Анализ романов "Александр I" и "14 декабря"

Подытоживая анализ взаимоотношений религиозного и общественного, Мережковский провозглашает следующую идею: "Церковь только до тех пор жива и действенна, пока борется с государством, утверждая свою особую, внегосударственную и вненациональную, всечеловеческую правду, “царство Божье на земле, как на небе”".

Как следствие, исполнение завета Москвы и Византии Петром I привело к тому, что он “сделал себя самодержцем и первосвященником вместе, главою государства и церкви вместе”: “Мне принадлежит всякая власть на земле и на небе”, - присваивает русский самодержец (как и римский первосвященник) слова Христа. В обоих сценариях, прослеживаемых в истории теократии, происходит “одинаковое упразднение Церкви, царства любви и свободы, царства Божьего - Государством, царством вражды и насилия, царством безбожия”.

Поэтому правы были первые религиозные анархисты - сектанты- “раскольники”, бессознательно понявшие “вещий ужас русского раскола” и воплотившие его в формуле: “царь - Антихрист”. Потому что тот, кто становится “наместником” Христа, прикрываясь маской кесаря или папы, не может быть никем, кроме Антихриста.

Продолжили мистическое движение отрицания официальной власти совместно с сопротивлением официальной церкви декабристы. Наиболее сознательные из них “вышли из мистического движения предшествующей эпохи”. Более того, в Декабрьском бунте впервые сознательно соединились “религиозное и революционное движение русского общества”. Братья Муравьевы, для пропаганды в Черниговском полку, использовали ясные для народной среды формулы, создавая знаменитый “Православный Катехизис”: "Да прочтет каждый, желающий знать суд Божий о царях, Книгу Царств, главу восьмую:Возопиете в то время из-за царя вашего, которого выбрали вы себе, но не услышит вас Господь.- Итак избрание царей противно воле Божией.<...> Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, поклясться, да будет всем един Царь на небеси и на земли - Иисус Христос".

Говоря об историческом и метафизическом значении восстания, Мережковский дает декабристам высочайшую оценку: “Так, в первой точке русской политической революции дан последний предел революции религиозной, может быть, не только русской, но и всемирной”. Вся концепция

Мережковского - неохристианство, направленное на духовное обновление через борьбу со старыми религиозно-политическими заблуждениями, - находит пример исторического воплощения в событиях декабря 1825 года.

Помимо Муравьева-Апостола, Мережковский также обращает внимание на фигуру Чаадаева, современника декабристов, своего предшественника, который, с “суровой непреклонностью диалектики, <...> дойдя до конца своего религиозного сознания, вышел из православия, из восточного византийского христианства, и вошел во вселенское”. Чаадаев, “основатель философии истории”, одним из первых понял, что самодержавие и православие - “исторические явления одной метафизической сущности”, и что “отрицающий одно из них не может не отрицать и другое”. По его мнению, осуществление Царства Божия не только на небе, но и на земле - “последнее предназначение христианства”.

(Влияние Чаадаева отражено не только в статьях Мережковского, но и в самой его жизни: сравнения с “европейцем”, стремления к религиозной революции и подход к философии истории говорят об их духовном и интеллектуальном родстве. Этот образ настолько повлиял на Мережковского, что непрестанная молитва Чаадаева - Adveniat reanum tuum - стала молитвой всей жизни Мережковского, сохранившись на его могильном памятнике: “Да приидет Царствие Твое!”).

Таковы идеалы Мережковского, истоки его революционных взглядов, в основе которых - идеи прежде всего религиозные. Конечная цель нового религиозного сознания в преломлении мысли Мережковского - переход от “всемирного зверства к всемирному братству”. Вера Д.С. Мережковского - вера в Иисуса Назарета, в одухотворенную человеческую личность - венчается призывом: “Есть в человеке воля всемогущая, есть вера в чудо, которая сама уже чудо. Пожелаем же такою волею, поверим такою верою в чудо Воскресения Христова, в чудо воскресения России”.

Политика

Для самого Мережковского, как уже было отмечено, революция и религия были началами неделимыми, двумя сторонами одного явления.

Существующая же проблема заключена в том, что “в настоящем <…> очень раннем фазисе русской революции поразительно отсутствует идея религиозная”, но вместе с тем, “отсутствие религиозной идеи в русской революции свидетельствует именно только о том, что ее настоящий фазис очень ранний. Как ни огромен поднявшийся вал, он все еще не возмутил последних глубин стихии народной…”.

Отсутствие идеи религиозной сопровождается и тем, что “русская революция совершается помимо или против русского религиозного сознания”, что приводит к “революции без религии или религии без революции”, то есть “свободе без Бога или Богу без свободы”. Но Мережковский уповает на народную стихию - и соединение ее с интеллигенцией, преодоление раскола, воссоздание общественности: "и теперь уже русская революция - бессознательная религия, как и всякий великий переворот общественный, потому что во всякой религиозной общественности скрыто начало соборности, и притом соборности вселенской - мечта “всемирного объединения человечества” в какой-нибудь последней, всечеловеческой истине, то есть начало бессознательно-религиозное".

Религиозная идея, некий духовный идеал, которого недостает интеллигенции в революционной борьбе, принимает у Мережковского форму Третьего Завета - Царства Божия на земле: “В первом царстве - Отца, Ветхом завете, открылась власть Божия как истина; во втором - Сына, Новом завете, открывается истина как любовь; в третьем и последнем царстве - Духа, в Грядущем завете, откроется любовь как свобода”. Отказавшись от мещанства, - то есть культуры бездуховной (что равно, в понимании Мережковского, безжизненной), грубо материальной, русский мир должен войти в “океан грядущего христианства, как одного из трех откровений всеединого Откровения Троицы”. Изъян революции в том, что Россия вслед за Европой принимает религию “не христианства, а мещанства”, и в итоге у народа (и без того надвое расколовшегося, разрозненного социально и культурно) нет “никакой общей идеи, никакой общей святыни”, и, следовательно, такой народ не сможет услышать и воплотить завет Христа: да будет един пастырь и едино стадо.

