа являются гусары. Они составляют войсковое товарищество, которое проводит свой досуг в веселии. Так, в «Ротмистре Ветлине» встречаем следующую цитату: «Кто хотел жить весело, тот служил в гусарах» Там же. С.73.

Отметим интересное синтаксическое и семантическое сходство цитаты с известным афоризмом Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть красивым, - поступай в гусары». . «Солдат не знает роскоши», но с сослуживцами он счастлив - испытывает «истинную радость». Карлгоф В.И. Повести и рассказы. В 2-х ч. Ч.2. С.214. Мотивы гусара, товарищества и веселья представлены в произведениях Карлгофа в давыдовском смысле.

Поскольку центральной темой всех произведений Карлгофа оказывается любовь, то и гусар в текстах автора всегда влюблен. Более того, именно гусар оказывается тем, для кого влюбленность является единственным нормальным состоянием («Мститель», «Ротмистр Ветлин», «Обыкновенный случай» и т.д.). Стоит заметить, что уже давыдовский гусар в некоторых текстах влюблен. Можно предположить, что столь частое появление гусара в роли главного героя произведений Карлгофа объясняется двумя причинами. Во-первых, герой-гусар неразрывно связан с гусарским бытом, который важен для Карлгофа, во-вторых, он органичен в любовной истории, прекрасно подходит для нее.

Довольно редко встречается в текстах Карлгофа мотив дуэли. В большинстве случаев он предстает в варианте дуэли несовершенной, предотвращенной или же перенесенной в другой хронотоп - хронотоп сражения. Так, например, в первом из «Офицерских вечеров» едва вспыхнувшие герои охлаждаются, примиряются и продолжают свой веселый досуг.

В небольшом количестве текстов явлен мотив разгульности. Понимается он, как кажется, именно в давыдовском смысле - герои-гусары шумно и весело проводят свои вечера, не буяня, не бретерствуя, не соблазняя девушек и не жульничая в игре. Изредка, однако, с этим мотивом связывается иной - волокинства, однако волокита либо отрекается от донжуанства во имя настоящего чувства («Ландыш»), либо наказывается (другим гусаром, как в повести «Мститель», или фантастическим «гением искупителем» в рассказе «Ротмистр Ветлин»).

В качестве иллюстрации к приведенным выше размышлениям приведем анализ повести «Мститель». Данный текст интересен тем, что в нем встречаются все перечисленные мотивы.

Сюжет произведения таков. В уездном городе расквартирован эскадрон наездников, не названных гусарами, но крайне с ними схожих. Воины томятся от безделья и мечтают участвовать в сражениях вроде битв 1814 года, о которых рассказывают «деды»: «по воле, а более по неволе, пополам со скукою живут себе все понемногу».

Молодые люди по вечерам за пуншем беседуют о волокитстве, любви и проказах.

Все офицеры влюблены в еврейку по имени Лейка, особенно к ней расположен главный герой Веневский. Она отвечает ему взаимностью. Их любви препятствуют предрассудки обеих сообществ - как офицерско-дворянского со стороны Веневского, так и еврейского со стороны Лейки.

Офицеры узнают о чувстве между девушкой и своим товарищем, и один из них решается пошутить над молодым человеком. Веневский вспыхивает и готов вызвать обидчика на поединок, но командир эскадрона ротмистр Шварценвальд запрещает дуэль в своем эскадроне. Он считает: кто прав, а кто виноват можно решить с помощью общего голосования.

После этого случая ротмистр рассказывает офицерам историю Заметим сходство его истории с сюжетом «Выстрела» Пушкина., из которой становится понятно, почему он стал мстителем:

Давным-давно -- герой еще был молод -- в эскадрон прибыл молодой офицер, блестящий майор. Его Шварценвальд невзлюбил, но не из-за жажды первенствовать (это поясняет специальная ремарка: «меня не оскорбляло принимаемое им на себя первенство в обществах, или роскошные вечера…» Карлгоф В.И. Повести и рассказы. В 2-х ч. Ч.1. С.24.), но что-то «скрытое в его физиогномии было тому причиною, а я любил и люблю лица открытые».

Пока ротмистр отсутствует по поручению начальства, майор совращает его возлюбленную (она пала, но как именно, ротмистр расскажет только Богу на страшном суде). От мук совести девушка кончает с собой, а герой убивает майора на дуэли и клянется мстить всякому, кто попирает девичью честь.

