Социальное прогнозирование в творчестве Е. Замятина

Роман-антиутопия появился в мировой литературе XX века как противопоставление роману-утопии. Его появление было обусловлено, прежде всего, историческими и социальными факторами. Поэтому роман-антиутопия изначально является предметом изучения не только литературы, но и философии, истории, социологии, политологии, поскольку он является ярким отражением процессов, происходящих в обществе, а также идеологии народа. Тем не менее, роман-антиутопия является, прежде всего, литературным произведением, поэтому последние десятилетия ознаменовались интересом к поэтике и стилистике этого литературного жанра, в частности в работах Арсентьевой П.П., Давыдовой Т.Т., Евсеева В.Н., Лазаренко О.В., Лапина Б.А., Скороспеловой Е.Б. и многих других.

Антиутопия представляет собой изображение пороков общества, построенного в соответствии с тем или иным социальным идеалом. [Литературный энциклопедический словарь 1989: 29-30] Помимо термина «антиутопия», в научной критической литературе также встречаются термины «дистопия» и «негативная утопия».

Антиутопия как жанр изначально противопоставлялась утопии, основы которой были заложены Томасом Мором в его одноименном произведении. В традиционном обществе утопия ретроспективна, это значит, что авторы утопии, как правило, обращаются к «временам предков», повествуя о некогда существовавших странах с идеальным общественным укладом. Идея Мора получила развитие в произведении итальянского писателя Кампанеллы «Город солнца» (1623), а затем английским философом Ф. Бэконом в «Новой Атлантиде». Утопия всегда проникнута историческим оптимизмом, она создает модель идеального общества, где каждый человек счастлив, выполняя свою функцию.

Всегда и везде воспитатели пытались сформировать других, исходя из своего миросозерцания. Но… никогда и нигде у воспитателей (если здесь уместно это слово) не было столь огромной силы. Как правило, им удавалось и удается немногое. Когда мы читаем у Платона, что детей нельзя растить в семье, у Элиота - что мальчик должен видеть до семи лет только женщин, а после семи - только мужчин, у Локка - что ребенка надо обувать в тонкие башмаки и отучать от сочинения стихов, мы испытываем благодарность к упрямым матерям и нянькам, а главное - к упрямым детям, сохранившим человечеству хоть какое-то здравомыслие. Однако человекоделы удачливого века будут оснащены самой лучшей техникой и сумеют сделать именно то, что хотят.

Антиутопия (или «дистопия», «какотопия», то есть «плохое место») с ее негативистским пафосом с рассуждением Гадамера, вроде бы, вяжется плохо. Просто отрицает саму возможность «возвещения мира». Тем более что, согласно утверждению одного из исследователей утопического образа мышления Е.Шацкого, «то, что роднит негативные утопии с позитивными - это, по сути дела, способ видения мира. В обоих случаях перед нами черно-белый мир, хотя ценности меняются на противоположные и белое становится черным, а черное белым».

И действительно, утопия, живописующая возможную воплощенность идеала в «хорошем месте», опровергается дистопией, утверждающей, что реализация идеалов обязательно приведет к созданию «плохого места».

Идеальные города-государства, управляемые мудрыми правителями посредством совершенных законов (утопии Мора, Кампанеллы, Бэкона и т.д.), в антиутопиях Хаксли, Брэдбери, Оруэлла и др. предстают разновидностями тюрем и казарм, а вместо «духа законов» - рабство и изощренное подавление импульсов свободы. Утопия как «гуманистический образ совершенного общежития» замещается в дистопиях образом конвейера для изготовления человеческих особей…

Если верно умозаключение о том, что «в феноменологическом плане утопия, тематически целостный дискурс, занята одним - упразднением отчуждения», то антиутопия, казалось бы, утверждает непреодолимость отчуждения…

В конечном итоге утопии как жанру дистопия противостоит как антижанр (ибо в своем историческом становлении утопия создала почтенную традицию, а ее антипод сравнительно молод).

Если утопия является, по словам Ст.Лема, «изложением определенной теории бытия при помощи конкретных объектов», то дистопия - критика («деструкция») теорий, претендующих на «благоустройство» общественного бытия. В результате «идеальное» предстает «безыдеальным», «разумное» -»неразумным», «справедливое» - «несправедливым», «мудрое» - «немудрым»…

Дистопия создает ситуацию коллапса, угрожающего жизни состояния, когда начала человеческого общежития демонстрируют свою исчерпанность и существование превращается в своего рода черную дыру.

