Н.И. Лобачевский и история признания его геометрии в России

Надпись на надгробной плите в немногих словах верно изображает характерную личность Броннера: "Он жил деятельно и скромно, стремился к истине и свету, любил природу и поэзию" [4]

2.4 Н.И. Лобачевский в отзывах и воспоминаниях его преподавателей

Влияние талантливых и любящих науку преподавателей тотчас же отразилось на Лобачевском. В числе студентов, объявивших в 1808 г. желание преимущественно заниматься математикою, мы не встречаем его имени. "Он приметно предъизготовляет себя для медицинского факультета", - писал о нем к попечителю Румовскому в том же 1808 г. директор Яковкин, заметивший уже тогда его дарования. Но в течение следующих лет - и в этом всего больше, вероятно, сказалось влияние Бартельса взявшего на себя преподавание не только чистой математики, но и eе приложений вообще и, в частности, аналитической механики - он сосредоточил свое внимание на физико-математических науках.

С какою любовью вспоминал Бартельс своих казанских учеников! Но лучшим из своих учеников Бартельс считал, бесспорно, Николая Лобачевского. Вот что писал он 7 августа 1811 г. Румовскому об успехах своих учеников и в особенности о Лобачевском: "Последние два (Симонов и Лобачевский), особливо же Лобачевский, оказали столько успехов, что они даже во всяком немецком университете были бы отличными, и я льщусь надеждою, что если они будут продолжать упражняться в усовершенствовании своем, то займут значащие места в университетском кругу. О искусстве последнего предложу хотя один пример. Лекции свои располагаю я так, что студенты мои в одно и то же время бывают слушателями и преподавателями. По сему правилу поручил я перед окончанием курса старшему Лобачевскому предложить под моим руководством пространную и трудную задачу о вращении, которая мною для себя уже была по Лангранжу в удобопонятном виде обработана. В то же время Симонову приказано было записывать течение преподавания, которое я в четыре приема кончил, дабы сообщить его прочим слушателям. Но Лобачевский, не пользовавшись сею запиской, при окончании последней лекции подал мне решение сей столь запутанной задачи, на нескольких листочках в четвертку написанное. Г. академик Вишневский, бывший тогда здесь, неожиданно восхищен был сим небольшим опытом знаний наших студентов".

Румовский тотчас по получении этого письма Бартельса поспешил сообщить об этом министру, "будучи в том мнении, что содержание сего письма принесет министру некоторое удовольствие".

Вследствие этого письма Лобачевскому вместе с другими товарищами (Линдегреном, магистром Койгородовым, Лобачевским-младшим и Симоновым) была объявлена похвала министра народного просвещения графа Разумовского (11 октября 1811 г.). Но еще до получения этой бумаги свидетельство Бартельса, Германа, Литтрова и Броннера "о чрезвычайных успехах и таковых же дарованиях в физико-математических науках" спасло Лобачевского от нависшей над ним угрозы исключения из университета.

Не меньшее рвение Лобачевский оказывал и в занятиях другими математическими науками у приехавших в 1810 г. профессоров Литтрова и Броннера. Первое печатное сообщение с упоминанием его имени мы встречаем в "Казанских известиях" за 1811 г. (№ 21), где Литтров сообщает о первых астрономических наблюдениях, сделанных в Казани: начиная с 30 августа этого года Литтров вместе с Лобачевским и Симоновым наблюдал большую комету 1811 г. Наблюдения делались из окон канцелярии Совета, "сколько имеющиеся ныне инструменты и погода дозволяли". Но эти "первые плоды" астрономических наблюдений в Казани, как откровено признавался Литтров в письме к Румовскому, не имели научного значениям: им не благоприятствовала погода, их точности мешал недостаток астрономических часов. О доверии, которым пользовался Лобачевский, можно судить по тому, что осень 1809 г. ему, в то время еще 16- летнему студенту было поручено проверить инвентарь оставшегося после смерти адъюнкта Эвеста химического кабинета.

Но прекрасный студент был в то же время живой, веселый, общительный юноша, никогда не отказывавшийся принимать участие в развлечениях товарищей. И живость его характера, любовь к развлечениям, его независимость, переходившая иногда в грубость, доставляли много хлопот инспекции, инспектору студентов и директору университета Яковкину и его помощнику Кондыреву.

Если в рапортах камерных студентов за 1807 г. поведение Лобачевского признается "хорошим как по отношению к самому себе, так и другим", то в 1808 г., напротив, видное место в "деле об удержании студентов в должном повиновении и порядке" играет любовь Лобачевского к пиротехнике. В августе 1808 г. будущего творца неевклидовой геометрии сажают по определению Совета в карцер "за пускание в 11 часов ночи сделанной им ракеты, которая могла быть опасна в рассуждении пожара целому корпусу".

В 1809 г. Лобачевский, по-видимому, временно сдерживается, и 31 мая этого года он утверждается инспектором в звании камерного студента. Звание камерного студента, установленное университетским уставом 1804 г., весьма характерно для того времени. Камерные студенты избирались самими студентами для надзора за товарищами из числа студентов, отличных по успехам и поведению, и утверждались начальством. Они получали на книги и учебные пособия жалования по 60 руб. в год.

До нас дошла аттестация Лобачевского, сделанная по поводу его утверждения камерным студентом, тогдашним инспектором Яковкиным. "Лобачевский, слушая разные лекции, почти на всех отличался примерным прилежанием и охотою заниматься, большею частью ходил на лекции порядочно, особенно с некоторого времени. В рассуждении поведения можно сказать в настоящем, что он ведет себя хорошо и отчасти благонравно; да и в прошедшее время, со вступления в студенты часто вел себя очень хорошо, выключая иногда случавшихся проступков, в коих, однако же, к чести его сказать, оказывал после чистосердечное, кажется, признание и исправлялся, посему и уничтожал их. Будущее, однако же, должно показать еще более настоящую постоянную степень его поведения. Г. Лобачевский может быть одобрен как по заслуге в занятиях и успехах в некоторых науках, так и по надежде от него впредь исправления всего должного, ожидаемого начальством и для поощрения в поведении быть камерным студентом".

