Публицистика Тургенева

После возвращения в Россию летом 1850 г основное творческое внимание Тургенев уделяет «Запискам охотника», а 29 декабря 1851 г. Тургенев пишет Е.М. Феоктистову: «Вся моя литературная деятельность в последнее время ограничилась статьей о «Племяннице». Не знаю, что скажет графиня. Кажется, она будет довольна, хоть я не мог не взглянуть иронически на этих двух господ Плетеевых и Ильменевых» «Тургенев и круг «Современника», Л. 1930. В письме от 2 февраля 1852 г. к К.Н. Леонтьеву Тургенев счел необходимым подчеркнуть главную причину недоговоренностей в его рецензии: «Настоящего дела я, по причине цензуры, сказать не мог, и поэтому она может подать повод к недоразумениям» «Русская мысль», 1886, кн. XII..

Статья Тургенева, ставившая в связи с неудачей «Племянницы» общие вопросы развития русского реалистического романа, живо заинтересовалась в общественно-литературных кругах. 7 января 1852 г. В.П. Боткин информировал Тургенева о том, что, несмотря на отсутствие ещё в Москве первой книжки «Современника», слухи о рецензии на «Племянницу», уже дошли до Е.В. Салиас «жестокие, и она заранее робеет». 11 февраля 1852 г. Боткин вновь писал Тургеневу о его рецензии: «..из разговора с Грановским узнал я, что графиня все ещё продолжает негодовать за разбор. Тут, брат, не помогут никакие объяснения и уверения, авторское самолюбие, разжигаемое хвалами сентиментального педанта <П.Н. Кудрявцева> и не имеющего своего мнения Галахова, - совершенно затемнили здравый смысл дамы. Она приписывает все недоброжелательству. Гранов<ский>, которому статья твоя особенно понравилась, говорит мне вчера: «Я убеждал, убеждал её - и, наконец, бросил: пусть её идет своей дорогой!» «Современнику» теперь от неё не дождаться ни строчки - да я эту потерю не считаю нисколько значительной» В.П Боткин и И.С. Тургенев. Неизданная переписка», 1930. Позже об успехе статьи неоднократно писали Тургеневу К.А. Аксаков, Боткин и Е.М. Феоктистов: статья «сверху донизу писана ужасно умно», недостатки романа взяты «очень верно и ловко развиты блестящим образом»; такое же положительное мнение о ней сложилось у Т.Н. Грановского и А.Д. Галахова, в общем, «все, не принадлежащие к маленькому приходу графини, решительно восхищаются» статьею Тургенева. Тем не менее, Феоктистов сетовал, что Тургенев, сосредоточившись на критике, не обратил такого же внимания на достоинства романа Назарова Л.Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И.С. Тургенева его современниками (1851-1853 годы). - В кн.: Вопросы изучения русской литературы XI - XX веков. М.; Л., 1958.

Автор романа - Е.В. Салиас была весьма недовольна статьей Тургенева, о чем сообщал, в частности, Е.М. Феоктистов в своих письмах к Тургеневу от 14(26) января и 28 января (9 февраля) 1852 г. В последнем Феоктистов писал: «Я Вам скажу главный ее <Е.В. Салиас> grief, который питает против Вашей критики не она одна, но и другие, одинаково с нею думающие: нападают на несколько покровительственный тон, которым как будто бы пропитана вся статья» Там же Желая уничтожить некоторую холодность, возникшую между нею и Тургеневым вследствие появления статьи, Салиас писала ему 18 февраля ст. ст. 1852 г.: «Я слышала от Каткова, что Вам неприятно то впечатление, которое произвела на меня Ваша критика. На это я скажу Вам одно: пора и Вам и мне забыть ее. Ужели мы станем разыгрывать Монтекки и Капулетти (Ваше любимое выражение) из-за журнальной статьи...» И.С. Тургенев, Полное собрание сочинений в 30 томах, Письма, т. II..

Статья Тургенева о романе «Племянница» была не первым печатным отзывом об этом произведении. Ей предшествовали две анонимные заметки, напечатанные в ноябрьской и декабрьской книжках «Современника». В одной из них говорилось о «Племяннице», первая часть которой «возбудила такой живой интерес», и о том, что в журнале будет подробно рассказано «об этом замечательном литературном явлении» Современник, 1851, № 11, отд. VI, с. 91.. Вторая заметка явилась краткой рецензией на роман Е. Тур, причем снова высказывалось намерение редакции «ближе познакомить читателей с „Племянницею“, посвятив в следующей книжке <...> особую статью» разбору этого произведения Современник, 1851, № 12, отд. IV, с. 45

В дальнейшем и сам роман и статья о нем Тургенева вызвали ряд откликов в журналах. В некоторых из них содержались полемические замечания в адрес Тургенева. Так, например, рецензент «Отечественных записок», цитируя статью Тургенева (хотя и не называя его), оспаривал мнение писателя о том, что «роман в четырех частях может написать в наше время только женщина» и что при этом «он непременно должен быть наполнен „болтовнёю“» Отечественные записки, 1852, № 2, отд. VI.. Этот критик, не соглашаясь с Тургеневым, стремился доказать, что «четыре части „Племянницы“ совершенно оправдываются общим планом действия и его расположения»

Ап. Григорьев, разбирая в «Москвитянине» первую книжку «Современника» за 1852 г., подробно остановился на статье Тургенева о «Племяннице», считая, что она отличается «явным желанием рецензента сказать правду, как он ее разумеет». Возражения с его стороны вызвали, во-первых, «неясно» изложенное разделение талантов на субъективные и объективные, во-вторых, «деление публики на критиков и читателей», в-третьих, утверждение Тургенева, что «Евгения Тур - русская женщина». Критик-славянофил, считая, что эта писательница - «женщина умная, талантливая», тем не менее писал далее: «... мы имеем об русской женщине такое представление, которое с образом Евгении Тур никак не вяжется». В заключение Ап. Григорьев высказывал мнение, что рецензия Тургенева на «Племянницу» «отличается некоторой бесцеремонностью в тоне, которой можно бы было избежать без вреда истине» Московитянин, 1852, № 3, февраль, кн. 1. Однако авторы большинства журнальных рецензий во многом солидаризировались с тем, что уже высказал Тургенев. Таким образом, эта статья Тургенева была весьма заметным фактом в русской критике начала 1850-х годов.

