Основные черты Петербургской школы философии, теории и методологии истории на рубеже XIX-XX веков

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

Введение

Глава I. “Кризис” российской историографии рубежа XIX-XX вв

Глава II. Философия, теория и методология истории в творчестве учёных Санкт-Петербургского (Петроградского университета)

2.1 Историко-филологический факультет

2.2 Восточный факультет

2.3 Юридический факультет

Заключение

Список сокращений

Список использованных источников и литературы

Введение

Актуальность исследования. Укоренившееся в общественном сознании противопоставление Москвы и Петербурга как наиболее передовых культурных центров России восходит к началу XVIII в. Проводившиеся в это время Петром I радикальные преобразования стали основным фактором, предопределившим последующую историю разделения “старой” и “новой” России. Если олицетворением первой неизменно выступала первопрестольная столица, остававшаяся символом исконной русской культуры, то вторая, как правило, отождествлялась с Петербургом - городом, само существование которого было обусловлено становлением России на новый, европейский путь развития, главной опорой на котором и должна была стать новая столица.

Своим зарождением данная антитеза обязана, главным образом, отечественной интеллигенции, для которой вопросы исторического развития России и её места в мире всегда оставались наиболее острыми и актуальными. Созданная узким слоем наиболее образованной части российского общества дихотомия вскоре расширила свои рамки: проблема Москва-Петербург постепенно становилась предметом всё более широкого общественного обсуждения Смирнов С. Б. Петербург-Москва: сумма истории. СПб., 2000. С. 8.. Однако, чем активнее поставленный вопрос муссировался в литературе, тем более стереотипную форму он приобретал. Попытки переосмысления культурно-исторического образа Москвы и Петербурга вызывались к жизни множеством факторов (например, сменой внутри- или внешнеполитического курса, состоянием цензуры, ростом оппозиционных настроений в обществе и т.д.), в то время как сама оценка обоих городов в большинстве случаев абсолютизировалась, приобретая либо позитивный, либо негативный оттенок. Несмотря на данное обстоятельство, Москва и Петербург, противопоставлявшиеся друг другу вплоть до падения Российской империи в 1917 г., вместе составляли целостное представление об отечественной науке и культуре на протяжении всего дореволюционного периода.

Таким образом, процесс развития указанной проблемы не был однородным. В его течении можно выделить целый ряд значимых этапов. Во всех отношениях уникальной вехой в истории антитезы Москва-Петербург является рубеж XIX-XX веков. Ускорившиеся после Великих реформ процессы модернизации и урбанизации значительно нивелировали прежние социокультурные противоречия между обоими центрами. Но параллельно их место замещали новые образы: всё чаще в социальном сознании столица ассоциировалась с оплотом проправительственного бюрократического слоя, Москва же воспринималась как центр растущей оппозиционности, особенно ярко проявляющий себя в кризисные периоды. В результате осмысление сущности культурных феноменов Москвы и Петербурга активизировалось с ещё большей силой. Одновременно выявлялись наиболее характерные их черты. Ввиду ощущения своей особой близости к культурному наследию Европы, Петербург отражал результат насчитывавшего уже несколько веков взаимодействия России и Запада, занимая между ними некую промежуточную позицию, из чего следовала трудность отождествления города как с русским, так и с европейским культурным типом, его чрезвычайная толерантность и открытость внешнему миру. Все эти особенности непосредственно сказывались и на характере петербургского научного сообщества, в первую очередь на представителях гуманитарного его направления вследствие их большей чувствительности к переменам в культурной жизни страны.

Параллельно в указанный хронологический период в России происходит окончательное оформление московской и петербургской университетских школ. Характер каждой из них стал отражением социокультурной обстановки, сложившейся к этому времени в обоих городах. Отечественное научное сообщество также не смогло избежать воздействия той культурной атмосферы, которая окутывала каждый университет. Само понятие “школы” как феномена высшего образования в России можно рассматривать как средство для иллюстрации существовавших в российской научной среде расхождений между различными сообществами учёных. Как Москва по своему духу противопоставлялась Петербургу, так и Московский университет противопоставлялся петербургскому. Университеты являлись естественными центрами притяжения для мыслящей интеллигенции обоих городов, приобретая для неё в некотором смысле аналогичное значение собственных “столиц”.

Столичный университет нёс на себе множество штампов, закрепившихся в общественном сознании за Петербургом как бюрократическом центре страны. Сказывалось это не только на форме проведения учебных занятий, характере коммуникации между учёными, их лояльности правительству и относительной политической пассивности (в отличие от своих более оппозиционных московских коллег), но и на научно-исследовательской деятельности петербургских учёных. При этом основные расхождения между университетскими центрами касались преимущественно вопросов теоретического и методологического характера. В частности, в данная тенденция прослеживается на примере развития исторической науки в рамках московской и петербургской университетских школ. К наиболее характерным чертам петербургской исторической школы ряд исследователей относит:

· Придание первостепенного значения источниковой базе, на основе анализа которой проводится дальнейшее исследование, идиографическая направленность научного исследования (в отличие от социологического подхода московских историков);

· Отстаивание важности сбора, описания и последующей публикации источников, чем руководила, например, Археографическая комиссия в Петербурге, а также поощрение развития вспомогательных исторических дисциплин, специализирующихся на источниковедческой составляющей исторического исследования (в Москве подобные стремления были делом личной инициативы, они не были организованы и не носили централизованного характера);

· Преимущественное внимание к факту, неприятие малообоснованных гипотез (в сравнении с более вольными теоретическими построениями представителей московской школы);

· Минимальная вовлечённость петербургских исследователей в вопросы, касающиеся политики (в то время как московские исследователи стремились к активному взаимодействию с властью через существующие в стране политические институты);

· Отсутствие в среде учёных-историков Петербургского университета выраженных лидеров харизматического типа (в Москве же в области русской истории такой личностью был В. О. Ключевский, имя которого носила московская историческая школа, в области всеобщей истории - В. И. Герье).