Но пылкая природа молодого Лобачевского вскоре опять дала себя знать, и взгляд инспекции на Лобачевского резко изменился.

Уже на святках в начале 1810 г. Лобачевский был замечен в соучастии и потачке проступка студентов, грубости и ослушании. За эти проступки он наказан был публичным выговором от инспектора студентов, лишен звания правящего должность камерного студента и тех 60 рублей на книги и учебные пособия, которые ему были только что назначены "за особенные успехи в науках и благоведение"; он лишен был также отпуска до разрешения начальства. Несмотря на эти признаки немилости со стороны начальства Лобачевский 5 октября 1810 г. был удостоен звания кандидата, но через несколько месяцев после этого над Лобачевским повисла угроза исключения из университета и сдачи в солдаты, и только его дарования и заступничество учителей, высоко ценивших его, спасли его от этой опасности.

18 мая 1811 г. в собрании студентов было прочитано вновь воспоследовавшее высочайшее повеление, чтобы "казенных воспитанников и студентов университетских и других высших училищ из духовного звания и разночинцев развратного поведения и уличенных в важных преступлениях, по исключении вовсе из упомянутых заведений, отсылать в военную службу; из дворян таковых же представлять Его Величеству с тем чтобы о каждом воспитаннике, подвергнувшем себя таковому наказанию, представляемо было предварительно г. министру народного просвещения".

Страшные слова этого повеления "развратное поведение", "важные преступления" представлялись, само собою разумеется, весьма растяжимыми, но тем более опасными могли они явиться для Лобачевского, относительно которого всего несколькими днями позже подан был инспекторским помощником Кондыревым рапорт, заключающий в себе "историческое изображение поведения Лобачевского-1 (т.е. Николай Лобачевский), из журнальной тетради и отчасти шнуровой книги извлеченное, показующее качество поведения сего студента". В рапорте отмечалось, "что в январе месяце Лобачевский оказался самого худого поведения. Несмотря на приказание начальства не отлучаться из университета, он в Новый год, а потом еще раз ходил в маскарад и многократно в гости, за что опять наказан написанием имени на черной доске и выставлением оной в студенческих комнатах на неделю. Несмотря на сие, он после того снова еще был в маскараде".

Но не одна шаловливость и желание развлекаться ставились в вину молодому человеку. По словам рапорта "Лобачевский-1 в течение трех последних лет был, по большей части, весьма дурного поведения, оказывался иногда в проступках достопримечательных, многократно подавал худые примеры для своих сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным, много мечтательным о самом себе, в мнении получавшем многие ложные понятия". Лобачевский был 33 раза "только по особым замечаниям записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу", Кондырев высказывает мнение, что "если исправление сего студента должно воспоследовать для соделания его общеполезным, ибо нельзя отрицать, чтобы он не мог быть таковым по его особенностям и успехам в науках математических, то сие должно воспоследовать ныне же и притом самыми побудительными средствами со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумие начальства".

Еще более неблагоприятный отзыв о Лобачевском и его поведении был представлен тем же Кондыревым через месяц, когда инспектор Яковин предложил ему подать рапорт о поведении студентов в течение всего прошедшего академического года. Отмечая, что вообще студенты вели себя лучше и благоразумнее прежнего, рапорт, однако, прибавлял, что Николай Лобачевский занимает первое место по своему худому поведению. Ему вменялось в вину его "мечтательное о себе самомнение, упорство, неповиновение, грубости, нарушения порядка и отчасти возмутительные по ступки". Наконец, на Лобачевского возводилось и еще более тяжкое обвинение, которое могло легко повести к самым тяжелым последствиям. Отмечалось, что "Лобачевский в значительной степени явил признаки безбожия" и мнение его "получило многие ложные понятия".

Рапорт о поведении Лобачевского, вместе с общим отчетом инспектора о поведении студентов, был внесен на обсуждение университетского Совета в заседании 5 июля, но никакого постановления по тому поводу не состоялось. Ближайшее заседание Совета могло быть роковым для Лобачевского, но благодаря его немецким учителям дело приняло неожиданно иной, счастливый для Лобачевского, оборот. В этом заседании (10 июля) было заслушано представление Яковкина и некоторых других членов о повышении в степень магистра Юнакова, Булыгина, Самсонова и Алексея Лобачевского. О Николае Лобачевском не упоминалось, но в дополнение к этому представлению в том же самом заседании профессора Бартельс, Герман, Литтров и Броннер заявили, "что чрезвычайные успехи и таковые же дарования Николая Лобачевского в науках математических и физических могут рекомендовать его к повышению в степень магистра".

Авторитет представлявших профессоров, всем в университете известные блестящие способности Лобачевского заставили и нерасположенных к нему членов Совета пойти на компромисс. Совет согласился и с дополнительным представлением о Николае Лобачевском, но обставил свое согласие формальностью, описанною следующим образом в инспекторском журнале: "В сие же собрание призываем был студент Николай Лобачевский; получив выговор, увещеваясь в исправлении и признаваясь в весьма многих своих поступках, дал обещание и честное слово с подпискою в сей книге исправиться и не доводить до начальства впредь жалоб на его дурное поведение, в надежде чего и представлен в магистры".

3 августа 1811 года состоялось и утверждение Лобачевского вместе с другими товарищами в степени магистра, но вместе с тем Руновский прислал в Совет и предписание: "А студенту Николаю Лобачевскому, занимающему первое место по худому поведению, объявить мое сожаление о том, что он отличные свои способности помрачает несоответственным поведением для того, чтобы он постарался переменить и исправить оное; в противном случае, если он советом моим не захочет воспользоваться, а опять принесена будет жалоба на него, тогда я принужден буду довести о том до сведения господина министра народного просвещения"^.