В сентябре 1852 г Тургенев прочитал в очередном номере «Современника» первое печатное произведение Л.Н. Толстого за подписью «Л.Н.»и под названием, данным ему редакцией, - «История моего детства» (это была повесть «Детство»). И уже в октябре 1852 г в письме Некрасову Толстой восхищен: «Ты прав, это талант надежный… Скажи ему, если это может его интересовать - что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему» И.С.Тургенев Собрание сочинений в 12 томах, т 12. Потом Тургенев следит за каждым новым произведением Толстого, снова восхищаясь ими в письмах, в 1855 г знакомится с ним лично, однако при всем огромном уважении, которое оба испытывали друг у другу как писатели, уже в первое же время знакомства между ними пролегла «трещина» разногласий. Многие исследователи пытались разобраться в причинах этого отталкивания их друг от друга, но почти безуспешно. Тургенев высказывалась положительные оценки многому в творчестве Толстого, но не одобрял чрезмерный его самоанализ, психологизм, эту «капризно-однообразную возню в одних и тех же ощущениях». Особенно все эти черты бросались в глаза в «Войне и мире». Но в 70-80-х годах Тургенев много доброго сказал о Толстом в связи с двумя французскими переводами «Войны и мира». Он отмечал в парижской печати мощь психологического анализа Толстого и «способность создавать типы», огромное познавательное значение его эпопеи.

Отношения Тургенева с М.Н. Салтыковым-Щедриным были неровными, слишком разные были натуры. Салтыков-Щедрин положительно отзывался о «Записках охотника», «Дворянском гнезде», однако отношения приняли характер отчужденности после взаимных отрицательных отзывах писателей о «Губернских очерках» и «Отцах и детях». Однако в противовес реакционным критикам Тургенев сказал свое веское положительно слово об «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. В сущности, он оспорил придирки А.С. Суворина к гротескным приемам автора знаменитой сатиры. Критика 70-80-х годов замалчивала произведения Салтыкова-Щедрина. В 1871 году Тургенев написал предисловие к английскому переводу «Истории одного города», в котором назвал манеру Салтыкова-Щедрина родственной духу сатире Ювенала, реализму Свифта. Он указал на особые трудности перевода Щедрина, у которого «местный колорит слишком ярок» и заслуживает специального изучения.

Работая над оригинальными драмами, Тургенев заявил о себе как о незаурядном знатоке театра и драматического искусства, в резкой рецензии отозвавшись в 1846 году об исторической драме С.А. Гедеонова «Смерть Ляпунова», а в 1847 году не менее резко оценив трагедию Н. Кукольника «Генерал-поручик Паткуль», лживую в историческом и психологическом плане.

Принципиальное отличие драмы от других родов литературы Тургенев видел в том, что замысел художника осуществляется в особом действии, в сплетении тех ситуаций и сцен, из которых складывается сценический способ раскрытия характеров. В противном случае получается диалогизированная проза. В драме должны участвовать персонажи с окончательно сложившимися характерами. Их психология должна быть наперед выяснена для себя драматургом и постепенно раскрывается в ходе действия. «Художник должен быть психологом, но тайным», - утверждал Тургенев. В драме недопустим психологизм того вида, какой складывался тогда в прозе и поэзии: всеведущий автор как бы снимает покровы с внутренней жизни героев и открывает перед читателем глубины внутреннего мира. У зрителя не должно остаться сомнений насчет сложности внутренней жизни драматических героев, но раскрытие их психологии должно совершаться без «подсказки» драматурга - как бы само собой, на основе сопереживаний и догадок зрителя.

Реакционно-романтические драмы Кукольника в идейно-художественном отношении противостояли прогрессивной реалистической литературе 30-х годов. Кукольник явился главой целой школы. За ним следовали такие драматурги, как Н.А. Полевой, П.Г. Ободовский, Р.М. Зотов и др. В драме Гедеонова "Смерть Ляпунова" Тургенев усматривал все особенности "ложно-величавых" исторических пьес, заполнявших русскую сцену в 30-40-х годах и имевших успех в правительственных кругах, а также у реакционной критики. Восставая против псевдопатриотизма автора "Смерти Ляпунова", Тургенев находил, что Гедеонов отличается от своих предшественников лишь совершенным отсутствием самобытности, а герои его пьесы лишены правдоподобия и говорят языком, присущим не русским людям, а героям современной французской мелодрамы. В своей статье Тургенев подсказывал реальный путь обновления русского театра. Для того, чтобы перестали существовать и ставиться на сцене "ложно-величавые" исторические драмы, подобные "Смерти Ляпунова", нужно создать реалистическую драматургию.

Популяризируя в своем разборе «Смерти Ляпунова» общественно-политические и эстетические установки Белинского в его борьбе с официозной исторической драматургией Н.В. Кукольника, Н.А. Полевого и их эпигонов, Тургенев прежде всего имел в виду статью «Русская литература в 1844 г.» Анализируя в этом обзоре трагедии Хомякова «Ермак» и «Дмитрий Самозванец», Белинский выдвигал принципы историзма и народности искусства, как основополагающие. Доказывая, что та или иная трактовка проблем национальной исторической драматургии неотделима от общих условий развития русского реалистического искусства, Белинский протестовал против всех и всяческих опытов реставрации в произведениях исторического жанра штампов псевдонародной романтической поэтики начала 30-х годов. В трагедиях Хомякова Белинский видел не «живое, кровное сродство с национальностью изображаемого им народа», а «более или менее ловкую подделку под русскую народность»: «Видим лица, видим события, видим русские слова, но не видим того, что давало бы смысл, было бы ключом к разгадке этих лиц и событий. Самозванец и Ляпунов г. Хомякова говорят, кажется, по-русски, а между тем оба они - какие-то романтические мечтатели двадцатых годов XIX столетия, следовательно, нисколько не русские начала XVII века. А между тем эта трагедия написана после «Бориса Годунова» Пушкина!» В.Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. 8, 1955. Не случайно, что и рецензия Тургенева на «Смерть Ляпунова» приписана была Белинскому и вызвала резкую отповедь в адрес последнего в обзоре новинок русской драматургии на страницах реакционной «Иллюстрации», 1847, №2, стр. 24.

