Публицистика Тургенева

Русская литературная жизнь последних трёх столетий протекает в напряжённых идейно-эстетических диалогах и спорах. Искания и прогнозы разных по своим убеждениям литературных критиков позволяют полнее и внятнее выявить природу историко-литературного процесса в России. Судьба русской литературной критики неразрывно связана с драматически сложной историей отечественной культуры и социально-политического бытия страны. В России, начиная с 1830-40-х годов, история критики тесно увязана с историей и теорией журналистики: литературная критика - почти обязательная составная часть (отдел, рубрика) литературно-общественных журналов, позднее газет, а со второй половины ХХ века - программ радио- и телепередач; в последнее десятилетие мы вправе говорить о сетевых версиях литературно-критического бытия. Литературная критика с разной мерой интенсивности влияет на общее интеллектуальное направление в работе регулярных печатных изданий, электронных средств массовой информации, существенно воздействует на структуру и контекст периодики.

Критические суждения выдающихся писателей всегда крайне важны и интересны. Они являются неотъемлемой составной частью истории критики и представляют огромную ценность даже на ее самых зрелых стадиях развития. В большинстве случаев суждения писателей особенно ценны для характеристики внутренней творческой лаборатории писателей. Кроме того, литературно-критические суждения писателей служили надежным оплотом против декаданса даже тогда, когда «официальная» передовая критика явно пасовала и делала уступки идеализму, субъективизму, как это было с народнической критикой. Следует учитывать и различную степень профессиональных связей писателей с критикой, случайность и неслучайность поводов для их выступлений и самый характер выступлений (речь, статья, трактат, дневник).

Тургенев-критик идет рука об руку с Тургеневым-писателем на всем протяжении творчества. Круг его интересов беспредельно широк. Одной творческой работы над художественными произведениями Тургеневу было недостаточно. Его также влекло и к критике, которая оставалась тогда для мыслящего русского человека ареной наиболее откровенного выражения общественной позиции.

Обращение Тургенева к критике не было случайным. К жанру критических выступлений по вопросам литературы он обращался на протяжении всей сознательной жизни. И, как правило, в его статьях поднимались не только вопросы собственно творческие, но и важнейшие проблемы современной ему жизни.

Деятельность Тургенева-критика заслуженно оценили многие из его современников. Е.М. Феоктистов, выражавший, видимо, не только свое мнение, но и суждения московских «западников» (А.Д. Галахова, П.Н. Кудрявцева и др.), писал Тургеневу 18(30) марта 1853 г.: «Я Вам и забыл совсем сказать о Вашей маленькой статейке в „Современнике“ об Аксаковской книге („Записки ружейного охотника Оренбургской губернии“) - она мала, но прекрасна. Она-то и подожгла меня передать Вам мои догадки об том, что из Вас вышел бы блестящий критик или что-нибудь подобное. Когда вспоминаю статьи <...> об Островского комедии (и это самая лучшая), о „Племяннице“ и вот последняя даже, как бы она ни была мала - я все более и более убеждаюсь в моем мнении» Назарова Л.Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками (1851--1853 годы). -- В кн.: Вопросы изучения русской литературы XI -- XX веков. М.; Л., 1958 о том, что и сам Тургенев придавал известное значение своим литературно-критическим статьям, написанным в конце 1840-х - начале 1850-х годов, свидетельствует то, что он включил многие из них в первый том издания сочинений 1880 г. 10(22) апреля 1879 г. Тургенев писал В.В. Думнову: «В издание это войдут <...> нигде не напечатанные критические статьи». В письме к нему же от 19 сентября (1 октября) 1879 г. Тургенев посылал «список статей, долженствующих составить 1-й том», включив в этот список статьи о «Племяннице» Е. Тур и «Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева» И.С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах, чч. I--II. Под ред. Н.Л. Бродского, А.Е. Грузинского, Н.М. Мен­дельсона и Н. П. Сидорова. М., В.В. Думнов, насл. бр. Салаевых, 1924, 187, 192 с..

О том, что Тургенев в молодые годы серьезно относился к своей деятельности в качестве литературного критика, свидетельствуют и те его замыслы, которые по разным причинам не были им осуществлены. О них известно преимущественно из писем Тургенева и его современников. Так, например, 28 марта (9 апреля) 1845 г. Тургенев сообщал Белинскому, что пишет статью для «Отечественных записок» «по поводу двух статей Киреевского в „Москвитянине“» И.С.Тургенев..Собрание сочинений в 30 т.- М., "Наука", 1983 - Письма, т. 1. О задуманной им статье под названием «Славянофильство и реализм» Тургенев писал Белинскому 14 (26) ноября 1847 г. И.С.Тургенев, Собрание сочинений в 30 т.- М., "Наука", 1983 - Письма, т. 1. Однако обе эти статьи не были им написаны.

