Но на этих страницах внимание было сосредоточено на дохристианских корнях понятия святости на Руси, на христианизации его в первые десятилетия после крещения, на самом пути становления нового понимания того, что было близко к исчерпанию в языческой традиции, а также на той конкретной и специфической форме, в которой святость была впервые явлена на Руси, воспринята горячим сердцем и стала содержанием веры и религиозного душевного переживания. С тех пор почти тысячу лет по просторам и временам русской истории и русской жизни в духе скачут лошадки Бориса и Глеба -- в напоминание о духовных уроках, не всегда извлекаемых даже из тех трагических ситуаций, как та, что описана в «Сказании о Борисе и Глебе» и что омрачила лучшие надежды русских людей уже на первых шагах их христианской жизни, но долженствующих быть усвоенными. Разумеется, подвиг святости Бориса и Глеба, как он вскрыт в ряде исследований, сложнее и глубже, чем его обычная трактовка, при которой в этом подвиге нередко видят странности, ставящие в тупик человека, пытающегося понять суть такой святости и особенного такого подвига. Понятно, что у такой странной святости есть свое предназначение -- глубинное, тайное, которое «просто так» никому знать не дано, но и более явное, ближе лежащее к поверхности и более доступное: оно в указании на неисчерпаемость видов и форм святости, подобной неисчерпаемости любого подлинного духовного творчества, и в том, чтобы быть неким прецедентом при раскрытии других, до поры не опознанных и, может быть, весьма скрытых и специфических видов святости.

Но, конечно, это не главное в святости. Ее смысл как духовного творчества лучше раскрывается и уясняется, когда известен общий контекст, с одной стороны, и конкретные условия и порождаемые ими ситуации, с другой. И если сообразить то и другое с сущностью подвига Бориса и Глеба, то, может быть, их святость покажется не большей «странностью», крайностью, «неотмирностью» (мира сего), чем «странность», крайность и запредельность миру сему того зла, которое было выдвинуто в опыте русской жизни и душевно пережито чуткими натурами как своего рода «безобразие», поношение мира сего (не говоря уж о мире, устроенном на божественных началах), как вызов жизни во Христе, как отдаленное предчувствие некоего коренного, на тысячу лет затянувшегося порока русской жизни. Яркий образ-мотив нравственного контраста в древнерусской литературе, особенно в ее «тексте святости» -- тьма греха и смрад зла (ср. смрадъ зъльш), противостояние свету-сиянию и «благой» (исполнися благыя вони), «благодатной воне» добра. Святость и ее носители святые, с их «светолучением» и «благодатной воней» (при открытии мощей она одно из указаний на святость), выдвинуты на крайний рубеж противостояния греху и злу, и, сколь велики последние, столь же -- по меньшей мере -- велика должна быть и сила святого подвига, святости. Святость бросает вызов злу, потому что оно, укоренившись в сем мире, само бросает вызов всему, что находится в пространстве между здравым смыслом и направленностью к благу и святостью. Не будь этой духовной энергии святости и ее устойчивости к соблазнам мира сего (слишком сего), не пришлось бы сомневаться в торжестве зла, но тем не менее противостояние злу ведется на последнем рубеже. Если говорить о Борисе и Глебе, то в роковой момент их жизни они не только стояли на этом последнем рубеже, но и были на самом опасном направлении, которое на Руси задается властью.

Глава 2. «Живые мощи» И.С. Тургенева как образец нового жития

2.1 Основные принципы творчества И.С. Тургенева

В одном из писем к Полине Виардо Тургенев говорит об особом волнении, которое вызывает у него созерцание хрупкой зеленой веточки на фоне голубого бездонного неба. Тургенева поражает контраст между тоненькой веточкой, в которой трепетно бьется живая жизнь, и холодной бесконечностью равнодушного к ней неба. «Я не выношу неба, -- говорит он, -- но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 1. - М., 1982. - С. 460..

В этом письме приоткрывается характерная особенность писательского облика Тургенева: чем острее он воспринимает мир в индивидуальной неповторимости преходящих явлений, тем тревожнее и трагичнее становится его любовь к жизни, к ее мимолетной красоте. Тургенев-художник наделен особым чувством времени, его неумолимого и стремительного хода. Ведь он жил в эпоху интенсивного, ускоренного развития России, когда в несколько десятилетий совершались превращения, занявшие в некоторых старых странах Европы целые века. Писателю довелось быть свидетелем кризиса дворянской революционности 20 -- 30-х годов, он видел борьбу двух поколений революционно-демократической интеллигенции 60-х и 70-х годов, борьбу, приносившую всякий раз не радость побед, а горечь поражений.

«Наше время, -- говорил Тургенев, -- требует уловить современность в ее преходящих образах; слишком запаздывать нельзя». И он не запаздывал: все шесть его романов не только попали в «настоящий момент» жизни общества, но и по-своему этот момент предвосхищали. Писатель был особенно чуток к тому, что стояло «накануне», что еще только носилось в воздухе. По словам Н.А. Добролюбова, Тургенев «быстро угадывал новые потребности, новые идеи, вносимые в общественное сознание, и в своих произведениях непременно обращал... внимание на вопрос, стоявший на очереди и уже смутно начинавший волновать общество» См.: Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. - М.; Л., 1963. - Т. 6. - С. 99..

Появившиеся в 1852 году отдельным изданием «Записки охотника» Тургенева предвосхищали пафос русской литературы 1860-х годов, особую роль в художественном сознании эпохи «мысли народной». А романы писателя превратились в своеобразную летопись смены разных умственных течений в культурном слое русского общества: идеалист-мечтатель, «лишний человек» 30--40-х годов в романе «Рудин»; стремящийся к слиянию с народом дворянин Лаврецкий в «Дворянском гнезде»; «новый человек», революционер-разночинец -- сначала Дмитрий Инсаров в «Накануне», а потом Евгений Базаров в «Отцах и детях»; эпоха идейного бездорожья в «Дыме»; новая волна общественного подъема 70-х годов в «Нови».