В статье о «Генерал-поручике Паткуле» Тургенев решительно выступил против попыток Кукольника исказить историческую действительность как в изображении главного героя, его характера и поведения в тех или иных условиях, так и в деталях. Кроме того, в пьесе Кукольника Тургенев находил вычурность и неточность выражений, страсть к напыщенной декламации. Тургенев выступает против официозно- романтической драматургии 30-40-х годов. Основной порок трагедии «Генерал-поручик Паткуль», по мнению Тургенева, заключается в отступлении от исторической правды. Излагая свое понимание сущности трагедии, как особого жанра искусства, Тургенев писал: «Слово трагедия, хотя и утратило свой первобытный смысл, все же переносит читателя в ту идеальную сферу искусства, где совершается борьба между двумя коренными началами жизни и где, следовательно, трагик имеет право для большего торжества истины жертвовать фактами, внешней вероятностью». Далее Тургенев конкретизирует эту мысль, напоминая читателям сентенцию Лессинга: «На сколько может трагик отступить от исторической истины? Во всем, что не касается до характера действующего лица, на сколько угодно, но характеры должны быть ему священны».

Заключительные положения рецензии («у нас нет ещё драматической литературы и нет ещё драматических писателей») очень близки следующим формулировкам Белинского: «Драматическая русская литература представляет собою странное зрелище. У нас есть комедии Фонвизина, «Горе от ума» Грибоедова, «Ревизор», «Женитьба» и разные драматические сцены Гоголя - превосходные творения разных эпох нашей литературы, - и кроме них нет ничего, решительно ничего хоть сколько-нибудь замечательного, даже сколько-нибудь сносного. Все эти произведения стоят какими-то особняками, на неприступной высоте, и все вокруг них пусто: ни одного счастливого подражания, ни одного удачного опыта в их роде» В.Г. Белинский Полное собрание сочинений, т. 9, 1955,. Однако, утверждал Белинский, «Пушкин в своем Борисе Годунове дал нам истинный и гениальный образец народной драмы».

Впоследствии в «Литературных и житейских воспоминаниях» Тургенев снова высказал резко отрицательное мнение о писателях «ложновеличавой» школы. Имея в виду Кукольника и его последователей, Тургенев писал, что их «произведения <...> проникнутые самоуверенностью, доходившей до самохвальства, посвященные возвеличиванию России во что бы то ни стало, в самой сущности не имели ничего русского: это были какие-то пространные декорации, хлопотливо и небрежно воздвигнутые патриотами, не знавшими своей родины».

Известны отзывы Белинского об отдельных отрывках «Генерал-поручика Паткуля», печатавшихся в различных изданиях. До опубликования полного текста трагедии Белинский был склонен положительно оценивать отдельные части ее. Так, например, о «Прологе» к трагедии Кукольника Белинский писал, что он «представляет собою целое художественное произведение, - похвала, выше которой у нас нет похвал» В.Г.Белинский, Полное собрание сочинений, т. 3.. Позже, прочитав еще две сцены из «Генерал-поручика Паткуля», Белинский высказал порицание Кукольнику за то, что, печатая отрывки из трагедии, автор «вредит полноте ее впечатления на публику, когда она выйдет вполне». Критик обещал высказать свои соображения по поводу всего произведения Кукольника тогда, когда оно будет напечатано целиком Там же, т 4. Однако специальной статьи о «Генерал-поручике Паткуле» Белинский так и не написал. Думается, что это произошло именно потому, что в первой книжке «Современника» за 1847 год появилась большая статья Тургенева, написанная с позиций реализма, подлинного историзма и народности, свойственных статьям самого Белинского. И когда в том же «Современнике» (1847, № 3) в рецензии на роман Кукольника «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» Белинский мимоходом дал отрицательный отзыв о «Генерал-поручике Паткуле» Там же, т. 10, в этом, возможно, сказалось воздействие статьи Тургенева.

В 1852 году серьезно и глубоко, хотя и не вполне справедливо, Тургенев рассмотрел комедию А. Островского «Бедная невеста», в которой сформулировал собственный взгляд на задачи русской реалистической драматургии и высказал несогласие с «ложно-тонким» психологическим анализом, который, по его мнению, вредил общему благоприятному впечатлению от пьесы Островского в целом.

Публикация в «Москвитянине» 1850 г. первой комедии Островского «Свои люди - сочтемся!» произвела большое впечатление на Тургенева. Прежде чем пьеса была напечатана, ее автор и актер П.М. Садовский выступали с чтением комедии в литературных салонах Москвы. Одно из чтений состоялось в доме В.П. Боткина. О пьесе Островского и ее успехе Тургенев, находившийся в Париже, мог узнать прежде ее появления в печати от Герцена. Около 17 марта 1850 г. Герцен получил от Грановского письмо с характеристикой политической ситуации в России и рассказом о комедии Островского, ее содержании и значении. 23 марта 1850 г. Герцен сообщал Г. Гервегу, что читал письма Огарева из России вместе с И.С. Тургеневым. Очевидно, и полученное Герценом около этого времени письмо Грановского оказалось в поле зрения Тургенева.

Комедия «Свои люди - сочтемся!» была воспринята литераторами разных направлений как сенсация, начало поприща нового крупного писателя и даже признак того, что «у нас рождается своя театральная литература» Слова Е. П. Ростопчиной. См.: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Т.11. П.А. Плетнев, отмечая в письме к Жуковскому, что «род и характер этой пьесы относится к гоголевским», подчеркивал: «Но тут нет подражания...» Плетнев П.А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. 3. Тургенев тоже воспринял «Свои люди - сочтемся!» как оригинальное произведение гоголевского направления. Впоследствии, в «Литературных и житейских воспоминаниях», говоря о появившихся после смерти Белинского, но близких по своему духу устремлениям великого критика авторах, Тургенев писал: «Как бы порадовался он <Белинский> поэтическому дару Л.Н. Толстого, силе Островского», а в письме к А.Ф. Писемскому от 9(21 ноября) 1869 пояснял, что, говоря о силе Островского, он относил это определение к нему как «творцу „Своих людей“ и др.».