Первая литературно-критическая статья Тургенева - «Путешествие по святым местам Русским» (рецензия на книгу А.Н. Муравьева, 1836 г) выходит в «Журнале Министерства народного просвещения». Автор книги, разбираемой Тургеневым, - Андрей Николаевич Муравьев (1806-1874), писатель, влиятельный чиновник Синода. Будучи на дипломатической службе во время русско-турецкой войны, он после ее окончания отправился в Палестину, результатом чего явилась книга "Путешествие по святым местам в 1830 году", СПб., 1832. Кроме этого разбираемого Тургеневым "Путешествия", Муравьев написал ряд сочинений подобного же рода, драмы "Битва при Тиверияде" и "Михаил Тверской" (отрывки из первой напечатаны Пушкиным в "Современнике" 1836 года, кн. II), а также ценные воспоминания - "Знакомство с русскими поэтами", Киев, 1871. Книга, разбираемая Тургеневым, вызвала избрание Муравьева в 1837 г. членом Российской Академии. История написания рецензии изложена Тургеневым в его письме в редакцию "Вестника Европы" от 21 ноября (3 декабря) 1875 г. "В "Московских ведомостях", - писал Тургенев, - появилась заметка г-на П. Библиографа, в которой указывается на разбор книги Муравьева: "Путешествие по святым местам русским", помещенный в "Журнале Министерства просвещения" за 1836 год, как на первое мое печатное произведение. Существование этой статьи меня удивило более, чем кого-либо. Мне тогда только что минуло семнадцать лет, я был студентом С.-Петербургского университета; родственники мои в виду обеспечения моей будущей карьеры, отрекомендовали меня Сербиновичу тогдашнему издателю "Журнала Министерства просвещения" Сербинович, которого я видел всего один раз, желая, вероятно, испытать мои способности, вручил мне ту книгу Муравьева с тем, чтобы я разобрал её; я написал нечто по ее поводу - и вот теперь, чуть не через сорок лет, я узнаю, что это "нечто" удостоилось тиснения. Ни тогда, ни впоследствии я моей напечатанной статейки в глаза не видал! Вы, конечно, согласитесь со мною, что не могу же я, по совести, считать это ребяческое упражнение своим первым литературным трудом" Вестник Европы, 1876, кн. I стр. 430.

Соглашаясь с Тургеневым, что его первое печатное произведение не имеет серьезного литературного значения, нельзя не отметить, однако, проявленную им самостоятельность в оценке рецензируемой книги. Если в рецензиях на "Путешествие по святым местам русским", появившихся одновременно с рецензией Тургенева, в первую очередь отмечалось, что эта книга будет способствовать пробуждению в читателях религиозных чувств (см., например «Библиотека для Чтения», 1836, т. XVII, отд. V, стр. 1-26, и «Северная Пчела», 1836, № 109), то Тургенев понял ее значение иначе. Упомянув во вступительной части рецензии об историческом значении принятия Россией христианства, Тургенев подчеркнул, что книга Муравьева интересна своими рассказами о монастырях, которые в прошлом сыграли значительную роль как крепости, противостоявшие иноземным захватчикам, а в настоящее время являются хранилищами памятников русской старины: летописей, созданий зодчества, живописи и т. д. Впоследствии, с точки зрения исторической и научной, а не только религиозной, книга А. Н. Муравьева была оценена в 1840 г. на страницах "Отечественных записок" (т. XI, № 7, отд. VI, стр. 11-14) и "Литературной газеты" (1840, № 66, стр. 1490-1491).

Своеобразие литературно-критической деятельности Тургенева заключалось в том, что она всегда непосредственно была связана с выполнением им творческих задач, что иллюстрирует таблица (см. Приложение).

Так, например, занимаясь переводами из Шекспира, Байрона и Гёте, Тургенев выступал со статьями, посвященными разбору переводов на русский язык таких произведений мировой классической литературы, как «Вильгельм Телль» Ф.Шиллера и «Фауст» И. Гёте. В них Тургенев не только критиковал тот или иной из конкретных переводов (Ф.Б. Миллера, М.П. Вронченко), но и высказывал теоретические соображения о принципах художественного перевода вообще.

Обращение к немецкому романтику Шиллеру формально мотивировалось появлением русского перевода драмы, однако имелись иные, более серьезные мотивы, и они проявились в статье Тургенева весьма отчетливо. К тому времени Шиллер уже давно был известен русскому читателю и зрителю. Его произведения имели успех в России. Герои Шиллера с их возвышенными характерами напоминали о героических деятелях русского освободительного движения, о тех лучших представителях дворянской революционности, которые отважились восстать против самодержавия.