Единственно верный и действенный анархизм у Мережковского - анархизм духовный, свергающий самодержавие не только как политическую форму, но и как воплощение зла, силы метафизической: "Откуда самодержавие, все равно, царя или народа, откуда всякая власть человеческая, откуда всякое государство - от Христа или Антихриста? - вот вопрос, который безмолвно, но неотразимо поставлен Великой русской и уже Всемирной революцией, в настоящем только социально-политической, в будущем - неизбежно и религиозной".

Вслед за духоборами, декабристами, декаденстким “подпольем” он развивает и универсализирует апокалиптический возглас: “Самодержавие - от Антихриста!” Доказательством тому послужили события, названные в русской истории “кровавым воскресеньем”: “9 января 1905 года, в лице сотен тысяч русских рабочих, которые шли по петербургским улица на площаь Зимнего дворца, с детьми и женами, с образами и хоругвями, весь русский народ шел к царю своему, как дети к отцу, с верою в него, как в самого Христа спасителя. <...> Казалось бы, стоило только ответить верой на веру - и совершилось бы чудо любви, судо соединения царя с народом. <...> Но - увы! - мы знаем, что произошло и чем ответила власть народу, любовь отчая детской борьбе. Народоубийством, детоубийством. И в том вина - не какого-либо отдельного самодержца, а всего "православного самодержавия", всего "христианского государства", от Константина Великого до наших дней”.

Зинаида Гиппиус, от которой Мережковский идейно неотделим, в воспоминаниях о муже, комментируя отзывы о нем как о “европейце”, писателе далеком от родины и чувства патриотизма, пишет : “т а к и м русским, как Розанов, сыном "свиньи-матушки" (как он называл Россию) Мережковский не был; но что он был русский человек прежде всего и русский писатель прежде всего - это я могу и буду утверждать всегда; могу - потому что знаю, как любил он Россию, - настоящую Россию, - до последнего вздоха и как страдал за нее”. Однако здесь же она добавляет: “Но он любил и мир, часть которого была его Россия…”.

Последняя фраза емко выражает характер политического универсализма Мережковского: в стремлении к духовному всечеловечеству он обличает явления, параллельные самодержавию, - например, такое качество, как национализм. В статье “О религиозной лжи национализма” он снова высказывается против насилия власти, и предлагает путь его преодоления: “Против милитаризма как ложной культуры выставляется принцип культуры истинной, всечеловеческой”. Он продолжает мысль Вл. Соловьева, который опасался “патриотизма зоологического”, цитируя речь о патриотизме П.Н. Милюкова: “Предостерегая от “элементарного, почти зоологического чувства, которое создается инстинктом самосохранения национальной группы и делает национализм “слепым”, он заключает: “Национальная мораль, ничем не просветленная и не ограниченная, может легко выродиться в проповедь человеконенавистничества, порабощения и истребления. Сколько исторических злодеяний прикрыто от морального осуждения вывеской подобного патриотизма!”.

“Больная Россия”, критический сборник статей 1908-1909 года, - один из примеров подробного разбора Мережковским кризисов родной страны. Говоря о названии сборника, можно отметить следование автора традиции сравнивать “беспорядок в обществе с болезнью”, проводить аналогию между болезнью и “политическим хаосом”. Только недуг русского общества - это недуг в первую очередь духовный (“русская церковь в параличе с Петра Великого”), и вылечить его можно только с помощью новой религии, выстроив в новом религиозном обществе баланс религиозного и общественного.

Возможность перехода к этому новому обществу и новому религиозному сознанию, к Третьей Ипостаси - Духа Святого, Плоти Святой, надежда на его воплощение и найдена Мережковским в идеологии декабристов (что неслучайно с исторической точки зрения - ведь “диагностика” взаимоотношений русской культуры и революции берет свое начало с реакции на события «14 декабря»); вслед за ними он отвергает “ложь православия и всего исторического христианства - самодержавие, <...> кесаря, который становится первосвященником или первосвященника, который становится кесарем”, предостерегает от соблазна “подмены Царства Божьего царством человеческим”, и стремится к концу, полному преодолению болезни русского народа: “конец православия - конец самодержавия”.

Подвести итог размышлениям о духовно-политических поисках Д.С. Мережковского можно емкой фразой, характеризующей универсальность и широту взглядов философа: “Мережковский определял революцию не как политический процесс, а как тотальное преображение мира”117.

2.2. 

2.2 Д.С. Мережковский и лидеры террористических движений в России (Б. Савинков)

Концепция религиозной общественности сыграла роль идейного центра в философском творчестве Д.С. Мережковского, - особую же актуальность она приобрела в начале ХХ века - начале революционных вспышек, социально- экономического и идеологического переустройства.

“Общественность” понималась Мережковским и его идейными соратниками как “соединенность человеческих интересов, т.е. превращения их во что-то единое, - и соединенные человеческие усилия по направлению к этому единому”. Его идея духовного преобразования общества, согласно данному пониманию направленной людской “соединенности”, становится осуществимой на деле программой, а не утопической теорией. После опыта Религиозно- философских собраний Д.С Мережковский начинает возлагать надежды не только на внутреннюю духовную работу, но и на активное общественное действие. “Религиозная общественность” стала основой замысла нового религиозного сознания, согласно которому вывести страну из политического и духовного кризиса способно “возрождение религиозное вместе с возрождением общественным. Ни религия без общественности, ни общественность без религии, а только религиозная общественность спасёт Россию”, послужит общей идеей, объединяющей “интеллигенцию, церковь и народ”. Эта мысль была развита в “тройственном союзе” Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус и Д.В. Философова: не разделяя социалистической программы, они рассматривали социально-политический переворот как необходимое условие экономического освобождения - без которого, по их убеждениям, невозможно освобождение духовное. Открыто поддерживая революционный дух русской интеллигенции, “тройственный союз” пошел на сближение с террористами, лидерами политического “подполья”.

