2.4.1 Идеальные женские характеры Древней Руси

Как ни странна может показаться даже самая мысль о возможности идеального, художественного представления женщины в древнерусской литературе, которая вообще не отличалась художественным творчеством и того менее была способна, по грубости наших старинных нравов, видеть в женщине что-нибудь идеальное, однако, в нашей старине, при всех недостатках ее в правильном литературном развитии, была одна благотворная среда, вращаясь в которой, наши предки умом и сердцем мирились с художественным, идеальным миром и выказывали несомненные проблески творческого вдохновения См.: Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия: Учебное пособие для филологических специальностей вузов / Сост. В.В. Кусков. - М., 1986. - С. 254 - 255.. Все, что ни входило в эту среду, возносилось из скудной действительности старого русского быта в светлую область поэзии, согревалось живейшим сочувствием и принимало радужный колорит творческой фантазии. Эта благотворная среда была верование: эти просветленные идеалы древней Руси были те избранные люди, святые и блаженные, которых жития предлагают историку русской литературы самый обильный материал для изучения нашей старой Руси, не только в религиозном, и вообще бытовом, но и в художественном отношении.

Немногие остатки древней народной поэзии, дошедшие до нас в письменных памятниках допетровской литературы, дают право заключать, что народ знал и другие идеальные типы, не духовного, а светского или мирского характера; но люди грамотные чуждались этих идеалов и в своих писаниях уклонялись от грешного, по их понятиям, бесовского наваждения народной поэзии. Муромская легенда о Петре и Февронии принадлежит, в этом отношении, к немногим исключениям См.: Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия: Учебное пособие для филологических специальностей вузов / Сост. В.В. Кусков. - М., 1986. - С. 255..

Грамотного человека занимали не сказочные идеалы, вроде Добрыни Никитича или Алеши Поповича; к ним как создания вымысла, и притом вымысла греховного, не мог он питать сочувствия. Ему нужна была истина, и потому он более удовлетворялся летописью. Впрочем, рассказы о том, что делалось в том или другом городе, как воевали между собой князья или как опустошали русскую землю половцы, татары и литва, могли быть очень интересны и назидательны; но рассказы эти действовали более на ум и частью на патриотическое чувство, а творческое воодушевление оставляли в покое и потому нисколько не могли обнять все духовные интересы человека, как обыкновенно обхватывает их произведение собственно художественное. Даже самая летопись, чтобы вполне овладеть вниманием читателя, чтобы обхватить все нравственное существо его, время от времени переходила от светской истории к житию святых, от того, что делалось просто и обыкновенно, к тому, что совершалось в мире чудес по недоведомым человеку божественным силам. Таким образом, самая летопись, выступая из пределов действительности и проникаясь верованием в чудесное, иногда могла возносить читателя в мир идеальный.

Но собственное назначение изображать этот высший, идеальный мир принадлежит житиям русских подвижников. Начиная свой рассказ, автор жития тотчас же переносится своим восторженным духом к высокому идеалу нравственного совершенства в лице того угодника, о котором пишет. Как старинный миниатюрист XIII века, украшая священные рукописи изображениями, хотя и сведущ был в искусстве, но от благочестивого умиления, по выражению Данте, трепетала рука его: так и автор жития, приступая к своему благочестивому подвигу, признается, что он, взяв трость и начав ею писать, не раз бросал ее: «трепетна бо ми десница, яко скверна сущи и недостойна к начинанию повести» См.: Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия: Учебное пособие для филологических специальностей вузов / Сост. В.В. Кусков. - М., 1986. - С. 256.; но потом, утешаясь молитвой и находя в ней для себя и нравственную подпору, и творческое вдохновение, принимался писать как бы в поэтическом восторге, весь проникнутый верованием и любовью к изображаемому им угоднику.

Однако же и в этой все примиряющей и безмятежной области, вознесенной над бедствиями Древней Руси, суждена была русской женщине не очень счастливая доля. Хотя религиозные идеалы древней Ольги, Евфросинии Суздальской, Февронии Муромской дают нам право думать, что в древней Руси женщина не настолько была унижена, чтобы не могла почитаться достойной сияния святости; однако все же не более, как за шестью русскими женщинами сохранилась до наших времен в общем признании эта высокая честь; да и те все были княжеского звания, и хотя они сменили свой княжеский ореол на более светлый, подвижнической, но все же они и без того, уже по своему земному сану, имели право на историческую известность. А между тем сколько достойных матерей, и супруг, и девиц, в их печальном существовании, по всем степеням сословий на всем протяжении древней Руси, обречено было на совершенную безвестность! От всех утаенная, в тесном кругу вращавшаяся, темная и тяжелая жизнь их по смерти вознаграждалась темной безвестностью.

Русская женщина имеет полное право жаловаться на невнимание к ней старинных грамотников, и особенно женщина из простого крестьянского быта. Заслуживала ли эта последняя внимания -- другой вопрос. Ближайшее знакомство с старинными преданиями, может быть, осветит более утешительным светом эту темную сторону древней Руси.

