Творчество Уильяма Сарояна периода Великой депрессии

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Главное управление образования и науки харьковской областной государственной администрации

Харьковское территориальное отделение Малой академии наук Украины

научное отделение Филология и искусствоведение

секция Зарубежная литература

Творчество Уильяма Сарояна периода Великой депрессии

Написала Омельченко Юлия Витальевна

ученица 8-А класса Харьковской общеобразовательной

школы I-III ступеней №41Харковского

городского совета Харьковской области

Научный руководитель Полякова Ольга Николаевна,

учитель английского языка Харьковской

общеобразовательной школы I-III ступеней №41

Харьковского городского совета Харьковской области

Харьков

2010

Оглавление

Введение

Раздел I. Творческий путь Уильяма Сарояна

Раздел II. Особенности творческой манеры Уильяма Сарояна

2.1 Уильям Сароян и его современники

2.2 Влияние “великой депрессии” 30-х годов на тематику рассказов Уильяма Сарояна

Заключение

Список литературы

Введение

Уильям Сароян - выдающийся американский писатель XX века: автор коротких рассказов, известный драматург и романист, мастер изображения повседневных ситуаций, увиденных сквозь призму доброго юмора, великий гуманист, сочувствующий несчастным судьбам людей.

Как драматург Сароян сказал свое значительное, оригинальное слово, его пьесы воистину становились яркими событиями в жизни театра, неизменно привлекая к себе и благородством мотивов, и неповторимо сарояновской поэтической новизной и свободой.

Уильям Сароян написал более полутора тысяч рассказов, двенадцать пьес и около десяти романов, лучшие из которых выдерживают сравнение с произведениями таких прославленных мастеров, как Эрнест Хемингуэй, Джон Стейнбек, Уильям Фолкнер, Эрскин Колдуэлл, Джон Апдайк.

Как писатель Уильям Сароян сформировался в 30-е годы XX века, в годы “великой депрессии” в США, что обусловило тематику его произведений.

Творчество У. Сарояна испытало влияние А. П. Чехова, что выразилось в отказе от художественного опыта предыдущих поколений писателей, и Ш. Андерсона, первого в Америке писателя, который ввел в свои рассказы персонажа-“гротеска”.

У. Сароян - мастер описания повседневных ситуаций при помощи доброго юмора; создатель трогательных характеров простых людей с несчастливой судьбой; великий гуманист, искренне сочувствующий людям, оказавшимся в бедственном положении.

Новеллы У. Сарояна характеризуются неординарностью сюжета; гротескностью черт персонажей; очень малым количеством отрицательных персонажей, безоговорочно осуждаемых автором.

Комический эффект в новеллах У. Сарояна достигается посредством нарочито серьезного тона при описании комических ситуаций, многочисленных парадоксов, фразеологизмов, широкого использования различных фигур речи.

Раздел I. Творческий путь Уильяма Сарояна

Уильям Сароян (William Saroyan), известный американский прозаик и драматург, родился 31 августа 1908 года в городе Фресно (штат Калифорния), в бедной семье армянских эмигрантов.

Когда будущему писателю исполнилось три года, умер отец, и семья, и до того пребывавшая в бедственном положении, впала в нужду. Оставшаяся с маленькими детьми на руках мать отдала их в приют. Школы Сароян не окончил. За годами несладкого детства потянулись трудные годы юности. Как миллионы американских мальчишек до и после него, вынужденных с первых своих шагов бороться за кусок хлеба, Сароян начинал жизнь на побегушках. Посыльный на телеграфе, разносчик газет, “мальчик” в типографии. Затем последовали скитания по городам западного побережья в поисках лучшей работы, лучшего заработка. Начав свою трудовую деятельность с почтальона, он, как и его родители, не мог предполагать, что со временем прославится как писатель и приблизится к таким выдающимся мастерам американской литературы как Эрнест Хемингуэй, Джон Стейнбек, Уильям Фолкнер, Эрскин Колдуэлл, Джон Апдайк. [25]

Наконец, первая “солидная” должность - телеграфист. Работая на телеграфе, Сароян опубликовал в 1928 году свой первый рассказ “Ученик брадобрея” в издававшейся американскими армянами газете “Hairenik” (в переводе с армянского - “Родина”). С тех пор и до момента своей смерти в 1981 году он выпустил более трех десятков различных книг. [5, c. 13]

Героями его произведений всегда были простые и не очень счастливые люди, о которых он писал с теплотой, состраданием и надеждой. Лучшие новеллы Уильяма Сарояна выдерживают сравнение с произведениями прославленных мастеров, сочетая в себе демократическую направленность и своеобразие художественного видения. Этим и объясняется их популярность у читателей. [26, c. 28]

Признание пришло к нему после первого же сборника рассказов “Отважный молодой человек на летающей трапеции” (1934).

Уильям Сароян написал более полутора тысяч рассказов, двенадцать пьес и около десяти романов. К числу лучших его произведений относится роман “Человеческая комедия” (1942), частично автобиографический. В 1941 году, после нападения японцев на Перл-Харбор и вступления США в войну, Сарояна пригласили в Голливуд написать сценарий к фильму “ Человеческая комедия ”. В 1943 году фильм вышел на экраны и пользовался большой популярностью. За сценарий Сароян получил “Оскара”, но решил не останавливаться на достигнутом и в том же году создал на его основе одноименный роман, который имел не меньший успех. Также достойны упоминания его романы “Приключения Уэсли Джексона ” (1946), “Мама, я тебя люблю” (1956) и другие.

В 1940 году вышел в свет сборник рассказов Сарояна “Меня зовут Арам”, а в 1944-ом - “Дорогой малыш”. Название первого свидетельствует о том, что писатель посвятил его своему сыну Араму Сарояну, который пошел по стопам отца и стал писателем.

Сароян сказал свое значительное, оригинальное слово и как драматург, чьи пьесы воистину становились яркими событиями в жизни театра, неизменно привлекая к себе и благородством мотивов, и неповторимо сарояновской поэтической новизной и свободой. [5, c. 14] Такие создания Сарояна-драматурга, как “В горах моё сердце” (1939) - пьеса, повествующая о непризнанном счастливце-поэте, юноше, все принимающем близко к сердцу, и старом актере и музыканте, с его мыслями о прошлом и будущем; “Проходи, старик” (1943), “Пещерные люди” (1957) и, конечно же, пьеса “Лучшие годы вашей жизни” (1939), где в фантасмагорических сценах, разворачивающихся в таверне, автор живописует самых разных героев, каждый из которых имеет свое представление о счастье. Последняя была удостоена в 1940 году двух высших литературных наград США, Пулитцеровской премии и премии нью-йоркских критиков (от Пулитцеровской премии Уильям Сароян отказался). [29, p. 79] Все эти произведения утвердились и останутся в американской драматургической классике.