Знакомство Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус со знаменитым террористом- эсером Борисом Савинковым произошло в 1905 году в Париже, в то время, когда супруги Мережковские сблизились с И. Бунаковым и с “ближайшими к нему партийцами”. Как отмечает Гиппиус, сближение с революционными деятелями было их осознанным стремлением, одной из идейных “задач” парижского периода. Вопрос “о насилии” занял главное место в беседах Б.В. Савинкова и Мережковских:"Савинков <…> подходил к Д.С. не то с надеждой оправданья революционного террора, не то за окончательным ему - и себе в этом случае - приговором. Уклониться от вопроса о насилии мы не могли, - ведь мы же были за революцию? Против самодержавия? Легко сказать насилию абсолютное “нет”. В идеях Д.С. не могло не быть такого отрицания. Не толстовского, конечно, ведь Толстой не сгонял мух, облеплявших его лицо во время работы (пример русской безмерности). Но тут дело шло не о принципах, не об абсолютах: перед нами был живой человек и живая, еще очень далекая всем абсолютам - жизнь”. Решался вопрос о дозволенности террора: “Да? Нет? Нельзя? Надо? Или “нельзя”, но еще "надо"?”.

В этот период у З.Н. Гиппиус родилась идея описания, “сводки” разговоров с революционерами, которая воплотилась в статье “Революция и насилие”.

Содержание данной статьи, а также непосредственные впечатления от общения в партийных кругах легли в основу лекций о насилии, прочитанных Мережковским в Париже в 1908 году. Как и многие русские мыслители, обращенные к вопросам террористического “подполья” или вхожие в их среду, Мережковские пытаются оправдать насилие, найти компромисс между христианскими заповедями и реальными условиями, диктуемыми ходом истории. Подробнее моральную санкцию террора исследовала и описала М. Могильнер: “Накануне и в годы первой русской революции герой все чаще предстает не просто профессиональным революционером, самоотверженно выполняющим свой долг перед народом, но террористом, жертвующим собственной жизнью ради идеала <...>. Именно жертва оправдывала террор в глазах читателей, и она же возвышала ходульный образ до уровня трагического персонажа”.

В ходе идейных и религиозных исканий, попыток оправдания террора (не поддерживая который, невозможно было поддерживать революцию), “тройственный союз” и Савинков, вслед за мифом о герое радикального “подполья”, провозглашают искупляющую идею жертвенности: убивая, террорист приносит себя в жертву во имя других, ради общей свободы. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать? Ведь убийство при любых условиях остается убийством. Этот вопрос был самым мучительным, страшным, трагическим для многих террористов, “признававших человека самоцелью и общественное служение обусловливавших самоценностью человеческой личности”. Единственное, что могло если не оправдать, то субъективно искупить пролитие чужой крови - принесение при этом в жертву собственной жизни. “С морально-философской точки зрения а к т у б и й с т ва должен быть одновременно и а к т о м с а м о п о ж е р т в о в а н и я”, - пишет видный партийный публицист В.М. Зензинов, состоявший в Боевой организации126. Экстазом, сравнимым с религиозным, наполнены слова Чернова, утверждающего, что революционный социализм есть единственная нравственная сила, породившая “таких истинных великомучеников правды, радостно отдающих жизнь за ее торжество”. Вождь народнической интеллигенции Н.К. Михайловский неспроста говорит о террористах, что “все они одинаково были преданы своей идее до полного самоотвержения, и недаром американец Мальтер видит в них истинно религиозных людей без всякой теологической примеси”.

Развитие данной мысли находит отражение в ряде статей Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус, но главным образом выражено в повести Б.В. Савинкова (впервые изданной под псевдонимом В. Ропшин) “Конь Бледный”. Именно Савинков, по мнению исследователей психологических и этических феноменов террора, внес наибольший вклад как в нравственное оправдание, так и, несколько лет спустя, в развенчание терроризма, создал “настоящие религиозные "жития"”.

Повесть “Конь Бледный” произвела широкий резонанс: ей суждено было развенчать героику Подпольной России, интеллигенция приняла и поняла ее - во многом благодаря явной документальности повествования, принадлежности автора к описываемым событиям и радикальной среде . Создавалось же произведение при непосредственном участии Д. С. Мережковского и особенно З. Н. Гиппиус, которая утвердила название повести “Конь Бледный” - вместо отсылающего к Гесиоду заглавия “Труды и дни” - и передала автору свой прошлый псевдоним.

Мережковский дал повести высочайшую оценку, поставив ее на один уровень с пророческими произведениями Л. Толстого и Достоевского, из-за того, “что за нею”, - мастерского изображения исторического момента. Идейную близость центральным персонажам повести, поставленным перед неразрешимыми моральными вопросами - дозволенности убийства другого - Мережковский выражает в следующих словах: “Но вот люди без роду, без племени, сегодняшние убийцы, завтрашние висельники, спрашивают о кощунстве там, где святые не спрашивали; видят предел святости там, где святые не видели. Не когда и за что, не кому и кого можно, - а можно ли вообще когда бы, за что бы, кому бы и кого бы то ни было убивать во имя Христа…” (курсив - мой).

Пытаясь найти ответы на этот вопрос, Мережковский, оставаясь в рамках своего метода синтеза противоположностей, отрицает два очевидных решения: государственно-революционное “убий”, разрешающее “кровь по совести”, и “мнимо-христианское”, толстовское и духоборческое, “почти буддийское” “не убий” как одинаково плоские, лицемерные и лишенные религиозности. И снова Мережковский констатирует терзающие его, Савинкова и З. Гиппиус, вспоминавшую их разговоры о моральных вопросах как мучительно трудные, противоречия: “Нельзя и надо. Надо и нельзя.<...> Это <...> противоречие в самом добре, в самом законе, самой святыне. Это, может быть, не только человеческая, но и божеская антиномия”.