Явившееся результатом культурно-психологической антитезы Москва-Петербург столь явное противопоставление университетских школ имело своим результатом формирование в каждой из них особого, “схоларного” самосознания. Несомненно, данное обстоятельство создавало немалые трудности в процессе научного сотрудничества университетов, создавая между ними чаще всего искусственные барьеры. Особенно это касалось московских исследователей, Петербург же, напротив, неизменно оставался обителью для множества нестоличных учёных ввиду своей большей открытости. Эклектизм духовной жизни столицы, сочетавшей в себе как европейскую, так и русскую культуру, а также чрезвычайная толерантность её университета к проникновению в свою среду самых разнообразных идейных течений предопределили уникальный облик петербургского научного сообщества, окончательно сложившийся на рубеже XIX-XX вв. Специфика университетской школы Петербурга оказывала непосредственное воздействие на научно-исследовательскую деятельность её представителей, в частности - на используемые ими теоретические и методологические концепции. Данные особенности нашли своё отражение в творчестве петербургских учёных-историков, что дало исследователям основание выделять в рамках петербургского университетского сообщества самостоятельную историческую школу. Изучение теоретико-методологических и историософских взглядов представителей как исторического, так и других гуманитарных факультетов Петербургского университета на рубеже XIX-XX вв. позволяет составить целостное представление о феномене данной школы, а также проследить его влияние на современное состояние философии, теории и методологии истории в рамках Санкт-Петербургского государственного университета.

Объектом данной работы выступает петербургская университетская корпорация на рубеже XIX-XX вв.

Предметом исследования является историософская и теоретико-методологическая специфика петербургской университетской школы.

Хронологические рамки работы охватывают период с 1884 г., когда был принят новый университетский устав, закрепивший новую структуру университетов, до революции 1917 г. В ряде случаев для лучшего освещения и понимания рассматриваемой проблематики исследование охватывает более широкие хронологические рамки, включающие в себя период с 1860-х до начала 1880-х гг., а также часть истории советского периода вплоть до начала 1930-х гг.

Цель работы - реконструировать основные черты петербургской школы философии, теории и методологии истории на рубеже XIX-XX вв.

Исходя из поставленной цели в ходе работы решаются следующие задачи:

· определение круга представителей петербургской университетской школы философии, теории и методологии истории, их места в университетской корпорации, значения различных подразделений университета в формировании школы;

· выявление круга основных источников, связанных с развитием петербургской школы философии, теории и методологии истории;

· анализ истории формирования и развития концепции “кризиса” российской исторической науки в конце XIX - начале XX вв. в отечественной историографии;

· оценка вызвавших данное явление внешних и внутренних причин, а также формирование представления о его сущности;

· выявление специфики петербургской университетской школы в контексте развития российской и мировой исторической и философской мысли;

· определение идейно-философского контекста развития школы (в том числе круга идейных, философских и теоретико-методологических концептов, повлиявших на творчество и взгляды петербургских учёных);

· оценка влияния социального контекста на развитие историософских взглядов представителей университетской школы.

Источниковая база исследования представлена несколькими группами источников. Наибольшее значение для исследования имеют нарративные источники творческого происхождения, отражающие историософские и теоретико-методологические взгляды представителей петербургской университетской школы указанного периода (В. В. Бартольда, А. Д. Градовского, Н. И. Кареева, В. И. Ламанского и др.).

В работе задействованы источники личного происхождения. Используемые мемуары и дневники отражают взгляды современников на феномен петербургской университетской школы, что позволяет проследить истоки её зарождения. Аналогичное значение имеют эпистолярные источники.

Также был задействован комплекс делопроизводственных источников, связанных с жизнью университета рассматриваемого периода, в том числе - неопубликованные источники, отражающие служебную карьеру преподавателей Петербургского университета.

Историография проблемы огромна и включает в себя различные аспекты, связанные как с традицией изучения философии и методологии истории, так и со схоларной проблематикой. В рамках данного историографического обзора, учитывая специфику работы, целесообразно осветить развитие именно схоларного направления научных штудий.

Традиционно антитеза Московского и Петербургского университетов рассматривалась отечественными исследователями на примере исторических школ Москвы и Петербурга, т.к. именно в данной области научного знания наиболее явно прослеживается их несхожесть. Впервые же проблема “петербургской университетской школы” выдвигается на обсуждение ещё в 90-х гг. XIX в. Одним из первых, кто положил начало дискуссии, продолжающейся уже более века, был представитель московской исторической школы - П. Н. Милюков, посетивший столицу в связи с научной командировкой с целью подготовки диссертационного исследования. В Петербурге историк столкнулся с совершенно отличным от московского научным сообществом. Выступив с критикой во многом чуждого ему методологического подхода петербургских исследователей, П. Н. Милюков отмечал и ставил в “вину школе” многие из перечисленных выше её особенностей. Высказанные историком замечания основывались на представлении о чрезмерном внимании его столичных коллег к источниковой базе, что препятствовало в глазах учёного полноценному историческому исследованию.