Заурядное любовное приключение - тема рассказа “Вечная нежная песня любви” (1940) об идиллическом знакомстве привлекательной старой девы из Калифорнии с неким коммивояжером и семейством из оклахомского захолустья.

Энтузиазм молодости, ее порывы - то, что так любил изображать Сароян, - пронизывают пьесу “Прекрасные люди” (1941).

Поздний Сароян пишет ряд интересных книг в форме воспоминаний и этюдов, писем и дневников, которые в целом слагаются в лирико-автобиографическую прозу, насыщенную фактами, событиями, содержанием собственной жизни писателя, его наблюдениями, настроениями, раздумьями. В 1972 году писатель опубликовал книгу воспоминаний “Места, где я отбывал срок”.

Умер Уильям Сароян 18 мая 1981 года в его родном городе Фресно, где и был похоронен. Этому городу он посвятил рассказ “My Home, My Home” (“Мой дом, мой дом”). По сути дела, это не рассказ, а эссе, яркая, мимолетная, но берущая за душу зарисовка родных мест, “in which you first saw the light” (“где вы впервые увидели свет”) Здесь и дальше в круглых скобках указан перевод отрывков из текста с английского языка на русский, сделанный автором научной работы. [32, p. 238]. Сароян написал о “an ordinary American town” (“заурядном американском городке”) [32, p. 238], но читатель из любой страны, даже любого континента увидит в этой зарисовке свою родную улицу и дом, в котором провел детство. Рассказ состоит из одних вопросов, автор как будто спрашивает: разве не знакома вам эта картина, разве не те же чувства испытываете вы, возвращаясь в свой первый дом?

Однако, выполняя волю писателя, высказанную в завещании, часть его сердца захоронили в Армении, у подножья Арарата, недалеко от которого находится озеро Ван, а дальше - город Битлис - родина его родителей. Так что часть сердца Уильяма Сарояна ныне покоится в Ереванском пантеоне среди других великих армян [3].

Полного собрания сочинений Сарояна пока нет. Однако в его произведениях, начиная с самых первых, легко прослеживается изменение проблематики, в то время как способ повествования, в сущности, остается неизменным на протяжении десятилетий.

Сарояновские черновики нам не известны. Он их почти никогда не сохранял, “несерьезно” относясь к себе как к писателю. На почетное место в литературных анналах он не рассчитывал и не заготовлял материал для будущих исследователей.

“Судить можно лишь по напечатанным произведениям”. - Писал известный критик и литературовед Алексей Матвеевич Зверев. - “А они подсказывают два вывода. Первый: уже на заре своего писательства Сароян предстал вполне сложившимся мастером. Второй: он не испытал заметных творческих воздействий ни со стороны современников, ни со стороны предшественников. Он просто начал сочинять рассказы и сразу сделался литературной индивидуальностью. Никакого накапливаемого и преумножаемого опыта для него не существовало. Существовал лишь опыт жизни, прежде всего своей собственной”. [8, c. 96]

Раздел II. Особенности творческой манеры Уильяма Сарояна

“Было так грустно, что хотелось смеяться”.

(Отважный молодой человек на летающей трапеции)

“Grievous things are more likely rendered when told with a smile”

(“Печальные вещи передаются точнее с улыбкой на лице”)

У. Сароян

2.1 Уильям Сароян и его современники

Рассказ всегда был излюбленным жанром американской литературы - в нем полнее и ярче всего воплотился опыт народа Америки. Известны на весь мир новеллы таких величайших писателей, как Натаниель Готорн и Эдгар По, Марк Твен и Генри Джеймс, Стивен Крейн, Скотт Фицджеральд, Шервуд Андерсон, Эрнест Хемингуэй и Уильям Фолкнер. Историки литературы утверждают, что процветает рассказ там, где роман пребывает в состоянии относительного упадка. Но Уильям Сароян - один из тех писателей, чьи романы не уступают по производимому на читателя впечатлению рассказам, а рассказы известны на весь мир своими яркими образами и неординарным взглядом на нелегкие времена, в которые довелось жить писателю. [4, c. 301]

Есть писатели, которые, пройдя какой-то период проб и исканий, находят себя наконец в одном из жанров, продолжая затем всю жизнь сосредоточенно и углубленно совершенствоваться в нем. Сароян не принадлежал к числу подобных “однолюбов”. Он пробовал свои силы чуть ли не во всех жанрах, за исключением разве что стихов. Его перу принадлежат романы, рассказы, большие многоактные пьесы и театральные миниатюры, автобиографические сочинения, мемуары и дневники. Почти в любом из жанров, к которым он обращался, им были созданы произведения, прочно занявшие свое место в истории американской литературы. Но если брать в целом, то наиболее плодотворным оказалось для него обращение к жанру новеллы. [28, c. 209]

Рассказ, новелла -- коронный жанр Сарояна. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик, всегда оставался верен этому жанру, именно в нем сказал свое лучшее слово, проявил себя превосходным, неистощимым мастером. [5, c. 13]

В рассказах Сарояна прослеживается определенная традиция. Ко времени его дебюта она уже прочно укоренилась в литературе: и американской, и мировой. Наметилось целое художественное направление, очень заметное в искусстве XX столетия. Сароян настолько самобытен, что не всегда ощутима его причастность этому направлению. Тем не менее она несомненна.

А.М. Зверев видит исходную точку этого направления литературы в творчестве А.П. Чехова. [7, c. 148] В чеховских “Записных книжках”, которые велись с 1891 года, мы прочтем: “Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай”. [27, c. 13] Такой отказ от всего художественного опыта характерен и для многих писателей XX века, составляющих если не литературную школу, то какую-то преемственную линию. Скорее всего, Сарояну был не знаком этот чеховский афоризм, но тем знаменательнее совпадение художественных воззрений.

Отголоски творчества А. П. Чехова - осознанные или неосознанные - можно найти во многих произведениях Уильяма Сарояна. Чаще всего эти отголоски ненавязчивы, что дает повод сделать вывод об отсутствии прямой имитации. В творчестве Сарояна происходило естественное развитие некоторых черт художественного мироощущения, поэтики, стилистики, несущих на себе неизгладимый след Чехова.

