Проблема нравственного выбора в творчестве Ю. Бондарева 1970-х годов ("Берег", "Выбор")

В «Выборе» все обстоит именно так, за исключением того, что сквозной сюжет в нем все-таки образовался. Его создала логика развития центральной авторской идеи. Сам поиск истины прочертил в романе строгую линию сюжета. Отсутствие событийной последовательности восполнилось прочными ассоциативными связями, глубинной смысловой зависимостью между отдельными частями повествования. И то, что на первый взгляд может показаться фрагментарностью, в действительности объясняется императивной потребностью структуры философского романа в выявлении самых главных, узловых моментов развития сюжета.

Реальное время романного действия в «Выборе» не велико. Оно длится всего несколько дней. И место действия тоже почти едино. Это в основном художественная мастерская Васильева, вне которой он предстает дважды у себя дома, один раз при ночном визите к своему другу живописцу Лопатину, еще раз при поездке в Замоскворечье, на встречу с матерью Ильи Рамзина, и дважды при посещении гостиницы, где жил, а затем покончил жизнь самоубийством Рамзин. И если не считать приезда из-за границы, а затем самоубийства Рамзина, то и знаменательных событий в романе почти не происходит. В основном это встречи Васильева с женой, дочерью, друзьями, коллегами.

Однако, насколько кратковременна и бедна происшествиями эта внешняя сторона повествования, настолько же развернуто во времени, разнообразно по месту действия, богато событиями и пластически выразительно его внутреннее пространство. То пространство, которое наполнено не только подробностями душевных состояний и переживаний персонажей, но и нераздельно спаянными с ними реальными образами, картинами жизни, то и дело всплывающими в беспокойной памяти бондаревских героев. И в этом же пространстве неумолчно звучит и требует своего разрешения однажды сформулированный Васильевым вопрос - центральный вопрос «Выбора»: «Чего же достойны они, люди, - ненависти, лечения, наказания? Кто они, люди? Венцы творения, цари мироздания или раковые клетки на теле земли?» [12, с. 205].

Автор не торопится с ответом, не форсирует художественное решение этого вопроса. Он развивает свою нравственную гуманистическую концепцию издалека, от самых ее истоков. Такова экспозиция «Выбора», представляющая собой предысторию не героев романа, а той идеи, какую они в себе несут.

А. Блок когда-то заметил, что формирование нового человека начинается с тревоги и беспокойства: «Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестает быть обывателем» [5, с. 25].

И хотя это наблюдение поэта касалось совершенно определенной социально-исторической обстановки первых лет революции, своим емким смыслом оно знаменательно перекликается с бондаревской концепцией человека. Имеется в виду, конечно, не разоблачение обывателя, а тот факт, что тревожную обеспокоенность героя правильностью своего бытия художник рассматривает как первый признак его личностной активизации.

Именно с тревоги начинается «Выбор». Ею пронизана вся атмосфера глав, которыми открывается роман. Тревога ощущается уже в том, как резко контрастируют здесь изысканные интерьеры жилища Васильева, словно зовущие к счастливой умиротворенности, и - крайняя сумятица чувств, полный разлад отношений, царящие там в действительности. Сам герой еще далек от того, чтобы в высоком беспокойстве видеть смысл человеческого бытия. Однако он уже одержим этим беспокойством, толкающим его на поиск какой-то высшей правды о себе, о людях, о жизни как таковой. Васильеву еще неясно, что случилось с ним, с Марией, почему с некоторых пор «остроту, прежний интерес его к жизни стало подменять душное беспокойство». Но в нем уже пробудилась потребность не только понять причины случившегося, но и как-то изменить свое существование. Его мысль настойчиво мечется в поисках выхода из тягостного состояния. Временами Васильев вдруг чувствует «смутно и счастливо цепенящее душу» желание куда-нибудь скрыться от внезапно захватывающей его томительной тревоги, «уехать в некий час из Москвы ненадолго, на несколько месяцев, на год, на пять лет, уехать однажды из дома или мастерской, ни о чем не жалея, поселиться где-нибудь на синих вологодских озерах, неторопливо созерцать естественное, первородное...» Но тут же сознает всю нереальность, нежизненность такого новоявленного «толстовства», видит «обман и современную парадоксальность насильственного опрощения».

Так, с самого начала завязывается не только интрига, но и первый узел в цепи нравственных исканий героев «Выбора». Отсюда, собственно, и берет разбег сюжетное действие, от которого затем ответвляются многие и разные боковые линии. Все дальнейшее повествование направляется исследованием причин обозначенной тревоги, что влечет за собой обнажение новых и новых проблем, которые и осложняют и углубляют решение вопроса о человеке, его сущности, об отношении, какого он заслуживает к себе, о его нравственных исканиях.

Связь между отдельными главами и сюжетными «блоками» не хронологическая, а логическая и ассоциативная. Хронология здесь самая произвольная. Из текущего времени действие переносится в предшествующий год, вернувшись назад, уходит в довоенное время, снова возвращается и снова уходит, на этот раз в эпоху Отечественной войны, а оттуда - опять в наше сегодня. Однако логическая последовательность глав самая неукоснительная. Каждая новая отвечает па вопрос, поставленный в предыдущей и одновременно предугадывает содержание последующих. И знаменательно, что во всем этом продуманном сцеплении наиболее важная роль отведена главам-воспоминаниям, которые отличаются не только повышенной убедительностью живописания, но и подчеркнутой сосредоточенностью на самых серьезных, узловых моментах развития центральной идеи романа.

Уже первое отступление в прошлое несет с собой существенное знание, которое поднимает безотчетную встревоженность Васильева на уровень серьезных нравственно-философских проблем и, одновременно, с решительностью проясняет основной конфликт «Выбора».

Первое отступление - это воспоминание Васильева о Венеции, куда год назад он ездил вместе с Марией и где, как ему кажется, и началось столь безжалостно снедающее его теперь «душное беспокойство».

Заметим сразу, что все главы-воспоминания в «Выборе» примечательны тем, что грань между прошлым и настоящим в них почти не ощущается. Время для автора словно едино, и минувшее воссоздается им со всей достоверностью реально существующих, а не подсказанных памятью образов, деталей, вещественных и психологических подробностей.