При всей относительности сделанных П. Н. Милюковым выводов невозможно игнорировать сам факт наличия на тот момент объективных расхождений между указанными историческими школами, а также то, что данная проблема получила широкий резонанс среди современников происходящих в российской науке явлений. Именно на рубеже XIX-XX вв. можно наблюдать распространение в научной среде представлений о “схоларности”: университеты начинают открыто противопоставляться друг другу, а отстаиваемые ими теоретические и методологические подходы всё чаще воспринимаются как “черты” школ. Высказанное П. Н. Милюковым мнение вскоре стало предметом рассмотрения уже петербургских исследователей. В частности, данная проблема нашла своё отражение в творчестве А. Е. Преснякова, осветившим её с диаметрально противоположных позиций. В этом отношении остаётся показательной речь историка, оглашённая им перед защитой докторской диссертации, где отстаивается мысль о несостоятельности избранного московскими исследователями подхода ввиду излишнего его “социологизма”, толкованием источникового материала исходя из выдвинутой гипотезы, что неизбежно влечёт за собой искажение его содержания. Учёный подчёркивал: “научный реализм требует, чтобы вопросы ставились в зависимости от свойств изученного материала, а не навязывали ему того, чего он <…> дать не может, по основному своему характеру”. Что немаловажно, свою позицию А. Е. Пресняков объяснял, прежде всего, своей принадлежностью к “Петроградской”, как он сам её именовал, школе историков. Аналогичную позицию учёного можно наблюдать и в более поздних его трудах 20-х гг. XX в., однако со временем А. Е. Пресняков становится склонен проводить грань между московской и историко-юридической школой Пресняков А. Е. Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский. Пг., 1922. С. 73..

Изучение феномена петербургской исторической школы оказалось особенно затрудненно в 1920-х гг. в силу жёсткого идеологического контроля со стороны советской власти, а также завоевания господствующего положения школой М. Н. Покровского. Тяжелейшим ударом для представителей дореволюционной науки стало сфабрикованное “Академическое дело”. В результате с рубежа 1920-1930-х гг. обсуждение данной проблематики фактически оказывается под запретом.

Лишь в начале 1940-х исследователями предпринимаются новые попытки обращения к истории петербургской школы. В своём фундаментальном историографическом труде Н. Л. Рубинштейн вновь вводит в научный оборот термин “школа”, ассоциируя его, в то же время, лишь с более монолитным в идейном отношении московским университетским сообществом. Внутренняя теоретико-методологическая противоречивость петербургского университетского сообщества (“под двойным воздействием сложилось историческое мировоззрение С. Ф. Платонова, который <…> выделяет значение влияния Ключевского. Струя буржуазного экономизма, шедшая от Ключевского, находила поддержку в Петербургском университете в лице А. С. Лаппо-Данилевского <…> Наряду с этим основная тенденция государственной школы дополнялась сильным влиянием историко-юридической”) послужила основанием отказаться от прежде принятого восприятия его в качестве самостоятельной школы. Подобного видения феномена петербургской университетской школы придерживался и Г. В. Вернадский, отмечавший преобладающее влияние главы московской школы на развитие исторической науки в Петербурге.

Новую веху в истории исследования петербургской школы ознаменовали мемуары П. Н. Милюкова, написанные им за рубежом и вышедшие в свет в том же десятилетии. Историк, как и прежде, основывался на своих личных впечатлениях, которые произвела на него поездка в Петербург в конце XIX в. По-прежнему отмечая, что “в Петербурге вообще доживала точка зрения, установленная ещё Шлёцером: русскую историю нельзя писать, не изучив предварительно критически её источников”, на этот раз учёный обращает внимание также на влияние, оказываемое со стороны московской исторической школы на петербургских учёных, что отразилось на позициях молодых её представителей (например, А. С. Лаппо-Данилевского и А. Е. Преснякова).

В конце 1940-х гг. публикуется известный текст профессора Ленинградского университета С. Н. Валка, детально проанализировавшего как состояние петербургской университетской школы рубежа XIX-XX вв., так и долгий процесс её становления с первой половины XIX вплоть до середины XX в. Так, факт основания школы учёный связывал со временем творчества М. С. Куторги, а период наивысшего её расцвета с А. Е. Пресняковым. Особо отмечая, что “роль и значение А. С. Лаппо-Данилевского выходили за пределы читаемых им курсов”, С. Н. Валк, таким образом, утверждал, что наследие историка, несмотря на его обособленность в петербургском университетском сообществе, оказывало прямое воздействие на облик школы в целом.

Видение петербургской школы, предложенное С. Н. Валком, вскоре подверглось коренному переосмыслению советскими историками. Определённое влияние при этом оказал внешний фактор, т.к. именно в конце 1940-х - начале 1950-х происходит усиление идеологического контроля на фоне развернувшийся борьбы с любыми проявлениями инакомыслия. В частности, Л. В. Черепнин, подверг критике творчество С. Н. Валка, считая недопустимой концепцию преемственности между буржуазной и советской исторической наукой. Принявший толкование университетского сообщества Петербурга на рубеже XIX-XX вв. в качестве научной школы, учёный в то же время иначе трактовал её основные черты. В отсутствии единой методологии, постоянных теоретико-методологических поисках её представителей и обусловленной этим их разобщённости учёный усматривал проявление кризисного состояния российской науки указанного периода См.: Черепнин Л. В. А. С. Лаппо-Данилевский - буржуазный историк и источниковед // Вопросы истории. 1949. № 8. С. 30-51.. Понятие “школы”, таким образом, теряло привычное для конца XIX - первой половины XX вв. значение.