В повествовании Сарояна такие черты лежат отнюдь не на поверхности. Бывает, они спрятаны очень глубоко. И конечно, видоизменены совсем другими творческими устремлениями. Но традиция напоминает о себе. И ведет она к Чехову. [10, c. 149]

В Америке создателем нового типа новеллы был Шервуд Андерсон. Его открытиям обязаны все крупнейшие мастера короткого рассказа XX века - и Эрнест Хемингуэй, и Френсис Скотт Фицджеральд, и Уильям Фолкнер, и Уильям Сароян. Обычная для американцев форма рассказа, построенного, как писал Андерсон, на “остроумном сюжете, различных трюках и фокусах”, была им отвергнута. От этой формы у Андерсона сохранились гротескность ситуаций и неожиданность развязки, но главным это уже не было. Теперь стало главным другое: требовалось показать “драму, естественно возникающую из переплетения человеческих отношений”. В рассказе, утверждал Андерсон, непременно должна “чувствоваться жизнь” - во всей ее “заурядности и прозе”. Содержательность переставала быть синонимом занимательности. Она достигалась другими средствами: новизной сюжета, то есть особой организацией, особой композицией материала, пусть, на первый взгляд, скупого и неинтересного. В крохотном, на вид случайном эпизоде автор изображал действительность. Непритязательная картина жизни таила в себе громадный, сложнейший конфликт. Подтекст значил не меньше, чем текст, порою - гораздо больше. [10, c. 47]

Андерсон перевернул существовавшую иерархию жанровых ценностей. “Отступления” у него заняли важнейшее место, “норма” - подчиненное, хотя она не исчезала бесследно. Он синтезировал национальную традицию и чеховский новый подход к повествованию. Многих увлек найденный им тип персонажа-“гротеска”: изломанного нескладными обстоятельствами, мучимого со всех сторон обступающей его черствостью и глухотой, к чему-то тщетно порывающегося сквозь вязкую атмосферу провинциального быта и в свою очередь тоже цепляющегося лишь за какие-то частные, однобокие истины, словно они способны стать настоящей опорой. Этот персонаж и вправду был нов, многозначен, внутренне драматичен. Он нес в себе примечательные черты эпохи и страны. Читатели Сарояна также находят немало таких персонажей - чудаков, беспомощных бунтарей против окружающего убожества или фанатиков одной страсти, часто непостижимой для других, смешной, а то и пугающей [2, c. 11].

То, что было найдено Андерсоном, осталось в американской прозе независимо от последующих перемен и сложностей, сопутствовавших отношениям между мастером и восприемниками. К восприемникам принадлежал и Сароян, только был он не совсем обычным последователем. Тематика Андерсона в целом осталась для него далека. Тип “гротеска” отразился в его творчестве очень широко, но его “гротески”, его чудаки и фантазеры не похожи на андерсоновских.

Общее у Сарояна с Андерсоном - художественный принцип, новизна сюжета, достигнутая едва ли не полным отсутствием фабулы [19, c. 156].

В своем творчестве Сароян добивался свободы, непринужденности, достоверности схваченного в рассказе “мгновения”, краткости, самой прямой - но ничуть не упрощенной - дорогой, ведущей к большим духовным и нравственным проблемам, которые вновь и вновь возникают у него, становясь чем-то наподобие сквозных мотивов. Фабулу он свел к самому минимуму, пойдя в этом отношении дальше всех своих современников. Но стержень повествования сохранился. [14, c. 61]

Возьмем, к примеру, рассказ “Поезда”. В нем молодой художник, вернувшись в город своего детства, часами простаивает у окна и размышляет, почему ему одиноко под крышей родного дома. Вечерами он бродит по улицам, сидит в кафе, сражается с игроками в подкову на площадке у здания суда - все напрасно, ощущение потерянности и неуюта не проходит.

События в этом рассказе минимальны, фабула - проста, даже банальна, а сюжет - богат и нешаблонен. Для сюжета основное - поезда на дороге, которая ведет к Санта-Фе, на юг. Непосредственно в происходящем поезда не играют фактически никакой роли. Известно только, что день художника начинается с гудка локомотива и что его неодолимо влечет к станции наискосок от дома. По сути, эта подробность в рассказе - ключевая. Поезда резко усиливают ощущение бездомности, о которой и говорит этот сарояновский рассказ: “Дом не был домом. Он был дома, все было на месте, а он был чужим. И одиноким.” [23, c. 136]. Поезда - само воплощенное движение. Как жизнь, которая не останавливается никогда. [8, c. 110-111]

За свою жизнь Сароян написал много сотен рассказов. Когда-то в первой книге он вызывающе заявлял, что может написать рассказ на любую тему и в любой манере: “Если сегодня утром я узнаю, что умер Эдгар Райс Берроуз, смогу вместо него писать дальше о Тарзане и обезьянах. А если захочу, могу писать как Джон Дос Пассос, или Уильям Фолкнер, или Джеймс Джойс (и вы тоже можете, только вы этого не знаете)” [13]

2.2 Влияние “великой депрессии” 30-х годов на тематику рассказов Уильяма Сарояна

Как писатель Сароян бесспорно сформировался в 30-е годы XX в. Подобно тому, как опыт 10-х годов стал решающим для Шервуда Андерсона, а опыт первой мировой войны и 20-х годов - для Фицджеральда и Хемингуэя, опыт “пламенных лет”, как назвал это десятилетие видный деятель театра того времени, режиссер и критик Гарольд Клермен (Harold Clurman), - при том, что никто из этих писателей не укладывается в рамки какого-то одного исторического отрезка, - определил основную направленность и самый характер его дальнейшего творчества. [11, c. 10]

То были годы после великого экономического кризиса. Годы, когда миллионы американцев, уверовавших было в достижимость для каждого простого смертного заветного идеала материального процветания, внезапно очутились у разбитого корыта - перед ними закрывались двери фабрик, заводов и учреждений, а банковские счета в мгновение ока обращались в ничего не значащие наборы цифр.

И вместе с тем это время отчаяния стало временем надежды, когда в горниле горя и тяжких страданий закалился дух народного гнева, поднявший массы на борьбу за свои права. [14, c. 12]

Сароян всегда был далек от политических движений, поэтому в его произведениях мы редко встретим непосредственное изображение схваток труда и капитала, которые сотрясали в то время страну. Но он был неизменно чуток к тем настроениям, которые переживало общество, и точно передал в своих рассказах духовную атмосферу десятилетия с его полюсами крайнего отчаяния и радостным ожиданием грядущих перемен. [6, c. 17]

В рассказе, давшем название первому сборнику Сарояна “Отважный молодой человек на летающей трапеции” (“The Daring Young Man on the Flying Trapeze”) (1934), точно схвачен и воссоздан дух времени. Герой рассказа - молодой писатель, в облике которого, по-видимому, немало автобиографических черт, хотя это и не значит, что мы находим в нем портрет автора. Скорее это собирательный портрет молодого человека 30-х годов, образ поколения, которого жизнь встретила ударом в лицо.