Но если герои дистопий говорят «на новоязе», как у Оруэлла в «1984», если книги сжигаются, как у Брэдбери в романе «451 градус по Фаренгейту», если автор записок в «Мы» после лоботерапии умирает и как автор, и как читатель (ибо понять самим написанное оказывается не в состоянии) - то на что рассчитывает создатель антиутопийного сочинения, прогнозируя тотальную гибель слова и понимания? Не остается ли признать, что Г. Уэллс, Э. Бёрджес, Р.Шекли, А. Платонов, утратив веру в какой-либо смысл бытия, в сообщительность творчества, в еще большей степени, чем сочинители, пишущие «недистопийные» тексты, заняты лишь перманентным психоанализом, стремясь к «деневротизации сознания при художественно-филологической-научной терапии путем позитивного переноса своей травмы на создаваемый текст»?

Деневротизация, конечно, имеет место. Но все-таки нам ближе позиция Г.Морсона, писавшего, что если «для многих утопий традиционная литература - это то, что надо преодолеть», то «для дистопии это то, что надо возродить: вот почему открытие личности и истории превращается для ее героя в открытие доутопических авторов».

«Доутопические авторы» - это и те, кто претворил свои философские, социально-политические идеи в утопийный жанр, то есть придал им нормативный, внедиалогический характер.

Но идеи (сфера «зажанрового мышления», по Бахтину) сохранили свою значимость в качестве «упорядочивающих духовных энергий», поскольку принадлежат к целокупному опыту, который и есть традиция.

Ибо - при всем своем критицизме - антиутопия требует социокультурной нормы: «центрированного» сознания, способного воспринимать, оценивать, толковать (просто читать!) текст, который - в силу присущего ему парадокса - говорит об исчерпанности форм культуры, цивилизации и их «продукта» - человека. Отсюда, кстати, писательские трудности героя романа «Мы»: «…Мне так трудно писать, как никогда ни одному автору на протяжении всей человеческой истории: одни писали для современников, другие - для потомков, но никто никогда не писал для предков…».

Замятинский роман коррелятивен с концепцией Бахтина о кризисе авторства (концепцией, создававшейся в те же двадцатые годы). Если в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» «кризис авторства» соотносим с «кризисом жизни» в ее отпадении «от абсолютного будущего», в превращении «ее в трагедию без хора и без автора», то это, как верно отметил Д.П.Бак, только усиливает необходимость осознания «возможности авторства, правомочности художественного слова в качестве краеугольной проблемы современности» .

Роман Замятина, в частности, продемонстрировал такую возможность: усилием удержать жанр и жанровое мышление как условия межличностной, межкультурной, социальной коммуникации.

Е.Б.Скороспелова справедливо утверждала, что «есть все основания рассматривать роман «Мы» не только как роман о романе, как роман авантюрный, психологический, любовный, философский, но и как роман историософский»…, то есть роман, актуализирующий проблему жанрового синтеза и противостоящий ценностной пустоте.

Однако философская утопия оставалась лишь родом интеллектуальной игры. Кризис традиционного общества и модернизация, с одной стороны, повлекли реальное преобразование общества на рациональных началах, с другой - обострение всяческих противоречий. Эта ситуация оказалась чрезвычайно благоприятной для возникновения феномена массового утопического сознания. Утопист уже не мечтал о наилучшем строе как о недосягаемом идеале, а твердо знал и верил, что жизнь должна быть - и обязательно будет - перестроена на определенных принципах. [Морсон 1991: 50]

Первые романы-антиутопии позиционировались как пародия на утопию. В чистом виде жанр антиутопии появляется только в ХХ веке и это не случайно: именно в этот период мировое сообщество переживает сильные потрясения в виде Первой и Второй мировой войны, повлекшие за собой массовое и бессмысленное истребление людей. Эти потрясения заставили многих задуматься о несовершенстве общественного устройства, о напрасной гибели людей, о жестокости государственной машины. Роман-антиутопия становится акцией протеста против существующего строя. [Там же: 51]

