А. Матьез объясняет террор в рамках уже устоявшейся к тому времени "теории обстоятельств" с добавлением к ней "социальной" трактовки. Если А. Олар и Ж. Жорес оправдывали якобинскую диктатуру и террор, то Матьез идеализировал эти явления. Кроме этого, важной особенностью его труда, выступает использование теории классов и классовой борьбы в интерпретации событий Французской революции в целом и террора в частности.

Якобинский этап Французской революции оставил после себя много вопросов. Часть из них касается якобинского террора, его причин, хронологии и многого другого. Отвечая на эти вопросы, мнения историков "классического" направления разделились, но есть и общее, что их объединяет. Очевидно, что в "классической" интерпретации проблемы террора, говоря о его причинах, чаще всего звучит "теория обстоятельств". Именно "классическая" историография Французской революции повторяет её, пожалуй, особенно часто. Согласно "теория обстоятельств" встречающейся у историков XIX - первой половины XX веков А. Олара, Ж. Жореса, А. Матьеза якобинское правительство было, прежде всего, правительством национальной обороны, а террор вынужденным средством защиты от внешних и внутренних врагов. В свою очередь, историки социалистического направления "классической" историографии - Л. Блан, Ж. Жорес, А. Матьез - добавляют к "теории обстоятельств" "социальную" трактовку. Данная трактовка террора гласит о том, что политика якобинского режима служила интересам определенного общественного слоя Франции. Началом официального террора данные авторы называют сентябрь 1793 года, не забывая упомянуть о "Первом терроре" августа-сентября 1792 года. Виновниками развязывания террора в "классической" историографии принято считать жирондистов и роялистов, которые совершили акты террора, убив Марата и Шалье. Подводя итоги, авторы, не останавливаются на подсчетах количества жертв политики террора, предпочитая упускать этот момент.

Единственным кто рассматривает проблему в ином ракурсе, оказывается Карлейль. Он отвергает "теорию обстоятельств", как и историки консервативного направления во Франции того времени, считая якобинскую диктатуру и террор анархией, ненужной жестокостью и винит в нем якобинских вождей. По мнению Карлейля террор существовал с самого начала революции, но не осознанно, в виде ужасов революции, а затем уже был поставлен в порядок дня. Террор начался снизу и был подхвачен якобинскими вождями, которых в итоге и уничтожил, считает Карлейль.

Расхождение в оценках проблемы террора, в очередной раз доказывает сложность и неоднозначность данного явления.

Глава II Марксистская историография о феномене террора во Французской революции XVIII века

1. Оценка советскими историками проблемы террора

Пожалуй, ни в одной стране истории Франции не уделялось столько внимания, сколько в нашей: достаточно назвать имена таких историков, как Н.И. Кареев, И.В. Лучицкий, П.А. Кропоткин, Е.В. Тарле, А.З. Манфред, Б.Ф. Поршнев. Советская историография Французской революции является неотъемлемой частью международной историографии этого сюжета. Вместе с тем, советская историография имеет свою судьбу. Огромное воздействие на нее оказывало то, что проблематика Французской революции была в нашей стране особенно прямо сопряжена с идеологической и политической борьбой. Еще в предоктябрьские годы большевики и меньшевики в ходе ожесточенных споров о путях русской революции постоянно обращались к по-разному толкуемому опыту Франции конца XVIII века, а также во второй половины 20-х годов: когда в большевистской партии развернулась острая борьба по вопросам дальнейшего развития страны, вновь Французская революция оказалась на острие политической полемики. Постоянная апелляция к революционному опыту Франции XVIII века в предоктябрьский, а затем и в послеоктябрьский период привела к тому, что партия потребовала создание в нашей историографии единой, официально признанной концепции не только Октябрьской, но также и Французской революции.

К концу 30-х годов в СССР окончательно утвердилась единая концепция Французской революции XVIII века, сформировавшаяся в ходе острых научных и политических дискуссий послеоктябрьского двадцатилетия. В основе концепции лежало представление о революции как главной ценности. Официально одобренная правящей Коммунистической партией она получила развёрнутое обоснование в фундаментальном коллективном труде "Французская буржуазная революция", вышедшем в 1941 году, и доминировала в специальной литературе вплоть до конца 60-х, а во многом до начала 80-х годов. В этом труде нашли отражение идеи французского историка начала XX века А. Матьеза. Стоит отметить, что в ранних трудах советских авторов (Н.М. Лукина, Г.С. Фриндлянда и многих других) долгое время господствовало некритическое восприятие якобинской диктатуры и едва ли не культ Робеспьера как обратная реакция на его забвение в официальной Франции. Якобинской диктатуре была дана чрезвычайно высокая историческая оценка под влиянием внутриполитического положения в СССР. С этого времени, на многие десятилетия, тема якобинской диктатуры оставалась первым номером в советской историографии. Ее изучали тщательно, но изучение шло в одном направлении идеализации самих якобинцев и системы, которую они создали. В свою очередь, самое противоречивое и спорное во Французской революции - якобинский террор - был возведён в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. Подобная трактовка террора берет свое начало со сборника документов о революционном трибунале 1793-1794, изданного в 1919 году рядом ученых (Е.В. Тарле и другими), где все акты якобинского террора принимаются за полностью необходимые. При этом кроме подробных, но поверхностных описаний процесса Людовика XVI якобинский террор советскими учеными в этот период серьезно не изучался. Такое положение дел было связано с внутриполитической ситуацией в СССР в 30-е - начале 50-х годов, когда не могло быть сомнения в обоснованности любых карательных мер. Отваживались писать лишь о необоснованности казней "крайних" якобинцев ("эбертистов"), требовавших еще большего ужесточения репрессивных мер. Злоупотребления террором изредка упоминались в связи с крайне жестокими мерами Фуше и Каррье.