Тургенев в своем анализе драмы Шиллера стремился к осмыслению характера героя на фоне социально-исторических обстоятельств, в связи с национальной культурой германского народа, в свете важнейших философских проблем. Перед читателем встают такие вопросы, которые непременно напоминали ему о декабристах: выступление Телля против законной власти - это бунт или подвиг? случайный порыв или закономерное явление? Воспевание Телля в драме - это возвышение действительно героического характера и необходимого, нужного для народа поступка или это личное мнение художника?

При таком подходе драма Шиллера предстает на широком историческом фоне, рождает далеко ведущие раздумья и осмысляется в связи с русской жизнью эпохи Николая I. Однако Тургенев вовсе не стремится превратить рассматриваемое произведение всего лишь в повод для изложения далеких от его содержания соображений. Сочетая анализ с синтезом, стремясь сохранить целостное представление о драме Шиллера, Тургенев последовательно применяет характерологический принцип: понимание характера героя должно привести к объяснению не только замысла автора и его литературно-общественной позиции, но и к раскрытию в перспективе национальных особенностей и общечеловеческого значения произведения. Исходя из этого принципа, Тургенев решает: драма Шиллера национально-самобытное произведение, потому что её герой «во всех отношениях выражает германский дух». Но нет человечества вообще: оно складывается из многих народов и наций. Каждая нация является, как полагает Тургенев, частицей человечества, и её культурные достижения вливаются в сокровищницу мировой культуры. И потому-то драма Шиллера как произведение безусловно национальное и в художественном отношении выдающееся неизбежно приобретает общечеловеческий характер. Она должна оцениваться как особое явление мировой культуры не только потому, что Шиллер - великий художник: в его драме выразился некий момент общего развития всех народов.

И вместе с тем, по мнению Тургенева, достоинства и недостатки драмы Шиллера, похвалы и упреки его герою целиком обусловлены особенностями национального немецкого характера. Тургенев подчеркнул: герой Шиллера - «человек необыкновенный, но вместе с тем филистер: он настоящий немец». Подобное представление о национальном немецком характере разделяли многие из современников Тургенева, причем не только русские, но и французские, английские, итальянские. Их поражало в нем (немецком характере) странное сочетание философского, системного подхода к мирозданию с филистерским, обывательским, узкопедантичным пониманием своего места в нем.

Эти соображения на многое наталкивали Тургенева как читателя. В первую очередь они подводили к вопросу о мировой значимости русских художников. Романтическая критика еще совсем недавно поднимала Пушкина, называя его русским Байроном. Желая по достоинству оценить отечественных баснописцев, их называли русскими Лафонтенами или русскими Эзопами. В творчестве Грибоедова, Лермонтова, Гоголя, искали с той же целью каких-то аналогий с зарубежными оригиналами. Критика Сенковского, Греча, Булгарина довела до крайности эту линию: под их пером вся русская литература превращалась чуть ли не в бедную копию с неких образцов. Во всяком случае, ей придавался вторичный, неоригинальный характер.

Белинский резко восстал против подобных суждений. Тургенев вместе с ним, но иным образом, рассуждая как будто бы вовсе не о русской литературе, убеждал читателя во всеобщности подмеченного им положения: выдающееся национальное произведение всегда является вкладом в сокровищницу мировой культуры. Оно открывает человечеству ранее неизвестное и потому воспринимается как новаторское явление. Нужно лишь внимательно разобраться в его национально-самобытных героях, которые воплощают в себе с разной степенью полноты национальный характер своего народа.

Принцип рассмотрения образа героя на фоне исторических судеб народа был намечен Пушкиным и Гоголем, а затем развит Белинским. У Тургенева в его статье этот принцип получил последовательное применение. От субъективных вкусовых оценок произведения (как это было свойственно многим из записных критиков того времени) он ведет читателя в область обоснованных доводов, учит логике доказательств объективного мнения и оценки.

Особенно яркое выражение этот принцип получил спустя два года (в 1845 г) в большой статье Тургенева о новом переводе трагедии Гете «Фауст» на русский язык. Статья написана по поводу как будто бы не слишком значительного события, если учесть, что с «Фаустом» образованный русский читатель уже был знаком в оригинале и что по поводу трагедии Гете и в целом его творчества уже неоднократно появлялись краткие и развернутые суждения в русской печати.