Венецианское отступление частично относится еще к экспозиционному разделу «Выбора». В нем окончательно определяются основные действующие лица, рядом с Васильевым и Марией возникает фигура Рамзина. Взаимоотношения персонажей психологически конкретизируются. Развивается и общее настроение первых глав. Их тревожность словно бы дублируется описанием зябкого неуюта туманной, дождливой Венеции, где героев встретили «узкие улочки, наполненные шевелящейся мглой до краев».

Вместе с тем в венецианском отступлении многое начинает выглядеть уже по-иному, чем ранее. И в первую очередь - главная конфликтная ситуация. Ее центр явственно смещается в сторону от личной драмы Васильева. Точнее, драма эта перестает восприниматься как по преимуществу сердечная. Ее интимное звучание приглушается. На первый план повествования выходят более общие, нравственно-философские проблемы, среди которых и обозначается проблема нравственного выбора.

Своеобразной интродукцией к художественному исследованию этой проблемы служит спор о человеке и задачах искусства, который завязывается между Марией, итальянским критиком Боцарелли и Васильевым. В этом споре сталкиваются разные мнения, которые выявляют «болевые точки» состояния проблемы нравственного выбора в конце XX века.

Звучат горькие слова о будто бы изначальной склонности человека к низости, патологии, жестокости. «И фашизм, и всякие отклонения сидят в человеке, как палочка Коха, - убеждена Мария. - Что будет с людьми через двадцать лет? Куда они идут? К пропасти?».

Еще безнадежней взгляды итальянца, который с готовностью подхватывает больную мысль Марии, чтобы направить ее против гуманистической миссии искусства. Он и осуждает современных художников Запада за их равнодушие к человеку, и оправдывает их: «Сейчас в мире никому не нужен человек. Говорит о душе только кучка интеллектуалов. Они что-то хотят, и они боятся, поэтому болтают о гуманизме… Но... это боязнь за себя, а не за человека, к которому они очень равнодушны». Еще в средневековой живописи он находит «жестокие, садистские лица», в которых чудится ему «большинство человечества», весь пророчески предугаданный «наш страшный современный мир»: «Что же должен делать талант художника - прощать человечеству кровавые грехи, войны, убийства или сердиться на него? Любовь или ненависть?».

Васильев высказывается за диалектический подход к проблеме человека и человечности, к нравственному выбору. Его позиция как художника определяется тем, чтоб «и прощать, и не прощать», «и любить, и ненавидеть». Он уверен, что искусство - это «самопознание человечества и его самонаказание».

Так вскрывается не только вся сложность, острота проблемы нравственного выбора, но и невозможность разрешить ее умозрительно - каждый из собеседников остается при своем мнении. Теперь эта проблема требует не просто развития, но и познания в таких обстоятельствах, когда она утратит свою отвлеченность, и вопрос о беде и вине, прощении и наказании, любви и ненависти коснется каждого из героев лично, упрется в совершенно конкретные, трудные, противоречивые, запутанные жизненные обстоятельства. Именно в том видится смысл появления в «Выборе» такой фигуры, как Илья Рамзин, чья судьба настолько же драматична, насколько нуждается в проникновении и осмыслении.

нравственный бондарев образ роман

3.2 Система образов романа

Большинство персонажей «Выбора», мучаясь, сомневаясь, переживая, все-таки проходит свой нелегкий, но преисполненный надежды путь преодоления всего, что так или иначе заглушает, искажает, губит человеческое «я», каждый из них рано или поздно становится перед мучительным выбором. Лаконично-емкие формы бондаревского повествования исключают последовательно-описательное изображение духовной эволюции героев. В «Выборе» используются другие, более сложные приемы и средства образного воспроизведения этого процесса.

Ю.Бондарев считает, что «наиважнейшая категория художественной истины - это предельное обострение психологической коллизии, что несет в себе взрыв чувства, нравственное решение на краю смерти или в момент гибели героя» [13, с. 26]. Отсюда обыкновение писателя ставить своих героев, пусть не обязательно в смертельные, но тем не менее в экстремальные, катастрофические ситуации, с помощью которых он и обозначает самые главные вехи развития личности, оставляя все остальное на долю читательского воображения.

Сюжетное действие последовательно и целеустремленно подчиняется не одному лишь утверждению обретенной истины, но и настойчивому приобщению к ней персонажей. Собственно, все, что происходит в «Выборе», - это процесс неуклонного построения «мостов между людьми», преодоления ими безразличия друг к другу, пробуждения в них живой способности сопереживания и сострадания.

Процесс этот нелегкий и нескорый. В нем имеется своя напряженная конфликтность. Это - борьба Добра и Зла в душах самих бондаревских героев, поиск своего пути. Не утихая ни на миг, там совершается высокое и трудное таинство человеческого «возвращения или невозвращения к самому себе», в чем писатель усматривает не только «наивысшее познание героя», но и возможность для него «найти или приблизиться к смыслу трагического XX века» [14, с. 3].

Далеко не всем персонажам «Выбора» дано осуществить этот ответственный акт возвышения над самим собой и, вместе, возвращения к себе как Человеку, к лучшему в своем существе, в своей натуре. Иногда препятствие на этом пути оказывается непреодолимым, сопряженным с чем-то слишком уж закоснелым или наболевшим, прочно укоренившимся в характере, личности. Взгляд автора не минует такой человеческой драмы, становится и строгим и скорбным.

На страницах романа мы встречаемся с администратором Олегом Колицыным. На первый взгляд, у него все благополучно, он занимает «хорошее место» в жизни. Часто принимает зарубежных гостей по роду своей службы, известен в кругу художников. Но он постоянно мучается сознанием того, что предпочел все эти «лавры» подлинному труду художника. Если у него сначала и был талант, то он его сгубил, разменял по мелочам. Это нравственно не состоявшийся человек, ибо занимался не тем, к чему стремится его душа.

Необратимо погряз в суетных страстях Колицын, некогда в юности подававший немалые надежды, но сделавший свой выбор в сторону материального благополучия. И писатель безжалостен к этому персонажу. Как только окончательно выясняется, что преуспевающий делец от искусства («доктор, профессор, секретарь, преподает в институте, мэтр, учит студентов...») навсегда потерял слух к голосу правды, одержим одним лишь тщеславием, завистью к чужому таланту, его портрет приобретает почти карикатурную резкость: «Колицын уже кричал скандально-отвратительно, безудержно, его большая львиноподобная голова тряслась в яростном исступлении, набухшие веки сжимались и разжимались, выкатывая крупные оловянные слезы».