«Физиономия русских людей культурного слоя» в эпоху Тургенева менялась очень быстро -- и это вносило особый оттенок драматизма в романы писателя, отличающиеся стремительной завязкой и неожиданной развязкой, «трагическими, как правило, финалами» См.: Батюто А.И. Тургенев-романист. - Л., 1972. - С. 86.. Романы Тургенева строго приурочены к узкому отрезку исторического времени, точная хронология играет в них существенную роль. Жизнь тургеневского героя крайне ограничена по сравнению с героями романов Пушкина, Лермонтова, Гончарова. В характерах Онегина, Печорина, Обломова «отразился век», в Рудине, Лаврецком или Базарове -- умственные течения нескольких лет. Жизнь тургеневских героев подобна ярко вспыхивающей, но быстро угасающей искре. История в своем неумолимом движении отмеряет им напряженную, но слишком короткую по времени судьбу. Все тургеневские романы подчиняются жестокому ритму годового природного цикла. Действие в них завязывается, как правило, ранней весной, достигает кульминации в знойные дни лета, а завершается под «свист осеннего ветра» или «в безоблачной тишине январских морозов». Тургенев показывает своих героев в счастливые минуты максимального подъема и расцвета их жизненных сил. Но минуты эти оказываются трагическими: гибнет на парижских баррикадах Рудин, на героическом взлете, неожиданно обрывается жизнь Инсарова, а потом Базарова, Нежданова.

С Тургеневым нe только в литературу, но и в жизнь вошел поэтический образ спутницы русского героя, тургеневской девушки - Натальи Ласунской, Лизы Калитиной, Елены Стаховой, Марианны. Писатель изображает в своих романах и повестях наиболее цветущий период в женской судьбе, когда и ожидании избранника расцветает женская душа, пробуждаются к временному торжеству все потенциальные ее возможности.

Вместе с образом тургеневской девушки входит в произведение писателя образ «тургеневской любви». Это чувство сродни революции: «...однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало -- смерть или новая жизнь, -- всему она шлет cвой восторженный привет» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 11. - М., 1983. - С. 87. (XI, 87). Все тургеневские герои проходят испытание любовью -- своего рода проверку на жизнеспособность не только в интимных, но и в общественных убеждениях.

Любящий герой прекрасен, духовно окрылен, но чем выше взлетает он на крыльях любви, тем ближе трагическая развязка и -- падение. Любовь, по Тургеневу, трагична потому, что перед ее стихийной властью беззащитен как слабый, так и сильный человек. Своенравная, роковая, неуправляемая, любовь прихотливо распоряжается человеческой судьбой. Это чувство трагично еще и потому, что идеальная мечта, которой отдается влюбленная душа, не может полностью осуществиться в пределах земного, природного круга.

И однако драматические ноты в творчестве Тургенева не являются следствием усталости или разочарования в смысле жизни и истории. Скорее наоборот. Они порождаются страстной влюбленностью в жизнь, доходящей до жажды бессмертия, до желания, чтобы человеческая индивидуальность не угасала, чтобы красота явления превратилась в вечно пребывающую на земле, нетленную красоту. Сиюминутные события, живые социально типические характеры и конфликты раскрываются в романах и повестях Тургенева перед лицом вечности. Философский фон укрупняет характеры и выводит проблематику произведений за пределы узковременных интересов. Устанавливается напряженная диалогическая взаимосвязь между философскими рассуждениями писателя и непосредственным изображением героев времени в кульминационные моменты их жизни. Тургенев любит замыкать мгновения на вечность и придавать преходящим явлениям вневременной интерес и смысл. «Стой! Какою я теперь тебя вижу -- останься навсегда такою в моей памяти! --восклицает писатель в стихотворении в прозе «Стой!». -- Вот она -- открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет -- и не надо. В это мгновение ты бессмертна.

Оно пройдет -- и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя... Но что тебе за дело! В это мгновенье -- ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 11. - М., 1982. - С. 195 - 196..

По складу своего характера Тургенев был сомневающимся в себе и во всем «Гамлетом», а по политическим убеждениям -- либералом-постепеновцем, сторонником медленных экономических и политических реформ. Но на протяжении всего творческого пути он питал «влеченье -- род недуга» к революционерам-демократам. В либерализме Тургенева были очень сильны демократические симпатии, окрепшие еще в юности благодаря дружескому общению с В.Г. Белинским. Неизменное преклонение вызывали у Тургенева «сознательно-героические натуры». К их числу он относил «новых людей», революционеров-демократов круга Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова, а потом и. революционных народников. Тургенева привлекала в них цельность характеров, отсутствие противоречий между словом и делом, волевой темперамент, окрыленный идеей революционных борцов. Он восхищался их героическими порывами, но в то же время полагал, что они слишком торопят русскую историю. А потому он считал их деятельность трагически обреченной: это верные и доблестные рыцари революционной идеи, но история своим неумолимым ходом превращает их в рыцарей на час.

С умеренными общественно-политическими убеждениями Тургенева органически связаны его эстетические взгляды. В условиях дисгармонического века социальных потрясений и революционных катаклизмов он пытался удержать в своем творчестве эстетический идеал пушкинского, гармонического мироощущения. Искусство Тургенева пробивается к гармонической полноте изображения жизни, но она непосредственно не выявлена в его романах, читатель лишь приближается к ее постижению. Здесь обнаруживается неведомый Пушкину, но неизбежный в послепушкинскую эпоху драматизм в развитии самого искусства. Гармонию в условиях дисгармонического времени оно отвоевывает у жизни с большим трудом, с известного рода напряжением. Но постоянная и упорная погоня Тургенева за ускользающей из рук полнотой и гармоничностью мира составляет существенную черту его художественной индивидуальности, придаст его искусству неповторимый облик, отличает Тургенева в кругу его литературных соратников.