Лишь в середине 1980-х гг. проблематика петербургской исторической школы вновь приобретает привычную форму. Более того, данный феномен начинает анализироваться в контексте взаимоотношений университетских школ в целях лучшего понимания их специфики. Используя в качестве основы для изучения школ свидетельства виднейших их представителей, А. Н. Цамутали приходит к выводу о преувеличенном и во многом необоснованном характере антитезы Московского и Петербургского университетов. Также наиболее объективным кажется признание факта влияния московской школы на петербургскую, но в ограниченных масштабах, т.к. последняя как до, так и после этого продолжала сохранять свою неповторимую специфику.

Приведённая тенденция сохраняется вплоть до последнего десятилетия XX в. В историографии растёт интерес к изучению школ в контексте их взаимодействия в рассматриваемый период. Ученик С. О. Шмидта и С. Н. Валка, С. В. Чирков рассмотрел историю петербургской школы, акцентируя внимание на возглавляемом А. С. Лаппо-Данилевским направлении, в соотношении её с московским университетским сообществом. Продолжая заложенную ранее историографическую традицию, С. В. Чирков подчёркивал существование школы внутри школы, в равной степени отличной как от московской, так и петербургской в лице С. Ф. Платонова. Таким образом учёным противопоставлялось так называемое “эмпирическое” и “теоретическое” её направления. Творчество С. В. Чиркова отразило общую для отечественной историографии тенденцию к возвращению анализа феномена петербургской исторической школы в рамки теории и методологии истории.

По преимуществу в указанном направлении развивались исследования 1990-х гг., комплексно рассматривающие феномен петербургской школы с позиций истории её формирования и теоретико-методологических особенностей концептуальной её составляющей. В частности, Б. В. Ананьич, характеризуя особенности петербургской школы, поддерживает изложенное ранее мнение А. Е. Преснякова о, прежде всего, источниковедческой направленности школы, что коренным образом отличало её от московских исследователей, отвергавших подход свои коллег “от источника”. Фактическую критику традиций, заложенных школой В. О. Ключевского, можно также наблюдать в совместном творчестве Б. В. Ананьича и В. М. Панеяха: развивая позицию, выраженную ещё дореволюционными петербургскими исследователями, учёные соотносят традиции школ в форме их антитезы. Более того, особенности московской школы, по мнению исследователей, предопределили последующее её сближение с М. Н. Покровским, заложившим начала школы, которая, в отличие от традиций петербургской университетской школы, базировалась не на изучении источниковой базы, а “на заранее заданной схеме”. Результатом данного процесса стал отказ от того теоретико-методологического разнообразия, которым характеризовалась петербургская школа рубежа XIX-XX вв., в пользу марксистского подхода, отвергнувшего богатое наследие дореволюционной исторической науки. Подобная интерпретация антитезы петербургской и московской исторических школ оказалась преобладающей в отечественной историографии последних лет XX в.

Очередная попытка переосмысления данного феномена была предпринята Т. Н. Жуковской. Переосмысливая термин “школа”, историк указывает на целесообразность его использования в случае существования общности методологии, на основании чего и может быть установлено единство представителей научного сообщества См.: Жуковская Т. Н. Некоторые размышления о “петербургской школе” // Третьи мартовские чтения памяти С. Б. Окуня: Материалы научной конференции. СПб., 1997. С. 8-14.. Исследователем также затрагивается тема уникальности петербургской школы, обусловленной отчасти самой атмосферой Петербурга, допускающей и приветствующей открытость научному опыту Запада, определённое инакомыслие, в том числе и в научной среде, что нашло своё отражение в существовании нескольких научных направлений внутри школы, отчасти общим для обеих школ духом схоларности, распространённым в отечественной науке конца XIX - начала XX вв.

В ряду современных исследователей феномена петербургской исторической школы стоит отметить В. С. Брачева. Акцентируя внимание на роли С. Ф. Платонова в столичной университетской корпорации, учёный приходит к выводу о существовании “школы Платонова”, объединявшей в себе учеников К. Н. Бестужева-Рюмина и являвшейся восприемницей заложенных им принципов научно-исследовательской деятельности. В качестве обоснования применения к петербургскому сообществу историков термина “школа” В. С. Брачев отмечает единство используемой его представителями методологии исследования, а также немалую зависимость учеников С. Ф. Платонова от идей своего наставника. Другой отличительной особенностью петербургских историков В. С. Брачев считает их ярко выраженный патриотизм, особенно проявивший себя при разгроме школы в 1929-1931 гг., считая данный критерий не менее важным при определении специфики школы.

С. Н. Погодин в своей работе ограничивается освещением существующих в отечественной историографии мнений касательно данного вопроса. Выделяя основные критерии школы как феномена отечественной науки рубежа XIX-XX вв., автор избегает поддерживать какую-либо из указанных выше позиций по отношению к данному явлению, считая его недостаточно исследованным.

Феномен петербургской исторической школы нашёл отражение в творчестве В. П. Корзун, пришедшей к выводу о тесном взаимовлиянии университетских школ Москвы и Петербурга в конце XIX - начале XX вв. Исследователь также отмечает внутреннее деление петербургской школы на несколько самостоятельных направлений - учебную школу С. Ф. Платонова и академическую школу А. С. Лаппо-Данилевского (а также существование не только эмпирического, но и “социологического” течений внутри школы), однако, подвергая критике позицию, согласно которой эти течения сближались лишь в контексте их противостояния с московской университетской корпорацией.