В начале 1850-х годов творчество Островского становилось предметом оживленных споров. После первых лет «затишья», наступившего в литературе в 1848 году, поиски путей дальнейшего развития реалистического искусства в начале 50-х годов приняли хотя и заглушённый цензурным террором, но явный характер. Борьба между сторонниками и противниками гоголевского направления, «натуральной школы», самое название которой подверглось запрету, возобновилась, становясь основным содержанием литературных споров. Кружок молодой редакции «Москвитянина» выдвигал Островского в качестве главы нового направления, долженствующею сменить гоголевское. 5 марта 1852 г. Боткин сообщал Тургеневу: «...слышно, что Григорьев „утратил последнюю каплю рассудка, оставшуюся у него“, - восторгаясь чтением сего произведения <„Бедной невесты“>, в котором усматривает - целые миры» В.П Боткин и И.С. Тургенев. Неизданная переписка», 1930 В четвертой статье своего обзора «Русская литература в 1851 году» в журнале «Московитянин» (1852, № 4) Ап. Григорьев писал: «От кого именно ждем мы этого нового слова, мы имеем право сказать уже прямо в настоящую минуту: „Бедная невеста“ предстоит суду публики, и смешно было бы нам... отрицаться от того, что в этом новом произведении автора комедии „Свои люди - сочтемся“ мы видим новые надежды для искусства» Ап. Григорьев. Полное собр. соч. под редакцией Вас. Спиридонова. Пг., 1918. Т. 1.

Оценка Тургеневым «Бедной невесты» во многом определялась стремлением противопоставить свое отношение к этому произведению неумеренным восторгам Ап. Григорьева. В начале статьи Тургенев прямо мотивирует обращение к творчеству Островского необходимостью выразить свое отношение к «писателю, так высоко поставленному сочинителями московских критик». Тургенев давал понять, что Островский переживает творческий кризис, что его вторая большая пьеса, «Бедная невеста», слабее первой, «Свои люди -- сочтемся!», и что не дифирамбы, а деловая критика может оказать положительное воздействие на становление его дарования. Полемически прозвучали в статье Тургенева утверждение, что высшие достижения творчества Островского непосредственно связаны с влиянием Гоголя, и намек на то, что комедия Островского не свободна от прямого подражания Гоголю. В статье Тургенева выражена мысль о том, что отход от гоголевских традиций приводит Островского не к открытию нового принципа, «нового слова», составляющего эпоху в искусстве, а к снижению художественных достоинств и общественного значения его произведений. Полемична была последняя фраза статьи, в которой Тургенев утверждал, что творчество Островского не внушает больших надежд. Эту фразу, как бы отвечающую на торжественные пророчества «Москвитянина», Тургенев снял при подготовке статьи для Собрания сочинений 1880 года, отметив в подстрочном примечании: «...А.Н. Островский посрамил мои опасения и более, нежели оправдал, мои надежды». Критикуя «Бедную невесту» Островского и отказываясь видеть в его творчестве «новое слово», дающее основание противопоставить его всей предшествовавшей и современной литературе, Тургенев тем не менее относился к Островскому как к соратнику по борьбе за реалистическую драматургию. Его беспокоило, как воспримет Островский последнюю фразу статьи, и Боткин своеобразно успокаивал его: «Твое письмо касательно окончания -- я просил довести до сведения Островского; что до меня, я рад такому неожиданному концу -- он исправляет отчасти сладковатый тон статьи». «На статейке лежит тон какого-то сдерживаемого поклонения», -- упрекал он своего корреспондента и убеждал его: «...если б ты взял другой тон, -- она вышла бы несравненно лучше» В.П Боткин и И.С. Тургенев. Неизданная переписка», 1930 Боткин считал главной задачей в критике Островского посрамление его апологета -- Ап. Григорьева, и на этом пути он не останавливался перед тем, чтобы в крайне резких тонах отозваться о комедии, которую сам он расценивал как «произведение, достойное уважения» Там жеТургенев же, с самого начала своей критической деятельности выступивший как соратник Белинского в борьбе за реализм литературы, в данном случае стремился прежде всего дать полезные советы талантливому драматургу и сделать это в такой форме, чтобы Островский захотел и смог ими воспользоваться. Не случайно Островский учел ряд замечаний Тургенева в 1858 году при подготовке первого собрания своих сочинений. Многие высказанные Тургеневым частные замечания были поддержаны критиком «Отечественных записок» и А.В. Дружининым в «Библиотеке для чтения» (1852, № 4, Смесь, с. 206, 209 -- 210). Однако ни критик «Отечественных записок», ни Дружинин не поддержали важного положения статьи Тургенева о том, что сильные стороны пьесы Островского «Бедная невеста» связаны с гоголевским влиянием, что Островский является писателем гоголевского направления и может оправдать надежды, которые возлагаются на его талант, только двигаясь по этому пути.

Если Тургенев призывал автора «Бедной невесты» усовершенствовать свое мастерство и развивать творческие принципы, воплотившиеся в комедии «Свои люди -- сочтемся!», то Дружинин советовал молодому драматургу порвать с традицией сатирической общественной драматургии и отразить в своем творчестве положительные начала современной жизни. А. Григорьев выразил согласие с одним из важных положений критического отзыва Тургенева о «Бедной невесте» -- с утверждением, что героиня пьесы Островского -- Марья Андреевна недостаточно определена как характер, что она «скорее положение, чем лицо» Григорьев Ап. Полн. собр. соч. Пгр., 1918. Т. 1, с. 162. Вместе с тем, критик «Москвитянина» наносил «ответный удар» Тургеневу, отрицательно отозвавшись в своем обзоре о ряде его произведений и противопоставив Островского как выразителя здорового мироощущения, ясного и правильного отношения к действительности Тургеневу, представляющему, как утверждает А. Григорьев, «болезненное» обличительное направление литературы и искажающему действительность в угоду предвзятой мысли.

Статья «И.Т.» неоднократно упоминалась в полемике, развернувшейся вокруг «Бедной невесты» и значения творчества Островского в 1852 году (см.: Муратова К.Д. Библиография литературы об А.Н. Островском. 1847-1917. Л., 1974, с. 7-8).