Необходимо рассмотреть, изменилась ли ситуация в 50-70-е годы, когда признанными лидерами советской историографии Французской революции были А.З. Манфред (1906-1976) и В.М. Далин (1902-1985), два выдающихся представителя поколения "романтиков революции", пришедших в науку вскоре после 1917 года. Их труды основаны на той же марксистской методологии, что, безусловно, отложило свой отпечаток. На работе Манфреда "Великая французская революция", я остановлюсь подробнее потому, что именно он признан "классическим" в нашей историографии. Манфред, как и предшествующие ему советские историки, считал якобинский этап высшим этапом революции, который окончательно покончил с феодализмом, а, следовательно, со Старым порядком. Способствовал этому метод, который применили якобинские вожди - террор. Причины террора Манфред видел в том, что Французская революция должна была преодолевать яростное сопротивление внутренней и внешней контрреволюции: "В 1793-1794 гг. революционная Франция должна была отбиваться от армии интервентов, от контрреволюционного похода государств феодально-монархической Европы, стремившихся силой штыков восстановить во Франции монархию и старый порядок".¹ "В этих условиях, - считает Манфред, - только твердая, сильная власть якобинского революционного правительства могла обеспечить спасение Франции".² В книге Манфреда звучит уже знакомая нам "теория обстоятельств", которая часто встречается у историков "классического" направления французской историографии. Из них особое влияние на советскую историографию межвоенного и даже послевоенного периода оказал А. Матьез, труды которого широко переводились в 20-х годах на русский язык. Кроме этого, Манфред, как и историки "классического" направления, винит в развязывании террора жирондистов, которые, по его мнению, повинны в смерти Марата и Шалье: "Жирондистская контрреволюция встала на путь террора".³ Вследствие этого, якобинскому правительству больше ничего не оставалось, кроме того, как ответить "на контрреволюционный террор революционным террорам"⁴. Тем более что, по мнению Манфреда, "террор не был придуман Маратом или кем-либо другим. Террор пришел снизу. Его начали проводить сами народные массы".⁵ Интересно, что кроме безусловной поддержки "теории обстоятельств", в трудах Манфреда звучат и иные мотивы, не встречающиеся у историков "классического" направления: "Терроризм Комитета общественного спасения возглавляемого Максимилианом Робеспьером, был стремлением якобинских руководителей достичь кратчайшим путем лежащий где-то совсем рядом… основанный на "естественных правах" человека мир равенства и справедливости, мир счастья. Надо лишь продолжить к этому лучшему миру дорогу, железной рукой убрать всех стоявших на пути к счастью".⁶ В данном случае звучит "мотив утопии", названный так А.В. Чудиновым в статье "Суровое "счастье Спарты"". Суть его состоит в попытке сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенствования общественного строя. В концепции Манфреда "мотив утопии" занимает второстепенное положение и не раскрывается в полной мере. Не обошлось у него и без "социальной" трактовки событий. Она очень схожа с трактовкой Матьеза. С точки зрения Манфреда, якобинская диктатура выражала интересы блока определенных классовых сил: демократической буржуазии, крестьянства, городского плебейства.

Таким образом, концепция Манфреда, имеет три составляющих - это "теория обстоятельств", "мотив утопии" и "социальная" интерпретация проблемы террора, при лидирующем положении первой. При этом "мотив утопии" раскрыт не достаточно полно, а "социальная" интерпретация имеет явные сходства с интерпретацией Матьеза.

В середине 60-х - 70-е гг. с критикой устоявшейся к тому времени концепции якобинской диктатуры выступил профессор Ленинградского государственного университета, доктор исторических наук В.Г. Ревуненков. Автор изложил свои взгляды в труде "Очерки по истории Великой французской революции", вышедшем в 1989 году. Ревуненков не отказывался от высокой в целом исторической оценки этого периода как кульминационного этапа революции. Несмотря на это, между Манфредом и Ревуненковым развернулась дискуссия. В новейшей российской историографии Французской революции мы не найдем образцов столь же резкой по форме, как во время дискуссии Манфреда и Ревуненкова, полемики ни с современными историками, ни с предшественниками. Полемика была, но в рамках марксистской методологии. Используя одни факты и источники, историки трактовали их по-разному. Они расходились в оценке взаимоотношений между народным движением и якобинской властью, в оценке Марата, а также в оценке классовой природы якобинской власти. Этот момент очень важен потому, что в трудах советских историков-марксистов популярна "социальная" трактовка якобинской диктатуры и террора. Соответственно от решения классовой сущности якобинской власти зависит то, чьим интересам будет служить эта власть и против кого будет направлен террор. С точки зрения Манфреда, как уже говорилось, она выражала интересы блока определенных классовых сил: демократической буржуазии, крестьянства, городского плебейства. Данное утверждение автор "Великой французской революции" доказывает, ссылаясь на социальную политику якобинцев. Кроме этого, Манфред объясняет падение якобинской диктатуры, распадом этого блока классовых сил. Буржуазия окрепла и не боялась больше реставрации, крестьянству надоели поборы, а городские низы не получив желаемого были недовольны господством богатых. Сложившаяся обстановка, по мнению Манфреда, и привела к победе контрреволюции - термидорианскому перевороту. В свою очередь В.Г. Ревуненков, не скрывавший своих марксистских взглядов, согласен с тем, что якобинская диктатура была вершиной Французской революции. Он защищал якобинский террор, называя его "исторически оправданным", но утверждал, что истинным авангардом народа, совершившего революцию, была Коммуна Парижа, "бешеные", эбертисты, но не якобинцы, представлявшие, по его мнению, революционную буржуазию: "В наше время является совершенно непреложной истиной, что господство в Конвенте принадлежало как раз группировкам, выражающим интересы крупной и средней буржуазии".⁷ Соответственно, ее деятельность "была направлена не только на подавление роялистско-жирондистской контрреволюции, но и на обуздание плебейского движения".⁸ Дело в том, что парижские секции "осуществляли подлинно "плебейский террор", т.е. тот террор, который был направлен не только против дворян и священников, но… и против буржуазии".⁹ Последняя не хотела углубления революции, по мнению Ревуненкова. Он приводит немало фактов, свидетельствующих о том, что деятельность якобинцев шла в разрез с устремлениями городского плебса и, более того, террор имел антиплебейскую направленность. Вновь звучит "социальная" интерпретация диктатуры и террора, но, по мнению Ревуненкова, террор был инструментом социально-экономической политики в интересах только крупной и средней буржуазии. Уничтожив феодализм, внутреннюю и внешнюю контреролюцию, "всю полноту власти захватили новые богачи"¹⁰, которые разбогатели нечестным путем. Они, по мнению Ревуненкова, совершив термидорианский переворот, не прекратили террор, а направили его "против демократов, против народа".¹¹ Таковы взгляды Ревуненкова на проблему террора.