Помимо трудов монографического характера, освещающих историю петербургской университетской школы рубежа XIX-XX вв., заслуживает внимания учебное пособие по историографии В. П. Корзун и С. П. Бычкова См.: Бычков С. П., Корзун В. П. Введение в историографию отечественной истории XX века. Омск, 2001., содержимое которого структурировано по методологическому принципу, а именно - по отдельным школам и направлениям в исторической науке. Результатом анализа истории петербургской исторической школы в конце XIX - начале XX вв., а также историографии по данной теме, становится вывод о её внутренней дифференцированности, что, в свою очередь, вызвало многочисленные разногласия среди исследователей по поводу существования внутри неё отдельных течений. Так, авторы, подвергая анализу теоретико-методологические концепции лидеров указанных направлений (учебного и академического), отмечают различную интерпретацию ими исторического источника. Объяснением этому может служить несовпадение избранных С. Ф. Платоновым и А. С. Лаппо-Данилевским в качестве руководящих в своей исследовательской деятельности философских учений - позитивистского и неокантианского соответственно.

На современном этапе исследование истории петербургской школы активно развивается Е. А. Ростовцевым. В своих работах исследователь стремится составить комплексное представление о петербургской университетской школе посредством всестороннего изучения данного феномена, делая акцент на освещении её методологической специфики. Учёный пересматривает изложенную ранее концепцию Б. В. Ананьича и В. М. Панеяха, утверждая, что оставленные П. Н. Милюковым и А. Е. Пресняковым наблюдения о характерных чертах московской и петербургской исторических школ “рассматривают разные свойства историографических феноменов и не могут быть привлечены в качестве оснований для оценки одного и того же явления - “петербургской школы” <…> [и] во всяком случае, такая постановка вопроса невозможна без оговорки об эволюции школы, со специальным исследовательским пояснением в отношении механизма и этапов данного процесса”. Также Е. А. Ростовцевым был проанализирован историографический контекст, в котором формировалось понятие “петербургской школы”. В статье “Методология истории петербургской исторической школы” исследователь попытался осветить методологическую специфику петербургской исторической школы в конце XIX - начале XX вв., в результате чего стало возможным выделить несколько этапов в процессе её развития и сделать заключение о становлении в последние годы XIX в. нескольких направлений внутри петербургской школы (эмпирического во главе с С. Ф. Платоновым и теоретического, возглавляемого А. С. Лаппо-Данилевским). Данная мысль находит своё развитие и в более поздней работе Е. А. Ростовцева, посвящённой творчеству А. С. Лаппо-Данилевского, где также отстаивается идея о существовании уникальной методологической традиции, лежащей в основании петербургской исторической школы Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 45-48..

Таким образом, можно заключить, что феномен петербургской школы в отечественной историографии имеет весьма противоречивый характер. Данное обстоятельство обусловливалось как различной трактовкой учёными самого термина “школа”, так и несовпадением целей их исследований. Обращение учёных к указанной проблематике вызывалось разными причинами - от демонстрации личной принадлежности к данному направлению историографии до стремления сформировать представление о российской исторической науке в целом, что становится особенно актуальным на современном этапе развития отечественной историографии. Наиболее объективным при этом представляется анализ теоретико-методологической специфики университетских школ в России, отражающей их характерные особенности.

Научная новизна данной работы заключается в том, что впервые в отечественной историографии производится попытка комплексного осмысления феномена петербургской университетской школы с точки зрения фокусного рассмотрения теоретико-методологических и философско-исторических работ её представителей. Кроме того, впервые тема “кризиса” российской историографии на рубеже XIX-XX вв. связывается со схоларной проблематикой.

Структура работы определяется задачами данного исследования. Работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы.

Во введении обосновывается актуальность темы, определяются объект и предмет исследования, указываются хронологические рамки, формулируются цели и задачи, структура работы.

В первой главе производится анализ истории формирования представлений о “кризисе” отечественной науки на рубеже XIX-XX вв., а также рассматривается его оценка и трактовка в отечественной историографии.

Во второй главе предпринимается попытка исследовать историософские и теоретико-методологические особенности петербургской университетской школы в указанный период на примере творчества её представителей в рамках трёх разных гуманитарных факультетов и оценивается влияние указанного “кризиса” на трансформацию научных концепций петербургских учёных.

В заключении формулируются основные выводы и наблюдения в отношении рассматриваемой проблемы.

Глава I. “Кризис” российской историографии

Современный этап развития отечественной историографии характеризуется устойчивым ростом интереса исследователей к проблеме так называемого “кризиса” исторической науки в России на рубеже XIX-XX вв. Данная тенденция во многом обусловливается происходящими в российской историографии постсоветского времени процессами поиска новых теоретико-методологических ориентиров, являющимися следствием отказа от прежнего, основанного на марксистской концепции научного подхода. Обращение к истории во многом схожего периода развития научного знания отражает стремление современных учёных найти решение обозначившейся в конце XX в. проблемы теоретико-методологических поисков, т.к. значительное количество выдвинутых наукой в конце XIX - начале XX в. вопросов остаются актуальными до сих пор.

Следует оговориться, что термин “кризис”, используемый в данном исследовании для обозначения состояния как российской историографии на рубеже XIX-XX вв., так и отечественной науки данного периода в целом, неизменно употребляется в кавычках с целью подчеркнуть неоднозначное, отличное от традиционного его значение, которое выходит за рамки исключительно негативного его толкования.