Литературно-теоретические и философско-исторические принципы Тургенева в его разборе «Фауста» Гете определялись, с одной стороны, реалистической и общественно-активной критикой Белинского этой поры, а с другой - материалистической философией Фейербаха («Сущность Христианства», 1841). Популяризируя новое понимание литературного наследия Гете во всей его конкретно-исторической значимости, обусловленности и противоречиях, работа Тургенева имела тем большее программное значение, что в ней полностью пересматривались идеалистические концепции ранних статей Белинского «Менцель, критик Гете» (1840), и «Римские Элегии» Гете (1841), опубликованных на страницах все тех же «Отечественных записок». Если Белинский, как и все русские гегелианцы 30-х - начала 40-х годов, ключ к пониманию «Фауста» видел в раскрытии в нем жизни «субъективного духа, стремящегося к примирению с разумной действительностью путем сомнения, страданий, борьбы, отрицания, падения и восстания» В.Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. III, 1953, то для Тургенева такое понимание трагедии Гете представлялось уже совершенно неприемлемым: «Примирения, действительного примирения, того окончательного аккорда, в котором разрешались бы все предшествовавшие диссонансы, мы не находим в «Фаусте» <…> придуманное старцем Гете аллегорическое, холодное, натянутое разрешение трагедии не удовлетворяло и не удовлетворит, вероятно, ни одного живого человека».

Борясь за новое реалистическое искусство, непосредственно служащее задачам освобождения человеческой личности от ига «предания и авторитета», Тургенев из «мирообъемлющего», как говорил Белинский, творческого наследия Гете выделяет не «Римские элегии», не «Вильгельма Мейстера», и даже не «Вертера», а «Фауста». «Гете, - писал Тургенев, - этот защитник всего человеческого, земного, этот враг всего ложно-идеального и сверхъестественного, первый раз заступился за права - не человека вообще, нет - за права отдельного, страстного, ограниченного человека; он показал, что в нем таится несокрушимая сила, что он может жить без всякой внешней опоры, и что при всей неразрешимости собственных сомнений, при всей бедности верований и убеждений, человек имеет право и возможность быть счастливым и не стыдиться своего счастья. Фауст не погиб же. Мы знаем, что человеческое развитие не может остановиться на подобном результате, мы знаем, что краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество, имеющее свои, незыблемые законы».

Тургенев воспользовался переводом М. Вронченко для серьезного разбора ряда важных проблем литературного и общественного порядка. Формулируя свою задачу, Тургенев предупреждает читателя, что в первой части статьи будет изложен «род исторического изыскания о том, когда, как и почему возникла и созрела мысль о «Фаусте» в душе поэта», а во второй части он обещает изложить развернутое собственное суждение об этом произведении, имея в виду его понимание и оценку в свете насущных проблем русской жизни 40-х годов XIX века.

Тургенев выполнил даже больше, чем обещал: он ещё присовокупил обстоятельный анализ русского перевода, проявив завидное чутье к тонким оттенкам смысла оригинала, а вместе с тем - и понимание теории перевода вообще.

В статье Тургенева о «Фаусте» с наибольшей полнотой проявилось его понимание принципа историзма при критическом освещении художественного произведения. Тургенев рассматривает трагедию Гете как закономерный и в какой-то мере даже неизбежный факт германской культуры в определенный момент её развития. Её особенности в середине XVIII века, - обусловленные социально-историческими обстоятельствами, по мнению Тургенева, не могли не сказаться на произведении Гете. Разумеется, художник был свободен в своей творческой деятельности, и Гете был волен написать что угодно, но только то из написанного им, что отвечало потребностям развивающейся немецкой культуры, могло приобрести всегерманский резонанс, могло войти в ряд общенациональных явлений. В сущности, для Тургенева не только замысел поэта и не только его художественное воплощение, но и самый гений Гете - это необходимое порождение своей эпохи.

Тургенев стремится широкими мазками нарисовать картину немецкого национально-культурного возрождения в середине XVIII века после затянувшегося упадка, последовавшего вследствие страшного опустошения и разгрома в ходе Тридцатилетней войны (1618-1648). Застой сменился подражанием инонациональным образцам, правители многочисленных княжеств и герцогств разыгрывали роль меценатов. И лишь в середине XVIII века возник интерес к собственной истории Германии в целом. Возникло стремление героизировать её представителей.

Тургенев не только воссоздает достоверные обстоятельства развития немецкого просветительства и зарождения романтизма в Германии. Здесь ещё и прозрачный намек: русский читатель по аналогии неизбежно должен задуматься о российской действительности. Тургенев стремится подвести своего читателя к выводу: бывают эпохи в истории каждого народа, когда литература оказывается главной ареной духовной жизни, когда не политики и не правители решают его судьбы, а поэты и романисты, когда насущные вопросы общественного развития по воле обстоятельств выражаются не непосредственно, в форме политических манифестов или религиозно-нравственных учений, а опосредованно - в форме эстетических полемик, в художественной системе произведения. Социальный процесс по видимости может как будто бы замереть, старый уклад остается внешне непоколебленным, а тем временем в литературе уже началось размывание основных устоев старого мира.