Так окончилось благополучно для Лобачевского дело о повышении его в магистры; даровитый, но свободолюбивый Лобачевский был спасен только заступничеством немецких профессоров; русские члены Совета готовы были с легким сердцем погубить талантливого юношу. С негодованием писал об этом деле Броннер летом 1812 г. академику Н. Фуссу: "У Яковкина разглагольствования о нравственности не сходят с уст, в особенности же в тех случаях, когда ему нужно провести собственное безнравственное намерение, или же погубить независимо себя поставивших, но легкомысленных юношей; так он едва не оклеветал и не сгубил из-за пустяков нашего лучшего воспитанника Николая Лобачевского, научные наклонности которого заслуживают исключительного одобрения и которого нам лишь с большим трудом удалось спасти".

Гроза, нависавшая над Лобачевским, рассеялась. С получением звания магистра он уже выходил из положения вполне зависимого от нерасположенной к нему инспекции и становился, напротив, в близкие отношения к высоко ценившим его Бартельсу и Броннеру. Магистры, по уставу 1804 г., являлись помощниками профессоров в их преподавательской деятельности. Главною обязанностью их было собственное усовершенствование в избранных ими науках, но в то же самое время они обязаны были приучаться к педагогической деятельности, и с этой целью они должны были явиться помощниками профессора-руководителя, повторяя со студентами пройденное и объясняя им то, чего те не понимали. Они входили вместе с тем в состав Педагогического института, состоявшего по штату из 12 кандидатов и 12 магистров. Профессором-руководителем Лобачевского был Бартельс; директором Педагогического института с 28 мая 1812 г. был назначен Броннер.

Уже в октябре 1811 г. Бартельс заявил Совету, что с Лобачевским он будет, особенно у себя на дому, заниматься четыре часа в неделю (по четвергам и субботам, от девяти по одиннадцати пополудни) арифметикою Гаусса и изъяснением первого тома "Небесной Механики" Лапласа, и сверх того Лобачевский будет объяснять студентам то, чего они не понимают. Талантливый магистр не ограничился добросовестным изучением классических сочинений Гаусса и Лапласа; изучение того и другого привело его к самостоятельным исследованиям. В 1811 г. он представил рассуждение: "Теория эллиптического движения небесных тел". К этому рассуждению, по-видимому, относятся слова Бартельса в донесении об успехах Симонова и Лобачевского, представленном им в Совет 10 июля 1812г.: "во многих местах рассуждения, Лобачевским составленного без всякой моей помощи кроме труда Лапласа, он проявил такие признаки отличнейшего математического дарования, что, наверно, составит себе славное имя". Также глубоко и основательно изучил Лобачевский и "Disquisitiones Arithmeticae" и в 1813г. представил физико-математическому отделению сочинение под заглавием: "О разрешении алгебраического уравнениях - 1 = 0'', в котором особенно подробно рассматривается случай, когда m=4n + 1 и даются общие выражения для коэффициентов уравнения n-ой степени, к которому может быть приведено данное уравнение. Содержание этой работы было позже им изложено в XVI главе (§ 215) "Алгебры" 1834 года.

До нас не дошли подробные сведения о занятиях Лобачевского под руководством Броннера. Но трудно отказаться от мысли о сильном влиянии много пережившего, разносторонне образованного, философски настроенного профессора на 18-летнего любознательного и талантливого студента; трудно не видеть следов этого влияния в той "Речи о важнейших предметах воспитания", которая одна проливает свет на взгляды и убеждения Лобачевского.

Преподавательская деятельность Лобачевского-магистра не ограничивалась только повторением со студентами и разъяснением лекций Бартельса. Она носила и более самостоятельный характер. Высочайший указ 6 августа 1809 г., состоявшийся под влиянием Сперанского, требовал от чиновников, желающих получить должности 8 класса, но не получивших университетского образования, сдачи особого экзамена. Чтобы облегчить служащим чиновникам этот экзамен, при университетах должны были читаться особые лекции. Лекции по арифметике и геометрии и были поручены Лобачевскому, который и читал их два часа в неделю, начиная с 1812 по 1814 г., продолжая в то же время по-прежнему свои магистерские занятия.

По положению о магистрах каждый магистр по истечении трех лет "если общее собрание, т.е. Совет, признает его достойным, производится в адъюнкты, а из лучших магистров, отличившихся в науках и поведении, двое, через каждые два года, отправлялись в чужие края для усовершенствования". Лобачевскому не пришлось воспользоваться этою заграничною командировкою, но 26 марта 1814 г., т.е. менее чем через три года по получении звания магистра Лобачевский "вследствие ходатайства Броннера и Бартельса" был произведен из магистров в адъюнкты чистой математики и начал свои самостоятельные лекции в университете или, как выражались тогда, "свое публичное преподавание".[4]

3. Первые годы преподавательской деятельности (1814-1819)

1814 год, в котором Лобачевский начал самостоятельное университетское преподавание, был годом знаменательным и для Казанского университета. В течение первых десяти лет, протекших со времени его основания, Казанский университет не был организован сообразно с уставом 1804 г. Не было прежде всего правильного разделения университета на отделения или факультеты, и поэтому преподавание представляло из себя несвязанную общею идеею смесь отдельных дисциплин, которые выслушивались студентами без всякой последовательности. Классические языки, философия, русская словесность, красноречие и стихотворство, математика, естественные науки, юридические предметы, начатки медицины, музыка и другие "приятные искусства" - все это разнообразие предметов сваливалось в одну общую кучу "преподаваний", в которой не могли разобраться ни слушатели, ни преподаватели, ни само учебное начальство. Самоуправление, на основе которого должна была быть построена по ходу устава 1804 г. жизнь университета, не существовало, хозяйственная часть и вообще все административное управление университета находилось в руках директора Яковкина, которому вполне доверял попечитель Румовский, живший в Петербурге и после открытия университета не посещавший Казани. При самом начале деятельности университета группа молодых профессоров сделала попытку отстоять самостоятельность Совета от произвола директора; но эта попытка не встретила сочувствия у Румовского и привела к отставке Карташевского. Не менее обостренные отношения создались у Яковкинаа и с профессорами-немцами, принесшими из своих университетов "учености плоды - вольнолюбивые мечты". Понизился и нравственный уровень этих заброшенных в чужую им, некультурную среду людей: сплетни, ссоры, интриги стали характерною чертою университетской жизни. Из этого печального состояния университет был выведен смертью Румовского и назначением нового попечителя Михаила Александровича Салтыкова.