Мережковские, несмотря на неразрешенность данных нравственных вопросов, отсутствие четкого ответа, снимающего “мучительные противоречия”, считали, что партийные деятели - их “революционные друзья”, и надеялись на помощь Савинкова и прочих в осуществлении религиозно-освободительной программы Д.С. Мережковского: “Д.С. не сомневался, что революция в России будет, что сделают ее, может быть, вот эти самые революционеры-народники, но что им не хватает религиозного, христианского самосознания, хотя по существу они к христианству близки”. Мережковским уже в 1910-х гг. были предприняты попытки создания, совместно с эсерами-боевиками, Б. Савинковым и И. Фондаминским, некоего “ордена”, в котором соединялись бы “истинная общественность”, “истинная религия”, террористический опыт революционеров.

Расцвет союза Мережковских и Савинкова пришелся на 1906-1908 гг., проведенные “тройственным союзом” в Париже, и на начало второго десятилетия ХХ века. Но скоро чета Мережковских начинает сомневаться в

возможной реализации совместных с эсерами и лично с Савинковым освободительных программ. З. Гиппиус вспоминает слова, сказанные Мережковским весной 1913 г.: “Знаешь, Савинков мне кажется более бессознательным, чем я думал. Кроме того - он индивидуалист, и довольно- таки безнадежный. Эти крайние индивидуалисты, не способные даже умом понимать, что такое общность, не видят обычно ничего вокруг себя, видят "только свое я"”.

Один из активных деятелей партии эсеров, близко сотрудничавший с руководителями Боевой организации, пишет о Савинкове (которого не только публика, но и многие соратники отождествляли с героями его произведений) следующее: "Жорж - не выдуманный характер. Это -нарцисс, самовлюбленный эгоцентрист с железной волей, верующий в себя, - это г. Савинков". Шнееров считал, что "самовлюбленный негодяй и революционный авантюрист" Савинков "покрывал" другого негодяя - предателя Азефа, и оба они, подталкиваемые природным садизмом, преследовали "личные демонические цели" в революции. Показательно и то, что Вера Фигнер, с которой Савинков вел разговоры о религиозном оправдании террора, о "Голгофе", "молении о чаше", объясняет эти страдания тем, что "за период в 25 лет у революционера поднялся материальный уровень жизни, выросла потребность жизни для себя, выросло сознание ценности своего "я" и явилось требование жизни для себя". Получив однажды письмо от Савинкова с подписью: "Ваш сын", Фигнер не удержалась от восклицания: "Не сын, а подкидыш!". Индивидуализм, понимаемый Мережковскими как страшный порок, который, по словам Гиппиус, хуже эгоизма, - шел вразрез взглядам Д.С. Мережковского о

религиозной общественности, что спровоцировало разлад в связях супругов и Б.В. Савинкова.

Дальнейшей причиной разлада стали события 1919 г., происходившие в Польше, куда Мережковские приехали для участия в организации антибольшевистской кампании. Совместно с Савинковым был утвержден “эвакуационный комитет”, в котором он был председателем, а пост своего заместителя предоставил Д.В. Философову. Вначале З. Гиппиус работает редактором “конторы пропаганды” комитета, но, т. к. Мережковский “ни к какой такой работе <...> не был приспособлен и чувствовал свою растущую бесполезность в данных условиях”, супруги вынуждены были порвать отношения и с Савинковым, и с их ближайшим другом, идейным соратником: разрыв с Д. Философовым З. Гиппиус так и не простит Савинкову, высказываясь о нем в проникновенных и болезненных дневниковых записях “Коричневая тетрадь” в резко негативном ключе: “Не страшная эта кукла - Савинков. Только для тех, кто не знает, что это. Правда, таких и природа не любит, не терпит, ибо он пустота. <...> А смысл такой: Савинков хуже всякого большевика, Троцкого, например. Т.е. совсем за чертой человеческого и Божьего”.

Упованиям Мережковских на совместную с революционерами духовно- политическую освободительную борьбу не суждено было сбыться, как не сбылись и их надежды на успех в борьбе с большевиками. Также многие личные качества Савинкова и других лидеров политического антиправительственного террора вынудили Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус разочароваться в “подпольных” героях. Но творческий союз Мережковских с Савинковым-Ропшиным произвел появление богатого литературного материала, среди которого - знаменитые статьи Д.С. Мережковского “Революция и Религия”, “Грядущий Хам” и т.д., обогащение его религиозно-философских взглядов на общественность и революцию; драма “Маков цвет” и публицистика З.Н. Гиппиус; давно проектируемая книга “тройственного союза”, написанная в парижский период (1906-1908 гг.) - “Царь и революция”, и скандально известная повесть Савинкова “Конь Бледный”, оставившая, благодаря влиянию Мережковских, глубокий след в умах интеллигенции, выразившая дух целой эпохи.

2.3 “Александр I”, “14 декабря”: философия и религия в период революции и их отражение в поэтике романов

Трилогия «Царство Зверя» имеет особое положение среди исторических романов Д.С. Мережковского. Это масштабное произведение, в отличие от прочих исторических циклов, целиком посвящено России: русской истории, русским деятелям - борцам за свободу и истинную веру. Красной нитью через трилогию проходит вопрос о том, в чем заключается национальная особенность власти, поднимается проблема русского национального характера, “русского бунта”.

Историософский цикл о России как «Царстве Зверя» создавался в 1908-1918 гг., в период активного осмысления Мережковским природы революционного процесса и выстраивания собственной концепции слияния двух начал - революции и религии - воедино.