В итоге дискуссии авторы не пришли к единому мнению, каждый остался при своем. Иначе оценивает итог дискуссии А.В. Чудинов, который считает, что спор наглядно продемонстрировал "…невозможность связать Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества".¹² Очевидно, что он полностью отвергает "социальную" интерпретацию.

Особенность работы Ревуненкова состоит еще и в том, что он поднял вопрос о количестве жертв политики террора. Он приводит количественные данные, которые в первую очередь направлены на обоснование буржуазного характера якобинского террора, а во вторую, чтобы показать "перегибы и крайности".¹³ Несмотря на расхождении с Манфредом по ряду вопросов, их концепции схожи. Одна методологическая основа, оправдание якобинского террора сложившимися обстоятельствами, антифеодальная направленность якобинского террора, вина жирондистов в его развязывании, и это далеко не все, что объединяет авторов. Но для своего времени Ревуненков выдвинул достаточно смелую концепцию, чем навлек на себя гнев многих советских историков. Они не могли согласиться с чисто буржуазным характером якобинского террора и его, наряду с антифеодальной, антиплебейской направленностью.

Расхождений во взглядах с Манфредом у Ревуненкова все же гораздо меньше, нежели с российскими историками нового поколения, в частности, с представителями научной школы А.В. Адо.

К началу 80-х годов в среде советских историков стали нарастать неудовлетворенность состоянием изучения у нас Французской революции, стремление к его обновлению, к пересмотру целого ряда устоявшихся подходов и укоренившихся оценочных стереотипов. Импульс к этому был двояким. Во-первых, он шел изнутри самой науки, в связи с громадным накоплением новых знаний, которые не укладывались в устоявшиеся точки зрения, а также острые дискуссии в международной историографии во второй половине 60-х-70-е годы, в ходе которых, появившемся "ревизионистским направлением", были поставлены под вопрос все основные постулаты "классической", прежде всего марксистской интерпретации Французской революции. В 80-е годы научное лидерство в области изучения Французской революции XVIII века в СССР перешло к А.В. Адо (1928-1995) и Г.С. Кучеренко (1932-1997), А.В. Гордону и другим. Сформировавшиеся как специалисты в период "оттепели" и уже в 60-е годы имевшие возможность заниматься исследовательской работой во Франции, они были далеки от воинствующего марксизма предшественников и гораздо больше, нежели те, открыты к восприятию современных веяний в мировой, в т. ч. немарксистской, историографии. Такие же качества они постарались передать своим ученикам. Радикальные изменения, которые претерпела в последнее время отечественная историография Французской революции, во многом оказались связаны с деятельностью этих ученых и созданных ими научных школ. Адо как и Манфред подчеркивал, что "стихийный народный террор начинается собственно с убийства Фулона и Бертье", соответственно "снизу" и "якобинцы лишь ввели в рамки закона стихийную террористическую практику народных низов". Для него якобинцы - "…социальный блок, который с самого начала был не только формой единства, но и формой борьбы, острейшей социальной, классовой борьбы".¹⁴ Но, как мы видим, никаких серьёзных изменений в интерпретацию проблемы террора они не внесли. Адо ставит больше вопросов о причинах террора, его применении, чем дает ответов на них. Думаю, в этом и есть его заслуга, сначала надо увидеть проблему, а затем ее решать.

С началом процесса перестройки во второй половине 80-х годов, возник и мощный импульс к поиску новых подходов в оценке Французской революции. Началось новое осмысление истории Октябрьской революции. Все это неизбежно обострило интерес и к революции Французской. Утвердившаяся в конце 20-х - 30-е гг. в нашей литературе ее концепция так же складывалась в определенной зависимости от утверждавшейся тогда же концепции Октябрьской революции. Нельзя не учитывать и формирование в те дни нового политического мышления с его акцентом на общечеловеческие ценности, обостренным вниманием к этическим началам в политике. Весь этот строй мышления вызвал потребность заново обдумать опыт великих революций прошлого, в том числе Французской, с ее жестко-насильственными, кровавыми формами исторического творчества. Кроме этого, со второй половины 80-х годов постепенно ослабевало, а после 1991 года вообще исчезло то идеологическое давление, которое постоянно ощущали на себе советские исследователи. Изменения в стране привели к попыткам пересмотра проблемы террора во Французской революции XVIII века. Одна из таких попыток принадлежит Е.Б. Черняку, изложившему свои взгляды в статье "1794 год. Некоторые актуальные проблемы исследования Великой Французской революции". Она была издана во Французском ежегоднике в 1987 году. Черняк поддерживает традиционную для советской историографии точку зрения о том, что революция развивалась по восходящей линии, на вершине которой стояли якобинцы. Но автор делает оговорку, согласно которой, "развитие революции по восходящей линии завершилось к концу 1793 г. - началу 1794 г.".¹⁵ Завершение развития, Черняк связывает с тем, что "революция достигла всего того, что было исторически возможно: был … нанесен удар по феодализму, подавлены выступления противников".¹⁶ Эти события привели к тому, что "из средства защиты революции террор стал для правящей группировки орудием удержания власти".¹⁷ В результате такого искажения цели, террор "не развязывал, а подавлял революционную энергию народных масс".¹⁸ Таким образом, Е.Б. Черняк делит политику террора на два этапа. На первом этапе революция развивается по восходящей линии, а на втором по нисходящей. Рубежом между ними выступает конец 1793 - начало 1794 года. Интересно, что Манфред трактовал эволюцию террора в обратном направлении: он-де не стал к концу 1793 года средством политической борьбы, а напротив, перестал им быть. "В ту пору, когда отправляли на гильотину Шарлоту Корде, или бывшую королеву Марию-Антуанетту, или пойманных с оружием жирондистских депутатов, - отмечал Манфред, - революционный террор был средством политической борьбы". Когда же "он был перенесен из сферы борьбы против врагов революции в область борьбы внутри якобинского блока", он сражу же "приобрел иное значение, иное содержание"¹⁹, о котором советские ученые так и не смогли прийти к единому мнению.