По эскадрону проходит радостная весть: в Польше восстание, наконец, молодые офицеры познают радость настоящей битвы. В это же время Лейка отдается Веневскому, тот, в свою очередь, клянется ей в верности. Она отправляется на войну вместе с возлюбленным, но постепенно пыл молодого человека остывает, а война захватывает его еще больше. Веневский бросает девушку, пытаясь откупиться от нее, но она отказывается и предрекает: «Наказание ждет клятвопреступника».

Ротмистр замечает, что Лейки больше нет в эскадроне, и требует ответа от офицера. Тот говорит, что о женитьбе на Лейке и речи быть не может, ведь это было бы позором для его семьи. Ротмистр решает мстить ему (хотя они лучшие друзья), но не дуэлью, а «божьим судом»: офицеры будут идти впереди строя и ждать пули, которая сразит первого. Веневский погибает, мщение совершено.

Итак, мотив дуэли в тексте явлен трижды. Обратим внимание на то, что Шварценвальд и майор участвуют в поединке, оформленном по всем правилам. В других ситуациях мотив дуэли деформируется. Так, в первом случае (когда Веневский собирается вызвать офицера, насмехающегося над его любовью) дуэль предотвращается, а в последнем -- переносится в ситуацию боя. В ней судьба, Бог оказывается соперником героев, прямое противостояние избегается. Как видно, конвенциональная дуэль явлена в тексте только тогда, когда автор не может избежать ее без ущерба для сюжета. Но явное предпочтение отдается ситуациям, когда поединок предотвращен или изменен его облик -- таким образом противоречия разрешают божий суд или офицерское голосование. Важно отметить, что офицеры в «Мстителе» не являются бретерами, а наличие дуэлей никак не объясняется «сварливыми» Характеристика Н.Н. Муравьева по отношению к Лунину. характерами главных героев.

Другой важный для сюжета повести мотив -- мотив волокитства. Однако часто он представлен исключительно фразеологически. Молодые офицеры эскадрона беседуют о донжуанстве, но едва ли применяют свои навыки на практике. Обольстителями в полном смысле слова оказываются только майор и Веневский. Они становятся объектами преследования героя-мстителя Шварценвальда, с которым повествователь явно солидарен. Таким образом, обольститель в данном произведении и, как кажется, во всех текстах Карлгофа не может не быть отрицательным героем. Чаще всего он наказан, справедливость торжествует.

В некоторых текстах Карлгофа присутствует мотив карт как предмета, а не как азартной игры. Карты даны здесь в ряду необходимых вещей гусара, они помогают в оформлении образа героя. В некоторых текстах этот мотив может выполнять дополнительную функцию. Так, например, в рассказе «Предчувствие» он необходим для создания комической реплики в диалоге.

Подведем итоги. Карлгоф осознанно заимствует мотивы гусарской песни Давыдова. Выражается это в первую очередь в том, что автор использует не некоторые мотивы или слова-маркеры давыдовской лирики, а весь комплекс, гусарскую тему. Гусар (шире - наездник и даже вообще офицер) в текстах Карлгофа обладает всеми характеристиками давыдовского героя, практически без примеси «буянства». В тех же текстах, где оно появляется, поведение персонажей не объясняется определенным «гусарским» типом характера (как в последующей литературе), а необходимо для оформления сюжета. Таким образом, Карлгоф пытается трансплантировать «гусарскую» мотивику и лирического героя Давыдова из лирики в прозу, однако сталкивается с теми же проблемами, что и Марлинский в первой половине 1820-х годов. Мотивика гусарской лирики, помещенная в прозаический контекст, неогранична здесь, герои, внешне схожие с гусарами Давыдова, попадая в векторный мир прозы, теряют свое бессмертие. Персонажи, лишенные утопичности, упрощаются, утрачивая крайне важное измерение характера и не получая ничего взамен.

Новое поэтическое измерение, обеспечившего жизнь «гусарства» в чуждой себе литературной форме, героям-гусарам придает Пушкин.

3.2.3 В. Мотивы гусарской лирики в «Евгении Онегине» и в прозе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

XXXVII строфа первой главы «Евгения Онегина» оканчивается следующим образом:

И хоть он был повеса пылкой,

Но разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и свинец Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.4. М., 1960. С.25..

Интересно, что это темное место в тексте никак не объясняется в «Комментарии к “Евгению Онегину”» Ю.М. Лотмана. В.В. Набоков указывал на то, что приведенная строка «раздражает своей неясностью»Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». СПб., 1998. С.176.. По мнению комментатора, стих указывает на «дуэльный опыт Онегина», хотя может свидетельствовать о том, что в 1815 году Онегин был на действительной службе в армии Там же.. Таким образом, Набоков понимает слово «брань» либо в значении «сражение, бой», либо в переносном смысле - «брань» как дуэль, а «саблю» и «свинец» как ее атрибуты.

