Пододвигает память о Тургенева ближе к себе, защищая ее от французских писателей, в частности от Флобера и Золя. Тургенев, в отличие от французов, не был холоден умом, не так заботился о вопросах формы, не был «адептом каких бы то ни было установлений», не изображал жизнь низов. Тургенев выше французских писателей, он понимал всех, в том числе и Золя, «отдавая должное несомненной добротности многих его романов». Джеймс подчеркивает, что Тургенев не «офранцузился» от парижской жизни, а остался воплощением русского (этого Джеймс хотел и для себя: остаться американцем, живя за границей).

С третьей стороны Джеймс, подчеркивая «русскость» Ивана Сергеича, оберегает его память от официоза, помпы, фальшивой торжественности, «грандиозной “манифестации”» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 524.. Уже в заключении памятного эссе Джеймс приостанавливает свое «присвоение»: если память о писателе сделать только своей, частной, то сама личность Тургенева скукожится, а известность и почитание будут доступны только избранным. В то же время масштаб Тургенева, как личности и писателя, был настолько велик, что просто не мог быть поглощен памятью одного. «Turgenev is beyond the simply personal» Griffin S., Veeder W., eds. The Art of Criticism: Henry James on the Theory and the Practice of Fiction. Chicago: University of Chicago Press, 1986. P. 155., кто бы его не пытался сделать своим - официальные власти или один человек и поклонник.

В этой главе будут рассмотрены основные элементы «освоения» и «присвоения» Тургенева Генри Джеймсом. Помимо создания индивидуальной памяти о русском писателе, Джеймс в своих критических текстах создавал саму личность Тургенева. Мы попытаемся рассмотреть основные приемы и положения такого мифотворчества. Также будут рассмотрены ключевые элементы поэтики Тургенева и их оценка Джеймсом и характерные противоречия внутри художественного мира Тургенева, которые находил в нем Генри Джеймс.

Структура этой главы будет построена следующим образом. Основные элементы критической системы Генри Джеймса будут выделены в отдельные категории. Каждая категория представляет или важный элемент общего эстетического мировоззрения Джеймса, или важный элемент поэтики Тургенева. Все категории были сгруппированы в оппозиционные пары, которые или гармонируют, или дополняют друг друга, или находятся в противоречии друг с другом. Из-за комплексности мировоззрения Джеймса важные для него элементы художественного мира редко существуют изолированно. Группировка по парам позволяет, во-первых, выделить критерии, по которым Джеймс оценивал чужие произведения положительно или отрицательно; во-вторых, понять неоднозначность и противоречивость его эстетического мировоззрения.

2.2 Тургенев как миф

Если писатель «переводил» реальность, то задача критика была перевести перевод Davidson R. The Master and the Dean: The Literary Criticism of Henry James and William Dean Howells. Columbia and London: U of Missouri P, 2005. P. 94.. Искусство могло жить без теории, но теория расширяет понимание искусства: «The successful application of any art is a delightful spectacle, but the theory, too, is interesting; and though there is a great deal of the latter without the former…» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 45.. «Теория» для Джеймса была важна не для того, чтобы создавать «предписания» для писателей и вводить «формулы», которым нужно следовать, а для того, чтобы заставить всех, пишущих, читающих и критикующих, относиться к художественной литературе как к типу искусства. «Only a short time ago it might have been supposed that the English novel was not what the French call discutable. It had no air of having a theory, a conviction, a consciousness of itself behind it» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers,English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 44.. Джеймс в критических эссе призывает относиться к роману не как к форме развлечения или «выдумке», а как к высокой форме литературы.

Разницы между критиком и прозаиком по сути не существовало. Если работа писателя - художественный акт и художник с развитым и открытым сознанием может произвести столь же глубокое и развитое художественное произведение, то и работа критика тоже художественный акт, и совесть критика и его открытое сознание позволят оценить роман честно и по достоинству Davidson R. The Master and the Dean: The Literary Criticism of Henry James and William Dean Howells. Columbia and London: U of Missouri P, 2005. P. 15.. «Моральная» критика Джеймса по своему принципу была соотносима с «моральной» прозой: если писатель должен был создать эстетическую нравственную форму, прочувствовать реальность полно и глубоко, то критик должен был принять метод автора, оценить форму автора и так же глубоко и полно прочувствовать художественный текст, как писатель прочувствовал реальность. Критика Джеймса была обслуживающей, хотя обслуживала она не читающую публику, а самого Джеймса. Она была направлена на него самого через призму других: «James's critical aesthetic is self-serving, and thereby inwardly directed… James ultimately wrote criticism for himself». Критику работ Тургенева можно рассматривать в этом же ключе: оценивая те элементы поэтики, те темы, те типы героев, которые использовал Тургенев, Джеймс тем самым акцентировал внимание на тех же элементах в своей прозе. Биограф Генри Джеймса Леон Эдель писал, что «The critical act, in the case of James, wasessentially an enlargement of his action as a novelist».