Названием послужила строка из английской народной баллады:

Oh, he flies through the air with the greatest of ease,

The daring young man on the flying trapeze.

Контрастным сопоставлением двух героев Сароян значительно расширил контекст своего произведения. “The daring young man” из баллады покоряет не только воздух, вызывая восхищение зрителей, но и сердце прекрасной девушки. Герой Сарояна теряет все. Сама трапеция из символа торжества жизни преображается в рассказе в символ трагического перехода в небытие. В его изображении слышны легкие иронические нотки сочувствия герою, а, вместе с тем, и сознание непреодолимого, по ощущению писателя, разлада мечты и действительности. [11, c. 6-7]

Всего больше удивляло, что этот рассказ о том, как молодой и физически здоровый человек умирает от голода, был написан без всякого надрыва, без малейшего намерения умилить и разжалобить читателя. Сама ситуация в ту пору выглядела естественной. Сароян начал свой писательский путь в эпоху, которую еще и сегодня в Америке называют не иначе как “трудными временами” или “великой депрессией”.

В тот год, когда вышла первая книга Сарояна, безработных насчитывалось тринадцать миллионов. По всей стране бушевала эпидемия банкротств и самоубийств. Фермеры бросали землю и устремлялись в города, но работы не было, и приходилось пополнять армию бродяг. Очереди за бесплатной похлебкой, которую раздавали филантропы из “Ассоциации христианской молодежи”, растягивались на целые кварталы. А в это время сжигали хлеб и гноили на плантациях овощи, чтобы поднять цены еще выше. От океана до океана скитались толпы нищих и бездомных. Любой из них нашел бы что-то очень близкое себе в герое рассказа, который открыл имя нового писателя - Сарояна. [9, c. 6-7]

В рассказах Сарояна было сознание глубокого неблагополучия американской действительности, какого-то коренного изъяна в американской общественной системе, не сумевшей предотвратить удара, который нежданно обрушился на рядовых обитателей городского предместья или поселка.

С трагическим восприятием жизни мы встречаемся и в других рассказах сборника: “Among the Lost” (“Среди потерянных”), “Смех”, “Common Prayer” (“Простая молитва”), где люди предстают одинокими и бессильными перед лицом враждебного мира.

Этот период был необычайно плодотворен для Сарояна. Ежегодно он выпускал по одной-две книги рассказов. Многие из рассказов этих лет: “Три, четыре, пять, я иду искать”, “Пожар”, “Поезда”, “Джим Пембертон и его сын Триггер” - справедливо относятся к числу лучших во всем творчестве писателя.

Но Уильям Сароян знал и другие 30-е годы - годы надежд и обещаний, годы пробуждения к новой жизни. Это ощущение радости и богатства жизни, торжествующей вопреки всем бедам и лишениям, разлитым в окружающем мире, Сароян сумел передать как никто другой из американских писателей того времени. Огромная амплитуда настроений - от подавленности и безысходности до ликования, достигающего порой экзальтации, составляет характерную черту всех сборников Сарояна 30-х годов, их отличительную особенность, раскрывающую веру писателя в человека, в его непобедимость, в то, что он сумеет в конце концов преодолеть враждебные обстоятельства. Но в этом безусловно отразилось то расширение духовных горизонтов, осознание неисчерпаемости человеческих сил и возможностей, которое было завоеванием всей демократической литературы 30-х годов, нашедшей себя в сознании своей причастности к судьбе народа Америки.

Оглядываясь на то время, Сароян вспомнит, какие побуждения руководили им, когда он готовил свою первую книгу: “Все в общем-то сводилось к тому, что я хотел помочь, тем ли, иным ли способом помочь всем, потому что - этого не замечать было нельзя - в помощи нуждались все и каждый. И меня тянуло сказать им всем, что отчаиваться не надо, что все не так уж плохо, как кажется...” [33, p. 712]

Но в то время от литературы ожидали, прежде всего, конкретного анализа социальных причин, вызвавших “великую депрессию”, и этот анализ должен был с четкостью выявить пути ее преодоления. Так думали многие американские писатели. И стремились, чтобы их произведения стали книгами идей.

Менялась не только тематика, менялся сам угол зрения. В американском романе 30-х годов человек обычно представал пленником внешних условий, лишенным собственного нравственного выбора и права на поступок. Он выглядел частицей гигантского социального механизма, в котором произошла очень серьезная поломка. [28, c. 143] И вот об этом и надо было размышлять, оставив в стороне понятия, которые Сарояна интересовали больше всего. Такие, как “врожденное благородство” человека. Или “законы любви, постоянные и действенные законы”, по которым должны строиться отношения между людьми.

Сароян был писателем, рассказывающим о том, что ему самому привелось узнать, увидеть и пережить. Свежесть, привлекательность многих ранних его рассказов, прозвучавших очень современно и встреченных единодушным признанием, состояла именно в том, что это были противопоставленные литературным “изыскам” и “мудрствованию” бесхитростные, искренние и задушевные записи о себе, о внешних и внутренних событиях своей жизни, о соприкосновениях и пересечениях ее с другими жизнями, о своих наблюдениях, впечатлениях, размышлениях. Американский критик Бартон Раско писал о первой сарояновской книге: “Перед нами не сборник рассказов в обычном смысле, а скорее по-юношески непосредственный дневник молодого человека, в оригинальном, свежем почерке которого светится истинное дарование. Но одновременно это и своеобразный эксперимент в прозе, предпринятый человеком ищущим, умным, поставившим себе вполне четкую задачу -- создать на бумаге живой и неотразимый эффект эмоции, питаемый или тем, что он чувствует и переживает сам, или тем, что вообще могут чувствовать люди... Что отличает Сарояна как писателя? Он кипуч, стремителен и умен, он любит себя и откровенно интроспективен, он печален, нежен и человечен, он притворяется наивным, но отнюдь не наивен... Он ненавидит жестокость в любой ее форме, он чтит человеческую гордость и достоинство”. [34]

Тогда все это находили пустой декламацией, абстрактным гуманизмом, который ничему не помогает. Даже подозревали, что за этими высокими словами скрывается намерение увести литературу от ее обязанностей перед обществом. Подобные подозрения слышались в некоторых откликах на первую книгу Сарояна. Рецензентов не устраивало обилие “туманных банальностей, касающихся жизни, искусства, общества и экономики”. Похоже, автор попросту не знает действительности. Или не хочет знать, предпочитая ей какой-то несуществующий мир, где нет ожесточенности, насилия, отчаяния, а есть только благородство помыслов и широта души.