Сам же вопрос “кризиса” становится предметом широкого обсуждения гораздо ранее рубежа XX-XXI вв. Интерес к данному явлению был проявлен ещё его современниками. При этом, в целом, в российской гуманитарной и исторической науке рубежа XIX-XX вв. можно наблюдать оптимизм относительно перспектив развития теоретического и методологического знания. Подобное отношение проистекало от представителей различных направлений научного знания - правоведов, философов, историков и пр. В частности, ими отстаивалось мнение, согласно которому происходящая смена философских парадигм возвращает научное знание в надлежащие рамки, а также оставляет в прошлом предвзятое толкование исторического процесса. Последующее осмысление “кризиса” постепенно видоизменялось. Так, под влиянием революционных событий 1905-1907 гг. его трактовка русскими философами принимает более негативный оттенок. Именно в это время определение процессов, происходивших в российской науке в конце XIX - начале XX вв., в наилучшей степени соответствует привычному определению кризиса: активно приводятся ассоциации его с полной потерей исследовательских ориентиров, общим разочарованием в философском знании. В глазах научного сообщества “кризис” начинает выглядеть всеохватывающим, выходящим за пределы научной среды, т.е. он рассматривается как кризис мировоззрения. Более того, обращение к эпистемологии как к средству, с помощью которого может быть достигнуто его разрешение и преодоление, кажется заведомо неверным, т.к. подобный подход к проблеме приводит лишь к её эскалации и усугублению наблюдавшейся в это время апатии.

Иначе теоретико-методологические и историософские поиски в российском академическом сообществе рубежа веков интерпретировались представителями отечественной исторической науки. Так, ещё современниками наблюдавшегося “кризиса” выделялся целый комплекс причин, предопределивших особое внимание исследователей к проблемам философии, теории и методологии истории: во-первых, сказывалась растущая в России популярность идей Баденской школы неокантианства; во-вторых, параллельно наблюдалось усиливавшееся влияние марксизма. Данные процессы протекали на фоне разочарования в свойственной позитивизму идее прогресса, т.к. бурно развивавшееся в это время научно-техническое развитие не соответствовало в глазах мировой общественности понятию “прогресса” ввиду того, что в погоне за общественным благополучием игнорировались потребности отдельной личности Виппер Р. Ю. Очерки теории исторического познания. М., 1911. С. 12.. В результате можно было наблюдать столкновении идеализма и материализма как теоретико-методологических ориентиров в процессе познания истории и закономерностей, историческим процессом управляющими. Тем не менее, в предреволюционный период в научной среде оставалась надежда на преодоление “кризисного” состояния, в котором оказалась отечественная наука, посредством обращения к эпистемологии и наиболее современным на тот момент достижениям немецкой философской мысли. В таком состоянии оказалась российская наука перед революционными событиями 1917 г., обозначившими собой новую веху в истории изучения рассматриваемой проблемы.

Вскоре после событий октября 1917 г. можно наблюдать новые попытки толкования теоретико-методологических поисков российских учёных в конце XIX - начале XX вв. Кардинально меняются представления о вызвавших их к жизни факторах: взгляд на эпистемологическую составляющую как на первостепенный фактор в развитии данной проблемы сменяется видением причин “кризиса” в сфере изменившихся внешних обстоятельств. Само же понятие “кризиса” всё чаще связывается с отказом от позитивистского учения в пользу неокантианства. В методологическом отношении данное обстоятельство означало переориентацию внимания исследователя на изучение отдельных фактов (в противовес исследованию явлений), исторической роли конкретного индивидуума (в отличие от позитивистской установки на изучение крупных социальных групп).

Безусловно, произошедший в России слом старого режима и последовавший за ним острый социокультурный кризис явился непосредственной причиной аналогичного кризиса в мировоззрении российских учёных. О масштабах его можно судить на примере того обстоятельства, что именно второе десятилетие XX в. ассоциировалось в общественном сознании с окончательным отказом от привычных для предшествующего столетия форм и способов научного мышления.

Столкновение с новыми идеями, выдвигавшимися на рассмотрение самой действительностью, сопровождалось разрывом с прежними теоретическими и методологическими установками, поскольку осмысление назревших проблем оказалось невозможным в рамках существовавшей ранее традиции. Происходит усложнение исторического и историософского мышления учёных, наблюдается его большая открытость, т.к. поиск путей выхода из сложившегося кризисного положения требовал привлечения самых разнообразных по своему содержанию концепций. Так, всё чаще акцентируется внимание на воздействии внешних условий на развитие научного знания, предпринимаются попытки оценки роли наблюдаемых в экономике и политике процессов в теоретико-методологических поисках в рамках университетских сообществ.

Осмысление воздействия указанных факторов на практике приводило к серьёзным разногласиям в академической среде. Отсутствие единого мнения в оценке причин указанного “кризиса” в отечественной науке вполне закономерным следствием имело расхождение мнений учёных о способах его преодоления. Условно исследователей можно разделить на тех, кто поддержал революцию и её воздействие на развитие историософского и теоретико-методологического знания, и тех, чьё отношение к новой действительности оказалось крайне негативным. Первые традиционно выступали в поддержку рационализма как основы методологического подхода в целом, что подразумевало всестороннее переосмысление прежних научных схем. Вторые же всё более явно начинали примыкать к позициям представителей философского знания, которые и ранее, ещё в довоенные годы, были склонны видеть разрешение сложившейся проблемы с диаметрально противоположных позиций. Становившийся очевидным не только мировоззренческий, пронизывающий общество в целом, но и масштабный социокультурный кризис имел своим следствием общее разочарование в рационалистических принципах См.: Карсавин Л. П. Введение в историю. (Теория истории). Пг., 1920..

Одним из первых проблематику “кризиса” обозначил профессор Московского университета Роберт Юрьевич Виппер (1859-1954). Известного своими исследованиями по истории античности учёного интересовали также историософские и теоретико-методологические вопросы исторического познания. В своих трудах Р. Ю. Виппер дистанцируется от традиционных для отечественной науки предшествующего периода констант, совершенно по-новому осмысливая проблему пути исторического развития.