В мемориальном эссе о Тургеневе Джеймс снова высказывает свою позицию устами друга и наставника: «По моему впечатлению, он думал о критике то же, что думают о ней все сколько-нибудь серьезные писатели; а именно: она доставляет удовольствие, занятие и доход тем, кто ею промышляет (и в этом плане приносит большую пользу), и хотя возможно, порою имеет смысл для читателей, для самого художника никакого смысла в ней нет. По сравнению с тем, что неизбежно говорит себе сам художник в процессе творчества, замечания критиков легковесны и преходящи» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 511.. Никто так не понимает художника, как сам художник. Лучшую критику на свое собственное творчество способен написать только сам художник, а не некто со стороны. Проговаривая свою позиция через Тургенева, Джеймс как бы делает свою позиция гораздо весомей. Если эта позиция одобрена ментором, значит она верная. Достраивая и мифологизируя Тургенева в критике, Джеймс достраивает и мифологизирует самого себя.

Канонизация Тургенева сопровождалась его же мифологизацией. Канонизация эта была не последовательной, с тщательно продуманной программой и планом реализации. Как уже было отмечено исследователями, о Тургеневе Генри Джеймс писал как будто бы случайно: «his writing was determined not so much by choice as by opportunities which grew out of historical circumstance» Richards C. Occasional Criticism: Henry James on Ivan Turgenev. P. 463.. Тургенев был слишком «личным» писателем для Джеймса, чтобы делать из него публичный монумент. Тем более что для зрелого Джеймса сама идея формулы, стандарта, шаблона была уже неприемлемой. Проводить намеренную канонизацию значило бы идти против своих же принципов создания и восприятия искусства. Последовательные публикации, чествующие русского Мастера, также означали бы создание тех или иных конвенций, шаблонов, приемов, в которые бы нужно было «укладывать» «Ивана Сергеича». «Evaluations of James's criticism of Turgenev in the past have tended to regard it as discursively homogeneous, the different functions and destinations of the pieces being ignored» Richards C. Occasional Criticism: Henry James on Ivan Turgenev. P. 464.. И хотя оценка Джеймсом творчества русского писателя менялась, мифологические элементы личности Тургенева, созданные Джеймсом еще только по художественным текстам, до личного с ним знакомства. В мемориальном эссе 1884-го г. Джеймс сознает, что Тургенев - явление столь широкое и масштабное, что не может принадлежать одному, тогда как миф о писателе - собственность одного Генри Джеймса.

Тургенев был воплощением всей России. Достаточно было прикоснуться даже не к нему, а только к его произведениям, а уже можно было получить все глубокие познания о России, с самых древних времен до настоящего. Тургенев «хранит в памяти все былые русские типы: дореформенных, крепостных еще, крестьян, их до варварства невежественных самодуров-помещиков, забавное провинциальное общество с его местными чудаками и нелепыми обычаями» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 496-497.. Тургенев вмещает в себя не только прошлое России, но и ее будущее, он «голос тех смутно представляемых нами миллионов, которые, как нам сегодня все чаще кажется, в туманных пространствах севера ждут своего часа, чтобы вступить на арену цивилизации. Многое, очень многое в сочинениях Тургенева говорит в пользу этой мысли, и, несомненно, он с необычайной яркостью обрисовал душевный склад своих соотечественников».

Сам облик Тургенева был своего рода обликом русского воина, с «необъятным славянским воображением» и «с чисто русской могучей красотой». Тургенев - уже не человек, а полубог: «трудно найти более подходящую фигуру на роль северного Нимрода. Тургенев был очень высок ростом, широкого и крепкого сложения, с благородно очерченной головой, и, хотя черты лица не отличались правильностью, иначе как прекрасным я не могу его назвать. Оно принадлежало к чисто русскому типу: все в нем было крупное… Густые, ниспадающие прямыми прядями, седые волосы отливали серебром; борода, которую он коротко стриг, была того же цвета. От всей его рослой фигуры, неизменно привлекавшей к себе внимание, где бы он ни появлялся, веяло силой, но при этом глубоко таимой, словно из скромности. Тургенев сам старался забыть насколько он силен» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 515.. Он был еще и покровителем всех русских, принимая у себя в Париже тех, кто нес ему свои рукописи, во всех русских он старался увидеть талант: «Он то и дело открывал среди них очередного русского гения, восхищался им месяц-другой, а потом вдруг переставал о нем говорить». Он был воплощением всех национальных черт характера - лени («сам он вовсе не был чужд многообразных искушений ленности»), неторопливости («Впрочем, и других русских - тех, кого я знавал - отличала та же, по-видимому, восточная склонность к промедлениям».), склонности все откладывать на потом («Правда, справедливости ради следует добавить, что он никогда не являлся с первого раза. Я позволяю себе упоминать об этой его странности, во-первых, потому, что она, неизбежно повторяясь, вызывала уже только улыбку»). Тургенев был не просто носителем русского языка, он был самим русским языком, языком мифическим и непонятным (особенно американцу Джеймсу): «”Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, - ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!”.

Эта очень русская ностальгическая нота звучит во всех его произведениях, - хотя нам приходится, так сказать, улавливать ее между строк».

Эти национальные черты были расширением личных черт. Это был великан в своей наружности, с «могучим сложением и крепкими мышцами» и с огромной, как у великана, душой. Тургенев внешне был сверхчеловеком: «По своему внешнему виду Тургенев скорее был образцом сильного человека в часы покоя: массивный, рослый, с голосом юношески звонким и улыбкой почти детской. И что совсем уже не вязалось с его объемистой фигурой - это его произведения, верх душевной тонкости, богатства воображения, прозорливости и лаконизма». Душа Тургенева была прекрасна: «если бы человеческая душа была так же зрима, как телесная оболочка, она предстала бы перед нами, поражая изяществом рук и ног, равно как и носа, обличающими подлинную патрицианку» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 528..