Исследователи единодушно признают, что появление антиутопии было обусловлено социальными и экономическими причинами: «Связано это, прежде всего, с приведением в движение тех социальных механизмов, благодаря которым массовое духовное порабощение на основе современных научных достижений стало реальностью. Мироздание по Гитлеру в Германии 1930-1940-х годов, мироздание по Сталину в Советском Союзе 1920-1950-х годов стали зеркальным отражением мироздания по Шигалеву. Безусловно, в первую очередь именно на основе реалий XX века возникли «антиутопические» социальные модели в произведениях таких очень разных писателей, как А. Платонов и Е. Замятин, Дж. Оруэлл и Р. Брэдбери, такого писателя, как Г.Франке. Таков конкретно-социальный субстрат, цементирующий европейскую и русскую антиутопию XX века». [Рабинович 1998: 127-128]

Представители этого жанра, вынося на суд читателя разнообразные варианты дальнейшего развития человеческой цивилизации, исходят из настроений разочарования в утопических идеалах прошлого и неуверенности в завтрашнем дне. Эти социальные мотивы генерируют появление пессимистических и трагических романов-предупреждений, обладающих особыми идейно-эстетическими и художественно-выразительными характеристиками. [Морсон 1991: 52]

Очевидно, что отдельные мотивы, темы, приемы, присущие жанру антиутопии, можно встретить и в мировой литературе предшествующих эпох. Это вполне закономерно, так как формирование национальных литератур и их жанровой системы происходит в контексте развития мировой литературы в целом, через преемственность литературных и межкультурных связей. Вместе с тем, антиутопия как жанр литературы обнаруживает целый ряд особенностей, отличающих ее от других повествовательных жанров и придающих ей неповторимое художественное своеобразие.

Тем не менее, следует отметить, что некоторые исследователи и сегодня продолжают относить антиутопию к «антижанрам», специфика которых состоит в их пародийном характере. Антижанр «высмеивает» те или иные жанровые традиции в литературе. [Там же: 53] Однако эта точка зрения не может считаться состоятельной, потому что основной целью современного романа-антиутопии является не пародирование и высмеивание жанра утопии, а постижение реальности. Можно сказать, что утопия - это идея, а антиутопия - иллюстрация к воплощенной идее. [Зверев 1989: 34] Это значит, что утопия создает некую абстрактную идею идеального общества, в то время как антиутопия демонстрирует, к чему может привести воплощение этой идеи в жизнь.

У Замятина были предшественники и подражатели. Рассмотрим несколько сходных сюжетов. В 1908 году почти одновременно с появлением утопии А. Богданова "Красная звезда" был издан на русском языке роман некоего Давида М. Пэрри "Багровое царство" с подзаголовком "Социал-демократическая фантазия".

Молодой американец Джон Уокер, от чьего имени ведется рассказ, разочаровавшись в буржуазных порядках, испытав на собственной шкуре безработицу, голод и нищету, в отчаянии бросается в морскую пучину и... попадает в Атлантиду, называемую иначе Багровым царством. А это, по ироническому замечанию автора, "социал-демократическое государство с такой совершенной формой правления, какой не видано в истории человечества".

Социалистический рай, выдуманный Пэрри, при ближайшем рассмотрении оказывается чудовищной карикатурой на марксистские представления о коммунистическом обществе будущего.

В Багровом царстве уравниловка и регламентация доведены до абсолюта. Ни по одежде, ни по внешнему виду почти невозможно отличить мужчину от женщины. Имена людей заменены номерами.

Каждый получает в определенный час свою порцию похлебки и независимо от состояния здоровья - свою порцию микстуры. Можно произносить не более тысячи слов в сутки. Делами брачного подбора ведает государство. Любое нарушение дисциплины приводит в действие тщательно разработанную систему наказаний - от лишения похлебки до смертной казни. С приходом к власти социал-демократической партии отпала надобность изобретать что-то новое. Поэтому развитие науки и техники прекратилось несколько тысяч лет назад.

Каковы идеалы самого автора, видно из следующего отрывка: "Я попал в это подводное чистилище в безумном порыве бежать от свободы. В моем невежестве я призывал социализм и искал смерти, чтобы сбросить с себя ответственность за собственное существование. Но я не нашел смерти, а нашел социализм. Из мира, где закон основан на том принципе, что общество никого не обязано содержать, я попал в такой мир, где, напротив того, общество обязано всех содержать; но, о боги, что это за мизерное содержание! Притом я ушел от обязанности трудиться для собственного пропитания только затем, чтобы попасть под ярмо принудительного труда для пропитания других. Мне был преподан горький урок. Я узнал, какая пропасть лежит между работой каждого для самого себя, называемой эгоистическою, и работою каждого для всех и всех для каждого, называемой альтруистическою. Теперь я узнал, что работать на себя значит быть свободным, а работать на человечество вообще и ни на кого в особенности значит быть рабом... Важно в жизни не то, чтобы у всех было одинаковое количество хлебов, а чтобы люди имели души, способные по собственной воле быть справедливыми, милосердными, самоотверженными. Это невозможно при социализме, при котором никто, что бы он ни делал, не может получить большую долю продуктов труда, чем всякий другой".