Особый взгляд историка на происходящие в отечественной историографии изменения нашёл своё отражение в его труде “Кризис исторической науки” (1921). Лейтмотивом данной работы стала мысль о наметившемся упадке господствовавшей ранее историософской традиции. Позитивизм стал рассматриваться как устаревшая, исчерпавшая себя форма исторического познания. Р. Ю. Виппер замечает: “есть ли у нас прежняя вера во всеобщий прогресс человечества, видим ли мы в нём выражение высшего закона исторической жизни <…> кажется, огромное большинство поколеблется ответить утвердительно”. И хотя учёные оставались “вполне ещё подчинены “реализму” позитивной науки”, действовали “по её традициям”, в российской исторической науке стали всё острее вставать вопросы теории познания. Разочарование это лишь усиливалось на фоне нараставшей социальной напряжённости конца XIX и особенно начала XX века. Следствием данного “кризиса” стало радикальное переосмысление самой роли учёного в процессе исследования.

В то же время происходивший в российской научной среде процесс Р. Ю. Виппер не отождествлял с застоем или регрессом, в большей степени воспринимая его как очередной и очень значимый этап в развитии научной мысли. По большей степени данные изменения обусловливались происходившими в конце XIX столетия трансформациями в европейской философской мысли. Понятие же “кризиса” переносилось исключительно на теоретический и методологический аспекты исследовательской деятельности. Причём оценивался “кризис” весьма положительно: разочарование в позитивизме, ранее господствовавшим в научной среде, сопровождалось отказом от присущей ему схоластики, догматики и метафизики. Обращение же к новым философским течениям позволяло создать качественно новую теоретическую основу исторического познания. В последующем данный феномен стал объектом изучения советской историографии Леонтьева О. Б. Кризис в российской исторической науке рубежа XIX-XX вв. в понимании современной историографии // Учёные записки Казанского университета. Гуманитарные науки. 2015. Т. 157. № 3. С. 69.. Последователями исторического материализма было использовано представление исследователей старой школы о кризисном состоянии науки конца XIX - начала XX вв. в качестве объяснения гибельности следования по пути идеализма. Иными словами, “кризис” в трудах советских учёных ассоциировался, во-первых, исключительно с состоянием дореволюционной науки, а во-вторых, - с ложным направлением избранного ею развития, недостаточной методологической цельностью Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М., 1963. Т. 3. С. 240., что и привело к известному мировоззренческому надлому в академической среде.

Более определённая трактовка понятия “кризиса”, а также вызвавших его причин, позволила более отчётливо очертить границы его истории. Т.к. качественно новое состояние российской науки рубежа веков связывалось советскими историками с её ориентированием на идеализм неокантианской философии, то и зарождение указанного “кризиса” следует относить к концу XIX в, когда становится возможным проследить первые признаки влияния Фрайбургской школы на взгляды отечественных исследователей. Основными этапами в истории самого “кризиса” историки-марксисты выделяли революционные события 1905-1907 гг., ставшие первым серьёзным ударом по мировоззрению русской интеллигенции, оттолкнувшие её от социалистических лозунгов и обусловившие её поворот к религиозной философии, и потрясения 1917 года, окончательно поставившие либерально настроенное учёное сообщество в оппозицию новому режиму и, как следствие, обозначившие вступление наблюдавшегося мировоззренческого кризиса в завершающую стадию. Естественно, подобный взгляд на происходившие в конце XIX - начале XX вв. процессы в российском академическом сообществе оказался чрезвычайно идеологизированным и был не в состоянии объективно истолковать сущность сложившейся проблематики. Марксистская историография весьма односторонне толковала понятие “кризиса” науки дореволюционного периода, оценивая его как абсолютно негативный, регрессивный процесс и упуская важные детали данного явления, без учёта которых невозможно составить истинное представление о нём. Объявление марксистко-ленинской концепции истории единственно верной лишь усугубляло положение, события же 1930-х гг., связанные с ужесточением сталинского режима, и вовсе не оставляли пространства для дискуссий, связанные с поднятой проблемой, вплоть до 1950-х гг.

“Оттепель” в общественной жизни СССР позволила вновь, хотя и в весьма ограниченном масштабе, вернуться к исследованию кризисного состояния отечественной науки конца XIX - начала XX вв. Не считая возможным выйти за рамки, очерченные марксистской идеологией ещё в 1920-1930-е гг., отечественные учёные, тем не менее, пытались по возможности осветить данный вопрос с иных, более научных позиций. В частности, несмотря на ставшую традиционной оценку кризиса российской науки рубежа веков как отражение упадка либеральной идеологии в целом, её тяготения к всё большей реакционности, преподносилась, прежде всего, его теоретико-методологическая сторона.

Однако по-настоящему поворотным моментом в истории развития поставленного ещё до революции вопроса стали 60-е гг. XX в. Параллельно сугубо марксистскому толкованию российской науки рубежа XIX-XX вв. и процессов, в ней происходивших (усиление реакционности, критика формационного подхода к истории и пр.), предпринимается попытка изучения “кризиса” российской науки с новых позиций. Одним из первых это удалось М. А. Алпатову. В своём исследовании историк пришёл к выводу, что в методическом творчестве дореволюционных учёных имелось прогрессивное начало. Аргументируя свою позицию, М. А. Алпатов указывает на конкретные достоинства буржуазной науки, как то: активная археографическая и источниковедческая деятельность, развитие теоретико-методологических аспектов исследовательской деятельности и пр. Ввиду этого представляется возможным утверждать, что “кризис” рубежа XIX-XX столетий перестал рассматриваться как агония буржуазной науки. Более того, впервые в советской историографии выдвигается идея преемственности (пусть и крайне ограниченной) между буржуазной и советской наукой, а вместе с тем вновь актуализируется проблематика “кризиса” науки.