Он был, в сознании Джеймса, воплощением гуманизма и отзывчивости. Простой смертный не мог быть таким участливым, гостеприимным, отзывчивым. Тургенев сочувствовал не просто отдельным людям, близким или незнакомцам, обращавшимся к нему. Он сочувствовал всей вселенной: «Он видит все наши страсти и сочувственно вникает в удивительную сложность нашего внутреннего мира». Тургенев «чувствовал и понимал жизнь в ее противоречиях». Несмотря ни на какие противоречия или различия во взглядах на жизнь или искусство, Тургенев все равно принимал эти не близкие ему явления. Только человек с душой Тургенева мог быть воплощением гуманизма: «Дружелюбный, искренний, неизменно благожелательный, он казался воплощением доброты в самом широком и самом глубоком смысле этого слова», «способность Тургенева заблуждаться проистекала не от недостатка вкуса - который, как уже говорилось, был у него безупречный, - а от великодушия».

«Предельно простой, естественный, скромный, [Тургенев] настолько был чужд каких бы то ни было притязаний». У мифа, создаваемого Джеймсом, было еще две важных стороны, связанных с жизнью. Тургенев был настолько естественен, насколько естественной может быть сама жизнь. «Тургенев отличался необычайной естественностью - ни прежде, ни после я не встречал человека в такой мере свободного от какой бы то ни было позы - во всяком случае среди тех, кто, подобно ему, принадлежал к высокообразованному кругу». Он был подобен природе, и все искусственное, что его окружало, сразу бросалось в глаза, настолько разителен был контраст, рядом с ним «ходульные фразы и категорические оценки звучали бы попросту смешно» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 511.. Он был, как жизнь, «неисчерпаем», устроен настолько сложно, что его нельзя было объяснить никакими формулами.

Как некое воплощение жизни, Тургенев не выдумывал, а брал некий характер или идею и вдыхал в них жизнь, а затем эти характеры продолжали жить своей жизнью: «идея в его сознании всегда воплощается в того или иного индивида». Он был демиургом, а не писателем. Созданные им целостные персонажи получали «суверенность», поскольку демиург не ограничивал их «свободу и жизнеспособность». Даже сам процесс возникновения у Тургенева персонажей напоминает миф о создании неким божеством людей: «возникал персонаж или группа персонажей - личностей, которых ему хотелось увидеть в действии, поскольку он полагал, что действия этих лиц будут своеобразны и интересны. Они [персонажи] рельефные, исполненные жизни, и ему не терпелось как можно глубже постичь и показать их присущие им свойства». Создаваемые Тургеневым персонажи не копия жизни, а «словно сама жизнь… не искусная ее обработка».

2.3 Живопись и архитектура: устройство прозы

Одно из важнейших противоречий критической системы Генри Джеймса находится в его обращении к двум разным областям искусства в попытке сформулировать принципы организации художественной прозы, прежде всего в том ее аспекте, который бы характеризовал связь между реальностью и ее отражением в искусстве, в частности в литературе. Джеймс обращается к двум смежным областям искусства, откуда берет две метафоры - «портрет» из живописи и «дом прозы» из архитектуры. Условная несовместимость этих двух метафор не противоречит их сосуществованию в критических текстах писателя. Картина (уже - портрет) предполагает двумерное отображение реальности, перенос комплексной жизни на плоскость холста, то есть некоторое уплощение и спрямление. Тогда как художественное произведение как дом предполагает трехмерность, пространственное воплощение реальности. Две эти метафоры не противоречат друг другу, существуя параллельно, почти не пересекаясь в рамках одного критического текста. И если обращение к живописи в рецензиях Джеймса можно проследить почти от начала его карьеры, то пространственные метафоры, связанные с домом с тысячью окон, появляются гораздо позже, ближе к 1889. (В самых ранних рецензиях можно найти обращение еще и к третьему виду искусства - музыкальному, а именно пению: манеру Жоржа Санд писать свои романы он сравнивает с манерой пожилой певицы: «She [Sand]… now produces “stories”, pure and simple …she still is a wonderful inprovssatrice. She reminds of those famous old singers who have retired from the stage… who have lost their voice and their physical means» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 41..) С появлением метафоры дома образ картины и портрета никуда не ушел.

Последовательное обращение к изобразительному искусству начинается еще со времени его проживания в США. Не только Джеймс, но и весь литературный кружок Новой Англии находил живопись неким образцовым видом искусства. Критики проводили аналогию между литературой и живописью. Литература должна была в своем отражении реальности тянуться к живописи. Картина как идеальный пример совершенства формы являлась образцом для литераторов, и Джеймса в частности. Вся реальность умещалась на один холст, и оценивать картину нужно было по чисто эстетическим критериям. То, как портрет написан, имело наивысшее значение. Наличие каких-то социальных или политических обстоятельств, определяющих причину создания и содержание картины, не учитывалось. Причина и следствие Turton G. Turgenev and the Context of English Literature 1850-1900. London, New York: Routledge, 1992. P. 38. выходили за портретные рамки. Литература в таком аспекте, для Джеймса, это написание «портретов».