Следует отметить, что концепция Е.Б. Черняка идет в русле традиционного для советской историографии толкования террора, с небольшими оговорками. Но эти оговорки уже говорят о начавшихся переменах в отечественной историографии.

В отличие от Е.Б. Черняка, Н.Н. Молчанов в книге "Монтаньяры", изданной в 1989 году, отмечает, что террор с самого начала представлял собой "орудие политической борьбы, применяемое революционным правительством Робеспьера для устранения оппозиции, соперников, инакомыслящих".²⁰ Это, по его мнению, одно из явлений входивших в террор. Два других, к тому же более важных, это "законные меры по защите Революции от ее врагов" и "яростные расправы революционной толпы"²¹. Последние два явления уже ближе к традиционной трактовке проблемы, которая гласит о том, что Революция вынуждена была защищать себя от врагов. Но Молчанов, склонен отрицательно оценивать террор, и уж тем более, его последствия, хотя признает, что "террор оказался неизбежным на определенном этапе для защиты революции от сторонников Старого порядка".²² Молчанов считает, что политическая борьба стала доминировать, по сравнению с другими явлениями террора, в начале 1794 года, когда Робеспьер стал применять этот метод для "обеспечения неограниченной власти".²³ "Теперь он - орудие против тех, кто делал революцию"²⁴, - пишет Молчанов. Историки "классического" направления французской историографии и традиционная советская историография, в частности Жорес, Матьез, Манфред, считали, что Робеспьер подобным способом спасал Революцию, а не действовал в своих интересах. В отличие от них, Молчанов как и Ревуненков, отмечает буржуазный характер якобинской диктатуры, но подчеркивает ее союз с народом. Этот союз в начале 1794 разорвал Робеспьер, в угоду "консервативному большинству Конвента".²⁵ Молчанов пишет: "Союз монтаньяров с народом разрубался топором гильотины".²⁶ Робеспьер расправился со всеми лидерами народного движения и, попав в зависимость к буржуазии "Болота", обрек республику на гибель.

Концепции Молчанова и Черняка, отражают те изменения, которые произошли в интерпретации Французской революции и террора во второй половине 80-х г. Оба автора, особенно Молчанов, выдвинули идеи не свойственные до этого советской историографии. Это попытка доказать стремление Робеспьера к неограниченной власти, частичный отказ от "теории обстоятельств", признание пагубных последствий террора как внутри страны, так и на внешнеполитической арене. В свою очередь, террор не столько помог одержать победу, сколько". скомпрометировал Французскую революцию в глазах" других народов".²⁸ Несомненно, у Молчанова мы наблюдаем более радикальный пересмотр традиционной советской концепции, но и у него много схожего с прежней интерпретацией проблемы. Во-первых, он все-таки частично признает "теорию обстоятельств", во-вторых, он пишет о высокой роли народа, как движущей силы революции и, в-третьих, по его мнению, Революция развивалась только до термидорианского переворота, после которого последовала реакция. Это далеко не весь спектр общего и различий во взглядах советских историков, но уже он показывает, что в отечественной историографии Французской революции XVIII века, грядут большие перемены.

Подводя итог, можно констатировать, что советские историки не были свободны в толковании проблемы террора во Французской революции XVIII века. С одной стороны, они должны были четко следовать марксистской методологии и теории классовой борьбы, а с другой стороны, на советскую историографию Французской революции с момента ее становления довлела аналогия с Октябрьской революцией (притом, что неизменно подчеркивалась их противоположность) и с последующей историей нашей страны. Этот подход на десятилетия определил ориентацию исследований, в которых привилегированное место занял якобинский этап революции, которому давалась чрезвычайно высокая историческая оценка. Советская историография революции и террора крайне политизирована. Из имеющихся материалов, очевидно, что советские историки активно поддерживали и развивали "теорию обстоятельств", "социальную" трактовку, идущих из "классической" историографии. Якобинский период рассматривался как высший этап революции, как диктатура, сыгравшая важнейшую роль в обязательном продвижении революции дальше положенного ей ходом истории, а террор был возведён в абсолют как единственный метод решения всех социальных, политических и религиозно-идеологических противоречий любого революционного процесса. Изменение трактовки политики террора наблюдается уже в начале 80-х годов, хотя некоторые коррективы внес в интерпретацию проблемы еще Ревуненков. При этом серьезных исследований якобинского террора 1793-1794 у советских историков нет. В целом же, концепции советских авторов не смотря на их различия, шли в русле "классической" интерпретации Французской революции и террора. Не даром и саму советскую историографию Французской революции XVIII века считают, по крайней мере, в нашей стране "классической". Сколь бы далеко не ушли вперед конкретные исследования, все равно сочинения А. Тьера, Ж. Мишле, Ж. Жореса, А. Матьеза, А.З. Манфреда, В.Г. Ревуненкова и других выдающихся историков революции сохранят непреходящую ценность как памятники исторической мысли своей эпохи.