Тургенев едко заметил: «Ландграфы преспокойно продолжали продавать своих подданных англичанам, воевавших с непокорными американцами». Продавали рекрутов в британскую королевскую армию, чтобы немцы умирали за интересы чужой короны, в то время как им в самой Германии нашлось бы немало дел. Не напоминало ли это русскому читателю положение на Кавказе, где за десятилетия кровавой борьбы против непокорных горцев погибли сотни тысяч русских рекрутов?

Не только эта, но и другие критические статьи Тургенева, полны подобных намеков на социальные язвы Российской империи. Но дело даже не в них. Статья о «Фаусте» - это наиболее развернутое и целостное изложение системы философских воззрений Тургенева. Освоив диалектику Гегеля, он пытается приложить её принципы к анализу русской и мировой литературы, чтобы через это отражение действительности в художественном мире искусства судить в первую очередь российскую действительность, стремится в стройном порядке организовать свои соображения о взаимоотношения искусства и общественной жизни. Характерологический принцип позволяет Тургеневу расположить свои суждения вокруг образа Фауста. Принцип историзма является основой для уяснения закономерности и социальной обусловленности творческого замысла Гете.

Тургенев увидел в Гете выразителя романтических настроений на немецкой почве. Подобно Белинскому, он полагал, что романтизм - явление общее, всемирное, подобное особой настроенности в юношеском возрасте. Каждый человек в молодые годы проходит через романтические увлечения - и каждый народ, подобно отдельному человеку, имеет пору своей юности, а соответственно, приобщается к романтизму. Заслуга Гете и заключается в том, что он, по мнению Тургенева, уловил момент наивысшего романтического подъема в Германии и с особенной художественной силой выразил этот неповторимый момент юного дерзания и порыва к героической деятельности.

Негодующие строки Тургенева по поводу той «жалкой роли», какую играет народ в «Фаусте», и его же иронические замечание о «толпе», не имеющий якобы права «возмущать величественный покой, или одинокие радости, или, наконец, одинокие страдания какой-нибудь гениальной личности», перекликаются с рассуждениями Белинского в статье «Русская литература в 1845 г.» о писателе-романтике. По словам критика, «романтики» не хотят снизойти до ознакомления с толпою, изучения её характера, положения, потребностей, нужд. «Они смотрят на толпу не как на силу, которая гнется и подается только от силы гения, а как на стадо, которое может гнать перед собою куда угодно первый умник, если вздумает взяться за это дело» В.Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. 9, 1995

Тургенев предложил свое собственное представление финала для столь сложного действия, какое воссоздается в трагедии: по его мнению, Гете должен был признать неразрешимость тех проблем, какие встали перед Фаустом, и обосновать невозможность завершения его нравственных исканий. «В неоконченности этой трагедии заключается её величие», - утверждал он.

В заключительной части статьи Тургенев высказал немало примечательных соображений, которые сохраняют интерес для современных переводчиков и для теории перевода. В целом же эта статья была выдающимся явлением в русской критике 1845 года и относится к числу блестящих, глубоко оригинальных выступлений Тургенева.

Перевод «последней главы первой части Фауста», сделанный самим Тургеневым, опубликован был в «Отечественных записках», в 1844 г. Белинский отнес это перевод «к числу замечательнейших явлений этого рода» Там же

Среди литературно-критических выступлений Тургенева, относящихся к началу пятидесятых годов, значительную роль играют также его статьи и рецензии, которые являются откликами на те или иные из поэтических явлений современности. Пробуя свои силы в поэзии, Тургенев приобрел завидное чутье к поэтическому слову, составил верное понимание о месте и роли стихотворных произведений в литературном процессе и в общественной жизни. Он умел безошибочно определить находки истинных поэтов и бескомпромиссно оценить опусы эпигонов.

В 1851 году в статье о стихотворном альманахе «Поэтические эскизы» он насмешливо указал на ляпсусы бесталанных авторов и резко отозвался об их запоздалых романтических претензиях. Читателю была понятна направленность убийственной иронии Тургенева, отвергавшего бездумную и лживую страстность псевдопоэзии. Основные литературно-теоретические положения разбора «Поэтических эскизов» определялись борьбой всего редакционного коллектива «Современника» с безыдейной лирикой.

Три года спустя Тургенев в рецензии о Тютчеве высоко оценил не только этого поэта («завещанного <...> приветом и одобрением Пушкина»), но также Фета, Некрасова и Майкова. Предисловие к отдельному изданию «Стихотворений Ф. Тютчева», вышедшему в мае 1854 г., также было написано Тургеневым. В отдельной публикации доброжелательно отозвался о новом сборнике Баратынского (публикация сопровождалась письмом Тургенева в редакцию журнала, напечатанным в качестве примечания). Он верно заметил, что в русской литературе поэзия мысли нашла признание и получила самобытное выражение. «Мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им, и сама его проникает нераздельно и неразрывно» И.С.Тургенев Собрание сочинений в 12 томах, т 11 - М., ГИХЛ,1956г стр 166, - так определял он своеобразие лирико-философского образа. Впоследствии он именно так поступит в своих «Стихотворениях в прозе».