М.А. Салтыков, в течение шести лет имевший большое влияние на направление деятельности в жизни Казанского университета, принадлежал к старому дворянскому роду, служил в молодости в гвардии, был адъютантом Потемкина, позже принадлежал к либеральному кружку молодых друзей Александра I и считался долгое время в обществе крайним либералом, чуть не якобинцем. Он любил русскую литературу, переводил с французского и писал комедии, но печатных произведений не оставил. После отставки от должности попечителя Казанского округа он поселился в Москве и вращался в обществе выдающихся тогдашних писателей, был почетным членом "Арзамаса" (литературный кружок в Петербурге в 1815-1818 г.г., куда входили В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин и другие видные литераторы XIX века). "Кланяйся от меня почтенному умнейшему арзамасцу, будущему своему тестю", - писал в октябре 1825 г. Пушкин барону Дельвигу, женившемуся на дочери Салтыкова. Сохранившиеся, благодаря аккуратности Броннера, письма Салтыкова рисуют его личность с привлекательной стороны.

Руководила ли Салтыковым симпатия к университетскому самоуправлению, отзвук его юношеского либерализма, или только желание избавить университет от влияния Яковкина, к которому Салтыков чувствовал большое недоверие - трудно решить. Как бы то ни было одним из первых шагов левого попечителя было "открытие" университета, т.е. полное применение к нему устава 1804 г.

Царским указом 24 февраля 1814 г. были утверждены выбранные университетом ректор (И.О. Браун - профессор анатомии, физиологии и судебной врачебной науки ) и деканы. Деканом физико-математического отделения был избран Бартельс. Открытие университета и было торжественно отпраздновано 5 июля 1814 г. Важнейшим результатом этого открытия явилась специализация преподавания сообразно четырем отделениям университета: нравственно-политическому, отделению физико-математических наук, словесному и врачебному. На 1814/1815 академический год преподавание математики было разделено между Бартельсом, Никольским (профессор прикладной математики) и Лобачевским. Последнему был поручен курс теории чисел по Гауссу и Лежандру, и тот же курс он читал и в следующем 1815/1816 академическом году.

Более ответственный курс - вероятно для студентов только что поступивших в университет - курс арифметики, алгебры и тригонометрии (по своим тетрадям) был поручен ему уже в профессора читает плоскую и сферическую тригонометрию (по своим тетрадям). В 1818/1819 г. Бартельс оставляет за собою только курс аналитической геометрии, и важнейший курс чистой математики - дифференциальное и интегральное исчисление (по Монжу и Лакруа) - поручается Лобачевскому.

Таким образом, преподавательская деятельность Лобачевского в эти первые годы была посвящена исключительно математике. В последующие годы ему пришлось брать на себя преподавание и механики, и физики, и астрономии.

Повышение Лобачевского одновременно с Симоновым в экстраординарные профессора было, как видно из дел, хранившихся в архиве университета, и из переписки Салтыкова с Броннером, результатом искреннего расположения Салтыкова к талантливым молодым профессорам.

Вопрос об этом возвышении был поднят по инициативе самого Салтыкова. 24 мая 1816 г. в Совете университета было заслушано письмо попечителя на имя ректора от 27 апреля следующего содержания: "На представление, сделанное мною его сиятельству г. министру народного просвещения об адъюнктах Лобачевском и Симонове, заслуживающим по своим отличным познаниям и поведению звания экстраординарных профессоров, его сиятельство, уважая мое о них одобрение, известил меня, что он не оставит их утвердить в сем звании, коль скоро получит представление от университета на основании устава, упоминая, чтобы я предложил о сем Совету. Вследствие чего прошу Вас, собрав Совет, предложение мое отдать на рассуждение оного, а определение каковое последует, прошу неукоснительно мне сообщить". По-видимому, Салтыков надеялся, хотя в своей переписке с Броннером он и отвергал это, провести обоих адъюнктов на экстраординарные профессора путем личного, помимо Совета университета, представления министру. Но министр (граф Разумовский) не захотел нарушить предоставленного университету права выбора и подписал передать это дело на решение Совета. В советском заседании 24 мая при слушании попечительского предложения возникло существенное разногласие. На точном основании университетского устава 1804 г.(§ 36)экстраординарные профессора избирались в количестве четырех из наличных адъюнктов; этот комплект экстраординарных был в то время в университете уже заполнен. Меньшинство членов Совета (8 членов) подали голоса за немедленное исполнение предложения попечителя и баллотирование обоих кандидатов; большинство же членов (14 голосов) требовали предварительной передачи на разрешение министра вопроса о том, может ли Совет приступить к выбору экстраординарных профессоров сверх означенного в § 36 числа. Совет разделился на две партии: большинство состояло из иностранцев и нескольких русских, - меньшинство, напротив, состояло исключительно из русских. Борьба между этими двумя партиями в течение значительного периода положила отпечаток на историю Казанского университета. Оставшиеся в меньшинстве профессора представили отдельные мнения, в которых пространными доводами доказывали необходимость и совершенную легальность точного исполнения предложения попечителя и немедленного баллотирования Лобачевского и Симонова. Но представление министру народного просвещения и донесение попечителю округа, конечно, было составлено согласно мнению большинства Совета.