2.2 Своеобразие художественного миросозерцания И.С. Тургенева

В 1841 г. И.С.Тургенев пишет немецкой писательнице Беттине Арним о том, что он чувствует тесную "связь человеческого духа с природой", что и составляет "самое приятное, самое прекрасное, самое глубокое явление нашей жизни: только с духовным началом, с идеями может так глубоко сочетаться наш дух, наше мышление". При этом под природой он разумеет "весь живой дух, ставший плотью", а Истина для него "есть не что иное, как природа человека", все духовное в природе соединилось в одну светлую точку, которая называется "я". И далее замечает: "...слово -- природа духа, мысли... Каждый из нас -- не орудие ли, а слово изреченное -- "не речь ли Бога, смысл которого раскрывается Вам при посредстве радостного чуда?" См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 1. - М., 1982. - С. 351 - 353..

Письмо это преследует конкретную цель: соразмышление о мировоззрении Б. Арним, поклонницы Гете, но в то же время оно свидетельствует о взглядах самого писателя: мы находим в них явный налет пантеизма, сближение понятий мысли и духа и одновременно безусловную убежденность в двуединстве бытия.

Вместе с тем в его взглядах также заметны черты духовного нигилизма. Это известного рода антропоцентризм: все духовное концентрируется в человеке. Это подтверждается и словами из письма Полине Виардо, написанного семь лет спустя, где, восхищаясь Шекспиром, Тургенев называет его "самым человечным, самым антихристианским поэтом". И продолжает свои размышления о Кальдероне так: "Его "Поклонение кресту" - шедевр. Эта неколебимая, торжествующая вера, без тени какого-либо сомнения или даже размышления, подавляет вас своею мощью и величием, невзирая на все, что есть отталкивающего и жестокого в этом учении. Это полное истребление в себе всего, что составляет достоинство человека перед Божественной волей, глубокое безразличие, вместе с которым благодать снисходит на своего избранника, ко всему, что мы называем добродетелью и пороком, -- ведь это еще одно проявление торжества человеческого разума, потому что существо столь смело провозглашающее свое собственное ничтожество, тем самым становится наравне с этим фантастическим Божеством, игрушкой которого человек признает себя. А это Божество -- оно само создание его рук. Тем не менее я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, образец возмущения и индивидуализма. Как бы мал я ни был, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати" См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 1. - М., 1982. - С. 377..

Такие, говоря словами А.С. Пушкина, "уроки чистого афеизма" являются, разумеется, не только данью времени, но указывают на характерные черты мировоззрения Тургенева, в котором, если выражаться категорично, заметны черты духовной базаровщины.

Несомненным следствием антропоцентризма является обостренная, можно сказать, временами всепоглощающая страсть к чувственно-земному бытию, к "вещественному" началу мира: "Ах, я не выношу неба, -- пишет Тургенев,-- но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее скоротечную красоту, -- все это я обожаю. Что до меня -- я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая блестящею и влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижно стоящей коровы, предпочту всему тому, что херувимы, "эти прославленные парящие лики", могут увидеть в небесах..." См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 1. - М., 1982. - С. 392.. Это ли не признаки нигилистического отрицания духовного начала во имя земной, зримой, чувственной и осязаемой вещественности? Она мыслится автором, как противостоящая эфемерности духа.

Противопоставление духовного и вещественного здесь -- шаг от пантеизма к нигилизму, но только шаг. Ибо Тургенев в своих взглядах сохраняет представление о духовном начале в человеке: "...Душа существует только в нас и, может быть, немного вокруг нас... это слабое сияние, которое вечная ночь неизменно стремится поглотить..." См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 1. - М., 1982. - С. 406 - 407..

Признавая "живую душу" в человеке и "немного вокруг него", писатель избегает рассуждений о Божественном начале, хотя и не отрицает его, находясь одновременно во власти веры и неверия. И это отражается в его произведениях.

Суеверие, притом столь высокого интеллекта и открытого всему новому и разумному и тем более в такой подчеркнутой (можно сказать, наивно-простодушной) форме, было способом, разумеется неосознанным, компенсации веры, которой, хотя бы по временам, он жаждал (Я / Как неба жажду веры,... жажду долго, / сердце пусто до сих пор, -- писал он в первом своем художественном опыте -- «Стено»). Это отсутствие веры осознавалось как его личная ущербная особенность: что значит вера -- об этом он догадывался, общаясь с людьми глубоко религиозными и черпавшими в вере жизненную силу (а таких было немало, особенно женщин, причем и тех. к кому он был не равнодушен, -- от Татьяны Бакуниной до Ольги Александровны Тургеневой. крестницы Жуковского, на которой Тургенев собирался жениться; глубоко религиозной была и постоянная одно время корреспондентка писателя и его близкий друг графиня Ламберт). Сам он дара веры был лишен или не сумел его развить. Обладая высокими качествами души, которые можно считать христианскими по преимуществу, стремясь и в жизни своей быть (точнее -- вести себя) христианином, Тургенев целомудренно никогда не называл себя христианином и отсутствие дара веры считал своим личным несчастьем (подлинное чувство Бога ему, видимо, не было дано, но, как замечает Зайцев, «молодой Тургенев хорошо чувствовал дьявола -- вернее, мелкого беса, духа пошлости и середины. Бесплодность, испепеленность сердца оказались ему близки» См.: Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева // Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов. - М., 1994. - С. 235.). «Имеющий веру, -- писал Тургенев, -- имеет всё и ничего потерять не может: а кто ее не имеет, тот ничего не имеет». Позже, оправдываясь от упреков в прохладном отношении к дочери, не без некоторого раздражения утверждал: «Я не только "не отнял Бога у нее", но и сам хожу с ней в церковь <...> И если я не христианин, то это мое личное дело, мое личное несчастье». Но при всем религиозном нечувствии Тургенев изредка приближался к тому состоянию, когда перед ним открывался (или мог открыться) просвет и сердце, казалось, готово было принять Бога, открыться религиозному чувству: образ Лизы Калитиной, кажется, наибольшее приближение к христианскому мирочувствию у Тургенева, увы! не подхваченное им в дальнейшем и, возможно, обрекшее его на страшные душевные страдания.