Высоко оценивая уровень критических статей Тургенева, нельзя не признать, что подчас ему изменяла строгая взыскательность. Так, в 1870 гон решил вступиться за доброе имя поэта Я. Полонского, которого в Некрасовских «Отечественных записках» назвали второстепенным поэтом-эклектиком. Анонимная рецензия принадлежала перу М.Е. Салтыкова-Щедрина. Характеризуя поэта как «вялого и бесцветного», критик заключал: «Бесконечная канитель слов, связь между которыми обусловливается лишь знаками препинания; несносная пугливость мысли, не могущей вызвать ни единого определенного образа <…>» М.Е.Салтыков-Щедрин. Полное собрание сочинений, т 8, 1937г. Чтобы приподнять «приниженного» критиком поэта, Тургенев поднял его даже выше Толстого и, походя, желчно отозвался о поэзии Некрасова. Резкий отзыв Тургенева о лирике Некрасова вызвал протест самого Полонского, который в письме к поэту счел необходимым отмежеваться от суждений Тургенева, и об этом же Полонский писал Тургеневу, который, отвечая на упреки Полонского, готов был признать, что несколько погорячился. Ошибочность своих суждений Тургенев признал через несколько лет, откликаясь на некролог Некрасова, опубликованный в «Вестнике Европы» в 1878 г, в письме к Стасюлевичу.

Обратившись к прозе, пробуя свои силы в жанре рассказа, повести, очерка и задумав роман, Тургенев в 1847 году с особой чуткостью отнесся к творческим находкам В.И. Даля. Активный интерес к новому сборнику произведений Даля был вызван у Тургенева тем, что он сам в это время работал над "Хорем и Калинычем" - первым очерком из "Записок охотника", главным героем которых стал русский крестьянин. Настоящая рецензия и очерк "Хорь и Калиныч" вышли в свет одновременно, в первых номерах "Отечественных записок" и "Современника". Не случайно поэтому, что в рецензии Тургенев уделил большое внимание проблеме народности литературы и истолковал ее с точки зрения тех задач, который он ставил перед собою, как автор очерков из крестьянской жизни.

Выводы, сделанные Тургеневым в рецензии на «Повести, рассказы и сказки казака Луганского», написанной в 1846 г, близки заключениям Белинского о характере творчества В. Даля в обзоре «Русская литература в 1845 г.». Реалистические зарисовки Даля из народного быта вызвали восторженную оценку Белинского. «В.И. Луганский, - писал критик, - создал себе особенный род поэзии, в котором у него нет соперников. Этот род можно назвать физиологическим. Повесть с завязкою и развязкою - не в таланте В.И. Луганского, и все его попытки в этом роде замечательны только частностями. Отдельными местами, но не целым. В физиологических же очерках лиц разных сословий он - истинный поэт, потому что умеет лицо типическое сделать представителем сословия… «Колбасники и бородачи», «Дворник» и «Денщик» - образцовые произведения в своем роде, тайну которого так глубоко постиг В.И. Луганский. После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской литературе» В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т.9, 1955. Эти соображения Белинский повторил в 1847 г. в своей статье в «Современнике» о том же издании «Повестей» Даля, которое Тургенев рецензировал в «Отечественных записках» (там же, стр 463-467).

Обдумывая замысел «Записок охотника», Тургенев с тем большей ясностью осознал сильные и слабые стороны очерков Даля. Поддерживая его в стремлении к правдивому воссозданию народных типов, Тургенев вместе с тем предостерегал его от излишней поэтизации патриархальности. Рецензия Тургенева на "Повести, сказки и рассказы Казака Луганского" может рассматриваться как "своеобразное литературно-теоретическое введение к "Запискам охотника". Сопоставление произведений Даля с "Хорем и Калинычем" и вообще с "Записками охотника" показывает, что у них много общего: совпадают отдельные приемы, сравнительные характеристики крестьян осуществляются по примерно одинаковой схеме: растительность, расположение изб в деревне, внешний вид построек, особенности местной речи крестьян и т.д. Увлечение В.И. Даля этнографизмом, интерес к профессиональной среде заслонили в основной массе его произведений "историю души", ограничили и ослабили психологический анализ". Поэтому, начиная с 1846-47х годов, произведения Даля "постепенно теряют свое значение, отступают в литературной жизни на второй план". В отличие от Даля Тургенев не ограничивается статичной фактографией, не замыкается в самодовлеющем этнографизме, а приходит к совершенно новому уровню взаимодействия очеркового и беллетристически-психологического начал, к психологическому анализу внутреннего мира представителей разных сословий. Указанные особенности литературного процесса 1840-х годов подтверждаются не только творческой практикой Тургенева, в частности, циклом "Записки охотника", но и его литературно-критическими оценками произведений Даля.