Стоит упомянуть, что в это время романист имел возможность опираться на капитальные труды, созданные отечественными историками. Мережковский, уделявший в творческом процессе историческим источникам огромное значение, изучал доступные из-за ослабления цензуры после первой русской революции монографии Н.К. Шильдера, посвященные русским монархам, масштабное исследование в четырех томах «Император Александр I, его жизнь и царствование» (1897-1898), работы «Император Павел I» (1901) и «Император Николай I» (1903). В последнем, незавершенном двухтомном труде, Шильдер с историческим беспристрастием, разносторонне анализирует царствование Николая I, в том числе и характер официального следствия по делу декабристов. Также в это время появляется множество работ, посвященных «темным пятнам» русской истории: «Смерть Павла I» немецких ученых Шимана и Брикнера, «Разруха 1825 года. Восшествие на престол императора Николая I» и «Император Александр I и старец Федор Кузьмич» Г. Василича. Издаются сборники документов, воспоминания и исследования, посвященные декабристам: сборник под редакцией Богучаровского «Государственные преступления в России» (1903-1906); мемуары Н. Тургенева, братьев Бестужевых, Трубецкого (1907); сборник «Общественное движение в России в первую половину ХIХ века» (1905), составленный Семевским, Богучарским и Щеголевым; работы Довнар-Запольского «Мемуары декабристов» (1907) и многие другие. Особо важным оказалось для Мережковского исследование русского историка, великого князя Николая Михайловича «Император Александр I» (1912) и трехтомная работа «Императрица Елизавета Алексеевна» (1908-1909), автор которых, внук императора Николая, пользовался дворцовыми архивами.

Но о событиях столетней давности помнили и живые люди. К примеру, дед Д.С. Мережковского начал свою службу в гвардейском Измайловском полку во время правления Павла I, а затем и участвовал в войне 1812 года. Благодаря семейным преданиям и воспоминаниям достоверных лиц писатель создает панораму картин русской жизни, изображая героев не только историческими персонажами, а придавая максимальную живость образам.

Историзм романов Мережковского заслуживает отдельной оговорки. Многие критики еще в 1910-х гг. уличали Мережковского в искажении исторической истины, фактической неточности, то есть следовали традиционному пути сопоставления реально-исторических персоналий и событий с их литературными перевоплощениями (Б.Садовский, Н. Абрамович; с собственно исторической точки зрения исследуют роман А.Корнилов и С. Мельгунов). По этому пути анализа, центральной категорией которого становится историческая достоверность, движутся многие последующие критики и исследователи романистики Мережковского; но более полноценным и комплексным представляется обозначение указанных романов как «историософских» (З. Минц, Л. Колобаева, С. Ильев, В. Полонский, А. Петров). Содержание термина «историософия» можно трактовать как совмещение принципов «историзма» и «мифологизма», следования фактической точности, дополненное субъективным авторским поиском в пространстве и событиях прошлого «вечной правды».

«Вечная правда» выявляется с помощью системы «вечных спутников» высокой культуры, ориентиров Мережковского в его духовных поисках. Создавая их образы в художественном пространстве масштабных произведений, автор сознательно встает на позицию мифотворчества в эпическом повествовании». Один из исследователей историософских романов, В. Рудич, утверждает, что «факты, а значит, и последовательность их во времени, т.е. история, представляют для Мережковского, по крайней мере в идеале, ценность лишь относительную. Основные события развиваются на метафизическом уровне - вне времени. Предмет его [Мережковского] штудий, философских и художественных, есть, таким образом, "сверхистория", или метаистория».

Мережковского занимают прежде всего актуальные для него самого вопросы: с 1908 года, возвратившись в Россию после трех лет, проведенных в Париже, он замечает, что вопреки взглядам и надеждам круга интеллигентов на то, что «бессознательная стихия религиозная» соединится со «стихией революционною», «русская революция совершается помимо или против революционного сознания». Именно в восстании декабристов - «в первой точке революции политической» - для него положен «предел революции религиозной», «не только русской, но и всемирной». Д.С. Мережковский в форме художественной эпопеи развивает свои религиозные и историософские концепции, описанные им ранее или во время работы над романами в корпусе публицистических текстов. Религия как первичная, «сознательная» сторона (в противовес «деятельной» революции) увлекает его более всего: религиозен, как было отмечено ранее, подтекст исторических событий; религиозны и выводы, которые автор делает из уроков, преподнесенных историей. В статье о религиозном сознании Мережковского С. Франк подчеркивает, что «в фактах текущей политической жизни он увидел проявления вечных религиозных сил, политические партии в его глазах стали мистическими ратями Бога и дьявола, и его собственная религия из мечты и одинокого мыслителя превратилась в <...> силу русского - а тем самым, и всемирного - культурного развития».

Пути преодоления «смуты» Мережковский находит в культурно и исторически схожих эпохах; в истории XIX столетия, разворачивающейся перед читателем в трилогии «Царство Зверя», автор ставит вопрос преемственности борьбы за «основание нового религиозно-общественного порядка» - разрушения «царства Зверя» во имя царства Божьего на земле, как на небе.

“Зверь”: лицо власти в трилогии

В заглавии трилогии обозначены апокалиптические мотивы: Зверь, противоположный божественному началу, наделен преемственной царской властью в Российском государстве. Писатель придал трилогии резкую антимонархическую, антигосударственную направленность: государственный аппарат, трон, самодержец как орган управления представляет собой сконцентрированное зло, - и чтобы противиться этой силе, недостаточно общественно-политического протеста: для возрождения России должна вестись в первую очередь религиозно-освободительная борьба.

Образ «зверя» по-разному воплощается в трех представителях самодержцев и наследников престола.

В первой части, пьесе «Павел I», являющейся страшным прологом к событиям, которые развернутся уже в романах - спустя два десятка лет, - образ государя наделен предельно «зверскими» чертами: начиная с него, «зверя» можно разглядеть не только в буквальном, «животном» смысле, но и в смысле переносном - демоническом. Уже в первом действии сыновья Павла, Константин и Александр, будущий правитель, отмечают сходство отца с бесноватым: «Аль не заметил, в углу рта жилка играет? Как у него эта жилка заиграет, быть беде… Я намедни в Лавре кликушу видел - монахи говорят, бесноватый: такая же точно жилка; когда подняли чашу, упал и забился…». Павел предстает по-настоящему деспотичным и одержимым - и этому образу более всего соответствует и помогает раскрыться его сосредоточенность на вопросах дисциплины, укрепления военной династии, непрерывном «воспитании» солдат каторгой, шпицрутеном, кнутом, палками за малейшую провинность: прическу не по уставу, расстегнутую пуговицу, цвет мундирной подкладки… Родной сын Константин, наблюдая за непрерывными экзекуциями, не стесняется назвать отца «скотиной прелютой». В разговоре с великой княгиней Елизаветой, женой сына Александра, Павел I смеется: «Я еще не кусаюсь…». Военный губернатор Пален, главный заговорщик, мотивирует необходимость свержения тем, что «самодержец безумный» - это «хищный зверь, что вырвался из клетки и на всех кидается».