Проблемы выбора так или иначе встают и перед другими героями романа. Изощряется в циничном остроумии режиссер Щеглов, ставя под сомнение все ценное в жизни. Но и под этой маской мнимой веселости скрывается глубоко несчастный человек, панически боящийся смерти. Эта маска - своеобразная защита от посторонних взглядов на его неудавшуюся жизнь.

Сложные проблемы стоят и перед дочерью художника Васильева - Викой. И от того, кто окажется рядом с этой еще не окрепшей душой в решающую минуту, будет зависеть ее жизнь. Могло так случиться, что Вика, поддавшись минутному порыву, покинула бы Родину, а потом, спустя много лет, пришло бы раскаяние. Но через слабости, сомнения, неуверенность она одерживает победу над собой - заманчивая жизнь вне Родины не становится для нее выше этой Родины.

В иных случаях обозначенными оказываются только начала и концы нравственного поиска, а соединяющая их жизненная линия едва проступает в сюжетном действии. Такова история движения внутреннего мира Марии. Она помечена сперва изображением того душевного потрясения, какое переживает героиня, вдруг ощутившая мучительную неправду своей жизни. Затем, опустив почти все дальнейшие перипетии этих переживаний, автор крупно рисует финал, когда Мария, прошедшая через страдания и словно очистившаяся в них, впервые забывает о себе, чтобы проявить сердечное сочувствие мукам Васильева («Глаза ее лучились влажным теплом ему в глаза, вливались, струились выражением вины, тихого запоздалого покаяния...»).

Несравненно более сложным и оттого глубоко трагическим выглядит в «Выборе» другой персонаж, перед которым совсем по иным причинам, но тоже оказался закрыт путь живительного человеческого самовозрождения. Это - мать Ильи Рамзина, чье сердце поражено самым, кажется, тяжким, по мнению Бондарева, пороком - болезненной сосредоточенностью на своих горестях и обидах, неспособностью подняться над ними ради сострадания к тому, кто, быть может, еще более несчастен и обижен судьбой.

Материнскому милосердию автор «Выбора» всегда придавал исключительное значение, связывал с этим чувством свою заветную идею человеческого единения. С глубоким одобрением отозвался он, например, о повести В.Закруткина «Матерь Человеческая». В заключенных там образах «материнской любви, жалости, милосердия», рождающих «среди жестокого мира веру в жизнь», Бондарев увидел бесценный символ надежды, без которой «невозможно перешагнуть провалы и ямы, смертельно разделяющие людей в двадцатом веке» [13, с. 174-175].

Немилосердность матери Рамзина рисуется как крайнее, ничем невосполнимое несчастье этой «железной женщины». Но писатель делает все, чтобы по-человечески понять и объяснить как его истоки, так и последствия. Из того немногого, что говорится в романе о Рамзиной, можно догадаться, какие жестокие беды выпали на ее долю. Сначала гибель мужа, затем новый удар - известие, что сын, в котором сосредоточился весь смысл материнского существования, тоже погиб, бесследно пропал на войне.

Но одновременно нам раскрывается и другое, не менее печальное знание о бондаревской героине. Со всей психологической убедительностью показывает писатель, как безмерные страдания изуродовали ее гордую душу, опустошили некогда доброе сердце, сделали его бесчувственным, неспособным впустить в себя даже сыновнюю беду. Поистине горьковский мотив слышится в этой неприязни Бондарева к самоупоенному страданию. Таково содержание нестерпимо тяжелой сцены встречи Рамзина с матерью после его возвращения из-за границы.

Автор всячески подчеркивает, что для Ильи эта встреча являлась последней надеждой стать если и не до конца прощенным, то хотя бы правильно понятым во всем ужасном, непоправимом, что случилось с ним тогда, в 1943 году. Ради этого, а не только из естественной родственной привязанности к матери, любой ценой и стремился он попасть в Россию («Даже если бы меня расстреляли, я все равно хотел бы увидеть мать»). Ведь одна лишь мать знала его до конца и до конца способна была поверить чистосердечной правде всего, что

мог рассказать он о своих злоключениях. Только ее он готов был впустить в свой внутренний мир, куда, не рассчитывая на понимание, даже лучшему другу закрывали доступ его «не пропускающие вовнутрь ночные глаза». И страстной мольбой о внимании к себе звучат первые слова, с которыми обратился Илья к матери при состоявшейся наконец встрече с нею: «Я все вам расскажу, вы должны выслушать меня, я хочу вам все рассказать». Однако мать оказалась не в силах переступить через долгое молчание сына, не подававшего о себе вестей всю войну и после нее. И самое страшное и безнадежное - сердце матери замкнулось не столько в горе, сколько в обиде. На отчаянную просьбу Ильи выслушать его она смогла ответить словами, полными боли за себя, и только за себя: «За что мне послано такое наказание! Всю жизнь ты прожил без меня, Илюша. И ты мог... без меня где-то жить...». Находясь перед выбором, забыть все обиды, понять и принять своего сына или замкнуться в своей болезненной уязвленной гордости, Раиса Михайловна предпочитает остаться одна, так и не найдя в себе силы простить сына. Эту непреклонную суровость Раисы Михайловны критики почти единодушно рассматривают как факт «материнского возмездия» [33, с. 4] и строгого авторского суда. В материнской отчужденности, действительно, самое тяжкое наказание Илье. Недаром он сам, еще собираясь повидаться с матерью, прямо говорил: «Больше всего боюсь ее равнодушия».

Но нельзя не заметить эмоциональной полифоничности нарисованной писателем сцены. Несостоявшееся прощение блудного сына вызывает не только сочувствие материнскому страданию. Одновременно оно заставляет испытать и боль оттого, что над столь естественными для сердца матери чувствами самоотреченной любви, жалости, милосердия возобладало одно - «не растопленный в душе холодок», «нерастворенная временем обида». И эта боль потому сильнее, что трагическое самоубийство Ильи, последовавшее вскоре после разговора с матерью, предстает как закономерный финал. Человеку, утратившему всякую надежду, ничего другого не оставалось, как уйти из жизни.