Из переписки Салтыкова с Броннером видно в какое состояние крайнего раздражения и негодования был приведен Салтыков постановлением Совета. Он увидел в нем результат влияния "личных страстей, берущих преобладание над стремлениями к общественному благу". "Задержка, оказанная в деле избрания Симонова и Лобачевского, подтверждает справедливость моих сетований. Яковкин приказал бы Совету, и его не посмели бы ослушаться. Я мог бы настоять на непосредственном назначении моих кандидатов министром, но я не желал лишать Совет права ему принадлежащего... Несправедливость явная. Совет колеблется подвергнуть избранию вполне достойных адъюнктов, которые с наилучшей стороны с самого прибытия моего в Казань рекомендовались мне всеми иностранными профессорами... Если это намерения чистые и честные, то я становлюсь в полнейшее недоумение".

Самолюбивый попечитель был вместе с тем искренне расположен к молодым профессорам. "Возможно, - пишет он в следующем письме к Броннеру, - что мое расположение к Симонову и Лобачевскому, действительно, побудило меня оказать им отличие по отношению к их сотоварищам. Это не было во всяком случае, актом какой-либо благодарности к ним с моей стороны уже потому, что приглашенный давать уроки моим детям Лобачевский брал у меня, в свою очередь, уроки французского языка". Считая себя оскорбленным Советом, Салтыков решился ходатайствовать за Лобачевского и Симонова непосредственно перед министром, о чем он сообщил и Броннеру. "Я писал обо всем министру, на днях рассчитываю лично говорить с ним и представлю ему всю несправедливость действий Совета". На этот раз хлопоты попечителя увенчались полным успехом. 7 июля 1816 г. Лобачевский и Симонов были утверждены министром в звании экстраординарных профессоров без избрания их в Совете ввиду "засвидетельствования г. попечителя об отличных их познаниях", о чем Салтыков победоносно и сообщил Броннеру в письме от 24 июля: "Симонов и Лобачевский утверждены наперекор интриге в звании профессоров. Я настоял на том и написал министру, что я почту честь свою оскорбленною, если он не утвердит их на основании моего представления - без баллотировки и помимо участия в деле университетского Совета". Предложение министра об утверждении новых экстраординарных профессоров было заслушано в Совете 4 августа, и Совету оставалось лишь принять к сведению совершившийся факт, сделав постановление о приведении Лобачевского и Симонова к присяге и о даче Правлению выписки относительно удовлетворения их жалованьем.

Так кончилось это столкновение самолюбивого попечителя и большинства университетского Совета.

Лобачевский, как экстраординарный профессор, должен был теперь не только взять на себя преподавание более ответственных и менее интересных для молодого ученого курсов (в 1816 г. он сменил преподавание теории чисел на преподавание начальной математики для вновь поступающих студентов), но и принять более деятельное участие во всей университетской жизни. Мы встречаем его имя в числе членов особого комитета, избранного 13 октября 1816 г. по делу "об ослушании студентов против начальства и чинимых грубостях". Комитет, образованный почти исключительно из светской, и притом русской, молодежи, уже 23 числа того же октября вошел в Совет с обширным представлением, в котором выказав весьма гуманное отношение к провинившимся студентам, подверг строгой критике условия студенческой жизни, содействующие понижению общего нравственного уровня студенчества.

Одною из наиболее характерных и симпатичных черт устава 1804 г. является та созидательная и руководящая роль в деле народного просвещения, которая возлагалась на университеты. Особый отдел этого устава - об училищах, подведомственных университету - ставит университет во главе всех, училищ его учебного округа. "Университет, имея надзирание за учением и воспитанием во всех губерниях, округ его составляющих, - говорит § 160 устава, - прилагает особое и неутомимое попечение, дабы гимназии, уездные и приходские училища везде, где оным быть положено, учреждены и снабжены были знающими и благонравными учителями и учебными пособиями и дабы порядок учения соблюдаем был везде неослабно". Непосредственным университетским органом по училищным делам является особый Училищный комитет, образующийся под председательством ректора из шести ежегодно избираемых Советом ординарных профессоров с секретарем из адъюнктов или магистров. Полномочия Училищного комитета в деле управления училищами округа были весьма велики. Он получал от избираемых университетским Советом губернских директоров, ближайших органов университета по управлению училищами, донесения о состоянии училищ, хозяйственные отчеты, и со своей стороны давал директорам руководящие указания и разъяснения.

Училищный комитет наблюдал за "способностями, прилежанием и благонравием" учителей округа и входил в Совет университета с представлением об удалении недостойных учителей. Он должен был ежегодно представлять Совету университета подробный отчет о состоянии училищных дел.

Училищный комитет при Казанском университете был открыт только в 1811 г. До 1811 г. университет был почти устранен от влияния на училищное дело. Но и после открытия Училищного комитета он едва ли мог принести большую пользу делу народного просвещения, пока в нем, как это было в первые годы после его открытия, преобладали профессора-иностранцы. Их "неведение русского языка" представляло, конечно, огромные неудобства, и Салтыков должен был обратить в 1816 г. внимание Совета на необходимость составить комитет "из русских чиновников или иностранцев, знающих русский язык и привыкших к течению дел". При выборах 1818 г. все места членов Училищного комитета были замещены русскими профессорами (исключение было сделано только для ректора университета Брауна); в состав членов Училищного комитета вошел в первый раз и Лобачевский (утверждение последовало 23 мая 1818 г.). Из дел Совета видно, что Лобачевский избирался в это звание и в 1819, и в 1822, и 1823г. С изданием устава гимназий (8 декабря 1828 г.) университет, как учреждение, был устранен от заведывания училищами и гимназиями.

Продолжительное пребывание членом Училищного комитета дало Лобачевскому возможность близко познакомиться с состоянием преподавания в средней школе. По свойству своей энергичной и добросовестной природы он не мог не принимать деятельного участия в делах Училищного комитета. К сожалению, эта сторона его деятельности остается не выясненною; находится только указание, что в 1820 г. он был членом комиссии для составления наставления директорам училищ.