В предисловии к «Женскому портрету», одному из важных критических текстов Джеймса, которые не посвящены полностью творчеству Тургенева, но имеют важные отсылки к нему, Джеймс представляет русского писателя именно как мастера портрета: «Ни один романист не создал такого множества персонажей, которые дышат, движутся, говорят, верные себе и своим привычкам, словно живые люди; ни один романист - по крайней мере в равной степени - не был таким мастером портрета» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 501.. Образ героя или героини - это его или ее портрет, как если бы он существовал вне целостного литературного произведения: «Тургеневские девушки всегда необычны, и образ этого поразительного юного существа - дворянки по происхождению, но пламенной демократки по духу и убеждениям… Как все тургеневские героини, Марианна очень своеобразна и очень жизненна; портрет ее сделан отнюдь не пастелью» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 504.. Тургенев, по Джеймсу, лучше всех изображал женские портреты: «Елена, Лиза, Татьяна, Джемма, Марианна - я называю их имена и вызываю в памяти их образы, но на каждом в отдельности за недостатком места, увы, не могу остановиться. Написанные тончайшими и нежнейшими мазками». Из рецензии на «Накануне»: «It is, however, in “Helene” that the author's closely comingled realism and idealism have obtained their greatest triumph… The story is all in the portrait of the heroine, who is a heroine in the literal sense of the word» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 978..

В том же предисловии Джеймс приравнивает роман к картине: «От романа так же невозможно требовать, чтобы он был «нравственным», как от картины или симфонии, а делать в этом вопросе различия между теми или иными видами искусства неправомерно. Кто-кто, а уж он не может быть слеп к тому, что они едины» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 514... Наиболее ярко Джеймс манифестирует не просто сходство между живописью и литературой, а полную их тождественность в «The Art of Fiction» (1884): «The only reason for the existence of a novel is that it does compete with life. When it ceases to compete as the canvas of the painter competes, it will have arrived at a very strange pass. It is not expected of the picture that it will make itself humble in order to be forgiven; and the analogy between the art of the painter and the art of the novelist is, so far as I am able to see, complete» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 46..

Литературная картина или портрет могут передавать не только внешнюю реальность, нечто, видимое глазу, но и внутренние черты, цельный характер. Тургенев так «рисует» Инсарова: «[Накануне] contains in the portrait of the hero very much such a general idea as you find in the portrait of Deronda. …His [Insarov's] character is the picture of a race-passion, of patriotic hopes and dreams» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers,the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 982.. Так же и психология героя, его мотивы, могут быть «нарисованы»: «A psychological reason is, to my imagination, an object adorably pictorial; to catch the tint of its complexion -- I feel as if that idea might inspire one to Titianesque efforts» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 61.. Тургенев сам описывал свой творческий процесс: «…даже абстракции постоянно появляются в моем уме в форме конкретных картин, и когда мне удается довести мою идею до формы такой картины, лишь тогда я овладеваю вполне и самой идеей. Что подобные картины могут быть вполне иррациональными, я не отрицаю, но они приобретают для меня форму и окраску, перестают быть абстракциями, превращаются в реальности» Бойесен Х. Визит к Тургеневу (Из воспоминаний). // "Иностранная критика о Тургеневе", СПб., 1908. Впервые в журнале "The Galaxy", 1874, т. XVII, № 4.. Идеи приобретают форму картин, которые представляют реальность.

Джеймс в своей критике постоянно обращается к терминам из живописи - холст, краски, кисти, художник, рамка, ракурс. По всему предисловию к роману «Родерик Хадсон» (1875) Джеймс рассыпает изобразительные метафоры: «the painter's subject consisting ever, obviously, of the related state, to each other, of certain figures and things» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers,the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 1040., «a young embroiderer of the canvas of life soon began to work», «here it is, in particular, that one of the happy hours of the painter's long day may strike. I speak of the painter in general and of his relation to the old picture», «The painter who passes over his old sunk canvas the wet sponge that shows him what may still come out again makes his criticism essentially active …the canvas has kept a few buried secrets, he proceeds to repeat the process with due care and with a bottle of varnish and a brush» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers,the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 1046., «the painter of life who wishes both to treat his chosen subject and to confine his necessary picture» Ibid. P. 1048..

Писатель не просто копирует жизнь, перенося ее на холст. Реальность настолько многогранна и объемна, что всю ее поместить на картину невозможно, нужно выбрать определенный ракурс, выбрать такие пропорции, чтобы «написать» жизнь и выбрать те ее элементы, которые несут больший смысл и большее значение: «To give the image and the sense of certain things while still keeping them subordinate to his [the writer's] plan… so to summarise and foreshorten, so to make values both rich and sharp». Griffin S., Veeder W., eds. The Art of Criticism: Henry James on the Theory and the Practice of Fiction. Chicago: University of Chicago Press, 1986. P. 267.