3.3 Васильев - Рамзин. Проблема нравственной ответственности

Некоторые критики, в частности Чапчахов Ф. [82, с. 5] выдвигают в качестве центрального конфликта «Выбора» как будто бы непримиримую «конфронтацию» двух его главных героев - Владимира Васильева и Ильи Рамзина.

Жизненные пути этих персонажей, действительно, во многом противоположны. Начавшись одинаково, они разошлись потом в разные стороны. Накануне войны оба героя были московскими школьниками, закадычными друзьями, влюбленными в девочку Машу. Когда началась война, оба, набавив себе лет, поспешили на фронт, вместе воевали не за страх, а за совесть. Но дальше дорога Васильева пошла в гору. Он с победой вернулся домой, женился на своей любимой Марии, стал знаменитым художником. Рамзина же постигла самая горькая участь. Он попал в плен к немцам, связал свою жизнь с вызволившей его из концлагеря немкой-горбуньей. А когда война закончилась, уже не решился вернуться на родину. Жил в Германии трагически и несчастно, хотя внешне как будто даже преуспел, стал состоятельным. И уже смертельно больным, через много лет добился возможности приехать в Россию, чтобы умереть и быть похороненным на родной земле.

Однако таков драматизм лишь фабульной истории романа в ее хронологической последовательности.

Что касается сюжета, в котором и находит свое выражение главная коллизия произведения, то здесь все обстоит по-другому, никак не согласуется с версией о «конфронтации» хорошего Васильева с плохим Рамзиным.

Бондарев вообще не принадлежит к числу писателей, которых прельщает задача назидательного противопоставления праведных и грешных. Еще в связи с «Горячим снегом» он совершенно недвусмысленно сказал однажды, что даже такие далекие друг от друга персонажи этого романа, как Кузнецов и Дроздовский, - «не антиподы»: «Никогда не ставил себе целью написать так называемый положительный или отрицательный персонаж» [13, с. 293]. Тем меньше у нас оснований подозревать такую цель в «Выборе», где по сравнению с предыдущими произведениями писателя все, в том числе и конфликты, бесконечно углубленно и осложнено.

Если бы автор «Выбора» имел в виду разоблачение Рамзина как предателя, действие романа должно было бы остановиться где-то в самом его начале, когда становится известно, что Рамзин не геройски погиб на войне, а попал в плен. Однако именно здесь повествование только начинает набирать скорость. И самое примечательное, - чем дальше движется сюжет, тем более несчастной, взывающей к сочувствию и пониманию становится фигура Рамзина.

Как человеческие типы герои эти, действительно, как было уже сказано выше, очень различаются между собой. Художнически эмоциональная натура деликатного, хотя и твердого, Владимира резко контрастирует с дерзким характером Ильи, который всегда был сверх меры честолюбив, резок и прятал свое ранимое «я» под напускной грубостью. Несомненно, разделяет их и ощущение себя среди людей, и общее отношение к жизни. Васильеву, выросшему в благополучной советской семье, к счастью, неведомо то чувство собственной неполноценности, что с детства угнетало Рамзина как сына репрессированного, рождая в нем и повышенное стремление к самоутверждению, и, одновременно, опасную склонность к фатализму.

Однако из всех фактов, событий, сцен, деталей, которые всплывают в военных воспоминаниях Васильева, видно, что никаких принципиальных расхождений с Рамзиным у него не было. Напротив, юноши крепко дружили, и в основе их взаимной привязанности лежало не только общее детство, но и близость умонастроений, чувств комсомольцев 30-х годов с их безграничным общественным энтузиазмом и максималистской этикой. И Васильев, и Рамзин одинаково жаждали героического деяния и были нетерпимы к трусости, верили в справедливость и ненавидели своекорыстие, подлость. Словом, в извечном поединке Добра и Зла оба они до поры до времени находились фактически по одну сторону рубежа, разделяющего нравственную суть этих понятий. Отсюда сходство их реакций на экстремальные жизненные ситуации, требующие полной реализации духовного потенциала личности.

С того момента как в венецианских воспоминаниях Васильева возникает Рамзин и становится известно, что тот не погиб на войне, как все считали, а находился в немецком плену, как только раскрываются некоторые подробности его послевоенного пребывания в Германии, - с этого момента общее отношение к нему определяется недвусмысленно и прямо. Автор предъявляет своему герою строжайший гражданский счет. Он заставляет Рамзина самого бескомпромиссно осудить собственное поведение. Илья не принимает никаких попыток найти оправдание своему пленению. На вопрос Васильева, сам ли сдался он в плен, или же, может быть, немцы силой захватили его, Рамзин отвечает жестко и зло: «Какая разница: „взяли'', „попал'', „захватили''... Пленным не был тот, кто до плена стрелялся, а в плену вспарывал вены ржавым гвоздем, бросался на проволоку с током, разбивал голову о камень…».

Но образ Рамзина вовсе не одноцветен, и тема, которая доверена ему в симфоническом многоголосии «Выбора», внутренне драматична. Она включает в себя мотивы вины, расплаты, но далеко не исчерпывается ими. И роль Рамзина в развитии романа чужда противоборства с Васильевым, точнее - неразличием судеб данных героев подвигается вперед действие «Выбора», формируется его конфликтность.

Когда раскрываются характеры двух молодых людей, нельзя не признать, что нам больше импонирует Илья Рамзин. Это человек, наделенный большой нравственной (да и физической тоже) силой, имеющий свои жизненные принципы, против которых трудно возразить, наделенный твердым характером, призванный и привыкший быть всегда и во всем первым. Когда через короткое время пребывания на фронте молодого взводного Рамзина назначают командиром батареи, нам кажется это закономерным, он больше подходит к этой должности, чем Васильев, чей характер в военные годы проявился слабо. Мы полностью понимаем Илью, когда он идет на конфликт со старшиной Лазаревым, который при прежнем командире пользовался почти неограниченным влиянием и полной властью на батарее.

Рамзин абсолютно прав, утверждая единоначалие, он действует в интересах дела, готов ради этого даже применить силу. Во всем его поведении чувствуется уверенность в себе, именно уверенность, а не самоуверенность, за которой обычно ничего нет. Одним словом, читателю нравится такой Илья Рамзин.