Новые веяния в научном знании нашли своё развитие в фундаментальном историографическом труде - “Очерках истории исторической науки в СССР”, где тема “кризиса” освещалась с позиций, объединявших ранее высказанные предположения как о преобладании методологической составляющей “кризиса”, так и обусловленности его поворотом буржуазной науки от материализма к идеалистической философии Черепнин Л. В. Кризис буржуазной исторической науки в период империализма // Очерки истории исторической науки в СССР: в 3 т. М., 1963. Т. 3. С. 268.. Иными словами, данная проблема вновь стала характеризоваться как двойственная, что оказалось большим достижением отечественной историографии после долгого периода полного её запрета.

Постепенно проблематика “кризиса” становится объектом изучения теоретико-методологического направления советской историографии, что подразумевало и более серьёзный анализ поставленного вопроса. В 1970-х гг. исследователи отмечают двойственную природу происходивших на рубеже XIX-XX вв. изменений и в данной области исторического знания. В частности, подобные высказывания имели место на посвящённой проблемам развития буржуазной историографии Всесоюзной историографической конференции. Сохранялась прежняя точка зрения на ограниченность достижений дореволюционной науки, которая оказалась не в состоянии сформулировать сколько-нибудь цельную и непротиворечивую теоретическую концепцию, а также эффективно разрешать возникающие перед ней задачи. Тем не менее, бесспорной признавалась важность формирования на основе неокантианства методологии истории в качестве самостоятельного научного направления, последующего расширения диапазона рассматриваемых ею вопросов, распространения эпистемологического подхода в исследовательской деятельности учёных. Таким образом, можно наблюдать отказ от трактовки “кризиса” российской науки как её всестороннего регресса. Согласно данной позиции, происходившие отечественной науке в конце XIX - начале XX вв. процессы в большей степени оказались обусловлены именно её развитием, имевшим, однако, свою оборотную сторону в виде существовавшего среди отечественных учёных состояния неопределённости, явившегося следствием отказа от прежних теоретико-методологических схем на основе позитивистской философии и относительной слабостью новых, ещё не окрепших концепций неокантианского толка, которые всё же приобретали для учёных значение ориентиров в их научной деятельности Синицын О. В. Неокантианская методология истории и развитие исторической мысли в России в конце XIX - начале XX вв. Казань, 1998. С. 5.. Так, именно с рубежа 70-80-х гг. XX в. можно наблюдать возвращение к восприятию проблемы “кризиса” дореволюционной науки как противоречивого, одновременно имевшего как положительные, так и отрицательные стороны процесса. Собственно, понятие “кризиса” связывалось лишь с его методологической стороной.

Тем не менее, установившееся единство мнений в оценке сущности “кризиса” науки в конце XIX - начале XX вв. отнюдь не разрешило проблемы его периодизации. Различная интерпретация его границ обусловливалась отсутствием единства во взглядах на вызвавшие его причины. С точки зрения непосредственной взаимосвязанности “кризиса” в академическом сообществе с ростом реакционности интеллигенции (как реакции на зарождение социалистического движения), его следует датировать 1890-ми годами. Если же аргументировать происходившие в дореволюционной науке изменения как проявление кризиса либерализма в России, то начало их следует отнести к 1905-1907 гг. Разное видение причин “кризиса” было обусловлено как попытками объяснения его неоднозначности и уникальности, так и склонностью выйти за пределы его понимания исключительно как кризиса методологии. Именно из стремления выделить в сущности “кризиса” иные составляющие (политическую, концептуальную) следовала неоднозначность оценки истории его формирования и основных этапов в его развитии. В частности, заслуживает внимания выдвигавшееся деление кризиса в соответствии с развитием творчества наиболее характерных для каждого периода представителей науки, что, естественно, подразумевало акцент на зависимость развития “кризиса” от его концептуального наполнения.

Другим немаловажным явлением в советской историографии стало взаимное сближение вышеизложенных гипотез о зарождении кризиса, рассматривающих в качестве знакового для его появления либо последнее десятилетие XIX в., либо Первую русскую революцию, т.к. подобная трактовка также выходила за привычные рамки определения “кризиса” как сугубо методологического явления. Происходившие в отечественной науке рубежа XIX-XX вв. процессы в свете нового научного подхода анализировались в контексте социально-политического развития общества. Так, Л. В. Черепнин предложил в качестве основных вех в развитии кризисного состояния дореволюционной науки в России, во-первых, события середины первого десятилетия XX в. как предопределившие первую стадию переосмысления русскими учёными теоретико-методологических основ исследовательской деятельности, характеризовавшуюся их реакционным уклоном; во-вторых, - 1914-1917 года, когда заданная в годы первой революции тенденция многократно возросла.

По-иному данная проблематика была осмыслена с позиций, наиболее близким по своему содержанию к тенденции, имевшей место в советской историографии в 1970-х гг. Прежняя убеждённость в “кризисе”, прежде всего, буржуазной методологии теперь позволяла выделить в указанном процессе несколько этапов. Распространённым стало деление, основывающееся на господстве в научной среде сначала позитивистского, а затем неокантианского учений. Согласно иной точке зрения, не менее оправданной является более дробная дифференциация “кризиса”, рассматривающая конец XIX в. как время определения дальнейшего вектора развития ещё только зарождавшегося процесса переосмысления теоретико-методологических основ научного знания, период с начала XX в. до конца Первой русской революции в качестве глубокого гносеологического кризиса отечественной науки, время же после 1907 г. - как период, обозначивший окончательное становление в науке новых теоретических схем, главным образом, на основе неокантианской философии.