В рецензии на "Повести, сказки и рассказы Казака Луганского" - В.И. Даля - Тургенев писал, что "в русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития". Его внимание всё более и более привлекала низовая, крестьянская или патриархально-дворянская Русь. Тургенев утверждал, что "народный писатель" должен проникнуться "сочувствием к народу, родственным к нему расположением, наивной и добродушной наблюдательностью".

Тургенев не претендует на подробную и полную оценку сочинений Даля и ограничивается "общею характеристикой этого замечательного и самобытного дарования". Само небо, пишет Тургенев, определило Казаку Луганскому быть "писателем действительно народным". Однако Тургенев тут же уточняет, что он понимает под названием "народного писателя": это не тот, кто "говорит народным язычком, подделывается под русские шуточки, часто изъявляет в своих сочинениях горячую любовь к родине и глубочайшее презрение к иностранцам", а тот, кто "как бы вторично сделался русским, проникся весь сущностью своего народа, его языком, его бытом". Тургенев употребляет слово "народный" в его "исключительном, ограниченном значении", совсем не в том смысле, в каком оно может быть применено к Пушкину и Гоголю. Далю свойственны сочувствие к народу, родственное к нему расположение, наивная и добродушная наблюдательность, и в этом отношении, считает Тургенев, "никто, решительно никто в русской литературе не может сравниться с г. Далем", ведь русского человека он знает в совершенстве: "как свой карман, как свои пять пальцев".

Дав общую характеристику писательского своеобразия Даля, Тургенев переходит к определению составных элементов его таланта. Даль не просто умен, а еще более смышлен, "смышлен русской смышленостью", он любит русского человека, его слог "чисто русский, немножко мешковатый, немножко небрежный, но меткий, живой и ладный", и такой слог Тургеневу по душе: "Нам крайне нравится эта мешковатость и небрежность". Далю незачем подниматься на ходули, поучать, насмешничать. Прекрасное знание народного характера порождает особое свойство прозы Даля - непредвиденность, то, что Тургенев называет "вещицами, от которых хочется подпрыгнуть".

Произведения Даля, считает Тургенев, вряд ли могут быть успешно переведены на иностранный язык: слишком уж они исключительно народны, от них "чересчур пахнет русским духом". После чтения Даля у читателей возникают особое чувство родства с народом и мысль о том, что в "русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития". Далю доступны не только русский характер, а весь ему знакомый народ, населяющий Россию: "молдоване, жиды, цыгане, болгары, киргизы". Даль умеет "одним взглядом подметить характеристические черты края, народонаселения", уловить малейшие выражения разных личностей. Тургенев убежден, что со временем Даль окончательно упрочит занятое им "одно из почетнейших мест в нашей литературе".

Вместе с тем, высоко оценивая творчество Даля, Тургенев отмечает и слабые стороны его дарования, указывая на "изумительное богатство чисто русских пословиц и поговорок", однако не признавая в "россказнях" Казака Луганского "особенно художественного достоинства со стороны содержания". Как первые опыты, сказки Казака Луганского "замечательно хороши", но "такого рода сочинения не имеют еще истинно литературного значения". Даль остроумен, но "у него мало юмора", он "балагурит немного, щеголяет "словечками". Кроме того, Далю "не всегда удаются его большие повести". Когда нужно "связать и распутать узел, представить игру страстей, развить последовательно целый характер", Даль "не из первых мастеров", это "не его дело". Там же, где "рассказ не переходит за черту "физиологии", где автор пишет с натуры", появляются колоритные типы брюхача-купца, дворника, денщика и другие.

Даль мастерски, немногими, но меткими чертами рисует быт, обычаи, города и селения Руси, но у него "гораздо более памяти, чем воображения", хотя, добавляет Тургенев, "такая верная и быстрая память стоит любого воображения". Тургенев приветствует появление физиологических очерков Даля, считает их "лучшими его произведениями": именно благодаря им "Казак Луганский стал Далем". Оценки, данные Тургеневым творчеству Даля, хотя и находятся в силовом поле мысли Белинского, дополняют наши представления о восприятии Даля русской критикой.