2. Французская марксистская историография о феномене террора

В первые два послевоенных десятилетия главным средоточием научных интересов французских марксистов была социально-экономическая история Революции и проблематика народного движения. Эту линию продолжили в 70-80-е годы исследователи "якобинской школы", группирующиеся вокруг Института Французской революции и общества робеспьеристских исследований. С 70-х годов французская марксистская историография Революции поднялась на новый уровень. Возросло число исследователей-марксистов и заметно расширилась проблематика их работ. Все больше разрабатывалась политическая история Революции, что нашло отражение в работах Собуля, Вовеля, в книге "Якобинизм и революция" Мазорика, в творчестве других авторов. Наиболее видным историком-марксистом - исследователем Французской революции того времени был А. Собуль (1914-1982), ученик Лефевра, продолжатель курса на изучение истории революции "снизу". В данной работе будет исследована его работа "Первая республика", где подробно освещена проблема террора. "Карающая воля составляла начиная с 1789 года одну из существенных черт революционного умонастроения"²⁹, - считает Собуль. В дальнейшем она усилилась по причине "углубления кризиса".³⁰ Под углублением кризиса автор понимает внешнюю угрозу от коалиции европейских стран, внутреннюю контрреволюцию, социальные и экономические проблемы. Но Собуль, в отличие от Карлейля, который считал политику террора хаосом, считает, что "террору был придан организованный и законный характер".³¹ В свою очередь, масштабы репрессий, по его мнению, "расширялись или сужались в зависимости от обстоятельств". В очередной раз мы сталкиваемся с "теорией обстоятельств", при объяснении причин террора. Не только Собуль поддерживал данную трактовку. Такие ученые как Мазорик, Вовель и другие французские историки-марксисты, видели суть террора в данной трактовке - "устрашение врагов Французской революции", "попытка революционного государства обеспечить военную и политическую победу над предателями и восставшими", а причинами его возникновения - "война, угроза вторжения, контрреволюция, социальный кризис", то есть иными словами сложившиеся обстоятельства.³² Но Собуль отмечает и субъективные факторы, влиявшие на масштабы репрессий. Они зависели от "характера ответственных лиц и от толкования ими законодательных текстов".³³ Говоря об этом, Собуль не развивает данное суждение. Зато, возвращаясь к теме "Великого террора", причины которого так и не смог назвать Жорес, Собуль вновь уповает на сложившиеся обстоятельства. Говоря о количестве жертв, автор "Первой республики", приводит данные Дональда Грира, которые также встречаются в труде Ревуненкова. Но последний, использует их для обоснования буржуазного характера якобинского террора, а Собуль для того, чтобы констатировать, что "террор был в основном орудием национальной и революционной защиты".³⁴ Не секрет, что Собуль изучал революцию "снизу", отдавая ведущую роль в революционной борьбе и развязывании террора народу. С ним, а точнее с разрывом между народным движением и Революционным правительством, Собуль связывает падение якобинской диктатуры.

Как мы выяснили раньше, "классическая" историография рассматривала террор, как реакцию на то, что вся Европа объединилась против революционной Франции, на деморализацию армий, пустую казну. "Единственная сила оставалась во Франции: революционное правосудие"³⁵, - не без патетики писал Ж. Мишле. Очевидно, что "классическая" историография террора, продолжила свою жизнь в трудах советских и французских историков-марксистов. Последних, в свою очередь, объединяет общность методологической основы, применение классового подхода, преданность "теории обстоятельств" и "социальной" интерпретации феномена террора. Кроме этого, французские историки от Ж. Лефевра до М. Вовеля, исследуя природу якобинского террора, приходили к выводу, что он пришел "снизу". Об этом же говорили А.З. Манфред и А.В. Адо. Но самое главное то, что ни те, ни другие, не написали серьезных, полноценных исследований по проблеме террора, уделяя ей немного места в своих трудах, посвященных Французской революции XVIII века.

Глава III. Проблема террора в современной исторической литературе

1. Взгляды на проблему террора представителей "ревизионистского" или "критического" направления в современной историографии Французской революции XVIII века

Определение "ревизионистское", чаще всего встречающееся в нашей научной литературе, это направление получило от своих оппонентов. Так обозначил его А. Собуль, имея в виду стремление его приверженцев к пересмотру ("ревизии") главных выводов и методов научного подхода, выработанных ранее. Сами же представители этого направления предпочитают название "критическое". "Ревизионистское направление" имеет международный характер. Оно возникло в конце 50-х годов в Англии и распространилось в 60-х на Францию, США и Германию. Застрельщиками "реинтерпретации" Французской революции выступили историки Англии и США (А. Коббен, Дж. Тэйлор, Э. Эйзенштейн). Затем эстафету подхватили французские авторы. Особенно популярно "ревизионистское направление" было во Франции в 60-80-х годах XX века. Лидеры этого "нового прочтения" истории Французской революции Ф. Фюре и Д. Рише в своих многочисленных трудах, в выступлениях в прессе, по радио и телевидению начали с того, что заявили о "мифологизации" революции. Они доказывали, что Великая французская революция не была ни закономерной, ни необходимой. Представители данного направления затронули в своих изысканиях проблему якобинской диктатуры и террора, как её неотъемлемой части. Представление об этом периоде как о высшем этапе восходящего развития буржуазной революции Фюре и Рише объявляют данью прямолинейной схеме, "мифом". В их изображении якобинский период превращается в цепь каких-то случайностей и ошибок. Более того, по мнению названных авторов, якобинская диктатура являлась "заносом" на магистральном пути экономического развития Франции к капитализму и этот занос, как впрочем, и революция в целом лишь затормозил поступательное развитие Франции и Европы по пути исторического прогресса. Кроме этого Фюре подчеркивал чисто буржуазный характер якобинской диктатуры, отрицая народный. Что касается террора, Фюре писал: "Прежде чем стать совокупностью репрессивных институтов, используемых республикой для уничтожения своих противников и обеспечения своего господства посредством страха, террор был требованием, основанным на убеждениях и политических взглядах, характерной чертой менталитета революционных экстремистов".¹ А в 1793 году террор превратился в "неотъемлемую часть революционного правительства", в "инструмент вездесущего правительства, посредством которого революционная диктатура Парижа намеревалась дать почувствовать свою железную руку повсюду, в провинциях и в армиях".² Фюре отказывается рассматривать террор, как порождение конкретных обстоятельств времени диктатуры монтаньяров. По его мнению, опасности для Революции вовсе не возникало, а обстоятельства лишь послужили питательной средой для развития идеологии, которая существовала до революции и независимо от неё. В книге "Постижение Французской революции" Фюре пишет: "Террор был составной частью революционной идеологии,… он далеко превысил значение "обстоятельств", которые во многом сам же и породил".³ Политика всемогуща, ей противостоит лишь воля отдельных людей, которую можно подавить во имя общего блага, - такова, по его мнению, логика робеспьеристов. "Будущее принадлежит человеку обновленному, освобожденного от груза прошлого. Суверенитет народа должен занять место королевского суверенитета; он будет всевластен и не ограничен никакими институтами. И именно террор стал средством для проведения этих идей в жизнь".⁴ Французская революция предстает у Фюре как исключительно политическая и идеологическая борьба.