"Социал-демократическая фантазия" Пэрри, с ее зоологической ненавистью к прогрессивным общественным теориям, представляет типичный образец антиутопического романа.

Пальма первенства в создании человеконенавистнических черных антиутопий принадлежит известному английскому писателю Олдосу Хаксли. О его "Прекрасном новом мире" (1932), выдержавшем двадцать пять изданий общим тиражом около двух миллионов экземпляров, писалось у нас достаточно много. Напомним только, что в унифицированном обществе будущего, где властвует диктатор Мустафа Монд, напоминающий Великого инквизитора у Достоевского, людям запрещена какая бы то ни была духовная жизнь. Они пользуются материальными благами, могут наслаждаться комфортом, не знают ни болезней, ни страха перед завтрашним днем... Но если кому-нибудь захочется тайком почитать Шекспира или Байрона - ему не миновать жестокой кары.

Впрочем, можно ли считать обитателей этого "прекрасного нового мира" настоящими людьми? Ведь они выводятся в специальных инкубаторах - однотипными сериями, заранее предназначенными для определенных общественных функций. Высшая серия "альфа" создает элиту - людей для управления, низшая серия "эпсилон" - полуидиотов, способных выполнять лишь простую механическую работу.

Эту мрачную антиутопию можно было бы толковать как протест консервативного англичанина против предстоящей ломки привычных устоев и традиций или даже как выступление против назревающей угрозы фашизма. Но дальнейшая эволюция Хаксли отчетливо показала, что он не делал никакого различия между диктатурой фашистского типа и социалистическим государством. Недаром его последующие антиутопические романы, особенно "Обезьяна и сущность" (1947), были подняты на щит американской реакцией.

А. Мортон, автор переведенной у нас книги "Английская утопия", справедливо заявляет, что в злобных нападках на будущее Джордж Оруэлл превзошёл самого Хаксли. Вот что пишет английский историк по поводу пресловутого романа Оруэлла "Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый" (1949):

"Мы тут знакомимся с миром, поделенным между тремя "коммунистическими" государствами, находящимися в состоянии непрерывной войны, постоянных нехваток, постоянных чисток и постоянного рабства. "Герой" книги работает в Министерстве правды, чья задача заключается в том, чтобы непрерывно обманывать народ относительно того, что происходит в действительности, и при этом воссоздавать прошедшее таким образом, что невозможно установить правду относительно того, что когда-либо произошло. Для этой цели создан новый язык - "двойной разговор", в котором даже "мысленное преступление", то есть малейший намек на расхождение с политикой правительства в любой данный момент, сделано невозможным. Эта цель еще не вполне достигнута, и герой совершает "мысленное преступление", а вдобавок еще "половое преступление", то есть согрешает по части любви или довольно дрянного ее заменителя. Стоит отметить, что в мире Оруэлла принудительная невинность играет ту же роль, что принудительное совокупление в "Прекрасном новом мире": в обоих случаях цель состоит в том, чтобы искоренить нормальное чувство полового влечения и этим путем настолько выродить человеческий интеллект, чтобы он уже не мог служить базисом для индивидуальности".

Парадоксально, но факт: ужасы, нелепости и абсурдность почерпнуты из современной американской, действительности. Разве не в США проводилась чистка государственного аппарата в соответствии с выводами Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности? Разве не в США применяется при допросах "детектор лжи", якобы улавливающий "мысленное преступление", - почти как в романе Оруэлла?!

В исследовательской литературе также существует мнение, что утопия и антиутопия - это, по сути, одно и то же явление. Все зависит от того, с какой стороны на него смотреть. Антиутопия - это утопия со знаком «минус», это другой подход к идеальным условиям жизни для всех. [Морсон 1991: 59] Антиутопия предупреждает о тех неожиданных результатах, к которым может привести осуществление утопии, поскольку, как показывает история, создание «рая на земле» не возможно. Утопию и антиутопию нельзя не сравнивать. Их общее, генетическое родство предполагает сравнение и отталкивание друг от друга. Все, что можно найти в антиутопии статичного, описательного, дидактичного - от антиутопии.