Другая метафора, архитектурно-строительная, характеризующая отражение действительности в литературе наиболее полно сформулирована в предисловии к «Женскому портрету», в той его части, следующей сразу за воспоминаниями о том, как Тургенев рассказывал Джеймсу о замыслах своих произведений и своем видении реальности в литературе. Тургенев словно открывает американскому другу некое тайное знание, которое Джеймс делает своим: «Другими словами, в доме литературы не одно окно, а тысячи и тысячи - столько, что со всеми теми, какие еще, возможно, появятся на его необозримом фасаде, их попросту не счесть, и каждое из них было или будет проделано в силу потребностей индивидуальной точки зрения и силою индивидуальной воли. Эти отверстия, различные по форме и размеру, все расположены над сценой человеческой жизни, так что, казалось бы, свидетельства о ней должны больше сходиться, чем это происходит на самом деле. Но ведь перед нами в лучшем случае только окна, всего лишь пробоины в глухой стене, отделенные друг от друга, расположенные на большой высоте, а вовсе не двери, посаженные на петли и распахивающиеся прямо в жизнь. Однако у этих окон есть своя особенность: за каждым из них стоит человек, вооруженный парой глаз или на худой конец биноклем, а пара человеческих глаз - чему мы снова и снова находим подтверждение - непревзойденный для наблюдения инструмент, и тому, кто умеет им пользоваться, обеспечены единственные в своем роде впечатления. Он и его соседи смотрят все тот же спектакль, но один видит больше, а другой меньше, один видит черное, а другой белое, один - грандиозное там, где другой - ничтожное, один - грубое там, где другой - прекрасное, и так далее и тому подобное. Чего только не может открыться каждой паре этих глаз, смотрящей из своего окна! Предсказать это, к счастью, невозможно - «к счастью» потому, что обзор из него всегда неповторим. Это широко раскинувшееся поле, сцена человеческой жизни, и есть «выбор сюжета», а проделанные в стене отверстия - то широкие с балконами, то щелевидные или низкие с нависающей перемычкой - «литературная форма», но и то и другое, порознь или вместе, ничто без, стоящего на посту наблюдателя, иначе говоря, без сознания художника. Скажите мне, кто этот художник, и я скажу вам, что он увидел и что осознал. И тем самым покажу и безграничность его свободы, и его «нравственные» критерии» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 485-486..

Единой реальности для Джеймса не существует, поэтому не может быть единого способа представления и отображения реальности. Есть лишь один жизненный поток, течение событий, и писатель может представить только свою версию реальности через одно из окон в этом «доме литературы». Тургенев не только как бы открывает Джеймсу сосуществование многих окон в реальность, но и является образцом понимания и уважения к тем, кто отображает реальность по-иному.

Особенно четко и регулярно «строительную» метафору Джеймс обыгрывает в своей критике французских писателей. Для литературы важно, “how many windows are opened, how many little holes are pierced, into the consciousness of the artist” James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 414.. Французам не хватало окна на «юмор» и «остроумие», а также на «состояние души». Во французском доме литературы ощущалось «with the sensation of a closed room, of a want of ventilation; we long to open a window or two and let in the air of the world». Наибольшая критика в сторону натуралистов от Джеймса заключалась в том, что они строили свой «дом литературы» снаружи, а не изнутри. Флобер, словно «статуя», вслушивался к миру с высокого пьедестала и никогда не прислушивался с близкого расстояния к «покоям человеческой души». Мопассан смотрел на уродства своих персонажей с «высоты птичьего полета» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 527.. Для Джеймса же было важно, чтобы фундамент «дома литературы» был заложен изнутри, вокруг воображения и людских чувств, чтобы художник мог изнутри смотреть наружу, а не быть сторонним «описателем» событий.

Для Тургенева же было важно, чтобы «архитектура» этого дома была проста (и здесь он тоже критиковал французскую литературу): «Но по мне лучше пусть «архитектуры» будет меньше, чем ее будет слишком много, коль скоро это грозит нарушить мою меру правды жизни. Французам, разумеется, нравятся сложные построения - это у них в натуре и очень им удается; ну и превосходно: пусть каждый делает, что умеет» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 482..

Так Джеймс пронес через свою критику два модуса отражения реальности, изобразительный и строительный, одномерный и объемный, каждый из которых не противоречил друг другу. Идеальным исполнителем обоих методов был Тургенев.

2.4 Сюжет и характер

Как и другие литераторы Новой Англии 1870-х, Джеймс всегда отдавал предпочтение роману о «характере», «персонаже», нежели роману с «сюжетом», «историей» («story» Джеймс в своих рецензиях и эссе часто заключал в кавычки, подчеркивая искусственность термина и, отчасти, издеваясь над теми, кто предпочитает романы с ярким, насыщенным сюжетом). Хоэуллз в своих эссе подчеркивает, что задача прозаика - создавать характеры, из которых вырастет сюжет: «The true plot comes out of character», «The business of the novelist is to put certain characters before you» Warner C. D. (ed.) Library of the World's Best Literature, vol. xxv. New York, 1896. P. 19..

В Тургеневе Джеймс видел прежде такого создателя характеров:

«В основе произведения лежала не фабула - о ней он думал в последнюю очередь, - а изображение характеров. Вначале передним возникал персонаж или группа персонажей - личностей, которых ему хотелось увидеть в действии, поскольку он полагал, что действия этих лиц будут своеобразны и интересны. Они возникали в его воображении рельефные, исполненные жизни, и ему не терпелось как можно глубже постичь и показать их присущие им свойства. …Он, как говорят французы, заводил на них dossier, примерно такое же, какие заводят в полиции на знаменитых преступников. Собрав весь материал, он мог приступить к собственно рассказу…» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 520.

«Глубокое понимание человеческого характера всегда было путеводной нитью Тургенева - художника; аттестуя его, довольно сказать, что для него многогранность любого характера уже достаточна для создания драмы».