Совершенно очевидно в труде Фюре звучит "мотив утопии", который, как мы выяснили, был весьма популярен в XIX-начале XX веков среди консервативных историков и даже встречался у А.З. Манфреда. Книги историка консервативного направления О. Кошена, повествующие об упрочении в 1793-1794 гг. неких "обществ мысли", фанатически добивавшихся осуществление чисто абстрактных идей Руссо о равенстве и общей воле, оказали особенно сильное влияние на историков "ревизионистского" направления и, прежде всего на Фюре.

Кроме этого, Ф. Фюре разделил революции на "плохие" и "хороши". К первым, помимо Французской, отнесена Октябрьская. В работе "Думать о Французской революции" Фюре писал: "…начиная с 1917 года Французская революция больше не является матрицей, печатая с которой можно и должно создать модель другой, подлинно свободной революции, (ибо) …наша революция стала матерью другого реального события, и её сын имеет собственное имя - это русский октябрь. "⁵ Понятно, что "мать" и "сын", по Фюре, навсегда связаны террором. Вообще, создается ощущение, что для Фюре якобинский режим и террор синонимы. А вот в "хороших" революциях, к каковым относятся Английская середины XVII века и особенно Американская 70-80-х годов XVIII века, ничего подобного гильотине не было. Подобные высказывания не могло не вызвать полемики между представителями "ревизионистского направления" и советскими историками. Полемика между ними имела ярко выраженную идеологическую окраску и велась в жестких тонах. Любая критика традиционного для марксистской историографии прочтения Французской революции воспринималась советскими историками как посягательство на основы марксистского учения в целом, а за кулисами научного диспута виделся политический "заговор" против социалистического лагеря.

Появление "ревизионистского направления", не означает, что исчезли традиции классической и марксистской интерпретации Французской революции. Они есть и они будут сохранять свое влияние. Но исчезла монополия "классического направления" как столбовой дороги универсального знания о революции, обеспеченного единственно правильной методологией. Важнейшей чертой "ревизионистского направления" была подчеркнутая "деякобинизация" революции. Из работ представителей данного направления звучит явно негативная оценка якобинской диктатуры и террора. Это не ново, как и их полное отрицание "теории обстоятельств". Интерпретация проблемы террора ревизионистами близка к интерпретации проблемы консервативными историками - И. Тэном, О. Кошеном и другими. Все они связывают террор с попыткой сторонников Робеспьера реализовать средствами государственного принуждения утопическую схему совершенного общественного строя. Но есть в трудах представителей данного направления то, что отличает их от предыдущих интерпретаций: иная методологическая основа.