Но в связи с его пребыванием членом Училищного комитета находятся его попытки составить учебник или, как тогда говорили, "Классические книги" по геометрии (1823 г.) и по алгебре (1825 г.). Обе эти попытки были неудачны, и история их весьма характерна.[4]

4. Деятельность Н.И. Лобачевского в «эпоху Магницкого» (1819-1827)

В переписке Броннера с Салтыковым, которая дает богатый материал для истории Казанского университета за время попечительства Салтыкова, мы находим в письме Салтыкова из С.-Петербурга от 12 января 1817 г. следующее место: "Более нежели вероятно, что, за исключением Московского, все провинциальные университеты будут закрыты. Вопрос о закрытии Харьковского и Казанского университетов уже стоит на очереди. Клингер (немецкий поэт - романист периода штурма и натиска), не желая присутствовать при похоронах своего университета, выходит в отставку. Я предполагаю поступить так же, и тогда при моем преемнике начнутся проскрипции Мария и Суллы". В том же году другой Петербургский корреспондент Броннера академик Фусс писал ему: "Кровью обливается мое сердце, когда я сравниваю настоящее положение наших высших учебных заведений с теми ожиданиями, которые питал тринадцать лет тому назад под влиянием свежей жизненной струи, с высоты престола изливавшейся на все сферы русского просветительного дела ".

Эти мрачные предчувствия, осуществившиеся в 1819 г. и следующих годах, в эпоху, связанную с именами Магницкого и Рунича, были вызваны тою победою реакционного направления, которое проявилось в 1816 г. назначением на пост министра народного просвещения князя А.Н. Голицина и в 1817 г. объединением дела народного просвещения с делами всех вероисповеданий в одном министерстве духовных дел и народного просвещения.

Начавшаяся реакция против тех прогрессивных идей, которые позволяли Пушкину назвать первые годы XIX столетия "дней Александровых прекрасное начало", не была явлением исключительно русским. Немецкие университеты, которые имели право считать себя очагами свободы и независимости науки, подверглись преследованиям со стороны правительств, воодушевленных идеалами Священного союза.

Кинжал Занда, который воодушевил Пушкина написать одно из его революционных стихотворений, являлся проявлением того духа тьмы, который, по словам одной из речей, сказанных Магницким в стенах Казанского университета, шествует "с трактатами философии и хартиями конституции в руке".

Орудием реакционного нападения на Казанский университет был избран М.Л. Магницкий (1777-1844), бывший друг Сперанского, в один день с ним высланный из Петербурга в Вологду, но вскоре получивший назначение губернатором в Симбирск и там имевший возможность собрать материалы для обвинения Казанского университета.

Салтыков исполнил в 1818 г. свое намерение подать в отставку. Магницкий назначается 25 января 1819 г. членом Главного правления училищ и через несколько дней (10 февраля) получает от министра поручение отправиться в Казань для обозрения тамошнего университета. Магницкому предлагалось обратить особое внимание на состояние Казанского университета как по учебной, так и по хозяйственной части и представить министру свое заключение и мнение "обо всем, из коего должно открыться, может ли сей университет с пользою существовать и впредь". 8 марта 1819 г. Магницкий в первый раз является в заседание Совета университета, а 5 апреля уже возвращается в Петербург и подает министру отчет по обозрению университета. Окончательный вывод этого отчета тот, что Казанский университет, который только "несет наименование университета, но на самом деле никогда не существовал, который не только не приносит той пользы, которую можно было бы ожидать от благоустроенной гимназии, но даже причиняет общественный вред полуученостью образуемых им воспитанников и учителей для обширнейшего округа, особенно же противным религии духом деизма и злоупотреблением обширных прав своих, по непреложной справедливости и по всей строгости прав подлежит уничтожению. Уничтожение сие может быть двух родов: а) в виде приостановления университета и б) в виде публичного его разрушения". "Я бы предпочел последнее ", - решает Магницкий. "Акт об уничтожении Казанского университета тем естественнее покажется ныне, что без всякого сомнения все правительства обратят особенное внимание на общую систему их учебного просвещения, которое, сбросив скромное покрывало философии, стоит уже посреди Европы с поднятым кинжалом". Решительный приговор над "государственным преступником", Казанским университетом, не был приведен в исполнение. Император Александр, не согласившись на уничтожение Казанского университета, дал повеление о поддержании существования Казанского университета и о приведении всех частей его в должный порядок и устройство. Для выполнения этой задачи Магницкий 8 июня 1819 г. был назначен попечителем учебного округа. Началась эпоха "обновления Казанского университета". В заседании 20 августа 1819 г. Совет университета получил предписание попечителя об увольнении девяти профессоров. В начале 1820 г. он заслушал инструкции, в которых в категорической форме для каждой науки намечалось направление преподавания.

Под видом "обновления" университет был приведен в состояние полнейшего расстройства. Административный произвол, систематическое игнорирование прав, предоставленных университету его уставом, дух фарисейского лицемерия и обскурантизма - все это не могло не вносить глубокого разложения в среду деятелей университета. Притом целый ряд кафедр замещался личным усмотрением попечителя, открывался доступ к профессуре всякого рода проходимцам и авантюристам, и эта преподавательская клика была всецело поглощена желанием угодить всемогущему принципиалу. За нею, под опасением подвергнуться участи изгнанных Магницким товарищей, должна была поспешно тянуться и лучшая часть профессоров, положение которых было поистине трагическое.

Терроризированный Совет университета раболепно пошел навстречу пожеланиям Магницкого, клонившимся к искоренению независимого преподавания философии, и избрал его в почетные члены университета "в знак искренней своей признательности за отеческие попечения в преобразовании и воссоздании клонившегося уже к падению святилища наук".