Джеймс здесь практически слово в слово пересказывает метод Тургенева, который тот описал норвежскому писателю Бойесену в интервью для журнала The Atlantic Monthly:

«Всякая написанная мной строчка вдохновлена чем-либо или случившимся лично со мной, или же тем, что я наблюдал. Не то что я копирую действительные эпизоды или живые личности, - нет, но эти сцены и личности дают мне сырой материал для художественных построений. Мне редко приходится выводить какое-либо знакомое мне лицо, так как в жизни редко встречаешь чистые, беспримесные типы. …Я не могу похвалиться особенно сильным воображением и не умею строить зданий на воздухе.

…я сажусь и пишу его [персонажа] биографию. Я спрашиваю себя: кто были его отец и мать, что за люди они были, какого рода семью представляли, каковы были их привычки и т. д. Затем я перехожу к истории воспитания моего героя, к его наружности, к местности, где он провел годы, в которые формируется характер» Бойесен Х. Визит к Тургеневу (Из воспоминаний). // "Иностранная критика о Тургеневе", СПб., 1908. Впервые в журнале "The Galaxy", 1874, т. XVII, № 4..

И так же, с рождения характера, появляются замыслы самого Джеймса: «…я пытаюсь воссоздать зерно моего замысла, мне ясно, что в основе его лежала отнюдь не хитросплетенная «интрига»… а нечто совсем иное: представление о неком характере» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 482..

Джеймс в том же предисловии к «Женскому портрету» жестко подразделяет роман «интриги» и роман «персонажа», презрительно относясь к первому: «Я могу только позавидовать писателю, обладающему даром сначала изобретать фабулу, а потом уже вводить действующих лиц; мне до него далеко, я положительно не способен представить себе фабулу без действующих лиц, которые нужны хотя бы для того, чтобы дать ей ход, положительно не способен представить себе ситуацию, которая была бы интересна независимо от нрава тех, по чьей милости она создалась, а следовательно, и того, как они ее воспринимают».

Саркастически Джеймс приписывает склонность к «истории» всей англоязычной литературы, от которой Джеймс отмежевывается, противопоставляя тургеневский метод - создание характера: «У нас, в Америке и Англии, еще не достигнут тот уровень, когда подобные проблемы вызывают кипение страстей; мы вообще еще не достигли уровня, когда они могут так сильно волновать или даже, честно говоря, быть в достаточной мере поняты. Мы еще не доросли до того, чтобы обсуждать вопрос, должен ли роман быть извлечением из жизни или картонным домиком, выстроенным из открыток с видами, мы еще не решили, можно ли вообще изобразить жизнь… И все же отдельные личности могут дерзнуть и признаться - возможно, даже оставшись безнаказанными, - что тургеневский метод представляется им наиболее плодотворным. Этот метод тем уже хорош, что, пользуясь им, писатель в подходе к любому жизненному явлению, начинает, так сказать, с давно прошедшего… Разумеется, он вряд ли придется по вкусу тем многочисленным читателям, которые, выслушав наши доводы, ответят: «Вот одолжили! А зачем нам ваши мужчины и женщины? Была бы увлекательная история!» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 520-521..

В Тургеневе находит сторонника Джеймс и в другом, вновь противопоставляя себя англо-американской литературе. «Герои» или «персонажи» в англоязычной прозе представляются исключительно как героического типа люди, не имеющие недостатков и полные оптимизма на пути успеху: «Однако утверждая, что Тургенев необычайно щедр на изображение характеров, я должен тут же оговориться: понятие «характер» никоим образом не является у него, как у нас на Западе, синонимом решительности и преуспеяния». Несмотря на акцент на «характерах» у себя и Тургенева, Джеймс все же признает, что сюжет в романах Тургенева есть: «Иван Тургенев, как ни один другой писатель, умеет выбрать сюжет: он никогда не пишет на избитые, заезженные темы и неизменно проводит такую donnйe, которая сообщает что-то важное и открывает что-то новое. И в последнем романе проявился этот его замечательный дар - проявился намного сильнее, чем если бы, идя на поводу у сюжета, он создал бы повествование о тайнах и неожиданностях, покушениях и побегах. Тургенев, как всегда, подошел к своей теме с нравственной и психологической стороны, углубившись в исследование характеров». Сюжет этот обязательно таков, чтобы максимально раскрыть романные характеры.

Со временем позиция Джеймса на деление прозы на романы сюжетные и характерные меняется. Понимание романа становится более комплексным. Сама конструкция литературного произведения уже не дробится на определенные композиционные элементы, легко отделимые друг от друга, а остается сложной взаимосвязанной структурой: «I cannot imagine composition existing in a series of blocks, nor conceive, in any novel worth discussing at all, of a passage of description that is not in its intention narrative, a passage of dialogue that is not in its intention descriptive, a touch of truth of any sort that does not partake of the nature of incident, and an incident that derives its interest from any other source than the general and only source of the success of a work of art, -- that of being illustrative. A novel is a living thing» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 54-55..

2.5 Собирание фактов - собирание впечатлений

«В его воображении почти всегда сначала возникал персонаж или несколько персонажей: главных и второстепенных; они толпились перед ним, взывали к нему, интересуя и привлекая его каждый собственными своими свойствами, собственным обликом. Иными словами, он видел их как людей disponsibles, подверженных всем случайностям и превратностям человеческого существования» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 482..