2. Последние работы, посвященные проблеме террора

Еще не так давно террор рассматривался как наиболее важный момент Французской революции, ее вершина и суть: период до 1793 г. считали полуреволюцией, после 1794 г. - преданной революцией. Ситуация изменилась накануне 200-летнего юбилея Революции (1989), когда исследования Франсуа Фюре и других авторов показали радикальный характер и глубину революционного разрыва в 1789 г. С той поры звезда террора существенно потускнела. 1793 год уступил 1789-му привилегию разрыва со Старым порядком и, более того, свою прежнюю репутацию как раскрывающего глубинный смысл Французской революции. Об этом свидетельствует малое число работ о нем за последнее время. Брешь в стене молчания пробил П. Генифе, который в 2000 году издал работу под названием "Политика революционного террора 1789-1794". Генифе пишет: "…чтобы понять, как Франция покончила со своим прошлым, надо изучать историю не Национального конвента, а Учредительного собрания".⁶ Иными словами: "Смысл Революции исчерпывается 1789 г., тогда как 1793й трагически показывает невозможность ее "завершить" - проблема, с которой столкнулись члены Учредительного собрания в конце 1789 г. Террор теперь служит иллюстрацией не принципов Французской революции или ее результатов, а лишь ее бурных перипетий".⁷ Террор трактуется историком, в первую очередь, как насилие, применяемое для намеренного устрашения, по большей части, осмысленное, запланированное, а не стихийное. Эксцессы, которые легко проследить, начиная с первых дней революции, конечно, несли в себе элемент устрашения, однако природа стихийного насилия толпы совершенно иная. Автора же интересует, в первую очередь, насилие государства, нередко предполагающее, по своей самой природе, "различие между конкретной жертвой и реально намеченной целью".⁸ И здесь для XVIII века французский опыт уникален: американская революция не знала ничего подобного. Если рассматривать истоки террора под этим ракурсом, то они обнаруживаются задолго до 1793 года, фактически тогда, когда Учредительное собрание летом 1789 года создаёт специальный комитет, для собирания информации о "подозрительных лицах" (что явно перекликается с монтаньярским декретом о "подозрительных лицах"), с осени того же года получившей право перлюстрации личной переписки. Законодательная власть встаёт на путь нарушения прав человека. Путь, вымощенный благими намерениями, но от этого не являющийся более легальным! Логичным продолжением этой линии стало признание исключительного права Собрания заниматься преступлениями "об оскорблении нации", так и не получившими никакого четкого законодательного оформления и даже не упоминавшимися в Уголовном кодексе 1791 г. Таким образом, политика террора возникает в тот момент, когда власть присваивает себе полномочия нарушать права человека, считает Генифе. Ее началом, по его мнению, служит 9 июля 1791 года, когда Учредительное собрание окончательно расстаётся со своими изначальными принципами и принимает решение, обязывающее эмигрантов под страхом наказания вернуться в страну. Как только права человека нарушаются, дальнейшее применение террора уже не встречает на своем пути никаких преград, он начинает активно использоваться как средство политической борьбы, поскольку абстрактные формулировки законов позволяют группировкам, находящимся у власти, использовать их для устранения конкурентов. "Террор, - пишет Генифе, - это безжалостное следствие революции, рассматриваемой в динамике", поскольку ее радикализация объясняется не внутренними и не внешними обстоятельствами, а, прежде всего, "братоубийственной борьбой среди ее сторонников, соперничеством, противопоставляющим революционеров революционерам".⁹ Иными словами, Генифе отказывается от распространенных теорий (в том числе и от "теории обстоятельств"), объясняющих феномен террора.

Он видит в ней борьбу за власть, в якобинский период уже окончательно потерявшую легальное основание. Находится ли существование государства в опасности (как это было осенью 1793 года), обретает ли оно, напротив, все большую прочность, террор постоянно остается в силе как орудие, которое власть не собирается выпускать из рук. Стоит заметить, что Генифе не продолжил линию своего учителя - Фюре, традиционную для "критической" историографии революции, а взглянул на террор совсем по-иному. Однако, Д.Ю. Бовыкин в своей статье "Революционный террор во Франции XVIII века: новейшие интерпретации", подмечает, что для неконсервативной историографии, как и для Генифе, принципиально доказать: террор - это "логическое продолжение революции". "Они рассматривают террор, как насилие, поставленное на службу революционному правительству и ставшее основой политики последнего".

Очевидно, что во французской историографии произошли перемены и породили поиски новых путей в рассмотрении проблемы. Генифе не только по-своему трактует террор, но и считает его неотъемлемой частью революции.

За последние 20 лет и в отечественной историографии Французской революции XVIII века произошли разительные изменения. Они связаны с экономическими, политическими, идеологическими переменами, которые произошли в России за последние десятилетия. Произошло постепенное размывание и фактически полное разрушение прежней концептуальной основы интерпретации историками-марксистами этого события. Характерные тенденции постсоветской историографии проявились уже в дискуссии "круглого стола", организованной Институтом всеобщей истории в 1988 году, где задавали тон А.В. Адо, Г.С. Кучеренко и их ученики. Основная дискуссия развернулась по вопросам якобинизма. Ряд выступавших (Н.Н. Болховитинов, Е.Б. Черняк, В.П. Смирнов) предложили внести коррективы в ранее безоговорочно положительный образ якобинцев, учитывая, что якобинцы создали систему государственного террора. Особо следует отметить, что, в отличие от некоторых других отраслей исторической науки, столь радикальная "смена вех" здесь не сопровождалась ни шумной дискуссией, ни "развенчанием авторитетов". Она произошла так тихо, что фактически осталась незамеченной в околонаучных кругах. Мы стали иначе воспринимать революции. Произошел отказ от преувеличения, абсолютизации реальных возможностей самого акта насильственной революции, его способности коренным образом перестроить все общество, во всех его структурах сверху донизу. Кроме этого, долгое время обновление знаний о Французской революции шло в русле изучения ее социальной истории, сейчас же наметился возврат к проблематике политической истории. На волне перемен проявилась тенденция отторжения по отношению к якобинскому периоду Французской революции. Якобинская диктатура как бы вышла из моды. В октябре 1995 г. Институт всеобщей истории в Москве организовал новый "круглый стол" на тему "Якобинство в исторических итогах Великой французской революции", где ясно обнаружился методологический (и, возможно, политический) плюрализм бывших советских историков. В отсутствие умершего Адо и Кучеренко, тон дискуссии задавало поколение их учеников - Чудинов, Блуменау, Обичкина, Чеканцева. Более восприимчивые к идеям "ревизионистов", историкам консервативного направления, они призывали, говоря словами Е.О. Обичкиной, к новому видению революции", предполагающему "отказ от антикапитализма, неприятие диктатуры и террора, а также повышенное внимание к персоналиям и к ментальной истории".¹¹ Сегодня стали появляться новые работы, по-новому оценивающие якобинский этап революции и все что с ним связано.