Столь же тонко и доброжелательно Тургенев в 1853 году рассмотрел поэтичную книгу С.Т. Аксакова «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». Его покорила острая наблюдательность автора. Тургенев сам влюблено писал о русской природе в «Записках охотника» и других произведениях. Поэтому он с таким восторгом отозвался о проникновенном умении Аксакова создавать прекрасные пейзажи, возбуждая искреннюю любовь читателя к родному краю.

Занятый подготовкой к печати первой книжки «Современника», Некрасов 20 января ст. ст. 1853 г. пишет Тургеневу: «Прежде всего спасибо тебе за твою статью, которую я нашел легкою и живою, насколько подобает статейке такого рода, а другие находят даже прекрасною во всех отношениях, выражаясь так, что-де за что Тургенев ни возьмется, непременно выйдет отличная вещь, - и это многие» Н.Некрасов. Собрание сочинений, т 9. Сам же Тургенев отзывался об этом своем труде в письме к П.В. Анненкову от 10(22) января 1853 г. следующим образом: «Кроме двух-трех мыслей о природе и манерах ее описывать, в этой статье для Вас, кажется, не будет ничего занимательного» И.С.Тургенев. Собрание сочинений в 30 томах. Письма, т 3, 1984г.

Книгу С.Т. Аксакова Тургенев ценил за правдивый показ русской природы. В этом отношении позднее (в 1854 г.) с ним оказался солидарным Н.Г. Чернышевский, который в статье «Журналистика» писал: «Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г-н Аксаков обессмертил их своими рассказами!» Н.Г.Чернышевский, Собрание сочинений, т. 14, дополн.. Но по своему содержанию, по кругу вопросов, затронутых Тургеневым, его статья выходила далеко за рамки оценки книги С.Т. Аксакова, что было замечено еще современниками писателя. В частности, об этом писали Тургеневу С.Т. и К.С. Аксаковы. «Ваше письмо к издателю „Современника“ - не критика на мою книгу, а прекрасная статья по поводу моей книги. Впрочем, я очень понимаю, что, удержав характер критики, статья Ваша вышла бы, может быть, не так интересна и несколько суха» Русское Обозрение, 1894, № 9 - замечает С.Т. Аксаков и в заключении пишет: «...я ожидал менее похвал, но зато ожидал беспристрастного суда и справедливых осуждений; я надеялся более серьезного тона, особенно в отношении к языку и слогу» С С.Т. Аксаковым был солидарен и К.С. Аксаков. 30 января ст. ст. 1853 г. он писал Тургеневу: «Много хорошего в Вашей статье <...>, но собственно о книге можно было бы сказать больше - не в смысле похвалы, а в смысле определительной оценки...» там же. Отвечая С.Т. Аксакову 5 и 9(17 и 21) февраля 1853 г., Тургенев писал: «Я очень понимаю, почему Вы не совсем довольны моей статьей - я увлекся несколько в сторону от Вашей книги - но я не предвидел, что ценсура так немилосердно поступит со мной. Не упоминаю уже о множестве отдельных мест, ослабленных и выкинутых ею: посылаю Вам целые полторы страницы, вычеркнутые -- после слов: „рассуждениями по их поводу“ - на стр. 39 <...> Что г-н ценсор подозревал в этом отрывке - пантеизм, что ли, или вообще мое имя на него подействовало - не знаю» И.С.Тургенев.Собрание сочинений в 30 томах. Письма, т 3.

В печати статья Тургенева была встречена положительными отзывами. Так, например, рецензент «Москвитянина», считая, что эта статья «очень занимательна», приводил большой отрывок из нее и в заключение писал: «Всё это прекрасно! Но как всё это попало в рецензию на книгу об охоте? В странное время мы живем! Развертываешь статью об охоте - и находишь прекрасные эстетические положения; заглянешь в статью о поэзии - там вам ничего и не напомнит об эстетике» Московитянин, 1853, № 4, февраль, кн. 2, отд. V..

В начале 1850-х годов Тургенев написал ряд статей и рецензий, опубликованных в журнале «Современник», к редакции которого он был особенно близок. Большинство из них являлось откликами на текущие события литературной жизни и в известной степени отражало позицию этого передового органа печати. В то же время некоторые из этих статей имеют существенное значение для понимания собственных литературно-эстетических воззрений Тургенева. Таковы в особенности большая статья о «Племяннице» Е. Тур. Основные положения статьи Тургенева о романе «Племянница» связаны с литературно-эстетическими позициями Тургенева в конце 1840-х - начале 1850-х годов. В статье он по существу изложил свою теорию романа, высказался по поводу будущего развития этого жанра в России, где, по его мнению, возможны лишь романы сандовского и диккенсовского типа, т. е. романы с социальной проблематикой и социальными типами. Что же касается «Племянницы», то Тургенев судил об этом романе довольно строго, тон его статьи местами был ироническим и снисходительным.