Но вот произошла одна из драматических историй войны. Немецкие танки, неожиданно атаковав, расстреляли батарею, к тому же оставшуюся без прикрытия. Вынужденные отступить, бросить пушки, к которым уже не было снарядов, оставшиеся в живых солдаты и офицеры предстают перед командиром полка.

Следуя художественной убедительности бондаревского письма, принимая во внимание расставленные писателем нравственно-психологические акценты, нельзя не признать, что в создавшейся ситуации и Васильев, и Рамзин сражались не щадя себя, сопротивлялись смертоносному вихрю, насколько хватало человеческих сил. И Рамзин не только не отставал от Васильева, но, будучи всегда «сильнее и упрямее других», проявил и здесь наибольшую отвагу. В тот страшный миг, когда, кажется, уже не оставалось никакой надежды на спасение и контуженный взрывом Васильев был готов расстаться с жизнью, «ждал впивающегося удара в голову и мгновенного провала в темноту», в этот самый миг Рамзин, тоже раненый, продолжал сражаться, стараясь увлечь за собой и своего друга. Васильев хорошо помнит, как «кто-то тяжело упал рядом с ним, затряс за плечо со злобной силой, и вплотную увидел он налитые неистовством глаза Ильи, его искривленный рот, его черные волосы, косо прилипшие к потному виску. Он кричал яростно: - Что лежишь? Подыхать будем?.. Два офицера у орудия - и подыхать? Заряжай! Заряжай! Заряжай, Володька, заряжай!» [12, с. 297].

Одинаково расценили Васильев и Рамзин и свое вынужденное отступление с боевых позиций. Ситуация, в которой они оказались, была из труднейших. Недаром подобный эпизод - «серенькое сырое утро на окраине Каменец-Подольска», «бой с выходившей из клещей немецкой группировкой», гибель трех орудий в «дуэли с танками» - Бондарев и поныне вспоминает как «самый памятный» свой бой, ставший в его творчестве «литературным фактом» [10, с. 22]. Но несмотря ни на что, бондаревские герои с равной убежденностью исповедовали негласное правило войны, не признающее никаких компромиссов, не вникающее в мотивы поступков и требующее одного - умри, но не отступи перед врагом. И еще до того, как им было предъявлено суровое обвинение в нарушении воинского долга, они сами беспощадно осудили себя, хотя отлично знали, что не были ни предателями, ни трусами, и единственное, что было возможно в их положении, - это дать противнику расстрелять себя. Рамзин первым стал корить и себя, и оставшихся в живых батарейцев за брошенные орудия. Едва прорвавшись сквозь вражеское окружение, он «обметал солдат ненавидящими глазами, проговорил задохнувшись: - Значит, бросили орудия? Мы?..» И его не могли разубедить никакие утешительные доводы бойцов, что, дескать, сила была на стороне противника и другого выхода не оставалось («Еще б немного и «хенде хох, битте!»). Он ни в чем не видел оправдания случившемуся и стоял на своем: «Мерзость! - выговорил Илья, и ненависть не угасала в его глазах. - Мерзость, мерзость...».

Такие же мысли одолевали и Васильева: «Что же это? Что же случилось со всеми нами? Почему мы не остались драться в окружении и не погибли там?..».

Но стоит героям предстать перед командиром полка, как происходит предательство и совершается несправедливость. Предает Лазарев, вынужденный в конфликте за влияние на батарее отступить перед Рамзиным, он теперь пытается взять свое. Старшина обвиняет лейтенанта в неумении командовать, в глупых приказаниях, в нежелании считаться с мнением более опытных бойцов, в прямой трусости. Для всех присутствующих при этом разговоре ясно, что совершается подлость, что старшина клевещет на своего командира, предает его, сводит с ним счеты. Думается, что понимает это и командир полка майор Воротюк. Но ему выгодно объяснить неудачу трусостью и нераспорядительностью комбата, прикрыв этим самым собственные промахи, в частности - отсутствие у батареи прикрытия. И снова совершается несправедливость. Рамзин объявлен трусом, отдается жестокий, неразумный приказ: отбить у немцев свои пушки, хотя сам Воротюк прекрасно понимает, что этот приказ невыполним.

Очень часто поведение человека в экстремальных ситуациях свидетельствует об истинной ценности его нравственных принципов. Границы поступка человека - это одновременно границы его патриотизма, без которого немыслим настоящий гуманизм. Выбор, который делает человек в жизни, не только определяет его судьбу, но говорит и о прочности его моральных основ. Делает этот выбор и Илья Рамзин: он сдается в плен «абсолютно целехонек и в полном сознании», как он сам рассказывает потом. В плену он не прислуживал фашистам, не выдавал офицеров и коммунистов, но и не был среди тех, кто «вспарывал вены ржавым гвоздем, бросался на проволоку с током, разбивал голову о камень».

Бондарев нисколько не умаляет ответственности своих героев не только за их поступки, но и за те обстоятельства, которыми фактически провоцируются они. Он считает, что «не одна ситуация делает характер, но и сам характер создает ситуацию, нередко нравственного противоречия, которое преодолевает или не преодолевает персонаж» [13, с. 267.]. И все, что происходит с Рамзиным, начиная от пленения и до самоубийства, случается именно с этим героем, а не, скажем, с Васильевым или еще с кем-нибудь. И горячность, и уязвленное самолюбие, и - особенно - жесткая категоричность Ильи, - все качества его натуры сыграли здесь свою роковую роль.

И все-таки не ради осуждения Ильи написаны военные главы романа. Едва возникает альтернатива «человек - обстоятельства», художник-гуманист решительно становится на сторону человека. Таков марксистский взгляд на человека, не признающий попыток буржуазных идеологов сваливать все беды на природу самой личности. Как пишет современный философ, «социальные уродства и основанные на них личные трагедии нельзя ставить в вину природе. Их источник - неразумные общественные отношения, предполагающие насилие и угнетение, подавление и унижение индивидуума, разрушающие как внешнюю для человека, так и его внутреннюю природу. Конечно, когда «дело сделано», то ломаются, искажаются, извращаются природные механизмы, и тогда на них можно валить все, что угодно» [32, с. 72].