Обращаясь к словам литературного ментора, Джеймс подчеркивает, откуда у Тургенева берется замысел произведения. У художника появляется некий образ, который он держит в себе, «вскармливает», обрабатывает, пропускает через свой опыт и свое сознание и уже в таком преобразованном виде помещает в художественное произведение. Ростки произведения могут взяться откуда угодно, все зависит от того, что писатель выхватит из потока жизни. Джеймс проводил деление между фактами и «впечатлениями», хранящимися в сознании художника Miller J. Henry James: A Theory of Fiction. P. 332.. Факты конечны и исчисляемы, они отражают жизнь, но только в ее «чистом» варианте. Тогда как впечатлениям нет предела: романист собирает впечатления, пропускает их через себя, удерживает их в себе столько, сколько способно вместить его сознание. Важно, что сознание не просто хранит впечатления, а преобразовывает их в нечто такое, из чего потом писатель может создать свое произведение.

Необработанные впечатления не имели для Джеймса художественной ценности. «Срезы жизни», то есть такие литературные произведения, которые отражали реальность, но не представляли ее в преобразованном, пропущенном через сознание художника виде, отрицались Джеймсом. Жизненные впечатления включали в себя не только фактический жизненный опыт: «If experience consists of impressions, it may be said that impressions are experience, just as (have we not seen it?) they are the very air we breathe. Therefore, if I should certainly say to a novice, "Write from experience, and experience only," I should feel that this was a rather tantalizing monition if I were not careful immediately to add, "Try to be one of the people on whom nothing is lost!» Соответственно богатейшим жизненным опытом обладает не тот, кто «интересно» жил и многое видел, а тот, кто даже из самых поверхностных соприкосновений с жизнью смог вобрать в себя максимум впечатлений, которые потом смог обработать. (Здесь Джеймс противоречит себе, см. главу 1 о Готорне и бедной для романиста новоанглийской почве.)

Для художника с открытым сознанием важно все происходящее вокруг: «…experience has to organise, for convenience and cheer, some system of observation - for fear, in the admirable immensity, of losing its way. We see it as pausing from time to time to consult its notes, to measure, for guidance, as many aspects and distances as possible, as many steps taken and obstacles mastered and fruits gathered and beauties enjoyed. Everything counts, nothing is superfluous in such a survey; the explorer's note-book strikes me here as endlessly receptive» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 1039..

Перенесение в литературное произведение «фактов», будь то не пропущенные через сознание материальные объекты или «человеческие документы» французских натуралистов, снижало человеческий элемент в искусстве. Люди становились куклами, которые «не могут и минуты удержаться на ногах» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 870., или человеческой «мебелью», захламляющей «дом литературы». Бальзака Джеймс критиковал как раз за “rubrique des objets”, перечисление предметов быта, длинные списки, отчего романы буквально были заставлены так, что читающему нужно было «протискиваться сквозь них». Флобер же заботился о «внешнем виде» (look) вещи, чересчур аккуратно подбирая описания, отчего все предметы в его романах выглядят «бутафорией». В Мопассане и Доде Джеймсу нравился их подход к материальному миру с «высокой избирательностью» и с «четким ракурсом».

В литературу, по Джеймсу, можно помещать далеко не все, что включает в себя жизнь: «Life being all inclusion and confusion, and art being all discrimination and selection». Лучшим считается тот писатель, который выбирает из всех впечатлений лучшие и лучше их обрабатывает в своем сознании: «He embarks… under the star of `representation', and is pledged thereby to remember that the art of interesting us in things… can only be the art of representing them» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 1044..

У позднего Джеймса, уже принявшего свою метафору о «доме литературы» со множеством окон, расширяется и список того, что искусство может включать в себя, какие грани жизни художник может увидеть и представить, делая послабления для «темной» стороны жизни: «Art is essentially selection, but it is a selection whose main care is to be typical, to be inclusive. …It appears to me that no one can ever have made a seriously artistic attempt without becoming conscious of an immense increase -- a kind of revelation -- of freedom …the province of art is all life, all feeling, all observation, all vision» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 59..

2.6 Свобода построения против искусственности формы

«Тургенев отличался необычайной естественностью - ни прежде, ни после я не встречал человека в такой мере свободного от какой бы то ни было позы… более всего в нем поражало сочетание простоты с умудренностью» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 510..

На вопрос формы художественного произведения Джеймс отвечал категориями ее естественности и искусственности. Естественность, которую выделяет в Тургеневе Джеймс, врожденная, а не приобретенная. С ней нужно родиться, чтобы потом можно было ее укрепить опытом. Естественность нельзя воспитать и культивировать, над ней нельзя «работать». С этой естественностью приходят сразу многие качества, которые Джеймс считал неотъемлемыми. Художнику с «естественным» сознанием не нужно развивать наблюдательность, воображение, видение мира, органичность. Такому художнику не нужно создавать теорий, следовать формулам. С понятием естественности связано противоречивое понимание Джеймсом того, как искусство должно отображать реальность, «жизнь».

«Его стихия - пристальное наблюдение. Он не способен к живой, искрометной, смелой выдумке… Тургенев ею не владеет; его очарование в другом. …он - писатель, берущий свои впечатления на карандаш. …Его рассказы - собрание мелких фактов, жизненных происшествий, людских свойств, списанных, как говорится, sur le vif».

«У Тургенева страсть к точности, к четкому изображению, к предельно ясным примерам» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 494..