Тяжело было положение всех лучших профессоров, но особенно тяжелые нравственные страдания должен был переживать Лобачевский. Независимость и упорство его характера, не мирившегося с лицемерием и фарисейством, его образ мыслей, далекий от мистицизма, не могли не быть известны Магницкому он отлично понимал и "неуместную и смешную гордость Лобачевского и возводившееся на него обвинение в безверии". Малейшее проявление независимости со стороны Лобачевского должно было подвергнуть его участи тех профессоров Казанского университета, увольнение которых было первым делом попечителя. Этим должны быть объяснены те факты жизни Лобачевского, которые лежат темным пятном на светлой личности великого ученого, - его роль сотрудника Магницкого по просмотру и "обличению" тетрадей лекций профессоров Петербургского университета Раупаха, Германа, Галича и Арсеньева (представление министру народного просвещения 29 ноября 1821 г. о награждении Лобачевского орденом Владимира 4-й степени) и его безмолвное присутствие во время университетского суда 1822/1823 г, лад профессором естественного права Солнцевым (профессор прав знатнейших древних и новых народов), чрезвычайно недобросовестно обвиненным Советом университета в "оскорблении духа святого господня и власти общественной". Хочется отметить хотя бы то, что он один в Совете возвысил голос, когда услужливые товарищи подняли вопрос о доведении до сведения Магницкого об "ясном и нетерпеливом желании профессора Кондырева уклониться от участия в суде над Солнцевым, объясняемым большою приязнью Кондырева с Солнцевым". Подписываясь под протоколом, Лобачевский оговаривался, что он "о большой приязни Кондырева с Солнцевым не знает, а полагает, что все товарищи по службе находятся в равной приязни, что он не видит намеренного уклонения Кондырева от заседаний, а приписывает только тому, что Кондырев толкует буквально предписания, не проникая в их смысл". Еще более хочется отметить поэтому смелый поступок Лобачевского, уклонившегося в 1821 г. от произнесения актовой речи". Какова должна была быть эта речь можно судить, например, по слову "О пользе математики", сказанному в эту эпоху профессором Никольским и наполненным мистическими толкованиями математических истин.

Несомненно, что семь лет "лихолетия" Казанского университета оставили тяжелый осадок в душе Лобачевского, и в нравственных страданиях, в это время им пережитых, нужно искать объяснения того, как из жизнерадостного студента и магистра, гордого и упорного юноши выработался тот, большею частью, пасмурный, сосредоточенный в себе человек, лишь изредка позволявший себе остроумную насмешку или искрение веселый громкий смех, каким он рисуется в воспоминаниях лиц, знавших его в сороковых годах (Н.П. Вагнер, П. Коринфский и др.).

Но горячая природа менялась не сразу, и не могла иногда не прорываться: этим объясняются дошедшие до нас факты из деятельности Лобачевского, как председателя строительного комитета. Этим объясняется возникшее в 1823 г. дело о "неблагопристойностях и противностях", оказанных Лобачевским при избрании секретаря Совета, объясняемое, вероятно, негодованием Лобачевского на раболепство товарищей, и то дело о "происшествий 12 октября 1825г.", которое могло иметь для Лобачевского крайне печальный исход.

Понятно, что Лобачевский должен был искать успокоения от жуткого и постыдного зрелища, которое представлял собою в эти годы Казанский университет, от тех непрестанных сделок, которым подвергались его совесть и его образ мыслей в атмосфере ханжества и сервилизма (подобострастия). Он находил это успокоение в неутомимой деятельности, в ученых трудах и исследованиях, в преподавательской работе, наконец, в административной и хозяйственной деятельности на пользу родному университету. И действительно эти годы были годами большого и разнообразного труда.

Именно годы от 1817 до 1826 были временем выработки геометрической системы, обессмертившей его имя. В тиши своего кабинета Лобачевский обдумывал те идеи, которые, по словам Пуанкаре, были революцией в области геометрии.

Но хотя революция в геометрии даже для проницательного Магницкого не имела ни малейшей связи с принципами Французской революции, тем не менее, думается не случайно, что уже через месяц после 12 января 1826 г., когда в Петербурге был подписан указ о ревизии деятельности Магницкого, Лобачевский 12 февраля 1826 г сообщил своим товарищам мысли, до теx пор таившиеся в тиши его кабинета.

Неутомима и разнообразна была его педагогическая деятельность в университете за это время.

В том же самом историческом заседании Совета 20 августа 1819 г., в котором было сообщено предписание попечителя об увольнении девяти профессоров, Совет выслушал и предложение о поручении проф. Никольскому (профессору прикладной математики) кафедры профессора Лобачевского, которому вместе с сем предлагалось читать лекции по двум кафедрам: по кафедре физики и кафедре астрономии. После отъезда Броннера из Казаки кафедра физики не была никем замещена; физику читал магистр Кайсаров, который и назначался теперь "приспешником" Лобачевского. Что касается до кафедры астрономии, то преподавание поручалось Лобачевскому вследствие того, что профессор астрономии И.М. Симонов был в том же году прикомандирован к кругосветной экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева. Преподавание физики лежало на Лобачевском до 1825 г., когда профессором физики был назначен Купфер; преподавание астрономии он вел до 1822 г., так как Симонов по возвращении из экспедиции был в 1821 г. командирован за границу для покупки астрономических инструментов. В течение двух учебных годов (1819/1820 и 1820/1821) Лобачевский не читал ни одного курса по математике и занят был исключительно преподаванием физики и астрономии. Но с 1821/1822 учебного года вследствие оставления Бартельсом в 1820 г. Казанского университета и вследствие того, что Никольский, назначенный в 1820 г, ректором, тяготился чтением всего курса чистой математики, Лобачевский берет на себя часть курсов чистой математики. В 1825 г. Никольский отказывается и от курса прикладной математики, которую он читал с 1817 г. (к курсам прикладной математики относились, кроме механики, математические части физики, а также картография), оставляя за собой только чтение тригонометрии, и Лобачевский берет на себя преподавание механики и математической физики.