Как видно из текста «Выбора», вовсе не «малейшими» были те «посягательства» на человеческие «права и достоинство», что так болезненно потрясли Рамзина. Не случайно не только крайне самолюбивый Илья, но и лишенный как будто этого недостатка Владимир тоже почувствовал себя настолько мучительно и несправедливо оскорбленным, что «до судороги в горле» не захотел видеть «человеческую плоть» того «скрипучего голоса, который фактически подписал обоим смертный приговор, «вывернув наизнанку» только что пережитое ими несчастье и представив его как нечто «безобразно-позорное, унижающее».

Что руководило выбором Ильи в данном случае? Обида? Нежелание воевать рядом с такими людьми, как Воротюк и Лазарев? Если была обида, то она вполне объяснима и понятна, но разве это может служить объяснением предательства, потому что сдача в плен, осознанный отход от всенародной борьбы были уже первой ступенью предательства. Дальше последовало другое: невозвращение на Родину, женитьба на богатой немке, собственное предпринимательство, превращение в респектабельного господина Рамзэна. Сделан второй выбор. Как могло произойти такое? В обычные логические модели эти поступки не укладываются. Были ли наши представления о принципах Рамзина ложными, обернулась ли его нравственная сила слабостью, не скрывалась ли за внешней храбростью трусость, страх за свою жизнь за свою судьбу - сказать трудно. Автор нам этого не объясняет, и читателю остается только строить предположения.

Нет, все-таки, видимо, не противостоянием ведущих героев «Выбора» определяется драматическая конфликтность этого романа, действительно резко обозначившаяся в его военных главах. И создают ее как раз те самые посягательства на достоинство личности, о которых с такой непостижимой легкостью отзываются иные критики.

Бондарев признается: «Я ненавижу и в жизни, и в своих книгах несправедливость, ложь, равнодушие, предательство, карьеризм» [9, с. 45]. Думается, слова эти полностью относятся к «Выбору». Именно конфликт человека со всем, что мешает ему быть и оставаться самим собой, окончательно выясняется в военных главах как основной. Здесь не Рамзин и Васильев противопоставляются друг другу, а лучшее, истинно человеческое, что есть в них обоих, и - силы враждебные, так или иначе попирающие личность.

Философский смысл романа заключается не только в том, что человек сам определяет свою жизнь, сам делает в ней свой выбор. Очень важна мысль о том, что каждый шаг, каждый поступок рано или поздно отзовутся в жизни. Встреча Рамзина через много лет с Родиной, с друзьями, с матерью, которой он за все эти годы не подал даже знака о том, что жив, подтверждает это. Нельзя согласиться с И. Соловьевой [72, с. 39], которая считает, что «Выбор» - это роман о душевном кризисе Васильева. Это книга о кризисе Рамзина. 3а Васильева мы спокойны, выход он найдет, а вот Рамзину не может помочь ничто. Свою трагедию определил он сам, сделав выбор еще во время войны, когда перед человеком стояла трудная, но важнейшая задача - сохранить в себе человеческое достоинство, гражданственность или поддаться минутному порыву, слабости и перечеркнуть все, что до сих пор было дорого. Возможно, именно поэтому Рамзин у нас вызывает двоякое чувство: с одной стороны мы обличаем его как предателя, с другой стороны нам по-человечески жаль этого одинокого, загнанного в угол человека, потерявшего самого себя.

Нельзя пройти и мимо другого, не менее важного обстоятельства: по мере развития событий меняется и отношение Васильева к Рамзину. При первой послевоенной встрече с Ильей в Москве Васильев прямо и жестко говорит ему, что жизнь навсегда и полностью развела их: «Ничего общего, кроме воспоминаний. К сожалению, Илья». Но проходит время, наполненное не столько событиями, сколько духовным поиском, раздумьями, трагическими известиями, самоанализом, и Васильева обуревают уже другие ощущения. Он чувствует себя виноватым перед самыми близкими ему людьми: перед Марией, перед дочерью Викторией и - перед Ильей тоже: «А почему бы нет, счастливец? Илья попал в плен. Ты вернулся. Маша любила его, а стала твоей женой. Илья серьезно болен, а у тебя только нервы. Но не уйдешь… жизнь не терпит одного лишь цвета удачи. Надо платить за все…» [12, с. 300].

Постепенно, но неуклонно сосредоточивая конфликт на нравственном выборе героев, на идее человека и человечности, Бондарев не забывает о ее сложности. Он старается рассмотреть эту идею с разных сторон и на разных уровнях. Отсюда, в частности, специфическая разностильность его повествования. В конкретно-образную ткань романа время от времени вторгается как бы сама мысль, полноправно и властно управляющая всем ходом действия и углубляющая художественную идею произведения.

Так, после венецианского отступления с его эмоционально насыщенным живописанием характеров и обстоятельств следует глава, возвращающая сюжет опять к центральной магистрали романа, в текущее время и почти полностью отданная одному из характерных для «Выбора» разговоров-диспутов на самые общие и, вместе, острозлободневные темы: об исторической справедливости, счастье, правде.

Написана эта глава строже, сдержанней, однотонней, чем прежние. В ней заметна озабоченность автора поддержанием постоянно высокого уровня духовной атмосферы романа. Видно, что стиль ее подсказан стремлением подчеркнуть нравственно-философский смысл тех вполне конкретных вопросов о взаимоотношениях Васильева, Рамзина, Марии, которые прежде уже были поставлены в «Выборе». Вместе с тем в этой главе явственно ощутим мощный ток «чувственной энергии мысли» художника, стремящегося докопаться до сути явлений и фактов, не удовлетворяясь ни расхожими истинами, ни облегченными решениями.

Бондарев вообще уверен, что всякий «путь познания во второй половине XX века лежит через проблемы сложные, скорбные, через длинную цепь сомнений» [13, с. 143]. И прежде чем отправить в такой путь своих героев, он заставляет их задуматься над реальностью самой истины в условиях современного беспокойного времени.

Автор заставляет Васильева выслушать ядовитые высказывания некоего Щеглова, человека умного, проницательного, но циничного, который «со скользящей легкостью» обрушивает на него целый поток горькой и, увы, в своих частностях легко узнаваемой полуправды о современном человеке и мире, об их прогрессирующем будто бы несовершенстве: «Чем больше люди познают и разрушают вековое, тем примитивнее становятся их чувства... Шекспировским страстям в век пластмассы не бывать уже. Любвишка какая-то бытовая. Ненависть - рыночное недоразумение в очереди за ташкентским луком. Скромность стали считать глупостью и недотяпством, хамскую грубость - силой характера».