О непроясненности смысла строки свидетельствуют современные публикации, в которых представлены попытки интерпретации проблемного места текста. Так, О.В. Барский под «свинцом» понимает способ лечения сифилиса Барский О.В. Из цикла «Пушкинские загадки»: «Евгений Онегин» // Литературно философский журнал «Топос» (интернет-издание): http://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/iz-tsikla-pushkinskie-zagadki-evgenii-onegin (дата обращения - 06.01.2016)., нежелательного спутника «науки страсти нежной». «Брань» же и «сабля», по мнению исследователя, «вполне могут быть эвфемизмами сексуального опыта Онегина. Сравнение любовных атрибутов с военными имеет давнее происхождение» Там же..

Как представляется, трактовка слов «сабля» и «свинец» не должна вызывать трудностей: речь здесь идет о дуэльном оружии Дуэли на саблях случались. См. «Дуэльный кодекс» В. Дурасова в: Востриков А.В. Книга о русской дуэли. СПб., 2014. С.333.. С другой стороны, дуэли на саблях - крайняя редкость. Поэтому, скорее всего, имеется в виду оружие кавалеристов, простое обнажение которого считалось поводом для дуэли. Таким образом, во фразе представлен процесс - обнажение сабли (вызов) и следующий за ним поединок чести. Данная трактовка подтверждается близким знакомством Онегина и Каверина «Что там уж ждет его Каверин» - Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.4. М., 1960. С.17.. Можно предположить, что Онегину надоело общество кавалеристов с их дуэлями, о чем и сообщается в стихе.

Сложнее интерпретировать слово «брань». В «Словаре языка Пушкина» представлено две статьи на данную лексему:

1. Брань - война;

2. Брань - ругань, ругательство Словарь языка Пушкина: в 4 т. Т.1. М., 2000. С.159..

Кажется, комментаторы текста не учитывали второе значение слова. Если допустить, что в данном случае «брань» понимается в смысле «ругани», то в трактовке стиха все становится на свои места: Онегину надоела ругань повес, которая приводила к вызовам и дуэлям. Данную интерпретацию лексемы, кроме прочего, подтверждает то, что слово «брань» в основном тексте романа Без «Путешествия Онегина». употреблено всего два раза - в анализируемой строке и в конце последней строфы первой главы, где дано в значении «ругань»:



И заслужи мне славы дань:

Кривые толки, шум и брань!

Рассуждая о «гусарском» в тексте «Евгения Онегина» нельзя не остановиться на фигуре Зарецкого.

Зарецкий, «…некогда буян,

Картежной шайки атаман,

глава повес, трибун трактирный» Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.4. М., 1960. С.114.,

как известно, имеет конкретный исторический прототип - образ во многом списан с Толстого-АмериканцаПодробнее см.: Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 2016. С.228 и С.348.. Неудивительно, что герой оказывается буяном, ориентированным на тип реального повесы - он картежник и бретер (более того, хранитель дуэльного кодекса). Стоит, однако, заметить, что персонаж не исчерпывается «буянским» типом характера. Если буян - герой легендарный, мифологический и, следовательно, высокий, то образ Зарецкого представлен повествователем с изрядной долей иронии. Нельзя, правда, сказать, что герой полностью дискредитирован нарратором «Евгения Онегина» («Он был не глуп…» Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.4. М., 1960. С.115. и др.). Таким образом, Зарецкий, несомненно соотносимый с историческим «буянским» мифом, оказывается больше этого мифа.

Восприятие характера героя осложняется еще и аллюзией на лирику Давыдова:

И то сказать, что и в сраженье

Раз в настоящем упоенье

Он отличился, смело в грязь

С коня калмыцкого свалясь

Как зюзя пьяный, и французам

Достался в плен: драгой залог! Там же. С.114.

Современник автора вряд ли мог не отреагировать на давыдовское «как зюзя пьяный». Он же, более того, несомненно, заметил неуместность цитаты в данном контексте - Пушкин разрушает определяющее для лирики Давыдова единство пира и боя, отсылая при этом к давыдовской фразеологии. Опьянение мешает наезднику Зарецкому сражаться - так в тексте Пушкина мотив пира мешает мотиву битвы - пьяный герой оказывается плохим воином. Высокое «упоение боем» сменяется галлюциногенным упоением от выпитого (обратим внимание на обнажение внутренней формы слова).

Думается, что истоком образа «отчаянного гусара» Толстого-Американца в культурной памяти является образ кавалериста Зарецкого.