В пьесе положено начало центральному конфликту: отношениям между церковью и государством. Иезуит, патер Грубер, приехал к русскому императору с «прожектом» соединения власти Самодержца Российского, «кесаря», с властью Первосвященника Римского - соединения земного с небесным. На замечание Грубера о том, что римский папа - глава церкви, Павел дает красноречивый ответ: «Врешь! Не папа, а я. Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник - я, я, я один во всей вселенной!..». В его словах выражено, по мнению самого Мережковского, главное кощунство самодержавия, которое Мережковский обличает во всей трилогии: царь, человек, присваивает себе божественные полномочия, становится Богом на земле.

В процессе разговора Павла с патером также проявляются немаловажные детали: во-первых, это мотив переодевания, маски, когда Павел во время светского мероприятия примеряет далматик. Образ двоится: ничего не понимающая императрица Мария Федоровна ужасается, ошеломленная этим сдвоенным обликом царя-священника. Константин же в этой сцене продолжает отзываться о Павле презрительно и насмешливо, и снова дает ему «звериную» характеристику: «Поверх мундира, да ряса поповская… Бал-маскарад… Обезьяна… обезьяна в рясе…» . Во-вторых, присутствует некая тайна, которая будто бы свыше диктует самодержцу его поведение: «Жена - церковь православная, а младенец - царь самодержавный. Се тайна великая. Никто ее не знает, кроме меня!».

Двойственность царя-зверя ставится Мережковским на место привычной для русского православного человека двойственности царя-помазанника Божьего. Но народ не может легко расстаться с убежденностью в том, что власть монарха - от Бога: не может и в 1801, и четверть века спустя. Сами же правители также постоянно говорят о Боге, вере - как и их оппоненты, будущие религиозные бунтовщики. Павел в пьесе подчеркивает то, что Бог на его стороне: «Я… я… я… Помазанник Божий… Самодержец всероссийский!.. Убейте, убейте!.. Не отрекусь!.. С нами Бог!.. С нами Бог!..». Убеждение в божественном происхождении самодержавной власти укрепляет санкции монарха на любые действия и любую жестокость. Но заметить подмену не так просто - и это также подчеркивает Мережковский еще в пьесе, в начале событий, устами Александра I: «Да, да... Власть от Бога... "Несть бо власть аще не от Бога..." …А ну, как не от Бога власть самодержавная? Ну, как тут место проклятое - станешь на него и провалишься?.. Проваливались все до меня - и я провалюсь... Ты думаешь, с ума схожу, брежу?.. Нет, я теперь знаю, что говорю, - может, потом и забуду, а теперь знаю... Тут, говорю, черт к Богу близко, близехонько - Бога с чертом спутали так, что не распутаешь!». Интуитивное понимание Александром этого подлога, загадки, парадокса делает его неоднозначным и сложным персонажем; но и Константин, его брат, бессознательно боится «проклятого» царского «места», чувствует ужас перед ним. «Распутать», понять кощунственную подмену Бога царем, которая за сотни лет истории христианства укрепилась как заповедь, как правило, не требующее доказательств, - одна из ключевых задач, стоящих перед героями Мережковского.

Крайним несоответствием с образом Павла проникнуты его рассуждения, в которых он цитирует Евангелие и обращается к имени Бога: «Душу твою за Меня положишь? - сказал Господь Петру - и петух пропел... ["Петр сказал Ему [Христу]: Господи!.. Я душу свою положу за Тебя. Иисус отвечал ему: душу свою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от Меня трижды". Когда же Христа взяли под стражу, люди вспомнили, что Петр был с Ним. Петр отрекся, "и тотчас запел петух". (Евангелие от Иоанна, XIII, 37, 38; XVIII, 25-27)]. Ну, прости... Верю, больше верить нельзя. Дай перекрещу... Помоги тебе, Господи... (Крестит, обнимает и целует Палена.) Ну, с Богом, с Богом!»; «А небось, ежели меня убивать будут, так вы все разбежитесь. Поражу пастыря - и рассеются овцы».

Двойственность Павла проявляется и в его незаконной любви к княгине Анне Гагариной. Брак не мешает императору любить другую женщину - он не видит греха в измене законной жене и даже не старается скрыть свою страсть от окружающих. Запретное чувство для него разрешено и, более того, наделено ореолом святости: «Ах, зачем, зачем так мало знают люди, что такое любовь, и сколь великое таинство скрывается под сим священным именем...», - изливает свою душу Павел перед сыном Александром спустя несколько минут после назначения 400 ударов палками старому фельдфебелю. «Я одарен от природы сердцем чувствительным, Сашенька! Однажды увидел я маленькую фиалку: она стояла подле скалы, покрыта камнями, где ни одна капля росы не освежала ее. И нежная меланхолия обняла мою душу, слеза упала из глаз моих на тот цветочек, и он, оживленный влагою, распустился. Такова любовь моя к Анне...», - продолжает свою речь тиран, держащий в страхе семью, окружение и целую империю. «Влюблен» Павел, по его словам, и во все человечество, как Дон-Кихот в Дульцинею; мечтает о воскресении древнего рыцарства, восклицая: «Не имел и не имею цели иной, кроме Бога». Любовь к человечеству и стремление к Богу выражаются в объявлении войны «пяти- шести европейским державам» и в грандиозном плане завоевания Индии «без обоза, без продовольствия, без дорог и даже без маршрутов. Велено завоевать Индию - и завоюем». Подобное раздвоение характера самодержца возможно толковать как внутреннюю борьбу человеколюбца с тираном, в которой, в силу властного положения, непреодолимо побеждает начало звериное: данная линия продолжит развитие в образах последующих «властных» героев трилогии - в особенности, в образе Александра.