Теперь нам видно: Островский, преобразуя русскую драму, шел практически тем же путем, что и Тургенев. Они оба стремились раздвинуть узкие рамки драматического действия, заключенного в сценическую коробку с тремя стенами, и пытались дать зрителю представление об истории души своих героев, которая неизбежно оставалась частично вне драматической коллизии. Современный исследователь полагает, что замечания Тургенева «предвосхитили последующее развитие русской исторической драмы» Аникст А.А. Теория драмы в России от Пушкина до Чехова. М., 1972 и по ним вполне возможно реконструировать его концепцию драмы -вполне оригинальную и плодотворную.

Любовь вынуждала Тургенева подолгу жить за границей, желание творить звало на родину. Так родилась раздвоенность, которую писатель с годами воспринимал как все более трагическую. В конечном итоге «жизнь на две страны» оказалась на пользу его таланту, да и всей русской литературе. На своих европейских коллег писатель из далекой России произвел неизгладимое впечатление. Британских, французских, немецких друзей поражала в нем гармония европейской утонченности и национальной самобытности: «Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости. Эти массивные голова и тело вмещали в себе утонченный ум, добрую и мягкую, гуманную душу».

Так и получилось, что Тургенев оказался первым русским автором, чье имя встретило безусловное приятие западного читателя. Его произведения печатались в крупнейшем влиятельном журнале «Revue des deux Mondes». Вообще-то гордые французы считали свою литературу лучшей и отдавали страницы зарубежным авторам с неохотой. «Честь, которая досталась, кроме меня, одному Генриху Гейне», - подчеркивал Тургенев, сообщая о публикации П.В. Анненкову. Писатель добровольно принял на себя миссию посредника между русскими читателями и европейской литературой. Он выступал в качестве автора предисловий, и как переводчик, и в качестве неутомимого организатора иностранных корреспондентов для русских журналов, и как автор рекомендательных писем. Благодаря Тургеневу русская публика познакомилась с творчеством Ги де Мопассана, «самого талантливого» из «молодой школы романистов во Франции». В библиотеке Спасского-Лутовинова появилась книга новелл. Ее посвящение гласило: «Ивану Тургеневу - дань глубокой привязанности и великого восхищения. Ги де Мопассан».Считая Флобера «одним из самых замечательных представителей современной французской литературы», Тургенев, по его собственным словам, «неоднократно приступал» к французскому автору с просьбой, чтобы его лучшие произведения были опубликованы в России. Возможностью напечататься в России был весьма польщен Эмиль Золя: «Благодарю вас за ту любезность, с которой вы занялись моими делами <...>, - писал он в «Вестник Европы». И было за что благодарить. Энергии и настойчивости Тургенева мы обязаны тем, что романы Золя выходили в России раньше, чем во Франции!

Тургеневу подчас самому приходилось браться за перо с тем, чтобы донести до английской, французской, немецкой публики сочинения русских авторов. Делал он это профессионально и с тончайшим вкусом. Не довольствуясь этим, писатель вовлекает в работу целый ряд лучших европейских переводчиков (немца Юлиана Шмидта, француза Виктора Дерели). Тургенев их направлял, знакомил с русскими друзьями, снабжал рекомендательными письмами к Л. Толстому, Островскому, Писемскому. Его заветной мечтой было, чтобы русская словесность во всем богатстве открылась западному читателю.

Таким образом, мы видим, что Тургенев был писателем в том емком и высоком значении этого слова, от которого неотделимы понятия «гражданин» и «общественный деятель». Это проявлялось в актуальности и масштабе его произведений (художественных и литературно-критических) и нашло прямое отражение в деятельности Тургенева - в его публичных выступлениях и так называемых записках общественного назначения, о которых речь пойдет в следующем разделе настоящей главы.

1.2 Речи и записки общественного значения

Особняком среди литературно-критических материалов Тургенева располагаются его речи, открытые письма редакторам газет и журналов, а также его воспоминания.

Две его речи привлекли особенное внимание современников. Это речь (или скорее лекция) о Гамлете и Дон Кихоте, прочитанная 10/22 января 1860 года в Петербургском Пассаже на заседании Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам, и речь при открытии памятника Пушкину в Москве 6/18 июня 1880 года.

В первой выразилось представление Тургенева о двух главных типах поведения в истории человечества, о двух героях, выступивших в разном обличье и привлекавших внимание людей разных эпох. В Гамлете он видел воплощение скептицизма и себялюбивой осторожности. В Дон Кихоте он указывал на нерасчетливое, самоотверженное служение избранной идее. Разумеется, и эта речь была связана с творческими исканиями Тургенева: он тогда работал над романом «Накануне» и пытался в нем поэтизировать в образе Инсарова воплощение бесстрашного рыцаря. В ней содержался и намек на злобу дня: в речи Тургенева образ Дон Кихота был подан как пример для подражания русским демократам, но они не приняли его доводов. Более того: Добролюбов в статье «Когда же придет настоящий день?» иронично и резко отверг донкихотство в таком ответственном деле, как борьба за освобождение народа.

Через осмысление образов мировой литературы Тургенев подходил к определению типологии героев русской литературы. Все, что говорил Тургенев о Фаусте как эгоисте, а о Мефистофеле как воплощении скептицизма нового времени - все это было повторено им в более сложной форме применительно к Гамлету, который и оказался наследником фаустовского эгоизма, рефлексии. Под гамлетами Тургенев подразумевал современных «лишних людей», под дон-кихотами - вечных энтузиастов, подвижников добра, изобретателей, немного чудаковатых и мечтательных, но подлинных двигателей человечества, демократов, революционеров. Дон-кихоты находят нечто великое для всех, а гамлеты эгоистически стараются приспособить их к себе и топят в рефлексии реальные плоды открытий. В сопоставительном анализе двух типов героев, словно в алгебраической формуле, Тургенев искал важные для него творческие импульсы, после того как сам создал «гамлета» Рудина и не совсем удачливого «дон-кихота» Лаврецкого. Ему нужен был дон-кихот всерьез, после того как гамлет превратился в «Гамлета Щигровского уезда». Дон-кихот был лишь постулирован в образе Инсарова в романе «Накануне». Несмотря на то, что дон-кихоты были поставлены Тургеневым выше гамлетов, русские демократы не совсем соглашались признать себя за дон-кихотов: дон-кихоты, по Тургеневу, люди односторонние, иногда безумцы, сражающиеся с ветряными мельницами, тогда как у гамлетов есть привлекательная тонкость и глубина анализа.