Н. Бердяев в своей книге «Новое средневековье» отмечает причины возникновения жанра антиутопии: «…утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит мучительный вопрос, как избежать окончательного их осуществления… Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к неутопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу». [Бердяев 1990: 119]

Роман-антиутопия не всегда отграничивается от других жанров, в результате чего этот термин применяется относительно произведений, которые в действительности не являются образцами этого жанра, например, «Повелитель мух» Голдинга У., «Жидкое солнце» Куприна А.И. и т. д. [Морсон 1991: 56] К сожалению, в литературе на сегодняшний день еще не разработана типология жанра анти-утопии. Примерами классического романа-антиутопии можно назвать произведения Е. Замятина и О. Хаксли.

Более того, некоторые литературоведы, А. Уест, например, выявляют сходство антиутопии с жанром английского «готического» романа. Названный исследователь отмечает, что роман Оруэлла «1984», при всем его реализме, включает в себя описание иррационального, необъяснимого страха характерное для «готических» произведений. С А. Уестом соглашается Дж. Вудкок.

Все научные работы, посвященные жанру романа-антиутопии можно подразделить на две большие группы в зависимости от того, с какой точки зрения рассматриваются эти произведения. Они либо вводятся во внелитературный контекст, т. е. рассматриваются с точки зрения психологии, социологии или политологии; либо изучаются в литературном контексте, т. е. рассматриваются с точки зрения стилистики как литературные произведения. Первая точка зрения более популярно, потому что за время прошедшее с момента оформления этого литературного жанра в специальной литературе уже сложилась устойчивая тенденция искать соответствия между тем, что изображено в романе, и фактами или явлениями в действительности. [Морсон 1991: 61]

Для достижения целей, поставленных в романе-антиутопии, авторами традиционно используется ряд приемов. Как правило, роман-антиутопия представляет собой изображение некого государства тоталитарного режима, которое управляется правителем. Все жители государства беспрекословно подчиняются это высшей силе (Большому брату, Форду, Главноуправителю, Машине, Благодетелю, Дракону и т. п.), никакое проявление свободы мысли и действий не допускается. [Любимова 2001: 137] Самой большое ценностью в таком государстве считается стабильность:

«Стабильность, - подчеркнул Главноуправитель, - устойчивость, прочность. Без стабильного общества немыслима цивилизация. А стабильное общество немыслимо без стабильного члена общества». О. Хаксли. «О дивный новый мир».

«То, что вы осмелились вызвать господина дракона, - несчастье. Дела были в порядке. Господин дракон своим влиянием держал в руках моего помощника, редкого негодяя, и всю его банду, состоящую из купцов-мукомолов. Теперь все перепутается. Господин дракон будет готовиться к бою и забросит дела городского управления, в которые он только что начал вникать» Е. Шварц. «Дракон»..

Следует подчеркнуть, что это государство представляется как некое замкнутое, изолированное от остального мира пространство (Э. Берджес «Вожделеющее семя»; Е. Замятин «Мы»), либо весь мир живет по законам антиутопии (Э.М. Форстер «Машина останавливается», О. Хаксли «О дивный новый мир!», Дж. Оруэлл «1984»). [Лазаренко 1997: 13] В этом государстве, как правило используется свой язык. Во всяком случае, его население имеет в словарном запасе слова для описания реалий этого государства: самостоп, речепис, рабдень, эктогенез и т. п.

Для антиутопического общества характерно разделение людей на касты. Например, в романе Оруэлла «1984» низшую касту составляют пролы, которых даже не считают за людей. В романе О. Хаксли «О дивный новый мир!» альфы являются высшей кастой, за ними следуют беты, дельты; низшую касту составляют эпсилоны. У каждой касты есть своя униформа определенного цвета.