Облик «зверя» оттеняется и подчеркивается на протяжении всей трилогии категориями мертвенного, призрачного и демонического. Начиная с пьесы «Павел I» реальность подвергается деформации: царский дворец во втором действии, «несмотря на множество горящих в люстрах и шандалах восковых свечей», погружен в «полумрак тумана»: великой княгине Елизавете «нравится туман - белый, мутный, точно опаловый», в котором «и люди - как привидения…». Символично и то, что в разговоре о тумане старики вспоминают солнечные дни при правлении Екатерины II. Но в девятнадцатом веке даже природа подвергается отклонениям от нормы, а позднее - настоящим катаклизмам. Привидения, о которых неоднократно говорит Елизавета, видит и тиран-император: своей возлюбленной, Анне, он признается, что однажды видел Петра I: «…На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет - гляжу - высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко - лица не видать. "Кто это?" - говорю. А он остановился, снял шляпу - и узнал я - государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!». По мере приближения к кульминации событий туман сгущается, концентрируется мистическая атмосфера: часовых в ночь расправы пугают звуки и пейзаж за окном: «Не к добру, ой, не к добру!.. То собачонка выла, весь день, а то воронье. Как бы государя не взбудили. Спугнул их, что ли, кто? Да кому ночью по саду ходить?..» - «Не видать - стекло замерзло. Вверху будто прояснело, вызвездило, а внизу не то вьюга метет, не то люди идут - много людей... войско...», «…может, и мерещится - мутно, бело - не видать...». Мутная, беспросветная метель, сопровождаемая шумом, карканьем и лаем - звериными звуками, - отсылает читателя к «Бесам» А.С. Пушкина:

Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре

Закружились бесы разны,

Будто листья в ноябре...

Сколько их! куда их гонят?

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне...

мережковский роман политический террор

Демоническое правление Павла, таким образом, прерывается такими же демоническими силами. Стоит отметить и то, что государь предстает перед заговорщиками «будто неживой» - «от страха ошалел - столбняк». В дальнейших событиях, которые развернутся в романах, эти детали наследует Александр, а также станет понятна другая фраза: «Звери! Мертвого били», в которой, с одной стороны, к зверству тирана приравниваются действия тех, кто его свергает, а с другой - то, что заговорщики били уже мертвого. Убить мертвого - такой предстает в воображении Мережковского и его центральных персонажей идея цареубийства.

Образ наследника убитого Павла I раскроется со многих сторон в романе «Александр I». Именно его личности в системе образов царей Мережковский уделяет наибольшее внимание. Но понять неоднозначную, еще более чем Павел, фигуру Александра в полной мере невозможно, не учитывая событий пьесы и его роли в этих событиях.

В пьесе «Павел I» произошло то, чего не смогут совершить декабристы - царь свергнут, убит. Заговор царского окружения строится графом Паленом вокруг фигуры Александра: именно он - надежда либерально настроенных умов, считающих своим долгом освободить страну от гнета тирании. И Александр идет на страшную сделку: во имя России дает молчаливое согласие на свершение убийства отца. Данное решение дается будущему императору нелегко, и в поисках ответа на вопрос о допустимости убийства ради не только личного, но и государственного благополучия Александр и Елизавета вынуждены прийти к выводу о том, что перейти «через кровь» «надо и нельзя, нельзя и надо» (точное повторение формулы, к которой пришли супруги Мережковские в своих размышлениях о политических убийствах в революционной борьбе). Пален пытается убедить Александра в том, что «бывают случаи, <…> когда ничего не хотеть - безумно или преступно», а Елизавета, наделенная большей, чем у Александра, деятельной силой, способностью принимать решения и моральную ответственность за них, поддерживает необходимость шага через кровь: «не знаю, простит ли Бог, но мы должны», - и с этого момента становится совестью Александра, подтолкнувшей его к страшному согласию на отцеубийство.

Сам же герой, несмотря на осознание темных сторон престола, оказывается неспособным вести борьбу против них, искоренить зло самодержавия, заместить его справедливыми и гуманными способами правления. Александр понимает, что не сможет выдержать отведенной ему роли, и еще до восшествия на престол пытается предотвратить будущие кровопролития, с неподдельным ужасом умоляя отца избавить его от царской участи: «Батюшка! Батюшка! Никогда я не хотел… Да разве вы не видите, и теперь не хочу… Отрешите, умоляю вас, Богом заклинаю, отрешите меня от престола, избавьте, помилуйте!..». Еще до участия в заговоре Александр признается супруге: «Ах, единая мечта моя - когда воцарюсь, покинуть престол, отречься от власти, показать всем, сколь ненавижу деспотичество, признать священные Права Человека - les Droits de l'Homme, даровать России конституцию, республику - все, что хотят - и потом уехать с тобою, милая, бежать далеко, далеко…». Двадцать пять лет Александра будет подспудно мучить мечта об отречении от престола, а его правление обернется для него тяжелым ярмом, непосильным долгом.