Новое толкование образа Дон Кихота родилось в полемике Тургенева с Герценом, - во время их свидания в Лондоне во второй половине августа 1856 г. Именно тогда Тургенев, видимо, познакомился с запрещенной в России книгой Герцена «С того берега» (первое её издание на русском языке вышло в Лондоне в 1855 г.). Вспоминая обанкротившихся деятелей революции 1848 г., Герцен иронически охарактеризовал их как смешных «Дон Кихотов», как людей, оторвавшихся от конкретных условий места и времени, которые «повторяют слова, потрясавшие некогда сердца, не замечая, что они уже давно задвинуты другими словами», которых «бьют, разумеется, оттого, что противники лучше владеют своим оружием», в то время как Дон Кихоты «дерутся ржавыми оружиями своих врагов» А.И. Герцен, Полное собрание сочинений, т.5, М. 1956,.. Свою характеристику Герцен начинал словами: «Какой практически смешной и щемящий сердце образ складывается для будущего поэта, образ Дон Кихота революции».

Строя свою статью о «Гамлете и Дон Кихоте», как статью программную, Тургенев попутно ответил в ней и на снижение образа Дон Кихота, какое, с его точки зрения, имелось в работе Герцена «С того берега». «Что выражает собою Дон Кихот?» - спрашивает Тургенев, - и далее развертывает свои мотивировки своего понимания этого образа. - «Веру прежде всего; веру в нечто вечное, незыблемое, в истину, находящуюся вне отдельного человека, нелегко ему дающуюся, требующую служения и жертв - но доступную постоянству служения и силе жертвы… Дон Кихот - энтузиаст, служитель идеи, и поэтому обвеян её сияньем… Без этих смешных чудаков изобретателей не подвигалось бы вперед человечество - и не над чем было бы размышлять Гамлетам».

Проблема положительного героя, особенно занимавшая Тургенева при анализе образов Гамлета и Дон Кихота, являющихся, по мнению писателя, выражением «коренных начал» человеческой природы, «двух основных сил всего существующего», с тех же позиций разрешена была им в романе «Накануне», процесс создания которого проходил во второй половине 50-х годов. Тургеневское понимание образа Дон Кихота, как носителя передовой идеологии, как борца, как революционера, самоотверженно противодействующего всем «враждебным человечеству силам», оказалось до конца раскрытым в героическом образе Инсарова. Прямая и непосредственная связь статьи и романа подтверждалась не только характеристикой Инсарова, его высказываниями и линией поведения, но и перенесением в «Накануне» многих других положений и формулировок статьи.

В своей интерпретации образа Гамлета Тургенев полностью расходится с классической характеристикой этого персонажа, данной Гете на страницах романа «Вильгельм Мейстер» (книга IV, гл. 3 и 13): «Прекрасное, непорочное, благородное, нравственное существо, без телесной силы, образующей героя, погибает под бременем, которое оно не в силах ни снести, ни свергнуть; свят для него каждый долг, но этот долг слишком тяжел. От Гамлета требуют подвига возможного, но не для него».

Впервые в мировой литературной критике основные положения Гете оспорены были, как известно, Белинским, в его статье «Гамлет, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838). Протестуя против «сделавшейся каким-то общим местом» формулировки Гете, что характер Гамлета определяется «слабостью воли при сознании долга», Белинский обращал внимание читателей на то, что Гамлет, вопреки мнению о нем Гете, выходит из своей борьбы, то есть побеждает слабость своей воли, следовательно, эта слабость воли не есть основная идея, но только проявление другой, более общей и более глубокой идеи - идеи распадения вследствие сомнения… И чем человек выше духом, тем ужаснее бывает его распадение и тем торжественнее бывает его победа над своею конечностию, и тем глубже и святее его блаженство. Вот значение Гамлетовой слабости. В самом деле, посмотрите: что привело его в такую ужасную дисгармонию, ввергло в такую мучительную «борьбу с самим собою? несообразность действительности с его идеалом жизни: вот что. Из этого вышла и его слабость и нерешительность, как необходимое следствие дисгармонии» В.Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. II, 1956.. Тургенев с исключительной тонкостью преодолевает некоторую односторонность характеристики Гамлета, данной Белинским. Мы говорим «некоторую», ибо в строках Белинского о том, что ключом к пониманию настроений и действий Гамлета является «несообразность действительности с его идеалом жизни», уже заложена возможность диалектического толкования характера Гамлета, а именно это и является самым большим достижением Тургенева в его параллельной интерпретации двух величайших образов мировой литературы: «Что же представляет собою Гамлет? Анализ прежде всего и эгоизм, а поэтому безверье. Он весь живет для самого себя, он эгоист; о верить в себя, даже эгоист не может; верить можно только в то, что вне нас и над нами». Но, как доказывает Тургенев, в понимании «дисгармонии жизни», «в разладе с действительностью» заключается и сила Гамлета: «Отрицание Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточенный бой. В добре оно не сомневается, то есть оно заподозревает его как истину и искренность, и нападает на него не как на добро, а как на поддельное добро, под личиной которого опять-таки скрываются зло и ложь, его исконные враги… Скептицизм Гамлета, не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо, враждует с ложью и тем самым становится одним из главным поборников той истины, в которую не может вполне поверить… Прекрасны последние слова Гамлета. Он смиряется, утихает, приказывает Горацию жить, подает свой предсмертный голос в пользу молодого Фортинбраса, ничем незапятнанного представителя права наследства».

Важным моментом в творческой истории статьи Тургенева, по новому осмыслявшей образы Дон Кихота и Гамлета, явился отклик на неё Герцена в «Концах и началах» (1862). Это выступление построено как полемические письма именно к Тургеневу. Правда, самое имя Тургенева и название его статьи остались, в силу соображений конспиративно-тактического порядка, не названными, но вопрос о политической функции Дон Кихотов и Гамлетов Герцен ставил и разрешал здесь не с прежних своих позиций, известных нам по книге «С того берега». В 1862 г. Герцен полностью принимает толкование образа Дон Кихота, как образа прежде всего героического. Поражение революции в Италии, трагическая участь Гарибальди и Маццини вдохновляют Герцена на памятные строки о «великих безумцах, святых Дон Кихотах», над повестью о которых «задумывается какой-нибудь северный Фортинбрас… и, с раздумьем вздохнувши, пойдет в дубравную родину свою - на Волгу, к своему земскому делу!» А.И. Герцен, Полное собрание сочинений, т. 15, 1920.