И тем не менее, когда внутренний свет мерк и погасал, Тургенев тянулся к иному свету, от него ждал своего спасения, хотя и видел, что тяжелый мрак обступает со всех сторон этот слабый свет.

«Надо признаться: всё потускнело вокруг, вся жизнь поблекла. Свет, который дает ее краскам и значение и силу, -- тот свет, который исходит из сердца человека, -- погас во мне... Нет, он еще не погас -- но едва тлеет, без лучей и без теплоты. Помнится, однажды темной ночью, в Москве, я подошел к решетчатому окну старенькой церкви и прислонился к неровному стеклу. Было темно под низкими сводами -- позабытая лампадка едва теплилась красным огоньком перед древним образом -- и смутно виднелись одни только губы святого лика, строгие, скорбные; угрюмый мрак надвигался кругом и, казалось, готовился подавить своею глухою тяжестью слабый луч ненужного света... И в сердце моем -- теперь такой же свет и такой же мрак» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 11. - М., 1982. - С. 247. («Довольно». 1865).

Ср. и далее -- «о том времени, когда и в моем сердце горел этот благодатный свет», но этот свет, который «исходит из сердца человеческого и озаряет всё, что его окружает...», скорее свет любви, заменяющий божественное, и свет лампадки или звуки органа в древнем соборе только для того -- так иногда кажется, -- чтобы зажечь свет любви в собственное сердце и вызвать в нем встречный отзвук. Безгласная и безучастная, точно чужая она стоит с ним в храме, замкнутая в самой себе и отчужденная. «И вот, сильно потрясая тусклый от ладана воздух, внутренне нас потрясая тяжелой волной прокатились звуки органа -- и ты побледнела и выпрямилась -- твой взор коснулся меня, скользнул выше и поднялся к небу, - а мне показалось, что только бессмертная душа может так глядеть и такими глазами...» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 11. - М., 1982. - С. 249.

Но до сих пор сказанное, конечно, никак нельзя понимать в том смысле, что Тургенев был равнодушен к христианству и не искал Христа. Более того, были моменты, когда ему казалось, что Христос стоит около него («сзади»), и само это присутствие -- указание на искание Христа и знак желания Его присутствия в непосредственной близости.

Такое желание, о котором он поведал на склоне лет, посетило Тургенева, когда он был еще юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Примерно в том же возрасте и в сходных условиях момент «личной» встречи с Богом произошел и у Достоевского, но если Достоевский, чья вера в то время еще не знала сомнений, почувствовал и пережил высокую мистику этой встречи, то неверующий, хотя иногда и жаждавший веры Тургенев -- при том, что мистическое он хорошо чувствовал, - в Христе ищет простого, ясного, общечеловеческого, «как у всех».

«Вдруг какой-то человек подошел сзади -- и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему -- но тотчас почувствовал, что этот человек - Христос. Умиленье, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие... и посмотрел на своего соседа. Лицо как у всех, -- лицо, похожее на все человеческие лица <...> "Какой же это Христос! -- подумалось мне. -- Такой простой, простой человек! Быть не может!"

Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор оттого простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мной рядом.

Я опять сделал над собою усилие... И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хотя и незнакомые черты.

И, вдруг стало жутко -- и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо -- лицо, похожее на все человеческие лица, -- оно и есть лицо Христа» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 11. - М., 1982. - С. 317. («Христос», декабрь 1878).

Если немного заострить эту формулировку, то «тургеневский» Христос, который ему близок и влечет его к себе, -- «душевный», как по сути дела душевно всё общечеловеческое, «среднее», вне крайностей находящееся, когда оно к тому же человекосообразно и несет в себе человеческую теплоту.

Но, будучи «религиозным агностиком» См.: Салим А. Тургенев - художник, мыслитель. - М., 1983. - С. 147., Тургенев верил в реальность сверхчувственного мира и, более того, в минуты мистического прорыва она открывалась ему именно как реальность, бесспорная и несомненная по крайней мере в ее переживании. То, что эта мистика была по слову Зайцева, «не православна», сомневаться не приходится, но нельзя и сводить ее к «магическому» («Магическое, таинственно-колдовское наиболее его влекло», -- писал тот же Зайцев См.: Зайцев Б.К. Жизнь Тургенева // Жуковский. Жизнь Тургенева. Чехов. - М., 1994. - С. 214 - 215.): источник мистического был внутри самого Тургенева и он начинал действовать, когда сознание засыпало, уступая место тому, что приносило бессознательное. Это мистическое чаще всего открывалось Тургеневу в таинстве жизни и смерти, а одной из частых и конкретных форм проявления мистического были сны, которые он фиксировал в своих произведениях и в письмах многажды и обычно очень тонко, стараясь не возмутить виденное слишком грубой реальностью слова. Об этом сновидческом мистическом пишут многие исследователи См.: Топоров В.Н. Странный Тургенев (Четыре главы). - М., 1998., но уже здесь стоит сказать, что мистическое открывало Тургеневу за видимым миром очертания иного мира, таинственного, чаще недоброго, связанного с мучительными, почти физическими страданиями. Поэтому есть основания говорить о «мистическом» зрении Тургенева, о его «двойном» видении, позволяющем проникать ему в мир «призраков».

Сам Тургенев приводил не раз такие примеры из собственного жизненного опыта, не говоря уж о том, что этим своим качеством он наделил и некоторых персонажей своих произведений. О «выступании-просвечивании» иного мира сквозь образы этого мира можно судить по непосредственным свидетельствам Тургенева.