В американской литературе того времени господствовала одна тональность - трагичная, беспощадная, обличительная. Сароян не принял такого настроения и такой одноплановой тональности. [35]

Сароян - рассказчик с очень самостоятельным почерком, естественным, непринужденным, неподдельно-демократичным и вместе с тем подлинно артистичным, мастерским, богатым художественной выразительностью. В рассказах Сарояна царят лиризм и юмор. Это две - зачастую органически сливающиеся - излюбленные интонации писателя. Есть у него и свои излюбленные темы, мотивы.

Он рассказывает о человеческой обездоленности, неблагополучии, одиночестве в мире современной цивилизации, в обществе с таким укладом жизни, где человеческая личность поставлена в жестокие условия, не отвечающие коренным ее потребностям и устремлениям. [16, c. 10-11]

Мотивы потерянности и умирающей надежды звучат в новелле “The Dream” о девушке и ее несбывшейся мечте. В двенадцать лет она прочитала стихотворение Шелли и поверила в вечную любовь и счастье. Уже девушкой, живущей этой мечтой, она посвящает себя то живописи, то скульптуре, то, наконец, литературе. Последняя сводит ее с молодыми писателями Гринвич-Виллидж, но эти связи ничего не дают. Она устремляется в Европу, в Париж. Там, уже сорокалетней женщиной, она знакомится с художником на десять лет моложе нее, но тот вскоре исчезает, не попрощавшись. Ее настигает болезнь, но поправляться она уже не хочет, ведь мечта, ради которой она жила все эти годы, разрушена.

“Граммофон” - грустный и поэтичный рассказ Сарояна о юном телеграфском служащем, в котором сразу же узнается сам писатель, - еще один пример того, как Сароян относился к миру “машинной” цивилизации. Здесь поминутно вспыхивает сарояновский юмор: в объяснениях с хозяйкой пансиона из-за того, что герой, мучимый одиночеством, за полночь слушает музыку в своей конурке под чердаком, и в сетованиях на то, что граммофон совсем никудышный, то и дело охает, скрипит, поскуливает, особенно когда ставишь Бетховена. Но это уже юмор совсем особый, потому что за бытовыми подробностями просвечивает одна из глубоких коллизий эпохи - замена всего человеческого техникой. Затерянному в каком-то безликом квартале, где людей связывают разве что самые элементарные служебные или соседские отношения, герою Сарояна, как утопающему спасательный круг, необходимо тепло человечности. Музыка - и Бетховен, и Григ, и “Аве, Мария”, и народные песни в джазовой обработке - для него символизируют желанный, другой полюс жизни. Но вот в тот миг, когда, кажется, почти достигнут давно грезившийся берег радости, он вдруг начинает различать механическое постукивание в мелодии, льющейся из граммофона. Словно все эти колесики, пружинки, молоточки телеграфного аппарата, у которого он ежедневно просиживает по десяти часов, переместились внутрь него самого. Словно отождествляются живой человек и рабочая функция, которая ему отведена. [1, c. 198-199]

Но все же критиком цивилизации вроде творцов жестоких антиутопий, начиная с “О, дивный новый мир” (1932) англичанина Олдоса Хаксли и вплоть до романов нашего современника, американца Курта Воннегута, Сароян не был. Его тревожила не столько перспектива полной машинизации сознания, чувств, этических норм - то, что во всех антиутопиях вырисовывается как очень близкое будущее человечества. [36, p. 52] Сарояна скорее тревожила бесцветность и безликость реальной жизни в громадном людском муравейнике и незаметность драм, которые разыгрываются в его закоулках, и равнодушие окружающих к катастрофам, которые происходят совсем рядом, но словно бы неспособны затронуть ничье сердце. [2, c. 12]

Сароян развивает тему отрицания и осмеяния грубого практицизма, торгашества и делячества, обличения эгоизма и душевной черствости и тему утверждения “азов” человечности.

В рассказе “Гарри” речь идет о мальчике, чуть ли не с пеленок усвоившем понятия и принципы коммерсанта типично американского типа. Гарри умел обращать в доллары все, к чему прикасался. Еще будучи совсем маленьким, он с выгодой продавал цветные открытки, изображавшие Иисуса и апостолов, а также подписку на любимый журнал домохозяек всей Америки “True Stories Magazine”. Школьником затеял торговлю подержанными машинами, а сам разъезжал в шикарном “студебеккере” с видом делового человека. Он сбывал холодильники и пылесосы, перекупал побитые морозом апельсины на корм скоту, а у тех, кто в срок не выплачивал кредиты, отбирал домики и участки. К шестнадцати годам у него появился порядочный счет в банке и с ним вместе - признаки туберкулеза. Умирая, Гарри уговаривал обступивших его смертное ложе приобрести страховку, чтобы к пенсионному возрасту стать независимыми в финансовом отношении. Конечно, это гротеск, сатирическое заострение, но отнюдь не авторская фантазия. Любой американец без труда узнал бы в Гарри знакомый тип. [20, c. 12]

В американской литературе имеется много аналогов этому герою. Один из них - главный герой знаменитого романа Скотта Фицджеральда “Великий Гэтсби” (1925), где автор изобразил человека, смолоду установившего для себя почти те же правила, что и Гарри, и следовавшего им неуклонно, пока они не принесли больших денег. Фицджеральд вывел на сцену героя, в чьем сознании контрастно, но нерасторжимо соединены взаимоисключающие начала, хотя в равной мере характерные для американского выходца из низов - беззастенчивая деловая хватка и мечтательность.

Также не лишним будет упомянуть героя драйзеровской трилогии: “Финансист” (1912), “Титан” (1914), “Стоик” (1947), - Фрэнка Каупервуда - финансиста-“сверхчеловека”, который все же пришел к осознанию бесплодия стяжательства.