Отсюда, кажется, один шаг до крайнего скепсиса, когда сомнению подвергается само существование истины: «В чем истина? В чем? Однозначна ли она? Нет ли в ней прямой и обратной стороны?» Однако в «Выборе» за тезой неизменно следует антитеза, продиктованная строгим алгоритмом философского романа, его острыми повествовательными контрастами. Чем ядовитей щегловское безверие, тем непереносимей оно для Васильева, острее его потребность не только «передохнуть от едкой разрушительности, от потока пропитанных иронией и желчью фраз», но и противопоставить их цинизму свои бесспорные и прочные истины. «Это безумие, мы захлебнемся в море слов, в острословии, в ехидстве над жизнью и погибнем», - возражает Васильев своему собеседнику, испытывая, однако, чувство тревоги, «какое-то беспокойство, как будто случилось несчастье». И романное действие получает тем самым импульс дальнейшего развития уже на новом, более высоком, событийно и психологически развернутом витке сюжета.

Отныне идея гуманизма, идея нравственного выбора начинает словно бы непосредственно реализоваться в самом образе мыслей, строе чувств главного героя «Выбора». Воспоминания, в которые опять погружается Васильев, теперь совсем иные, чем прежние, венецианские. Они не только связаны с другой порой его жизни, но и по сути своей другие. За ними видна не былая Васильевская сосредоточенность на самом себе, на своих переживаниях, но желание во всех подробностях припомнить ту пору жизни, которая может пролить свет на причины катастрофы, случившейся с Рамзиным.

Таким образом, судьбы Рамзина и Васильева не только различны, но одновременно и теснейше связаны между собой. Для Васильева после его венецианской встречи с Рамзиным постижение истинности собственной жизни обязательно пересекается с выяснением существа рамзинской трагедии. И загадка пленения Ильи становится, таким образом, сюжето-образующей в романе, а оба персонажа - и Васильев, и Рамзин - вовлекаются писателем в происходящий на страницах его книги напряженный поиск духовных ценностей, от которых зависит и настоящее и будущее современного мира.

Нет, вероятно, все-таки не здесь, не по гребню водораздела между жизненными судьбами двух главных героев пролегает центральный конфликт «Выбора». Его следует искать на более широких плоскостях романного действия. Тем более что речь идет об особом роде литературы - о явлении современной философской прозы.

3.4 Жизненная драма Рамзина

В военных главах наше внимание привлекается к жизненным обстоятельствам, которые не менее властны над человеком, чем он сам над собой.

Роковые обстоятельства, повлиявшие на судьбу Рамзина, показаны писателем как имеющие прежде всего нравственный характер и прямо касающиеся проблемы выбора.

Истоки несчастья, постигшего Рамзина, его внезапно сломленной жизни следует искать в том, как «подозрительно, недружелюбно» были встречены в полку он и вернувшиеся с поля боя его артиллеристы; в том, как, ни во что не вникая, их тотчас обвинили в трусости, дезертирстве; в том, с каким «нещадным равнодушием» вынесли безапелляционный приговор: «Бросили пушки и драпанули, трусы? В пехоту их... А после боя - под трибунал!»; в том, наконец, как людей, «еще помнивших кожей дыхание заглянувшей в душу смерти», поспешили лишить всякого человеческого уважения, говорили с ними, как с преступниками, тоном, пронизанным издевкой и «брезгливым сожалением» («Герои из города Драпова!» «Ах, трусы, трусы!», «Храбришься еще! Интеллигентик мармеладовый! Ух ты, молодец!..»).

Но это еще не все. Тех пехотинцев, которые с таким недоверием и даже презрением отнеслись к попавшим в беду артиллеристам, Бондарев не старается выставить этакими бездушными извергами. В романе подчеркивается обусловленность их поведения напряженной боевой обстановкой, когда со стороны все случившееся могло восприниматься действительно так и только так: «Все выглядело в глазах пехотных офицеров бегством, непростительным спасением жизни ценою брошенных орудий...».

Однако к этой непредвзятой суровости добавляется нечто другое. Это откровенная несправедливость командира полка Воротюка, чей «скрипучий голос», с ходу обвинивший Рамзина с батарейцами в «трусости», так мучительно потряс Васильева.

Отношение Бондарева к Воротюку сложно и неоднозначно. Писатель отдает должное ему как «храбрейшему и исполнительному офицеру». Он не подвергает сомнению законность отданного Воротюком приказа Рамзину любым способом вернуть орудия, оставленные в расположении противника. Командир, обязанный заботиться о воинской дисциплине, по-видимому, иначе и не мог, и не должен был поступить. Однако в поведении Воротюка имеется и нравственная сторона, обнажая которую, писатель убеждает нас, что побудительные мотивы действий военачальника далеко не всегда были безупречны, в результате чего и образовалась губительная для Рамзина «унижающая несправедливость».

Начать с того, что в безудержном гневе Воротюка имелись личные мотивы. Ведь он единственный из всех, кто посчитал артиллеристов трусами, знал, что в действительности их положение было безвыходным. Это он оставил «оголенным» тот участок боя, вовремя «не прикрыв батарею ни взводом, ни отделением пехоты».

По-своему уязвима и та поспешность, с какою отправляет Воротюк артиллеристов на выполнение его практически «невыполнимого приказа». В ней проявилась не столько воинская необходимость, сколько забота о собственном командирском престиже. Доклад Воротюка высокому начальству о гибели артиллерийской батареи помогает как-то оправдать отступление его полка с уже завоеванных позиций. И присутствие живых артиллеристов ставит командира в ложное положение, грозит компрометацией. Оттого и приходит он в такую ярость и не только грубо оскорбляет провинившегося офицера («Выправка у тебя гусарская, а душонка заячья...»), но и отказывает ему в самом праве на жизнь: «Когда бежали от орудий, знали, что вы уже не воины, а мертвецы?». «Нет, живые мы ему не нужны», - безошибочно постигает Рамзин суть гнева Воротюка, смысл его угрожающего вопроса: «Так чья пуля слаще - немецкая или русская?». Здесь каждый из героев делает свой нравственный выбор: Воротюк ценой жизни своих подчиненных спасает свою шкуру, оправдав себя перед начальством, Рамзин делает первый шаг к предательству.