На рубеже 60-х годов Тургенев произнес свою речь "Гамлет и Дон Кихот", в которой выразил преклонение перед высоким началом самопожертвования, воплощенном (с комической стороны) в известном герое Сервантеса. В ней нашли отражение существеннейшие черты духовности: самоценность человеческой личности, абсолютное бескорыстие в стремлении к идеалу, к тому, что почитают "правдой, красотою, добром". Писатель заявил, что для всех людей идеал -- ''цель их существования", тем самым указал на то, что спустя несколько десятилетий академик И.П. Павлов назовет "рефлексом идеала", присущим только человеку. В статье Тургенев очень выразительно обрисовал сущность духовного отношения к миру, определив ее как "веру в нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в истину, находящуюся вне отдельного человека, но легко ему дающуюся, требующую служения и жертв, -- но доступную постоянству служения и силе жертвы. Дон Кихот проникнут весь преданностью к идеалу, для которого он готов подвергаться всевозможным лишениям, жертвовать жизнию; самую жизнь свою он ценит настолько, насколько она может служить средством к воплощению идеала, к водворению истины, справедливости на земле". И далее: "В нем нет и следа эгоизма... Смиренный сердцем, он духом велик и смел; умилительная его набожность не стесняет его свободы; чуждый тщеславия, он не сомневается в себе, в своем призвании, даже в своих физических силах; воля его -- непреклонная воля... этот сумасшедший, странствующий рыцарь -- самое нравственное существо в мире..." См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 5. - М., 1982. - С. 332 - 333..

В этом гимне бескорыстному идальго сделан небольшой шаг в сторону веры, но опять же -- только шаг. И невольно вспоминается тютчевское:

...Неверием томим и иссушен

Невыносимое он днесь выносит:

И чувствует свою погибель он

И жаждет веры, но о ней не просит...

("Наш век", 1852)

Здесь с явной категоричностью выражено то, что по существу во многом определяло колебания Тургенева.

Нашел ли он твердую опору? В чем? Мы можем с достаточной долею достоверности сказать: нашел в искусстве. Безусловная духовность истинного искусства -- вот что спасло его, вдохновило, утвердило в жизни и стало стеною на пути к нигилистическому восприятию действительности. Можно сказать, что Тургенев-художник спас и защитил Тургенева-мыслителя и Тургенева-человека от заблуждений времени.

"Всякое искусство, -- утверждал Тургенев,-- есть возведение жизни в идеал: стоящие на почве обычной, ежедневной жизни останутся ниже того уровня. Это вершина, к которой надо приблизиться" См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 12. - М., 1983. - С. 343..

В этой связи приведем высказывания двух известных русских философов. И.А. Ильин, определяя духовные начала искусства-творчества, считал, что всякий творческий человек (художник) "воссоздает идею и радуется возможности помыслить Божий замысел" См.: Ильин И.А О творческом человеке // Путь к очевидности. - М., 1993. - С. 325.- Д.М.Панин отмечал: "...Красоту возможно определить как стремление нашей души к Божественному совершенству... Она является постоянным источником высоких чувств и помогает воспитывать в себе благородство и честь. Стремление человека к красоте помогает ему на пути достижения великого идеала преодолевать свои слабости и внешнее сопротивление в борьбе с носителями зла" См.: Панин Д.М. Красота - отсвет Бога // Панин Д.М. Теория густот. - М., 1993. - С. 62..

И.С.Тургенев подчеркивал: "я сделался писателем, и больше ничем" См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Серия писем. - Т. 12. - М., 1983. - С. 321.. По существу писатель "спасался" искусством от наваждений нигилизма и именно через искусство познавал и утверждал духовные ценности, воссоздавал характеры высокой духовности, умел обнаружить ее черты под коростой внешнего равнодушия или даже грубости.

Он говорил с обществом образами, проникнутыми любовью к людям, ко всем и прежде всего -- к униженным и обиженным судьбою и своим социальным положением. По словам А.Ф. Кони, Тургенев сумел внушить чувство сопричастности, "познакомить читателя "с сеятелем и хранителем" русской земли... заглянуть в его душу, оценить тот тихий свет, который в ней горит... "понять его; скорби и полюбить его". "Преобладающим его свойством, - писал А.Ф. Кони, - была доброта" и еще неизменно присущее ему свойство "возвышенных стремлений благородства мысли и чувства в небо нравственного идеала" См.: Кони А.Ф. Памяти Тургенева // Кони А.Ф. Собрание сочинений: В 8 т. - М., 1968. - Т. 6. - С. 325, 334, 350., т.е. к духовности," ибо она есть то, что, говоря словами Н. Лескова, возвышается над нравственностью.

Приведем пример. В рассказе «Певцы» (первоначальное название "Притынный кабачок") Яков Турок -- "черпальщик на бумажной фабрике у купца", "худой странный человек лет двадцати, трех", у которого "впалые щёки, большие беспокойные серые глаза, прямой нос с тонкими, подвижными ноздрями, белый покатый лоб с закинутыми назад светло-русыми кудрями, крупные, но красивые выразительные губы...", который "казалось не мог похвалиться отличным здоровьем", и его соперник -- рядчик из Жиздры, выглядевший изворотливым и бойким городским мещанином "невысокого роста плотный мужчина". Здесь есть некоторое сближение с характерной иконописной условностью: изображением святых, -- подчеркивающим преобладание в них духовного начала. Напомним суждение Е. Трубецкого об иконе: "Что значит в этом изображении истонченная телесность? Это -- резко выраженное отрицание того самого биологизма, который возводит насыщение плоти в высшую и безусловную заповедь ... Изможденные лики святых на иконах противополагают этому кровавому царству самодовлеющей и сытой плоти не только "истонченные чувства", но прежде всего -- новую норму отношений. Это то царство, которого плоть и кровь не наследуют... Именно благодаря воспрещению "червонных уст" и "одутловатых щек" в них с несравненной силой просвечивает выражение духовной жизни... Предусмотрены и освящены канонами... положение туловища святого и взаимоотношение крест - накрест сложенных рук... Во власти иконописца все-таки остается взгляд святого, выражение его глаз, т.е. то самое, что составляет высшее средоточие духовной жизни человеческого лица" См.: Князь Евгений Трубецкой. Три очерка о русской иконе. Умозрение в красках. Два мира в древнерусской иконописи. Россия и ее икона. - М., 1991. - С. 14 - 15..

Заметим, что Яков, начиная петь, выглядит так: "когда же наконец Яков открыл свое лицо -- оно было бледно, как у мертвого; глаза едва мерцали сквозь опущенные ресницы..."