Сароян нашел совсем другое решение. Его Гарри выглядит комично, хотя за этой комедией с неблагополучной развязкой обозначаются крайне болезненные, патологические черты психологии американцев того времени. То, что у другого писателя могло стать назиданием или драмой, у Сарояна становится анекдотом. О Гарри рассказывают небылицы в духе специфических фольклорных историй, допускающих невероятные события: как в аду он продает страховку от землетрясений, как он уговаривает ангелов в райских кущах поменять свои ризы на новые и при этом, конечно, подсчитывает процент, который эта операция принесет ему. [10, c. 206-208]

Рассказы Уильяма Сарояна прозвучали необычно, сразу же обратив на себя внимание. Известный критик Элфред Кейзин свидетельствует, что в те годы, когда людей сближало только страдание, невозможно было противиться доброте, звучащей в голосе Сарояна, обращавшегося к каждому, точно к брату. Он не признавал, что надеяться не на что. [15, c. 7] Предисловие к первой своей книге он завершил в 1934 году словами, резко расходившимися с преобладавшей тональностью литературы того времени:

“Try as much as possible to be wholly alive, with all your might. When you laugh, laugh like hell and when you get angry, get good and angry. Try to be alive. You will be dead soon enough.” (“Старайтесь изо всех сил быть полными жизни, изо всех сил. Когда смеетесь, смейтесь от души, а когда злы, злитесь праведным гневом. Старайтесь быть полными жизни. Умереть еще успеете.”) [31, p. 83]

Было ли такое ощущение жизни врожденным или оно вырабатывалось постепенно - это не столь существенно. Во всяком случае, оно у Сарояна осталось неизменным на протяжении почти полувека. [35]

Убеждения Сарояна не очень соответствовали убеждениям большинства тех, кто был признан серьезными писателями. Все рецензенты признавали: он талантлив, своеобразен, но в нем есть серьезный недостаток: он видит жизнь в розовом цвете, а ведь она окрашена в блеклые, угрюмые тона. Но Сароян отнюдь не так наивен, как это может показаться на первый, поверхностный взгляд. Наивен в сарояновских рассказах не автор, наивны персонажи. Наивность - широко и умело используемый писателем прием, дающий ему возможность отстранения привычных понятий и явлений, возможность как бы первичного открытия и оценки вещей, прием, вокруг которого организуется поэтика Сарояна-рассказчика. [21, c. 26-27]

Критики сходились во мнении, что Уильям Сароян не хочет признать, до чего тягостна будничность и какую она внушает безнадежность. Он стремится утешить, когда необходимо пробуждать гнев и волю к борьбе за преображение действительности. [7, c. 103]

Сарояну удавались откровенно смешные рассказы, как например, “Вельветовые штаны” и “Джим Пембертон и его сын Триггер”. Главные герои последнего - Джим и его сын Триггер. Отец, влюбленный в миссис Шеридан, пытается пленить ее сердце небылицами о своих героических подвигах на войне. Но Триггер проговорился, что отец даже не был в армии. Внимание неумолимой миссис Шеридан, кажется, больше ничем не привлечешь, и отец в порыве гнева кричит: “Ты сказал миссис Шеридан, что я никого в жизни не убил, и теперь она не хочет меня видеть” [29, p. 183]. Эта парадоксальная реплика не может вызвать ничего, кроме смеха: только убив кого-то, мужчина может завоевать сердце любимой женщины.

Есть у Сарояна и совсем невеселые рассказы. К примеру, “Филиппинец и пьяный” отличается от всех других своей берущей за душу реалистичностью. Пьяный без причины пристает к филиппинцу и загоняет его в уборную, а тот, не найдя помощи в рядом стоящих людях, не выдерживает и убивает пьяного ножом. В отчаянии он кричит толпе: “Почему вы его не остановили? Разве можно гоняться за человеком, как за крысой? Вы знали, что он пьяный. Я не хотел его убивать…” [29, p. 179]. Не только пьяный, называвший себя “настоящим американцем”, получил по заслугам - жизнь несчастного, ничего плохого не замышлявшего филиппинца тоже идет под откос. И только толпа, которая ничего не сделала, чтобы остановить расиста, остается ненаказанной, хотя, на самом деле, она содействовала преступлению.

Писателя, как известно, можно судить лишь по законам, им самим признанным. В данном случае - по законам юмора. Сарказм, гротеск, ирония, легкая насмешка, а рядом - печаль и горечь, уродство, боль, и снова радость, и солнечные ослепительные краски, перемежающиеся холодными, едва ли не трагическими тонами, но до конца ими не заглушаемые, - все это органично для богатейшей палитры юмора. [17, c. 213-214] Рассказы Сарояна удивительны этим многоцветием согревающего их юмора и бесконечной переливчатостью его оттенков.

Некоторые моменты в его новеллах похожи на анекдоты. Взять, к примеру, разговор одного из главных персонажей рассказа “Пало” с доктором о том, как улучшить зрение:

- От моркови никакой пользы, - произнес Док. - Если любишь морковь, ешь, конечно, но с помощью моркови ты не станешь видеть лучше.

- Тогда я буду упражнять мышцы глаз…

- Упражнение тоже не поможет, если, конечно, ты не собираешься глазами поднимать тяжести… [22, c. 92]

Повсюду в его рассказах смешное и тягостное, гнетущее, даже жестокое перемешаны.

Рассказ “Читатель “Всемирного альманаха” - зарисовка довольно знакомой картины: у двенадцатилетнего мальчика разводятся родители. Берри давно уже чувствует, что его родители стали друг другу чужими, но, тем не менее, уход отца становится для него страшным ударом. В разговоре с отцом Берри спрашивает: “Когда вы развелись?”. Отец говорит: “Вчера… Это я вычитал в сегодняшней утренней газете”. “Разве ты не знал?”, - спрашивает Берри. Полушутя отец отвечает: “Да, я знал, но когда читаешь это в газете - ну, тогда всё точно”. [22, c. 100]

Рассказы американского писателя обладают редким качеством убедительности. Какими бы причудливыми ни казались возникающие в них хитросплетения обстоятельств и как бы странно ни вели себя персонажи, неизменно торжествует поэтическая справедливость.

В своих произведениях Сароян уделяет много внимания взгляду на жизнь глазами детей: почти каждый второй рассказ, как и роман “Человеческая комедия” показывают, каким предстает мир “великой депрессии” перед ребенком.