Утопическое мышление было особенно характерно для писателей революционного склада, в центре внимания которых всегда находится поиск новой модели общества, государства. Антиутопические романы, как правило, принадлежат авторам, для которых объектом художественного исследования стала психология человека. [Бердяев 1991: 106] Особенности государства-антиутопии накладывают отпечаток на систему образов романа-антиутопии. Тремя основными типами персонажей этого жанра являются: герой-тиран, герой-бунтарь и герой-жертва. Как правило, герой-жертва эволюционирует в героя бунтаря. Бунт героя может быть открытым, если он (герой) пришел из другого мира (Дикарь у О. Хаксли в романе «О дивный новый мир!»), либо скрытым, выражающимся в произведении каких-либо запрещенных действий (Д-503 у Е. Замятина в романе «Мы» ведет дневник, иногда курит сигареты и употребляет алкоголь). [Лазаренко 1997: 42]

Для повествования в антиутопии весьма продуктивным оказывается мотив «ожившего творчества». События, описываемые в рукописи героя, становятся «сверхреальностью» для произведения в целом. Акт творчества возвышает героя-рассказчика над остальными персонажами. Обращение к словесному творчеству - не просто сюжетно-композиционный ход. Рукопись проявляется как подсознание героя, более того, как подсознание общества в котором живет герой.

Вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что повествователем в антиутопии зачастую оказывается характерный, «типичный» представитель современного антиутопического поколения. Предчувствие усложненности мира, страшная догадка о несводимости философского представления о мире к догматам «единственно верной» идеологии становится главным побудительным мотивом для его бунта, и не имеет значения, должен герой сознавать это или нет.

Характерным приемом в романе-антиутопии является квазиноминация, суть которой состоит в том, что явления, предметы, процессы, люди получают новые имена (названия). При этом привычное значение новых названий не совпадает с реальными предметами, которые они обозначают. Такое переименование становится проявлением власти, потому что новый порядок жизни предполагает новые наименования. Тот, кто дает новые названия, становится на момент номинации равным Богу. Ярким примером квазиноминации является «большой брат» Оруэлла, в котором сущность этого семейного понятия искажена. [Любимова 2001: 230]

Фантастический мир будущего, изображенный в антиутопии, представлен как глубоко трагический. Если утописты полагали, что «счастье человека состоит в том, чтобы быть как все, то антиутопия показывает, что остаться счастливы можно только оставаясь свободным от общепризнанных рамок поведения, в которые загоняет людей государство. Примечательно, что авторы утопий рассматривают идеальное общество с позиции стороннего наблюдателя, то герой антиутопии, как правило, часть огромной государственной машины, его интересы подчинены интересам государства. Конфликт героя-бунтаря противопоставлен бесконфликтности утопии. [Бегалиев 1989: 161]

Исследователи подчеркивают, что своеобразным стержнем антиутопии является - антикарнавал. Если понятие традиционно связано с понятием смеха и веселья, то государство-антиутопия - это пародия на карнавал, потому его сущность составляет абсолютный страх. Страх населяющего это государство людей выделиться, быть не как все, за что они неминуемо понесут наказание. Страх перед властью заставляет людей относиться к ней с уважением. Если в обычном карнавале отменяются любые социальные перегородки, рушится вся общественная иерархия, смех полностью уравнивает в правах «верхи» и «низы», то в псевдокарнавале дистанция между людьми на разных ступенях социальной лестницы - неотменяемая норма. В карнавале все над всеми смеются - в псевдокарнавале все за всеми следят, все друг друга боятся. [Любимова 2001: 235]

Другой особенностью государства-антиутопии является ритуализация жизни. Ежедневная жизнь граждан такого государства подчинена определенным порядкам, ритуалам, не допускающим никакого проявления инициативы, личности человека. Как правило, сюжетный конфликт романа-антиутопии начинается, когда личность отказывается от участия в ритуале, пожелав выбрать собственный жизненный путь. Бунт индивидуальности и становится тем катализатором, который определяет развитие сюжета романа-антиутопии. [Там же: 236]

В обществе-антиутопии человек ощущает себя частью сложного механизма, функционирующего согласно определенным законам. Личная и интимная жизнь оказывается практически единственным способом проявить свое «я». В этом лежит причина эротизированности многих антиутопий, уделяющих большое внимание сексуальной жизни героев. Извращенной и запачканной выглядит в антиутопии любовь разрешенная, легальная.

Итак, антиутопия отличается от утопии своей жанровой ориентированностью на личность, ее особенности, чаяния и беды. Личность в антиутопии всегда ощущает сопротивление среды. Основной конфликт антиутопии состоит в конфликте личности и социальной среды.

Весьма своеобразны аллегорические антиутопии. Нагляднее всего их можно сравнить с басенными аллегориями. В басне животные персонифицируют те или иные человеческие качества, пороки и добродетели. Антиутопия подхватывает эту функцию образов животных, однако дополняет специфической нагрузкой, реализуя по ходу сюжетного действия интересы тех или иных общественных групп, становятся узнаваемой пародией на известных деятелей, шаржируют социальные стереотипы.