Речь, разумеется, идет не о какой-то святости Якова (он, наверное, человек грешный), а о том духовном начале, которое в нем есть и очень ярко проявляется во время его пения. Это и подчеркивает портрет.

Далее -- самая картина пения. Оно ощущается как творчество. Как свободное выражение сущностных сил человека. И говорится об этом так: "Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны. Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым, страстным участием..."

Духовные черты характеров, как правило, органически выявляются Тургеневым. "Записки охотника", ранние повести ("Ася", "Первая любовь" и др.) знаменуют лишь первые шаги на этом пути. Здесь везде заметно внимание к тем мотивам поведения, к тем идеалам, которые сопричастны духовности.

Поэтому характерны авторская открытость миру и возвышение чувств героев над обыденностью, а также неизменное сочувствие самоценному наслаждению миром, проникнутость, говоря его словами, "сладостным томлением беспредельных и бесконечных ожиданий" или смутным ощущением "всеобъемлющих желаний"... Все это говорит об особом художественном видении писателя, для которого мир предстает не одномерно-материальным, но двуединым -- духовно-материальным миром.

В нем логика поведения героев, олицетворяющих человеческие начала, по существу, чужда прагматизму. Она определяется свободой, живым, непосредственным волеизъявлением. Таково, например, поведение героини тургеневской повести Аси и ее рассказчика. Они всегда оказываются самими собой, т.е. не противоречат в поступках своей натуре, а потому в частности проявляют себя прежде всего как русские люди, что автор и подчеркивает. Ср. (о Гагине): "Это была прямо русская душа, правдивая, честная, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара". Или (об Асе): "Ася показалась мне совершенно русской девушкой, да простою девушкой...".

Еще одной важной стороной тургеневского творчества является, так сказать, "точка отсчета" нравственных и эстетических понятий и представлений, т.е. как бы "витающий" в художественном мире Тургенева духовный идеал. И даже не осуществленный -- он присутствует всегда как возможность, как мечта, как стремление подняться над обыденностью. И первый признак его присутствия -- необычность, точнее, надобыденность чувств тургеневских героев.

Надобыденность чувств и мировосприятия этих героев, да и самого писателя, укрепляется постоянным вниманием к "неведомому", таинственному, присутствующим в его произведениях в виде деталей, намеков, мотивов или вопросов, которые задает недоумевающий автор.

Вспомним его "Фауста": "Кто знает, сколько каждый, живущий на земле, оставляет семян, которым суждено взойти только после его смерти? Кто скажет, какой таинственной цепью связана судьба человека с судьбою его детей, его потомства, и как отражаются на них его стремления, как взыскиваются с них его ошибки? Мы все должны смириться и преклонить головы перед Неведомым".

Черты надобыденности как признак духовности героев явственно чувствуются не только в "Асе", "Первой любви", но и позже в таких произведениях, как "Довольно", "Собака", "Несчастная", "Странная история", "Степной король Лир", "Стук!.. Стук!.. Стук!..", "Пунин и Бабурин", "Рассказ отца Алексея", "Отчаянный", "Песнь торжествующей любви" и др.

Сам же автор нигде, по существу, не решается утверждать, что человеческий разум -- единственный критерий сущего. В "Кларе Милич" он прямо говорит: "Но разве мы вообще постигаем, какая цель всего, что совершается вокруг нас?..." См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 11. - М., 1982. - С. 239. Это дает нам основание признать в тургеневском творчестве надрациональное бытие как особую реальность, прежде всего -- художественную, а затем и феноменологическую и существующую как изначальная данность.

2.3 Художественное своеобразие «Записок охотника» И.С. Тургенева

В январе 1847 года в культурной жизни России и в творческой судьбе Тургенева произошло знаменательное событие. В обновленном журнале «Современник», арендованном у П.А. Плетнева друзьями Тургенева Н.А. Некрасовым и И.И. Панаевым, в отделе «Смесь» был опубликован очерк из народного быта «Хорь и Калиныч». Вероятно, и сам автор, и некоторые члены редакции не надеялись на тот шумный успех, который выпал на его долю. Даже место, ему отведенное, оставляло желать лучшего: набранный мелким шрифтом, помещенный среди заметок на агрономические, хозяйственные и прочие темы, «Хорь и Калиныч», на первый взгляд, должен был затеряться в них.

Однако случилось непредвиденное: читатели не только заметили очерк Тургенева, но и предпочли его другим публикациям. Чем объяснить этот успех? Может быть, актуальностью темы? Но в русской литературе уже существовали признанные мастера в жанре рассказа и повести из народного быта -- В.И. Даль и Д.В. Григорович. Так что читательский интерес к тургеневскому очерку порождался совсем другими причинами.

Впервые на них указал Белинский: «Не удивительно, что маленькая пьеска «Хорь и Калиныч», -- писал он, -- имела такой успех: в ней автор зашел к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто еще не заходил» См.: Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. - М., 1956. - Т. 10. - С. 346.. Как же освещали народную жизнь предшественники Тургенева? Даль интересовался преимущественно внешней, этнографической стороной народного быта. В его очерках создавался обобщенный тип крестьянина-русака, носителя коллективных начал народной жизни. Григорович, напротив, изображал с теплым сочувствием повседневную, домашнюю жизнь мужика, страдающего от самодурства помещика, от притеснений или равнодушия своих деревенских соседей. Как типичный «маленький человек», он вызывал у читателя чувство жалости и сострадания.

Публикацией «Хоря и Калиныча» Тургенев совершил своего рода «коперниковский переворот» в художественном решении темы народа. В двух крестьянских характерах он представил коренные силы нации, определяющие ее жизнеспособность, перспективы ее дальнейшего роста и становления. Перед лицом практического Хоря и поэтического Калиныча потускнел образ их господина, помещика Полутыкина. Именно в крестьянстве нашел Тургенев «почву, хранящую жизненные соки всякого развития» См.: Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. - М., 1956. - Т. 10. - С. 368., а значимость личности «государственного человека» поставил в прямую зависимость от глубины ее связей с этой «почвой»: «Из наших разговоров с Хорем я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, -- убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 18..