Конечно, все эти курсы не могли не отнимать много времени. По-видимому, к занятиям этими курсами относится тетрадь, сохранившаяся в библиотеке Казанского университета.

Вместе с чтением курсов по физике и астрономии возлагалась на Лобачевского и обязанность заведывания соответствующими учебно-вспомогательными заведениями: физическим кабинетом и астрономическою обсерваториею. Под его влиянием Магницкий еще осенью 1821 г, задался мыслью создать при Казанском университете большой физический кабинет, который отвечал бы всем современным научным требованиям и, воспользовавшись временным пребыванием Лобачевского в столице 21 октября 1821 г., дал ему следующее поручение: а) составить список всем орудиям и принадлежностям большого физического кабинета для Казанского университета и б) по утверждении сего списка "осмотреть известный здесь кабинет Росмини, прицениться у лучших мастеров и, ежели нужным почтется, заказать некоторые орудия". Лобачевский уже 30 ноября представил Магницкому список инструментов и книг, необходимых для будущего кабинета, распределив их на все группы: в первую он включил инструменты и книги, "кои следует приобресть немедленно", во вторую инструменты и книги, "кои представляют некоторую роскошь кабинета и могут быть приобретены во времени". По получении сведений о нуждах физического кабинета от Лобачевского и аналогичны: сведений о потребностях обсерватории от Симонова, Магницкий 9 декабря 1821 г. вошел в министерство народного просвещения с представлением об отпуске 40 000 рублей поровну на нужды физического кабинета и обсерватории. Представление выражало надежду, что "отличный математический факультет Казанского университета, получив все сии способы, учредит в университете публичные лекции опытной физики для распространения вкуса к учению и для привлечения публики к университету и займется изданием физико-математических записок, кои, без сомнения, принесут честь им и месту их образования". Что мысли, выраженные в этом представлении были внушены Магницкому молодыми профессорами, в этом убеждает нас то, что спустя много лет именно Лобачевский осуществил то и другое из этих предположений, читая народную физику для ремесленного класса в 1838 и 1839 г., и в 1834 г. положив основание ученому печатному органу Казанского университета.

Лобачевский заведовал также и астрономическою обсерваторией с весны 1819 г. до осени 1821 г. во время кругосветного путешествия И.М. Симонова и позже во время заграничного путешествия последнего в 1822 г. По предложению Магницкого Лобачевский должен был представить ему "новые предположения по обширнейшему устроению" астрономической обсерватории для Казани,

Усиленная педагогическая деятельность не одна отнимала время от научной работы; и в эти годы Лобачевский продолжал оставаться членом Училищного комитета, на который было возложено попечение о всем деле народного просвещения в обширном округе, и, конечно, по свойству своей деятельной и энергичной природы он принимал живое участие в его делах. Так, в 1820 г. он был членом комиссии для составления наставления директорам училищ. Вникая в дело постановки математического образования, он обратил внимание на недостатки учебников, наиболее употребительных в то время. К этой эпохе относятся его попытки дать новые учебники для гимназии как по алгебре, так и по геометрии. Обе попытки остались без результатов.

В 1823 г. Магницкий прислал в Совет бумагу, в которой требовалось, чтобы профессора поспешно составили руководительные книги, в коих по Казанскому округу чувствуется общий недостаток, весьма влияющий на ход преподавания. В собрании факультета 1 июля один Лобачевский отзывается сочувственно на это предложение и объявляет, что им составлена руководительная книга для преподавания алгебры в гимназии. Факультет, обрадованный таким предложением, поручает ему заняться вопросом об усовершенствовании этой части. В ноябре Лобачевский заявил, что сочинение закончено, но, обремененный другими занятиями, он нуждается еще в нескольких месяцах для того, чтобы просмотреть с точностью свое сочинение и переписать его набело. Вместе с тем Лобачевский заявил, что он берется составить руководства и для преподавания геометрии и физики, но что опыт составления учебника алгебры показал ему, что сочинение руководств требует большого труда, так как в одно и то же время нужно принимать во внимание и простоту изложения и правильность и естественность расположения частей и в то же время нисколько не погрешить против точности, как первого необходимого требования. Поэтому он не брался назначить срока для окончания предпринимаемого им труда.

Лобачевский не сообщил при этом факультету, что уже в первой половине 1823 г. он представил непосредственно попечителю Магницкому для напечатания на казенный счет учебник геометрии. Магницкий послал его на одобрение академику Фуссу, приславшему крайне неблагоприятный отзыв. Фусс нашел, что "если сочинитель думает, что его сочинение может служить учебною книгою, то он сим доказывает, что он не имеет точного понятия о потребностях учебной книги, т.е. о полноте геометрических истин, всю систему начального курса науки составляющих, о способе математическом, о необходимости точных и ясных определений всех понятий, о логическом порядке и методическом расположении предметов, о надлежащей постепенности геометрических истин, о недопустительной и, по возможности, чисто геометрической строгости их доказательств". Особенно возмущается Фусс тем, что сочинитель принимает сотую часть четверти круга под именем градуса за единицу при измерении дуг круга. ''Известно, - пишет Фусс, - что сие разделение выдумано было во время Французской революции, когда бешенство нации уничтожить прежде бывшее распространилось даже до календаря и деления круга, но сия новизна и в самой Франции давно уже оставлена". Рукопись осталась не напечатанною и приложенною к делу попечительской канцелярии. Она была найдена Н.П. Загоскиным в 1904 г. во время его работы над историею Казанского университета и издана в 1910 г. Казанским физико-математическим обществом. Эта рукопись представляет большой интерес для истории развития геометрических идей Лобачевского. Но многие из замечаний Фусса нельзя не признать справедливыми, и Лобачевский, сознавая это, не поднимал уже позже вопроса о напечатании "Геометрии".