Среди таких работ особого внимания заслуживает книга А.В. Чудинова - "Утопии века Просвещения", которая вышла практически одновременно с работой П. Генифе. Еще до издания книги автор отверг "теорию обстоятельств". "До сих пор, - отмечал Чудинов в 1970 году, - за двести лет изучения Великой французской революции, "классическая" историография так и не предложила убедительной научной интерпретации феномена якобинизма".¹² "Теорию обстоятельств" автор считал не оправданной: "Обстоятельства военного времени действительно играли важную роль в период становления якобинской диктатуры летом-осенью 1793 года…. Но усиление террора центральными органами государственной власти происходило одновременно с ослаблением внешней опасности, а наибольший размах террор приобрел весной 1794 года, когда войска республики уже почти всюду вели боевые действия на территории неприятеля и внутри страны было покончено не только с очагами открытого сопротивления, но даже с любыми проявлениями легальной оппозиции".¹³ Наряду с "теорией обстоятельств" Чудинов считает не эффективной и "социальную" трактовку якобинского режима, также широко распространенную среди представителей "классической" и марксистской историографии. Свое заключение автор доказывает обращением к дискуссии А.З. Манфреда и В.Г. Ревуненкова, которые наглядно продемонстрировали "…невозможность связать Робеспьера и его сторонников с реальными интересами любого более или менее значительного слоя французского общества".¹⁴ Таким образом, Чудинов приходит к выводу о невозможности дать научное объяснение якобинизму не выходя за рамки "социального подхода" и "теории обстоятельств". Его аргументы достаточно убедительны. Чудинов не просто критикует авторов и их трактовки, а предлагает свою интерпретацию проблемы террора во Французской революции. История революции для него неразрывна со всей историей XVIII столетия, с тем комплексом идей, который был выработан, осмыслен, введен в оборот в то время, когда возник "принципиально новый тип мировосприятия", радикально отличавшийся оттого, что ему предшествовал и в своей основе имел христианскую религию"^.15 Автор подчёркивает, что именно просветители своими трудами построили тот идейный фундамент, на котором впоследствии основывались революционные преобразования. Начиная с тезиса - "Век разума обернулся веком утопий"¹⁶, Чудинов последовательно показывает, каким образом просветители (от Морелли до Д. Дидро, от Ж. Мелье до Л.М. Дешана) формировали свою модель видения социума, главная роль в которой отводилась вере в то, что построение совершенного общества "здесь и сейчас" вполне возможно - надо лишь "правильно" организовать его в соответствии с открытыми ими же законами. Соответственно, возникает вопрос о том, что должно было стать движущей силой преобразований. Анализируя идеи Ж. - Ж. Руссо, Чудинов приходит к выводу, что "именно этот философ дал наиболее развёрнутое обоснование проекту государства-левиафана, подчиняющего все без исключения стороны жизни общества и каждого гражданина".¹⁷ Несмотря на то, что в "общественном договоре" Руссо провозглашал и отстаивал принцип народовластия, он признавал, что народ далеко не всегда понимает, в чём именно состоит его подлинное благо. Но это должен понимать законодатель - просвещённый и умудрённый опытом человек, который в системе Руссо предлагает законы на утверждение народа. В других его работах есть указание на то, что в ряде случаев не только законодателю, но и правительству дано понимать общее благо едва ли не лучше, чем основной массе граждан.

Таким образом, по мнению Чудинова, законодатели и правительство, объединённые во времена диктатуры монтаньяров в едином органе - Конвенте, Фактически получили моральное право не только говорить от имени народа, но и влиять на него, преобразовывать, трансформировать тем способом и в том направлении, которые казались им разумными и оптимальными. Период революционного правления (1793-1794гг.) рассматривается автором как "попытка создать идеальное общество в соответствии с принципами одной из просветительских теорий".¹⁸ В своем предисловии к "Избранным произведениям" Жоржа Кутона, изданным в Москве в 1994 г., он охарактеризовал якобинцев как искренних, но опасных утопистов, существовавших на "облаке утопии" в полном отрыве от реальности. Отвергая весьма распространённую "теорию обстоятельств", объясняющую возникновение террора той внутри - и внешнеполитической обстановкой, которая сложилась во Франции к лету-осени 1793 года, Чудинов полагает, что "робеспьеристы считали своим учителем Руссо и подобно ему видели в морали универсальный регулятор социальных отношений", а "все проблемы общества воспринимались ими прежде всего в этическом аспекте". ¹⁹ Однако этика робеспьеристов приходила в явное противоречие с реальностью. Анализируя взаимоотношения находившихся у власти монтаньяров с различными социальными группами французского общества того времени, автор приходит к выводу, что по сути дела робеспьеристы плохо представляли себе реальные нужды городского плебса и крестьянства, несмотря на то, что именно эти слои, по логике вещей, должны были оказаться наиболее "добродетельными", именно на них следовало бы сделать ставку в рамках той картины мира, где революция рассматривалась как часть вековечной борьбы Добра и Зла. Поскольку "умозрительный идеал робеспьеристов не отвечал подлинным чаяниям ни одного из сколько-нибудь значительных слоёв французского общества"²⁰, общество сопротивлялось их попыткам воплотить этот идеал в жизнь; и сопротивлялось тем больше, чем активнее он насаждался. Это сопротивление робеспьеристы и пытались сломить с помощью террора, который усиливался по мере усиления самого сопротивления. В итоге робеспьеристы получили замкнутый круг, разорвать который удалось лишь 9 термидора. Такова концепция Чудинова. У него явно прослеживается "мотив утопии", который звучал до него уже не единожды. Он был особенно популярен в XIX - начале XX в. среди консервативных историков (И. Тэн, О. Кошен и др.), а сегодня - среди представителей "критического", или "ревизионистского", направления (Ф. Фюре, Б. Бачко). Но, при этом, Чудинов внес много нового в концепцию: он проследил, чьи именно утопические идеи пытались воплотить в жизнь, по иному взглянул на наследие Руссо. Концепция Чудинова схожа с взглядами С.Ф. Блуменау, которые он высказал в октябре 1995 г. на организованном Институтом всеобщей истории "круглом столе" на тему "Якобинство в исторических итогах Великой французской революции". Он также отмечал роль взглядов Ж. - Ж. Руссо в формировании робеспьеровской власти, говорил о "… руссоистской модели, подчинявшей человека государству"²¹ и о том, как с помощью государственного террора пытались погасить сопротивление недовольных.