В продолжение твеновской традиции в рассказах Сарояна дети и подростки художественно закономерно и оправданно становятся носителями наивности, выразителями непосредственного отношения к вещам. Сароян с особенной любовью погружается в мир детства как состояния, противостоящего упадку и разложению, состояния еще не утраченной естественности чувств и порывов, живости воображения и сердца. Как художник он испытывает особенное доверие к чистому взгляду ребенка на мир, к неподдельным чувствам, волнующим детскую душу. [18, c. 265]

Все детские персонажи Сарояна невероятно трогательны и забавны. Нота заброшенности, одиночества и отчаяния приобретает особую остроту и пронзительность в этих рассказах. Детям тяжелее всего, они страдают больше всех, потому что острее ощущают добро и зло и еще более беззащитны, чем взрослые. [24, c. 551] Например, маленький Люк в рассказе “Апельсины”, которого родственники посылают продавать апельсины в надежде, что ребенку больше повезет. Нужно стоять на улице, держать в руках самый большой апельсин из ящика, улыбаться пошире проезжающим автомобилям и так, пока не стемнеет. Ни один автомобиль не останавливается, и мальчик начинает плакать. А бедный Дональд в возрасте “шести лет и трех месяцев”, которого отец оставил одного на улице, якобы ушел в аптеку и больше не вернулся... Ребенок целый день мерзнет на улице - он не может вернуться домой: адреса он не знает, а дороги не помнит. Мальчика забирает к себе сжалившийся над ним бармен, отец троих детей. Читатель не знает, что произойдет с мальчиком в будущем, ясно одно: этот день он не забудет никогда: “Когда они зашли в дом и включили свет, бармен увидел, что мальчик перестал плакать, быть может, уже до конца своих дней.” (“На третий день после Рождества”) [24, c. 551]

Но у Сарояна дети - не просто несчастные существа: они философы, они размышляют, как взрослые, даже глубже, чем взрослые. Бен (“Смех”), не понимая, чего хочет от него учительница, предается довольно взрослым мыслям: “Что за глупый мир, странные чувства людей, скрытность, каждый человек прячется внутри себя, хочет чего-то и всегда получает что-то другое, хочет что-то дать и всегда дает что-то другое.” [32, p. 338] Насмотревшись на ссоры своего дяди с женой, Люк (“Апельсины”) размышляет: “Какой смысл жить, если всё прогнило и никто не знает, что делать?.. Какой смысл сидеть в холодной комнате, пока не придет время идти в кровать и слушать, как Джейк и его жена всё время дерутся, засыпать, плакать, просыпаться, видеть унылое небо, чувствовать холодный воздух и дрожь, идти в школу и есть на обед апельсины вместо хлеба?” [32, p. 210-211] А герой рассказа “Иностранец”, Хоук Хэррап, сириец по происхождению, и вовсе мыслит, как взрослый, хорошо знающий жизнь: “Ты иностранец, и не забывай этого. Умный иностранец держит свои чувства при себе, а рот - на замке. Ты не сменишь учителей. Ты не сменишь директоров. Ты не изменишь людей. Ты можешь над ними смеяться, и всё. Американцы меня смешат. На твоем месте я бы с ними не шутил. Я просто над ними смеюсь.” [32, p. 54]

Дети далеко не всегда безропотно принимают порядок, навязанный взрослыми. [24, c. 552] Решительно все вызывает протест у одиннадцатилетнего Мейо Мелони: “Он бранил деятельность своей матери в церкви. Он бранил интерес отца к Шекспиру и Моцарту. Он бранил школьную систему, правительство, ООН, все население мира.” (“Охотник на фазанов”) А в той же отчасти автобиографической новелле “Иностранец” Уильям Сароян пишет: “... после обеда, мисс Клэппинг, наша учительница, вдруг прервала урок и спросила: “Вы, армянские мальчики, которые ходят обедать домой, должны прекратить есть блюда с чесноком. Этот запах сильнее, чем я могу выдержать, и я не намерена больше терпеть его.” “Откройте окно,” - сказал я мисс Клэппинг.” [20, c. 139] И несмотря на то, что впоследствии Мисс Клэппинг пожаловалась директору, и будущий знаменитый писатель был выпорот, учительница не одержала верх над ребенком, потому что ребенок так и не признал своей несуществующей вины. Ему даже стало жалко ее, учительницу, которой дали решительный отпор: “С ее лицом произошло столько вещей, с ее глазами и ртом, что мне было почти жаль ее.” [20, c. 16-17]

Иногда бунт детей бессмыслен и в общем-то неоправдан. У героя рассказа “Пожар” чувство невосполнимой утраты после смерти матери, одиночество и отчаяние перерастают в желание мстить отцу, мачехе и всему свету. Он поджигает свой дом. “Он знал, что им больше некуда будет идти жить. И он хотел, чтобы сильный ветер перенес цвет, жар и ярость пожара на каждый дом в мире и разрушил каждый дом…” (“Пожар”)

Однако, как правило, поведение детей вполне оправдано - они естественно негодуют против несправедливости, тупого догматизма, отсутствия теплоты и терпения со стороны взрослых. Десятилетний Бен из новеллы “Смех”, которому изобретательная учительница придумывает наказание: за смех на уроке - смеяться в течение часа, сидя с ней один на один в пустом классе после занятий, - вначале возмущен абсурдностью требования, потом изо всех сил пытается выдавить из себя смех, но то, над чем он силится засмеяться, вскоре вызывает в нем отчаяние, безысходность, и он начинает плакать.

В поэтическом родстве с этими обаятельными персонажами состоят у Сарояна и образы “взрослых”, сохраняющих драгоценные черты детства - чистоту и веру, душевную цельность и непосредственность, - чудаки, мечтатели, простодушные, отстраняющиеся от расчисленной жизнедеятельности общества, где господствуют корыстные интересы и грубоматериальные стремления. [12, c. 243]

Рубеж 30-х-40-х годов, ознаменовавшийся спадом широкого демократического движения в самой Америке и началом второй мировой войны, в которой человечество вступило в ожесточенную схватку с фашизмом, подвел итог первому периоду творчества Сарояна. Между этими периодами, однако, не существует резкой границы, ибо переход этот был связан не с какими-либо существенными изменениями его художественной манеры, а с внутренним перемещением ее отдельных элементов. Сильные отголоски первого периода еще дают о себе знать в произведениях военных лет: сборник рассказов “Дорогая малышка” (1944), романы “Человеческая комедия” (1943), и “Приключения Уэсли Джексона” (1944). [8, c. 126]

“Дорогая малышка” - рассказ о боксере Джо, чья девушка умерла от родов. Джо убит горем. В его голове крутятся воспоминания о ней, “Дорогая малышка”, как он ее называет. Он вспоминает их последнюю ссору из-за патефона, который она купила на последние деньги, чтобы сделать ему приятное. Теперь этот патефон - единственное, что напоминает ему о ней. Джо не находит себе места, хотя пытается взбодриться и жить дальше. Придя к себе в номер после очередного боя, он от безысходности замахивается на патефон, но сделать ничего не может. “Он ходил кругами по комнате, пока тошнота не охватила его снова, только сейчас она была еще сильнее, чем всегда, тогда он сел на кровать и начал плакать.” [31, p. 210] Сходный конец имеет один из ранних рассказов Сарояна, “Смех”. Но в “Смехе” слезы десятилетнего Бена - это слезы ребенка, на мгновение взглянувшего на мир глазами взрослого, в них нет того отчаяния, какое испытывает Джо, отчаяния, которое, быть может, не оставит его до конца жизни.