Творчество всецело поглотило Тургенева. Но бывали случаи, когда известный писатель с радостью брал на себя обязанности комментатора и издателя. Это случалось всегда, когда речь заходила об эпистолярном наследии Пушкина. Так он взялся за публикацию «Из пушкинской переписки. Три письма». Прикосновение к этому памятнику пробудило внутреннюю гордость Ивана Сергеевича. Ведь одно из писем отца Пушкина было адресовано Александру Ивановичу Тургеневу, декабристу, дальнему родственнику писателя, с просьбой похлопотать за сына… К любимому поэту протягивалась незримая ниточка. В предисловии «От издателя» писатель специально отмечает: «Письмо Сергея Львовича (отца Александра Сергеевича) знаменательно тем, что свидетельствует о деятельном участии, которым по праву гордится все семейство Тургеневых». Издательская деятельность Тургенева не осталась незамеченной. Вскоре к нему обратилась дочь Пушкина, Наталья Меренберг, с просьбой подготовить к печати письма отца, адресованные матери, Н.Н. Гончаровой-Пушкиной. «…Я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры», - заявлял Тургенев. Он лишь решился скромно добавить, что «быть может, до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя с «младых ногтей» и считаю до сих пор…».

Такова же и речь Тургенева о Пушкине, сказанная в 1880 году при открытии памятника поэту в Москве. Речь повторяла все уже блестяще сказанное о Пушкине Белинским. Достоинство Тургенева было в том, что он сказал о Пушкине как о первом русском великом «художнике», освободившем русскую литературу от «подражательности», как о создателе русского «литературного языка», после почти полного его отрицания народниками. Но Тургенев еще колебался, можно ли назвать Пушкина национальным поэтом, как называют, например, англичане Шекспира, а немцы Гете.

Когда 6 мая 1880 года в Москве открывали памятник Пушкину, каждому писателю дано было право выбрать что ему ближе из пушкинской лирики. Иван Сергеевич читал наизусть стихотворение «Последняя туча рассеянной бури…», в котором сквозь сознание тяжести жизненных испытаний, «туч», «унылой тени» прорывается оптимистическая нота. Сказанная на следующий день речь Тургенева запала в память очевидцев наравне с выступлением Ф.М. Достоевского. Тургенев говорил о том, что Пушкину довелось «...выполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием <…>, а именно: установить язык и создать литературу». Величие пушкинских произведений заключается в том, что «самая сущность, все существо его поэзии совпадают со <…> свойствами нашего народа». «Создавая литературу» своего народа, Пушкин разрешил главную задачу. Он сумел гениально угадать и показать миру ряд особенностей национального характера: «…Прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность честность ощущений - все эти хорошие черты хороших русских людей поражают в творениях Пушкина».

Тургенев завещал потомкам ценить важнейшую заслугу Пушкина: поэт «дал окончательную обработку нашему языку, который теперь по своему богатству, силе мощи и простоте формы признается даже иностранными филологами едва ли не первым…». «Русский народ, - говорил Тургенев, - имеет право называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек!»

И в речи о Пушкине Тургенев не ограничился прославлением заслуг великого национального поэта России. В ней отозвалась скрытая полемика Тургенева с теми из критиков-утилитаристов, которые забывали об эстетическом содержании искусства и хотели бы превратить его в средство для иллюстрации своих рассуждений на быстропреходящие злободневные вопросы. Тургенев стремился доказать, что не пресловутая «злоба» дня, а общечеловеческое содержание придает наследию Пушкина непреходящее значение. Ссылаясь на роль античного искусства, Тургенев утверждал, что оно все ещё живо, все ещё продолжает эстетически воздействовать на людей XIX века. Исходя из этого, он стремится обосновать представление об автономии прекрасного. Он полагал: обстоятельства могут коренным образом измениться - и даже народ сойдет с исторической арены (как это произошло с древними греками), но идеал красоты может ещё долго чаровать человечество.

Речь о Шекспире была написана Тургеневым по предложению "Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым" (Литературный фонд), которое намеревалось организовать в Петербурге празднество в ознаменование 300-летия со дня рождения английского драматурга. 5(17) марта 1864 г. П.В. Анненков сообщил Тургеневу в Париж программу юбилейного вечера, второй пункт которой состоял "из чтенья статьи Тургенева о Шекспире", и просил "немедленно сесть за стол и написать сокращенную биографию Шекспира (чему Гервинус много поможет) или что-либо такое" ИРЛИ, ф. 7, э 8, лл. 64-64 об. Обращение Литературного фонда с такой просьбой именно к Тургеневу было закономерно: он являлся одним из лучших знатоков Шекспира, и его преклонение перед английским драматургом было широко известно.

Получив от Тургенева рукопись, Анненков писал ему 5(17) апреля: "Речь о Шекспире весьма прилична и могла бы превосходно открыть торжество, если бы торжество состоялось, но в том-то и штука, что юбилей наш все чахнет и, вероятно, как уже я писал, сойдет на литературное чтение, где и речь получит надлежащее ей место" ИРЛИ, ф. 7, э 8, л. 68. Анненков намекал на исходившее от Александра II запрещение праздновать юбилей "иноземца" Шекспира в императорском театре. В итоге в Петербурге удалось организовать лишь скромный литературно-музыкальный вечер, состоявшийся 23 апреля ст. ст. в зале Русского купеческого общества для взаимного вспоможения, где речь Тургенева была прочитана акад. П.П. Пекарским. Поскольку вечер собрал сравнительно немногочисленную публику, Анненков и Пекарский внесли некоторые изменения в те места речи, где говорилось о популярности драматурга в России

Печатные отклики на речь содержались в статьях и заметках, посвященных празднованию шекспировского юбилея в Петербурге. В журнале "Русская сцена" (1864, т. II, э 4, отд. III, стр. 162-164) в качестве "лучшего места" речи приводился отрывок, охватывающий почти треть ее: "Целый мир им завоеван ~ озаряет и очищает их?" (стр. 50-51).