Итак, в шестой главе «Евгения Онегина» (1826-1827гг.) Пушкин создает образ Зарецкого, частично совмещающего исторического буяна и поэтического гусара. Лирический образ переводится на язык эпоса с помощью обращения к буянскому мифу. В 1830-м году автор продолжит соединять два типа героя, перенося героя-гусара лирики Давыдова в прозу.

«Повести Белкина»

Из пяти «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» только в «Гробовщике» ничего не говорится о гусарах или гусарстве. Еще в одной («Барышня крестьянка») лексема «гусар» употребляется лишь однажды «Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку, и немного помолчав, сказал: "Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает!" - "Нет, батюшка", отвечал почтительно Алексей, "я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться". - "Хорошо" отвечал Иван Петрович, "вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не понуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу; а покаместь намерен я тебя женить"» - Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.5. М., 1960. С.116.. В «Выстреле» же, «Метели» и «Станционном смотрителе» гусары представлены среди главных героев - Сильвио, Граф Б., Бурмин и Минский.

Уже в первой повести («Выстрел») дана бесспорная ссылка на творчество Дениса Давыдова. Это, как представляется, позволяет рассматривать и остальные тексты «повестей» в соотнесении с традицией гусарской песни.

«Выстрел»

Говоря о герое «Выстрела» Сильвио, исследователи «Повестей Белкина» соотносят его с типом гусара лирики Давыдова. Так, Вольф Шмид, перечисляя прототипы Сильвио, наряду с героем-мстителем Бестужева-Марлинского и герцогом де Сильва называет и «закаленного в пьянстве гусара Дениса Давыдова» Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении. «Повести Белкина» и «Пиковая дама». СПб., 2013. С. 172 - 173. .

В повести «Выстрел» ссылка отсылка к давыдовской лирике возникает дважды. Первый раз в рассказе Сильвио: «я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым» Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.5. М., 1960. С.55.. Второй способ обращения к претексту менее явен, однако от этого не менее бесспорен: одним из эпиграфов к произведению оказывается фраза из рассказа А.А. Бестужева-Марлинского «Вечер на бивуаке», который, в свою очередь, предваряет эпиграф из стихотворения Дениса Давыдова «Песня старого гусара». Таким образом, гусарская тема в тексте Пушкина дана в своей соотнесенности с лирической системой Давыдова, что позволяет нам рассматривать «Выстрел», учитывая мотивику гусарских песен.

В пушкинской повести можно наблюдать немалое количество мотивов, которые являются определяющими для лирики Давыдова. В самом начале текста заявлен мотив гусара (Сильвио был гусар) и связанные с ним мотивы: домишка Сильвио («бедная мазанка» Там же. С. 51.), пира (у Сильвио «шампанское лилось рекой» Там же.), товарища/друга («я вас люблю» Там же. С.54. говорит Сильвио герою-повествователю). Они именно заявлены, констатируются, подобно тому, как констатируются в лирике Давыдова. Однако в дальнейшем, по ходу сюжета, мотивы способны модифицироваться, развиваться, обогащаться смыслом или же уходить из сюжетного развития.

Такое кардинальное изменение претерпевают указанные мотивы в повести Пушкина. В рассказе Сильвио о своем гусарском прошлом появляются два особенно важных для гусарской лирики мотива - пьянства (Сильвио, как уже было упомянуто ранее, «перепил Бурцова») и проказ (Сильвио «был первым буяном по армии» Там же. С.55.). Однако обращает на себя внимание, что ни пьянство, ни буянство не самоценны. Эти мотивы, в которых явлено поведение героя, характеризующие образ гусара в гусарской песне Давыдова, не характеризуют Сильвио, это поведение не оказывается органичным для героя. Пьянство и проказы подчинены другой страсти Сильвио - страсти первенствовать, преумножать славу. Не случайно для него важно именно перепить Бурцова (а не пировать с ним), быть первым буяном (а не просто гусаром-проказником).

«Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию … Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло» Там же..

Для героя Давыдова гусары - братья, они равны между собой, нет первых и последних. Ты гусар постольку, поскольку ты храбр на поле боя и на пиру, а большего и желать нельзя. Понятия иерархии, подчиненности (и формальной, и ментальной) чужды свободолюбивому «сотоварищу урагана» (113), они являются определяющими для «большого» мира ложных ценностей, которому противостоит весь мир давыдовской лирики. «Я» в этом смысле равняется «Мы»:

За тебя на черта рад, <я>

Наша матушка Россия!