С такой стороны к крестьянству в конце 1840-х годов не заходил даже Некрасов. Да и позднее, в 1860-е годы, Добролюбов напоминал, что «полного и жизненного, естественного воспроизведения народного быта» можно достичь лишь уяснением значения «низших классов» «в государственной жизни народа» См.: Добролюбов Н.А. Собрание сочинений: В 9 т. - М.; Л., 1963. - Т. 6. - С. 54.. В этих словах критика-демократа указывался такой масштаб освещения народной жизни, какой уже заключал в себе очерк Тургенева, но какой и в 1860-е годы был не по плечу демократической беллетристике.

Вдохновленный успехом первого очерка, Тургенев стал писать другие, внутренне ощущая единый замысел антикрепостнической книги, поэтическим ядром которого оказался очерк «Хорь и Калиныч». Условно говоря, Тургенев подошел к народу с «толстовской» стороны: он нашел в жизни народа ту значительность, тот общенациональный смысл, который Толстой положил потом в основу художественного мира романа-эпопеи.

Наблюдения над характерами Хоря и Калиныча у Тургенева не самоцель: «мыслью народной» выверяется здесь жизнеспособность «верхов». От Хоря и Калиныча эта мысль устремляется к русскому человеку, к русской государственности. И вот мы уже читаем, что из разговоров с Хорем охотник вынес убеждение: «Русский человек так уверен и споен силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо -- то ему и нравится, что разумно -- того ему и подавай...» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 18. (С., IV, 18). Тургенев выводит своих героев к природе, сливает их с нею, устраняя резкие границы между отдельными характерами. Этот замысел ощутим в сопоставлении обрамляющих книгу очерков: от «Хоря и Калиныча» вначале -- к «Лесу и степи» в конце. Хорь погружен в атмосферу лесной обособленности: его усадьба располагалась посреди леса на расчищенной и разработанной поляне. А Калиныч своей бездомностью и душевной напевностью сродни степным просторам, мягким очертаниям пологих холмов, кроткому и ясному вечернему небу.

Успех «Хоря и Калиныча», таким образом, был не случаен: здесь Тургенев выступил как новатор, как зрелый мастер народного рассказа, здесь определился антикрепостнический пафос всей книги, заключавшийся в изображении сильных, мужественных, ярких народных характеров, существование которых превращало крепостное право в позор и унижение России, в общественное явление, несовместимое с национальным достоинством русского человека. Вслед за «Хорем и Калинычем» в «Современнике» 1847--1851 годов были опубликованы и другие очерки, которые в 1852 году Тургенев собрал и напечатал в отдельном двухтомном издании.

Когда очерки вышли и свет отдельной книгой, в творческой биографии Тургенева произошло еще одно событие, разгадка которого приоткрывает тайну глубокого своеобразия художественного мира «Записок охотника», В то время, когда читатели Москвы и Петербурга нарасхват раскупали томики «Записок охотника», в московском цензурном комитете возник переполох и началось необычное следствие. По личному распоряжению Николая I цензор, пропустивший книгу в печать, был отстранен от должности. Что же произошло? Почему так всполошилась цензура? Ведь все рассказы, за исключением «Двух помещиков», в течение пяти лет она беспрепятственно пропускала на страницы «Современника». Может быть, Тургенев изменил свои рассказы, готовя книгу к отдельному изданию? Нет, содержание рассказов не изменилось. Значит, обличительный пафос книги Тургенева возрос не за счет переделки рассказов, а в результате сложного образного взаимодействия между ними.

Ощущая эстетическую целостность картины, складывающейся из совокупности всех «Записок охотника», Тургенев набрасывал одну за другой знаменитые «программы»; расположению рассказов в книге он придавал очень большое значение, испробовав, по крайней мере, около девяти вариантов их расстановки. Возникала не простая подборка тематически однородных рассказов - рождалось единое художественное произведение, внутри которого действовали сложные образные взаимосвязи. Посмотрим, как от рассказа к рассказу нарастает в тургеневской книге мотив несообразности и нелепости всего крепостнического уклада русской жизни.

В «Хоре и Калиныче» есть эпизод о тяжбе помещика Полутыкина с соседом: «Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 19.. Эта случайная деталь выпадает из композиционного единства очерка, о ней и сообщается мимоходом: главный интерес автора сосредоточен на образах Калиныча и Хоря. Но художественная деталь, обладающая относительной самостоятельностью, легко включается в далекий контекст. В «Однодворце Овсяникове» курьезы помещичьего размежевания, непосильным бременем ложащиеся на плечи крепостных крестьян, развертываются в целую эпопею крепостнических самодурств и бесчинств. Рассказы Овсяникова о дворянских междоусобицах, об издевательствах богатых помещиков над малой братией -- однодворцами -- уводят повествование в глубь русской истории, до удельной, боярской Руси.

Постепенно, от очерка к очерку, от рассказа к рассказу, нарастает в книге художественная мысль о пагубности крепостничества. В «Однодворце Овсяникове» история превращений неграмотного французского барабанщика Леженя в учителя музыки, гувернера и, наконец, в русского дворянина -- не более чем казус. Но в следующем очерке -- «Льгов» охотник натыкается у сельской церкви на почерневшую урну с надписью: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия». Судьба барабанщика Леженя повторяется в ином варианте. И тут же начинается рассказ о господском рыболове Сучке, который вот уже семь лет приставлен ловить рыбу в пруду, в котором рыбы не водится.

Жизнь Сучка, подобно жизни Леженя, -- сплошная цепь комических несообразностей, играющих по своему произволу человеческой судьбой. В каких только должностях не пришлось побывать Сучку по сумасбродной воле господ: обучался он сапожному ремеслу, был казачком, поваром, кучером, кофишенком, рыболовом, актером, форейтором, садовником, доезжачим, снова поваром и опять рыболовом. Аналогичным образом складываются судьбы многих других героев «Записок охотника»: шумихинского Степушки, скотницы Аксиньи с садовником Митрофаном из «Малиновой воды»; псаря Ермилы, у которого собаки никогда не жили, из «Бежина луга».