Некоторые фельетонисты иронически подчеркивали несоответствие между утверждениями Тургенева о славе Шекспира в России и малочисленностью публики на юбилейном вечере. О самой речи Тургенева в "Библиотеке для чтения" говорилось: "Это также своего рода маленькая увертюра к чему-то, что не последовало, что-то такое, к чему, как к музыке, можно написать слова. Нам даже показалось, что слова эти написал г. Майков {Имеется в виду стихотворение А.Н. Майкова "Шекспир", прочитанное на юбилейном вечере.} и что они вполне подходят к музыке: тот же мажорный тон, и если они передают смысл определеннее, то на то они и слова, чтобы договаривать, на что музыка только намекает <...> О самом Шекспире г. Тургенев сказал только его же словами: "Это был человек".

Резкая критика речи содержалась в статье Д.В. Аверкпева "Вильям Шекспир", напечатанной во враждебном Тургеневу журнале "Эпоха". С позиций консервативного "почвенничества" Аверкиев утверждал, что участники петербургского вечера не сказали о Шекспире ничего "своего, русского", а только "перевели немецкие мысли на quasi-русский язык". "И что же сделал г. Тургенев? - спрашивал Аверкиев и отвечал: - Он написал словно по обязанности - "Возьмите, мол, впрочем, только отвяжитесь" - свою речь, не лишенную казенного красноречия и водянистых рассуждений". Приведя пространную цитату из речи ("Без преувеличения можно сказать ~ которых утешает...", критик восклицал: "Господи! целое море риторики, и как оно искусно прерывается многозначительным многоточием <...>. Если только это мог сказать г. Тургенев, то лучше бы вовсе ничего не говорить. Если он может сказать больше, но в данную минуту не высказывалось это большее, то ему бы тоже вовсе не следовало говорить. И ты Брут! Et tu quoque!" "Эпоха", 1864, э 5

Речь «Памяти А.В. Дружинина» была написана Тургеневым в конце января 1864 г. для прочтения в годичном собрании Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым ("Литературного фонда"), 2(14) февраля 1864 г. Тургенев присутствовал на собрании, но вследствие простуды не мог сам читать. Прочесть статью-некролог было поручено И. В. Анненкову. Подробный отчет о годичном заседании Общества был помещен в "Русском инвалиде", 1864, N 40, 18 февраля, вместе со статьей Тургенева.

Специальным назначением речи объясняется то, что почти вся она посвящена Дружинину как инициатору и основателю "Литературного фонда". Оставив в стороне другие аспекты деятельности Дружинина - беллетриста, переводчика, критика, Тургенев всё же счел необходимым отметить, что его идеал "людям противуположного образа мыслей мог показаться узким или недостаточным". В данном случае Тургенев имел в виду и свои собственные разногласия с Дружининым, автором статей о Пушкине и Белинском (1856-1857), написанных с позиции "теории чистого искусства".

Важный источник, имеющий большое и разностороннее значение для изучения личности и творчества авторов, времени, в, которое они жили, людей, которые их окружали и входили с ними в непосредственное общение - это эпистолярное наследие писателя. Но писательское письмо - не только историческое свидетельство; оно существенно отличается от любого другого бытового письменного памятника, архивной записи или даже прочих эпистолярных документов; письмо находится в непосредственной близости к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества, видоизменяя свои формы в соответствии с литературным развитием, сопутствуя последнему или предупреждая его будущие жанровые и стилистические особенности.

О публицистическом аспекте эпистолярного творчества Тургенева пойдет речь в следующем разделе настоящей главы.

2.3 Письма

В начале XIX столетия письма русских литераторов представляли собой важный фактор общего литературного развития; эти письма выходили за сравнительно узкие пределы бытового средства связи, приобретая особую функцию, как и вся рукописная литература, живее и полнее отображавшая умственные запросы русского общества, чем подцензурная печать. Чем сильнее был цензурный гнет, тем большее распространение получала рукописная литература и тем самым повышалась роль утаенных от цензурного досмотра эпистолярных листков, по необходимости восполнявших все виды легальной печати: они были хроникой новостей, достопримечательных событий общественной жизни и комментарием к ним, изложением заветных мыслей и чувств, которыми стоило поделиться с доверенными лицами. Письма служили и другой цели, являясь своего рода опытным участком для разнообразных жанровых и стилистических экспериментов: они способствовали разработке литературного языка, мастерству воспроизведения непринужденной, живой, звучащей речи. Недаром письма именно в то время получили столь широкое распространение и искусство их писания доведено было до такого совершенства: при самом своем возникновении многие из них приобрели самостоятельное литературное значение как своего рода шедевры словесного мастерства. Достаточно вспомнить дружескую переписку Пушкина, П.А. Вяземского, А.И. Тургенева и всего их литературного круга. Письма нередко и писались тогда как бы в расчете на будущее опубликование {Об одном из писем П.А. Вяземского А.И. Тургенев в своем ответном послании отзывался так: "Жуковскому письмо очень понравилось, и он хотел у меня отнять его, но это значило бы отнять его у бессмертия, ибо я берегу твои письма, чтобы со временем под свободным небом издать их в свет и сделать из тебя самого второй том Галиани" Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 1, и во всяком случае часто предназначались не для одного лишь адресата. Они ходили и по рукам в копиях, их переписывали, читали вслух в интимном дружеском кругу; их хранили в домашних, семейных архивах для будущих поколений, пользуясь в то же время возможными случаями и поводами для напечатания то полностью, то в извлечениях и обработке. Иные из корреспондентов в писании многочисленных дружеских писем почти полностью исчерпывали свою творческую потребность, превращали сочинительство писем в самоцель, в главную отрасль своей умственной деятельности; таков был, например, А.И. Тургенев, мало и редко печатавший свои Сочинения, но бывший поистине неутомимым и всеми ценившимся корреспондентом: заграничные письма его к друзьям представляют собой не только замечательные образцы русского эпистолярного стиля, но и первоклассные документально-исторические источники.