Но и тем еще не исчерпывается объяснение жизненной катастрофы Рамзина. Последним, что предрешило ее, явилась подлость старшины Лазарева. Бывший уголовник, «темный тип», «сволочь мелкая», «гадина», как характеризуют его в полку, он воспользовался случаем, чтобы свести счеты с лейтенантом, ранее преследовавшим его за разнузданность. Лазарев беззастенчиво и грязно клевещет Воротюку на Рамзина, сообщает, будто последний, вместо того чтобы занять выгодную огневую позицию, «с бабой ночку проамурил», а затем, дескать, самолично, против воли бойцов, заставил их бросить орудия и бежать с поля боя.

Эта крайняя низость, встретившаяся на пути Рамзина в самый тяжкий момент, окончательно надламывает его. И дальше жизнь Ильи, «любимцем которой он должен был стать, но не стал», гибельно движется только вниз. Он еще будет надеяться «восстановить к себе недавнее уважение» и кинется спасать брошенные накануне орудия («Если мы вытащим хоть единственное целое орудие, я поверю в счастливую судьбу. Пусть нам повезет, пусть повезет, пусть повезет...»). Но это будет уже не тот горячий, смелый, жаждущий подвигов, уверенный в справедливости Рамзин, каким он был прежде. Это будет другой человек, духовно сломленный, раздавленный, не только потерявший веру, но и утративший спасительное для всякого ощущение себя «великой частицей целого». То самое ощущение, благодаря которому, по убеждению Бондарева, «наш солдат не был сломлен» в годы второй мировой войны.

Как вспоминает Васильев, после «оскорбительного объяснения с майором Воротюком» и особенно после наглой выходки Лазарева Рамзин производил впечатление человека, полностью отчужденного и от себя самого, каким был ранее, и от Васильева, и от всех вокруг. Это был «словно бы незнакомый» Илья, в котором «все стало отчужденным», и «злая, отталкивающая острота исходила от него».

Именно новый, опустошенный, разуверившийся в себе и людях Рамзин и совершает свой роковой шаг. Не в силах спасти орудия и снова, по воле обстоятельств («случилось непредвиденное»), очутившись перед выбором «или - или», он опрометчиво и непростительно предпочитает смерти в бою - жизнь в плену. Дороги назад, к своим, больше не ищет, она для него теперь не существует. Ее намертво закрыли перед ним и Воротюк, пообещавший Рамзину «русскую пулю», и Лазарев, с которым Илья расправился самосудом, не мысля, чтобы подлость осталась неотомщенной, безнаказанной, жила и «ходила победителем по земле».

Из воспоминаний Васильева так и не выясняется, что же именно произошло в том бою, когда Рамзин попал в фашистский плен. Остается в силе прежнее суждение об этом эпизоде, сложившееся еще в венецианском отступлении. Не подвергается корректировке ни тот факт, что пленен был Илья физически почти невредимым («был абсолютно целехонек»), ни то примечательное обстоятельство, что, оказавшись на чужбине, предателем все же не стал («Но у Власова не служил. Хотя вербовали в Заксёнхаузене. В Иностранном легионе не воевал. В военных преступниках и карателях не числюсь»). Все с той же определенностью звучит и мотив расплаты («бессрочно надо платить по счетам...»), неотвратимость и оправданность которой признавалась Рамзиным с самого начала.

Однако, нисколько не продвигая вперед объяснение конкретных обстоятельств пленения Ильи и как бы подчеркивая тем самым, что не в том смысл военных воспоминаний Васильева, автор существенно обогащает наше представление о личности своего злосчастного героя. В результате выясняется, что «липкая тайна» жизни Рамзина гораздо драматичней, чем если бы дело заключалось в обыкновенной трусости или злонамеренном преступлении. Конфликтность романа окрашивается в нравственно-психологические тона. Открывается та истина, что внутренний мир личности не только бесконечно сложен, но и крайне хрупок. И его гораздо легче бывает изуродовать, сломать, чем затем что-либо исправить в чужой гибельной судьбе.

Другой и совершенно особенный тип изображения гуманистической сути человеческого «возвращения или невозвращения к самому себе» являет судьба Ильи Рамзина, какой предстает она в заключительных главах «Выбора».

Здесь писатель как бы подводит черту под всеми мытарствами своего героя, выносит ему окончательный приговор, в котором, кажется, нет ничего обнадеживающего. Со всей очевидностью выясняется, что жизнь вне Родины привела Рамзина к абсолютной катастрофе. Полной мерой расплачивается он за свой ошибочный и недостойный выбор в тех тяжелых для него обстоятельствах 1943 года. Илья предстает человеком, в котором все опустошено. Сама душа его, похоже, сгорела дотла, испепелилась. Эту мертвенность подчеркивают даже внешние детали рамзинского облика - его «воспаленные, ничему не верящие глаза», его голос, в котором проступает какая-то «плоская, лишенная звуковой плоти стылость», его лицо, «с пепельными обводами в запавших подглазьях». И дело тут не только в роковой болезни, которая уже сосчитала последние дни Рамзина. Все сознание персонажа пронизано безнадежностью, страхом перед жизнью и фатальной обреченностью («Страшная штука жизнь... Возможно, мы пылинки в потоке мировой судьбы... Пылинки, поток и... бессилие». Неудивительно, что Рамзин фактически отчужден от мира, от всех людей. Одна Вика еще тянется к нему. Но внимание этой болезненно оскорбленной негодяями девочки основано на чувствах, не менее мрачных и безысходных, чем те, что царят в его собственном сердце. «Трагизм и горечь» Ильи - вот что влечет к нему Викторию.

Однако, лишив своего несчастного героя всякой надежды, сам писатель не теряет ее. Следуя коренной традиции русской литературы, он находит возможным обнаружить некое обнадеживающее начало в самих страданьях этого человека, до конца дней своих не перестававшего мучиться сознанием собственной вины («Простите! - пишет Илья в предсмертном письме. - Простите! Простите!»), искать смысл и правду жизни, терзаться бесследностью собственного существования на земле.