Характер помещика Полутыкина набрасывается в «Хоре и Калиныче» легкими штрихами: походя упоминается о его французской кухне, о конторе, которая им упразднена. Но «полутыкинская» стихия оказывается не столь случайной и безобидной. Мы еще встретимся с барскими конторами в особом очерке «Контора», мы еще увидим «полутыкинское» в жутковатом образе «мерзавца с тонкими вкусами», «культурного» помещика Пеночкина.

В Пеночкиие остро схвачено Тургеневым общественное явление, выходящее далеко за провинциальные пределы. Тургенев в одном из писем к А.И. Герцену повторил характеристику Пеночкина применительно к московскому обер-полицмейстеру Ахматову.

В «Записках охотника» разоблачаются и катастрофические экономические последствия «цивилизаторской» деятельности крепостников, подрывающей сами основы труда крестьянина на земле. В «Двух помещиках» рассказывается о хозяйственной деятельности важного сановника, вздумавшего было все свои поля засеять маком: «Мак, дескать, дороже ржи, следовательно, сеять мак выгоднее». С деятельностью этого сановника перекликается «хозяйствование» Чертопханова Пантелея Еремеевича. Этот «избы крестьянам по новому плану перестроивать начал... по три двора вместе ставил треугольником, а на середине воздвигал шест с раскрашенной скворечницей и флагом... Около того же времени повелел он всех подданных своих... перенумеровать и каждому на воротнике нашить его нумер...» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 302.. В бесчинствах провинциального помещика, как в капле воды, отражаются бесчинства иного, государственного ранга. Вспомним, например, Аракчеева -- организатора военных поселений.

Тургенев показывает развращающее воздействие крепостнического самодурства на психологию народа. Человек, подобный Кузьме Сучку, перестал быть хозяином своей судьбы и привык к противоестественному порядку вещей. Когда охотник в «Двух помещиках» спрашивает буфетчика Василия, за что его наказали, он слышит в ответ: «А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают... У нас барин не такой... такого барина в целой губернии не сыщешь» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 185.. Одна крестьянская судьба цепляется в книге Тургенева за другую, возникает единая, «хоровая» судьба народа в беззаконной, крепостнической стране. Со страниц «Записок охотника» встает монументальный образ крепостного строя жизни, губительно влияющего на жизнь всей русской нации.

Этот образ охватывает и природу. Через всю книгу проходит повторяющийся мотив изуродованного, безжизненного пейзажа. Впервые он появляется в «Хоре и Калиныче», где сообщается об орловской деревне, расположенной близ оврага. В «Певцах» деревня Колотовка рассечена на две половины «страшным оврагом», его не оживляют ни растительность, ни ключи. Образ страшного, проклятого людьми урочища возникает в «Бежине луге»: это Варнавицкий овраг, в котором бродит призрак грозного барина Ивана Ивановича.

Природа у Тургенева -- образ универсальный, объединяющий обращенные к нему «частные» образные миры, собирающий в живое единство отдельные очерки и рассказы книги. По законам природной жизни возникают и разрешаются в «Записках» многочисленные конфликты, в том числе и конфликт основной, между двумя Россиями - «живой» и «мертвой». В мире людей, живущих в союзе с природой, зло и неправда относительны, как духота и зной. В жизни, как она изображается Тургеневым, есть своя диалектика, приводящая крайние проявления бытия к «снимающему», гармоническому разрешению.

В книге Тургенева захватывается всероссийский социальный конфликт, сталкиваются и спорят друг с другом две России: официальная, крепостническая, мертвящая жизнь, с одной стороны, и народно-крестьянская, живая и поэтическая, с другой. И все герои, эту книгу населяющие, так или иначе тяготеют к двум полюсам -- «мертвому» или «живому».

Характеризуя героев из народа, Тургенев выходит за пределы «частных» индивидуальностей к общенациональным силам и стихиям жизни. Характеры Хоря и Калиныча, как два полюса магнита, начинают притягивать к себе всех последующих, живых героев книги. Одни из них тяготеют к поэтичному, душевно-мягкому Калинычу, другие -- к деловому и практичному Хорю.

Устойчивые, повторяющиеся черты у поэтически одаренных героев Тургенева проявляются даже в портретных характеристиках: внешний облик Калиныча перекликается с портретом Степушкн и Касьяна. Родственных героев сопровождает, как правило, пейзажный лейтмотив.

Такую же роль играет в книге тема музыкальной одаренности русского народа. Впервые она заявляет о себе опять-таки в «Хоре и Калиныче» -- поэтическом «зерне» «Записок охотника»: пост Калиныч, а Хорь ему подтягивает. В «Малиновой воде» в жаркий полдень сходятся у ключа на берегу реки Исты очень разные люди: дворянин-охотник, несчастный Степушка, бывший дворецкий Туман, крестьянин-ходок Влас. Неторопливо ведется рассказ о судьбах каждого, но есть в них и нечто общее: все герои -- неудачники, все не имеют прочного жизненного «гнезда». И в конце очерка, как отзвук на общее всем героям настроение, «на другом берегу голос незнакомого певца затянул песню, да такую унылую... пригорюнился мой бедный Влас» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 240.. Песня сближает людей: сквозь отдельные судьбы она ведет к судьбе общерусской, роднит героев между собою. Песня Якова Турка в «Певцах» «Не одна в поле дороженька пролегала» собирает в фокус лучшие душевные порывы Калинычей, Касьянов, Власов, Ермолаев и их подрастающую смену -- детишек из «Бежина луга». Ведь мирный сон крестьянских детей у костра под звездами тоже овеян мечтой о сказочной земле, в которую верит, которую ищет странник Касьян. В ту же страну обетованную, где «живет человек в довольстве и справедливости», зовет героев протяжная русская песня Якова: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 241..