Оформившийся в XX веке жанр романа-антиутопии достаточно долгое время считался в литературе СССР атрибутом «буржуазной» литературы, противоречащим нормам социалистического общества. Однако наиболее острые ключевые моменты общественно-политической жизни страны всколыхнули живой интерес к этому жанру. [Лазаренко 1997: 25]

Следует отметить, что корни русской антиутопии прослеживаются уже в классической литературе. Например, скрытая полемика с жанром утопии звучит в четвертом снем Веры Павловны из романа Чернышевского, а также во сне Раскольникова в эпилоге «Преступления и наказания» Достоевского, в котором изображено, как эгоистичные, властолюбивые, зараженные «трихинами» индивидуализма люди, присвоившие себе «равное право» убивать, грабить, жечь, ведут мир к катастрофе. [Арсентьева 1993: 185]

Идею «принудительного равенства» в эти же годы сатирически переосмысляет Салтыков-Щедрин в «Истории одного города», где создает зловещий образ Угрюм-Бурчеева, насаждающего «прогресс», не считаясь ни с каким естественными законами, выпрямляющего чудовищными методами не только все неправильности ландшафта, но и «неровности» человеческой души. Символическим выражением его преобразований становятся не цветущий сад, а пустыня, острог и серая солдатская шинель, нависшая над миром вместо неба, ибо по мере реализации утопия превращается в свою противоположность. [Там же: 187]

Первым произведением русской литературы, в котором черты этого жанра воплотились со всей определенность, был роман Евгения Замятина «Мы», написанный в 1920 г. Впервые роман увидел свет в английском переводе в 1924 г., но по-русски даже эмиграция прочитала его в Нью-Йоркском издании лишь в 1952 г. В России же читатель легально смог получить запретный роман в 1988 году. Этой встрече предшествовали острая критика, всевозможные идеологические обвинения, целью которых было сформировать заведомо отрицательное отношение к роману. [Давыдова 2000]

Сам Е. Замятин видел свой роман в литературном, а не идеологическом контексте. Так, в 1923 г. он включал его в ряд современной фантастики - «философской, социальной, мистической» вместе с произведениями своих как соотечественников и современников. [Евсеев 2003: 229]

Своим романом «Мы» (1920) Замятин положил начало новой, антиутопической традиции в культуре ХХ века. Идейным центром, к которому стягивается все в романе, являются проблемы свободы и счастья и соотношения в деятельности государства интересов коллектива и личности.

Действие в романе перенесено в далекое будущее. После окончания Великой Двухсотлетней Войны между городом и деревней человечество решило проблему голода - было изобретена нефтяная пища. При этом выжило только 0,2 населения земного шара. Эти люди и стали гражданами Единого Государства. «Победив» таким образом голод, государство «повело наступление против другого владыки мира - против Любви». Был провозглашен исторический «Lex sexualis» (сексуальный закон): «Всякий из нумеров имеет право, как на сексуальный продукт, на любой нумер». Дальше - дело техники. Для нумеров стали определять подходящий табель сексуальных дней, а затем выдавать розовую талонную книжку. О «высочайших вершинах в человеческой истории» - жизни Единого Государства - рассказывает талантливый инженер Д-503, ведущий дневник для потомков. Он раскрывает в своем дневнике особенности политики, культуры Единого Государства, характерные для него взаимоотношения между людьми. Д-503 не утаивает и событий личной жизни - талонного общения с «милой 0-90», дружбы с поэтом Р-13, любви к революционерке I-330 и приключившейся с повествователем внезапной болезни - возникновения у него души. В начале романа Д-503 - приверженец традиционных взглядов. Затем под влиянием знакомства с революционеркой I-330 и любовью к ней многое меняется в его мировоззрении.