В романе «Александр I» правителю и его оппозиции отводится равное место: наравне с зародившимися движениями революционных Обществ Мережковский показывает и противоречивый характер Александра. Наедине с собой он понимает, что «первый и главный член Тайного общества - он сам»: «Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех виноват… <...> пять молодых заговорщиков - Чарторыжский, Новосильцев, Кочубей, Строганов и он, государь, - вот колыбель Тайного Общества. К Бенкендорфову доносу приложен был устав Союза Благоденствия. Цели союза: ограничение монархии, народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свобода тиснения, свобода совести, - все, чего желал он сам. Сколько раз говорил: желал бы сделать и то и то, - но где люди? Кем я возьмусь? Вот кем. Вот люди. Сами шли к нему, но он их отверг; и если пойдут мимо, против него, - кто виноват? Говорил - услышали; учил - учились; повелел - исполнили. Он изменил тому, во что верил; они остались верными. За что же их судить? За что казнить? Если им на шею петлю, то ему - жернов мельничный за соблазн малых сих. Судить их - себя судить; казнить их - себя казнить. Он - отец; они - дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит. Взошел на престол через кровь и через кровь сойдет: 11-е марта - 11-е марта». Еще в начале века Павел предсказывает крах правления сына, который воплощает идеалы, противоположные идеалам отца: «Каков поп, таков и приход. <…> Да, знаю, знаю все - и то, как бабушкины внучки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу. О, как страшен сей дух! Никто того не знает, я знаю, я один!».

Правление Александра I - зверство не деспотизма, а зверство бездействия: «Нет, никогда ничего не решить, ничего не сделать». Стыд перед своими ошибками, бездействие, невозможность принять решение приводят и Александра, и его «детей» - революционеров - к катастрофе. Природа Александра далека от деятельной, что показано еще в начале пьесы. Супруга Елизавета замечает: «Любишь мечтать. Лежать и мечтать…».

Если Павел в пьесе сравнивался с обезьяной, то Александру в романе отведена иная роль. Подобно отцу, Александр также идет на запретную любовь, не стесняется отношений с замужней княгиней Марьей Антоновной Нарышкиной. Софья Нарышкина, дочь Александра в этом незаконном браке, сравнивает отца с теленком: "Смешные глазки, совсем как у теленочка!" - вдруг вспомнилось ей, как смеялась она маленькой девочкой, ласкаясь, шаля и целуя эти бледно-голубые глаза с белокурыми ресницами; вспомнилась также подслушанная в разговоре старших давнишняя шутка Сперанского, который однажды в письме к приятелю, перехваченном тайной полицией, назвал государя «белым теленком». <…> Ей [Софье] казалось иногда, что от него и пахнет молочным теленочком. Видела раз в церкви Покровской, на падуге свода, херувима золотого, шестикрылого, с ликом Тельца; он был похож на папеньку: такое же в обоих - кроткое, тихое, тяжкое, подъяремное». Вина Александра в том, что он не может отказаться от подъяремной доли, роли жертвы престола; как телец, он сам идет на заклание, но вместе с ним суждено погибнуть и его «детям», выросшим в ожидании республики и установления свободного государства.

Как и Павел, Александр видит свое правление всемирным: мечтает после отражения Наполеона о Священном Союзе, объединении Российской державы с европейскими государствами: «Что же такое - Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие - вместо законов; власть Божия - вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, - тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе». Одержав военную победу, Александр не может исполнить победы духовной; так же, как и победив внешнего врага, остается бессильным перед врагом внутренним, ничего не может сделать с назревающим разрушением державы изнутри.

Павел превратил государство в военную империю; Александр, несмотря на то, что он был свидетелем ужасов, творившихся при отце, также поддерживает политику милитаризации, - и Россия продолжает превращаться в огромное военное поселение. Этому активно способствует Аракчеев, государев любимец, «змий», по словам великих князей, и «гадина» - в приватных разговорах Валерьяна Голицына с дядей, прокурором синода, Александром Николаевичем Голицыным, ведущим с Аракчеевым вражду.

В военных поселениях, инициатором которых выступил Аракчеев, первым возведя Грузинскую вотчину, воплощено абсолютное «единообразие во всем». Даже внешне «трудно отличить одно селение от другого»: «Одинаковые розовые домики вытянулись ровно, как солдаты в строю, на две, на три версты, так что улица казалась бесконечною; одинаковые аллеи тощих березок, по мерке стриженных; одинаковые крылечки красные, мостики зеленые, тумбочки белые»; по уставу должны соблюдаться малейшие детали: «правила точнейшие на все», подробно сказано даже «о метелках, коими подметаются улицы». Жители, воины и земледельцы одновременно, «в мундирах, под звук барабана, выходят пахать; под команду капрала идут за сохою, вытянувшись, как будто маршируют; маршируют и на гумнах, где происходят каждый день военные учения». Строго регламентированное обмундирование вводится с шестилетнего возраста. Александра успокаивает эта однообразная картина вытянутых в ровный ряд одинаковых домов, одинаково одетых людей; он не замечает жестокости Аракчеева, не видит, как похожи правила поселений на муштрование Павла I, при котором за неправильную длину буклей на парике старый солдат был приговорен к экзекуции 400 ударами палок.

Образ Аракчеева не менее пугающе воссоздан в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина: его герой, Угрюм-Бурчеев, отличается «голой решимостью», порожденной ограниченностью. Этот правитель «ничего не преследовал, кроме правильности построений», не понимая человеческой природы; гражданское равенство же понималось им как «равенство перед шпицрутеном». Им абсолютизируется мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей «всеобщего осчастливления» - сатира на зачатки «казарменного» социалистического строя. Достигается же всеобщее «счастье» через всеобщую одинаковость, подчеркнутую каждой мелочью.

Идейно перекликается роман Мережковского и с произведениями Ф. Достоевского. О всеобщем равенстве рассуждают и его герои - и эти рассуждения выливаются в притчу о Великом Инквизиторе. «Зверь» у Мережковского в своей апокалиптической природе равен Угрюм-Бурчееву Салтыкова-Щедрина, приводящему город к концу времен, и Великому Инквизитору, воплощающему, с точки зрения Достоевского, антихристианское зло. Сходства у Достоевского и Мережковского есть и в описании «бунтарей» - «русских мальчиков». Но главное - идентичное видение социализма Достоевским и большевизма Мережковским: людское счастье достигается отказом от «свободы», дарованной свыше, как и от всякой духовности во имя рабского равенства и материального комфорта: «преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!"», а сломленное человечество заявит в отчаянии своим духовным отцам: «лучше поработите нас, но накормите нас».