Выдумка противопоставляется «реальности», эпизодам, списанным с жизни, причем «брать впечатления на карандаш» стоит понимать фигурально: сознание художника само записывает самое важное с высокой точностью, творец не записывает «факты» в бумажный блокнот.

Обладатель такого «естественного» разума, после «сбора» впечатлений, представляет эти впечатления в художественном тексте. Если разум творца совершенен, то такой разум создаст совершенное произведение. Форма такого произведения тоже будет естественной, а не выработанной: «Сам он считал своей слабой стороной чрезмерное увлечение подробностями и отсутствие дара композиции - дара, без которого невозможно добиться цельности впечатления. Но какой другой писатель умел точнее выразить и шире охватить окружающую его действительность, кто еще отличался такой достоверностью, полностью вытекавшей из содержания, из самой идеи произведения! Более того, идея эта, это содержание - искра, высеченная трением жизненных явлений, - неизменно возбуждает к себе интерес, словно не распечатанная еще телеграмма. Его редкостная свобода - при необыкновенной тонкости - в подходе к «внутреннему» миру, миру нашего сокровеннейшего сознания, обладает некой особенностью, которую я, коротко говоря, определил бы и восславил как высокую объективность; именно благодаря этой особенности Тургенева приемы, употребляемые многими и многими его соперниками, кажутся нам грубыми, а предлагаемые ими темы пошлыми». И даже если «композиция» не совершенна, куда важнее то, что содержание, то отражение жизни, прочувствовано и полно. Естественности Тургенева противопоставляется холодность Флобера, «работавшего» над формой: «Им владела страсть к совершенству формы, к некой исключительной многозначности стиля. Он жаждал создавать совершенные фразы, в совершенстве соединенные, плотно пригнанные друг к другу, как звенья кольчуги. На жизнь Флобер глядел только с точки зрения художника, а к своей работе относился с серьезностью, никогда его не покидавшей. …Но его гению не хватало сердечного жара. Флобер был холоден, хотя отдал бы все на свете за способность гореть!» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 522.

Другим писателем, которому противопоставлен Тургенев, была Джордж Элиот. Вместо того, чтобы наблюдать за жизнью и чувствовать ее, на что Элиот с ее талантом способна, она «критикует» жизнь, теоретизирует, обобщает, на что у нее не хватает естественного дара. Вместо того чтобы дать свободу тому, что у нее получается естественно, Элиот «работает» над своей прозой: «But she has chosen to go into criticism, and to the critics she addresses her work; I mean the critics of the universe. Instead of feeling life itself, it is "views" upon life that she tries to feel» James H. Literary Criticism. Vol. 1, Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 986.. Романные характеры тоже, по Джеймсу, должны идти из жизни, а не «выдумываться», хотя сам Джеймс понимает шаткость такого деления: «the figures based upon observation and the figures based upon invention. This distinction, I know, is rather a rough one. There are no figures in any novel that are pure observation, and none that are pure invention». тургенев литературный поэтика роман

Сознание художника тождественно качеству создаваемого им художественного творения. Идеальное, «моральное» сознание может породить только идеальное творение: «There is one point at which the moral sense and the artistic sense lie very near together; that is, in the light of the very obvious truth that the deepest quality of a work of art will always be the quality of the mind of the producer… No good novel will ever proceed from a superficial mind; that seems to me an axiom…» James H. Literary Criticism. Vol. 2, French Writers, Other European Writers, the Prefaces to the New York Edition. Ed. Leon Edel and Mark Wilson. New York: Library of America, 1984. P. 64..

Постоянно обращаясь к личности Тургенева, а не только к его произведениям, Джеймс стремился доказать совершенство сознания своего друга и наставника. Чем прекраснее и глубже будет сознание Тургенева в текстах Джеймса, тем очевиднее будет, что и романы и рассказы русского писателя прекрасны и глубоки: «Он чувствовал и понимал жизнь в ее противоречиях - человек с богатым воображением, с умением мыслить отвлеченно, далекий всякой узости и буквализма. В нем не было ни грана, ни песчинки тенденциозности, и те (а таковых немало), кому это свойство кажется достоинством, к великому своему огорчению не нашли бы его у Ивана Сергеича» Джеймс Г. Женский портрет. М.: Наука, 1981. С. 510..

Разуму Тургенева не нужно было создавать искусственных рубрик и каталогов, он, по своему совершенству, и так охватывал все: «в этом он всегда остается верен присущей ему точности метода: можно подумать, что он распределил свои темы по рубрикам и движется от одной к другой без многоречивой претензии Бальзака именоваться великим художником человеческой комедии, но с глубоко продуманным намерением все охватить и оценить». Сопрягается с естественностью еще одно важное понятие - щедрость. Как и в случае с естественностью, щедрость присуща Тургеневу-человеку и Тургеневу-писателю. «Отсутствие щедрости Джеймс трактует как изъян «отдельных частей ума»… Щедрость - очень важная для Джеймса категория, которую можно считать своеобразным эстетическим кодом в его критическом наследии Уракова А. Иван Тургенев в восприятии Генри Джеймса: между ученичеством и персональным мифом. С. 463.. Щедрость тоже нельзя развить, она не требует «воспитания», ее не нужно поддерживать. Щедрый человек впитывает в себя все впечатления жизни, чтобы потом щедро ими делиться.