В первых главах романа Д-503 предстает апологетом Единого Государства и восторженным почитателем Благодетеля. Восхищение рассказчика, в частности вызывает доведенный в государстве до абсурда принцип равенства: все «нумера» одинаково одеты, живут в одинаковых жилищах, имеют равное сексуальное право и т.д. Оснований для зависти друг к другу у них нет. Нужно отметить, что позиция автора отлична от точки зрения Д-503, и чем больше тот восхищается образом жизни «нумеров», тем страшнее кажутся нарисованные им картины. То, что повествователю кажется равенством, на самом деле - ужасающая одинаковость в жизни «нумеров». Это проявляется на прогулке: «Мы шли так, как всегда, то есть так, как изображены воины на ассирийских памятниках: тысяча голов - две слитных, интегральных ноги, две интегральных, в размахе, руки». Это же видно и во время ежегодных выборов главы Государства, результат которых предрешен заранее: «История Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один голос осмелился нарушить торжественный унисон»

В рассуждениях Д-503 о «выборах у древних», которые он критикует за их беспорядочность, неорганизованность, раскрывается по принципу «от противного» позиция автора. Становится ясно, что он в отличие от своего героя считает такие выборы единственно демократическими, позволяющими участвующим в них открыто выразить свои политические симпатии. Происходящее в День Единогласия - пародия на выборы, так как кандидат на пост главы Государства здесь постоянно один и тот же - Благодетель.

В сцене выборов видна еще одна особенность Единого Государства. На словах в нем провозглашено народовластие, на деле же существует тирания Благодетеля и Бюро хранителей. Не удивительно, что форма защиты государственной власти такого типа от возможных посягательств на нее - слежка, осуществляемая с помощью хранителей, убийство инакомыслящих.

Жизнь «нумеров», не будучи свободной, кажется на первый взгляд тем не менее достаточно благополучной. Но в действительности они несчастливы, так как их интересы полностью подчинены интересам Государства.

В Едином Государстве отдается предпочтение общему, коллективному: «Мы» - от бога, а «Я» - от дьявола». В этом обществе раздута социальная функция человека, здесь нет семьи, нет и дома, как места, обладающего особой культурной и душевной атмосферой. В антиутопическом городе исчезли свойства дома, отразившиеся в пословице «Мой дом - моя крепость». Особняки в этом городе невозможны, как невозможно существование индивидуальностей, личностей. Жизнь «нумеров» протекает в комнатах многоэтажных домов. Эти комнаты в домах с прозрачными стенами напоминают клетки-камеры, за обитателями которых ведется неусыпное наблюдение.

«Нумерам» не знакомы чувства любви, ненависти, ревности. Вместо любви они знают ее суррогат - «счастье» по розовым талонам. Если же и случается им узнать истинную любовь, то происходит это лишь в болезненном состоянии, как бы по дьявольскому наущению. Все эмоциональное и индивидуальное в Едином Государстве подавляется, так как это своего рода стихия, которую невозможно учесть в тоталитарном обществе и использовать ему на благо.

Художественной находкой Замятина стала страшная история Великой операции. Этой операции подвергнуты насильственно все «нумера» после того, как было разгромлено восстание членов «Мефи», выступавших против тоталитарного режима. Во время этой операции «нумерам» вырезают фантазию - так Единое Государство надежно застраховывает себя от повторения революций и прочих опасных проявлений свободной воли граждан. Замятин ярко передает качество этой измененной хирургическим путем человеческой природы. Прооперированный Д-503 теряет не только дерзновенный полет мысли, окончательно отказываясь от возникших у него под влиянием I-330 еретических идей, он утрачивает и свои благородные качества, и личные привязанности. Не колеблясь, идет он теперь в Бюро Хранителей и доносит на повстанцев. Гордо сидя рядом с Благодетелем, равнодушно смотрит, как пытают I-330. Теперь Д-503 превратился из человека мыслящего в человека управляемого, «достойного» гражданина Единого Государства. Так обрели страшную материализацию слова Благодетеля о рае как о месте, где пребывают блаженные, лишенные желаний люди с оперированной фантазией.

Так же безжалостно, как человеческая натура, изменяется в Едином Государстве и природная среда - настолько сильно, что теряет свою органичность. Характерно, что действие романа происходит в основном в городе, в котором вообще нет живой природы. Правда, сквозь стекло высокой перерезающей пространство города Стены виден окружающий природный мир, но и он лишен естественной изменчивости. В городе нет птичьего гомона, живой игры солнечных бликов, в нем преобладают искусственность, рациональный принцип планировки. Улицы и площади образуют геометрические линии, из которых возникает «квадратная гармония». В эту «квадратную гармонию» вписывается внешний облик Благодетеля и большинства граждан Единого Государства: в очертаниях лица Благодетеля - квадратные линии, головы сидящих в аудиториумах «циркулярными рядами» граждан - «шарообразные, гладко отраженные». «Создание коллективного портрета героев романа-антиутопии с помощью геометрической терминологии - новаторский, разоблачающе-сатирический прием Замятина», - считает Б.Ланин