В романе “Человеческая комедия” Сароян рассказывает о четырнадцатилетнем Гомере Маколее, который поступает рассыльным на почту: идет война, и после ухода старшего брата на фронт надо помогать матери зарабатывать на жизнь. Так Гомер невольно становится гонцом с плохими вестями: ему приходится развозить телеграммы во время войны, а это значит, что наряду с обычными или поздравительными телеграммами он должен доставлять и сообщения о гибели солдат, ушедших из Итаки, родного города Гомера. Пройдут месяцы, прежде чем мальчик свыкнется со своей ролью. Но, оказывается, главное испытание еще впереди - ему предстоит вручить “похоронку” собственной матери. Несмотря на глубокую трагичность “Человеческой комедии”, Сароян все-таки находит место для юмора на страницах этого произведения, ведь у Гомера есть маленький брат, Улисс, постоянно попадающий в смешные переделки. [30]

Но уже в первом послевоенном сборнике рассказов “Ассириец и другие истории” (1950), рассказах “Читатель всемирного альманаха”, “Пало”, “Брат Билля МакДжи”, “Собиратели винограда зимой” (1956) и др. наглядно проявились характерные особенности второго, позднего периода творчества Сарояна под влиянием наступивших в общественной жизни страны перемен, конечным выражением которых была “холодная война”. Мажорная тональность рассказов стала значительно глуше; отвечая изменившемуся взгляду писателя на мир, в них отчетливее проступили мрачные, суровые краски. [7, c. 127]

В рассказе “Пало” мы уже не найдем той насыщенности сарояновского юмора, что наблюдалась раньше. Главное действующее лицо этой новеллы - писатель, отец двух детей. Очевидно, что этот человек безнадежно разочарован в жизни и не видит, что сам является причиной собственных разочарований. Он ведет машину и проклинает про себя лобовое стекло, через которое ничего не видно, и “Дженерал Моторз и кто бы это ни был не могли сделать ветровое стекло, через которое водителю было видно во время дождя”. Сам же упрямо не хочет носить очки, объясняя это тем, что “они хороши, чтобы смотреть на облака”. Он включает радио и, слушая английскую передачу для детей, возмущенно злорадствует: “Англичане … которые и не знают своих детей, которые даже не встречаются с ними, любят детей больше всех и понимают лучше всех.” Сам же приезжает домой и сразу отправляется “в салун пропустить парочку стопок”, оставляя своего четырехлетнего сына “стоять у салуна …, ждать его, ждать своего проклятого отца, который пошел пропустить парочку...” [16, c. 67-68]

Сюжет новеллы “Брат Билла МакДжи” основан на несчастном случае, произошедшим с девятилетним Биллом МакДжи, другом главного героя рассказа, Поэта Кобба. Билл утонул, когда принимал ванну. Поэт Кобб, узнав о смерти друга, заявляет, что он брат Билла и его зовут Эд МакДжи. Поэт, сын поэта и актрисы, наотрез отказывается быть тем, кем он есть: “Я не хочу быть Поэтом Коббом... Нет такого имени... У всех остальных - имена, настоящие имена... У всех остальных есть мать и отец... А не поэт и актриса...” Поэт хочет жить жизнью Билла: иметь обыкновенное имя, делать ошибки в речи, стать механиком, а не поэтом, на что его “обрекли” родители, назвав именем Поэт. Ребенку, чьи родители “любят искусство и красоту, а также другие вещи, ради чего стоит жить”, кажется, что его променяли на “искусство и красоту”. Но на следующее утро он понимает, что родители - самое дорогое, что у него есть. Намекая, что у Поэта вскоре может появиться маленький братик, мать говорит: “... мы не можем вернуть Билла. Когда кто-то туда уходит, он не возвращается. Приходит кто-то другой.” “Кто приходит?”, - спрашивает Поэт. “Мы не знаем,... но знаем, что он будет наш, как и ты... потому что мы любим друг друга.” “А почему?” “Потому что мы маленькая семья в большой семье.” [3]

Рассказ “Собиратели винограда зимой” - это воспоминания автора о том, как он, будучи пятнадцатилетним юношей, был вынужден работать на винограднике, чтобы заработать себе на жизнь. Там он познакомился с тремя мексиканцами и одним японцем. Трое мексиканцев - Тапиа, Хосе и Панчо, все родственники, жили вместе со своими семьями в маленькой хижине в нищете, там же теснились их собаки, кошки и куры. Японец Ито жил в меблированных комнатах вместе с другой японской семьей. Многодетная мексиканская семья, кажется, не знает забот, юноша быстро находит с ними общий язык. Японец же ведет себя странно, постоянно рассказывая, о том, как тридцать лет назад он убил своего друга из-за денег, которые проиграл в карты. Ему удалось скрыться от правосудия, но даже через тридцать лет чувство вины не оставляет его. Юноша предлагает тему для разговора: “... если бы вы были богатыми, если бы у вас было много денег, что бы вы сделали,... Каким бы человеком вы были?” Все трое мексиканцев соглашаются: “... в них (деньгах) нет пользы... Деньги - для богатых, а не для бедных.” С тем же вопросом юноша обращается к Ито. Японец отвечает: “Я уже есть деньги... Я за них убил.” [32, p. 232-233]

Несмотря на определенные сдвиги в его восприятии мира, Сароян остался верен изложенному в пору творческой юности кредо, сохранив даже свойственную ему крайнюю наивность. Писатель убежден в необходимости и принципиальной возможности достижения человеческого единения, той духовной гармонии человека и окружающего мира, в которой для него и заключается счастье. Это убеждение находит выражение в мягком, задушевном юморе, который пронизывает как ранние, так и поздние рассказы Уильяма Сарояна. Он добродушно подтрунивает над человеческими слабостями, показывая вместе с тем, что “проступки” героев не несут в себе ничего порочного. Это естественные ошибки природы, постоянно искушаемой жизнью, которая, окружая человека соблазнами, одновременно лишает его возможности утоления вызванных этими соблазнами потребностей, в которых нет по существу ничего преступного или греховного. Более того, сама подверженность соблазнам для Сарояна - лишь свидетельство торжества жизни, вопреки “цивилизации”, пробивающей себе путь в человеческом сердце. [11, c. 13-14]