Пусть французишки гнилые

К нам пожалуют назад. <мы> (76)

(«Песня»)

Итак, герой давыдовской песни никогда не оказывается выше своих товарищей - они братья и равны между собой. Следовательно, Сильвио предстает если и гусаром, то не тем, образ которого создал Давыдов и традиция гусарской песни.

Сильвио во многом напоминает собой реального повесу первой трети XIX века: он картежник и бретер («Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом»).

Далее в рассказе появляется граф, который характеризуется следующим образом:

«…вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились…» Там же.

Из приведенных характеристик особенно важной оказывается веселость. Мотив веселья сопутствует не Сильвио, а его сопернику. Несколько строк спустя Сильвио признается:

«Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал» Там же..

Обида Сильвио на способность графа комически воспринимать жизнь, обида на само веселье явно слышна в сцене второй дуэли героев:

«Скажите, правду ли муж говорит? -- сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, -- правда ли, что вы оба шутите?» -- «Он всегда шутит, графиня, -- отвечал ей Сильвио, -- однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить...» Там же. С.61.

Как видно из данных примеров, Сильвио отрицательно воспринимает шутку и смех, для него «пошутить» оказывается синонимом слова «унизить» или даже «лишить жизни» (как в конце цитаты). Веселость и беззаботность графа контрастирует с завистью Сильвио. Комическое осознание жизни - одна из основных черт гусара лирики Давыдова. Поэтический воин-гусар борется со страхом смерти, эпикурейски побеждает смерть отрицанием ее бытийности и событийности. Эта победа возможна только при наличии веселья и бесшабашности «шалунов». Именно поэтому веселость героя - не просто его признак, а неотъемлемое свойство. Без нее нет давыдовского гусара, потому что без нее невозможно ежедневно с бесстрашием глядеть в глаза смерти.

Итак, характеры Сильвио и графа Б. восходят к разным типам - поведенческому буянскому и поэтическому давыдовскому, соответственно.

Нельзя, однако, сказать, что герои следуют данным типам полностью - в рамках прозаического текста они получают новые черты, которые были несвойственны их «прототипам», а сталкиваясь в текстуальном пространстве, сближаются.

Сильвио, находясь в мире пушкинского творчества 1830-го года, и, шире, - космоса творчества Пушкина, предстает героем, возвышенным над страстью к бытовой и исторической славе. Его спор с графом Б. - это спор с роком, несправедливым к главному герою. Желание первенствовать в обществе офицеров перерастает в противостояние с судьбой - образуется конфликт иного уровня. В этом Сильвио уподобляется Сальери («Моцарт и Сальери»)См. об этом подробнее в: Вацуро В.Э. «Моцарт и Сальери» в «Маскараде» Лермонтова // Русская литература. №1. Л., 1987. С.78-88. .

Граф Б., в свою очередь, не равен давыдовскому гусару - он человек «большого мира» («громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились» Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. Т.5. М., 1960. С.55.), он участвует в дуэли, что невозможно для лирического гусара. Кроме того, в конце повести граф перестает быть гусаром: в прозаическом тексте гусарство - временное состояние героя. Можно предположить, что сходство данного персонажа и давыдовского гусара достигается во многом с помощью неразработанности его образа - все, что мы знаем о его гусарской молодости и характере, дано в нескольких строках монолога Сильвио.

«Метель»

Мотив гусарства в повести «Метель» возникает еще до появления Бурмина:

Целый день Владимир был в разъезде. Утром был он у жадринского священника; насилу с ним уговорился; потом поехал искать свидетелей между соседними помещиками. Первый, к кому явился он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился с охотою. Это приключение, уверял он, напоминало ему прежнее время и гусарские проказы Там же. С.66..

Как видим, действия Владимира персонажами текста воспринимаются как «гусарские». Можно предположить, что мотив гусарства косвенно является и далее: одним из свидетелей на готовящейся свадьбе оказывается землемер Шмит, внешне представленный только с помощью «гусарской» атрибутивной характеристики («в усах и шпорах» Там же.).

Наличие гусарского поступка, свадьбы, имплицитно подразумевает явление главного деятеля, а именно гусара. В связи с этим не удивительно, что на уровне фабулы он действительно возникает, а «гусарская проказа» Владимира трансформируется в «гусарскую проказу» Бурмина.

Двадцатишестилетний гусарский полковник Бурмин -- ветеран Отечественной войны 1812 года. В тексте он характеризуется следующим образом:

Бурмин был в самом деле очень милый молодой человек. Он имел именно тот ум, который нравится женщинам: ум приличия и наблюдения, безо всяких притязаний и беспечно насмешливый. Поведение его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры его так за нею и следовали. Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера Там же. С.71-72..