Литературные и художественные понятия об идеале различаются по эпохам и местностям. В период мифический, например в песнях древней Эдды, поэтический идеал определялся божественными чертами Одина, Тора, Фреи и большим или меньшим приближением к этим существам. В эпоху героическую, воинственную храбрость -- непременное достояние героя, одерживающего победы и совершающего чудесные подвиги. Во времена рыцарства красота -- необходимая и часто единственная принадлежность идеальной женщины. Теперь, напротив того, не в одной только храбрости, не в победе над чудовищами, которых никто уже не встречает, не в красоте, лишенной более прочных достоинств, а в качествах нравственных, в благородстве характера, в подвигах самоотвержения и гражданской доблести и в других подобных тому достоинствах поэт находит очертания и краски, достойные художественного идеала, которым он вдохновляется.

Храбрость, хотя бы и смягченная добротой и украшенная великодушием, в глазах старинного русского писателя не могла уже представить все необходимые данные для создания вполне идеального, по его понятиям, существа. Всякая личность, своими нравственными совершенствами выступавшая из толпы, представлялась ему окруженной ореолом святости.

Один из наших благочестивых грамотников XVI века, боярин Михаил Тучков, описывая чудеса святого, между прочим говорит: «Слышал я некогда, как читали книгу о пленении Трои. В этой книге плетены многие похвалы еллинам, от Омира и Овидия. Только единой ради буйственной храбрости такой похвалы сподобились, что память о них не изгладилась в течение многих лет. Но хотя Еркул (Геркулес) и храбр, однако в глубину нечестия погружался и тварь паче творца почитал. Также и Ахилл и троянского царя Приама сыновья были еллины, и от еллин похваляемые, сподобились такой прелестной славы. Кольми паче мы должны похвалить и почитать святых и преблаженных и великих наших чудоделателей, которые такую победу над врагами одержали и такую от бога благодать приняли, что не только человеки, но и самые ангелы их почитают и славят. Мы ли же не будем о чудесах их проповедать?» См.: Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия: Учебное пособие для филологических специальностей вузов / Сост. В.В. Кусков. - М., 1986. - С. 257 - 258. Так говорил сын человека, пять лет управляющего Новгородом в царствование Василия Ивановича, а впоследствии сам приходивший в этот город во время малолетства Ивана Васильевича собирать войско против безбожных агарян.

Любимый народом князь, или покровитель города, и особенно монастыря, победитель врагов и поборник за правое дело, или же предприимчивый просветитель, проложивший путь по непроходимым лесам и болотам и в далекой глуши положивший начало будущему просвещению сооружением часовни и при ней келейки, одним словом, великий человек, достойный всякого уважения, оставлял по себе в памяти благочестивых потомков идеальный образ, озаренный лучами святости.

Будучи прославляемы, эти знаменитые деятели в тех местностях, где они подвизались, становились они героями местными, и в течение веков память их чтилась как областная или местная святыня. Как в государственном деле Москве суждено было покорить все областные силы древней Руси и сосредоточить их в себе, так и в отношении местных святынь Москва была центром, к которому собирались все областные священные предания, и из местных, провинциальных, стали потом всероссийскими. В области литературы это совершилось в XVI веке, при пособии образованного Новагорода, в Макарьевских Четьих-Минеях, и потом во второй четверти XVII века в Прологах, в которые внесены были многие сказания о местных русских святынях и о местных святых.

Однако несмотря на то множество областных священных преданий оставалось до позднейших времен местной собственностью различных концов нашего отечества и не вошло в общее достояние всей русской народности. Именно в этих-то местных преданиях и сохранилась память о многих достойных уважения женщинах древней Руси.

Нет сомнения, что со временем, пользуясь местными устными сказаниями и памятниками старинной письменности, пока еще не обнародованными, исследователи найдут достаточное количество данных для составления поэтической и бытовой характеристики древнерусской женщины. Можно, например назвать два очерка из местных муромских сказаний, которые особенно важны для истории русской женщины. Эти два очерка вместе с легендой о князе Петре и Февронии составят целое, обнимающее лучшие поэтические предания Муромской области, особенно замечательные тем, что имеют своим предметом женщину, в ее различных семейных и бытовых отношениях, как преданную супругу, нежную сестру и любящую и глубокоуважаемую мать. Идеал супруги рисуется в поэтических чертах Февронии, характер которой стоит на переходе от мифической вещей девы к историческому лицу. Нежная любовь двух сестер, Марии и Марфы, дала содержание легенде об Унженском кресте; идеал матери изображен в лице Юлиании Лазаревской сыном ее Каллистратом Осорьиным.

Всматриваясь в местные предания и сказания, не можем не заметить, что каждая область имеет свой собственный характер в истории русской литературы и быта. На долю Мурома по преимуществу досталось литературное развитие идеального характера русской женщины; по крайней мере этот предмет составляет главное содержание муромского житейника.

2.4.2 «Живые мощи» как тургеневский вариант агиографической литературы

То, что Тургенев ориентирует образ Лукерьи на традиционный образ святой великомученицы, указывает уже сам портрет героини. Ее образ сравнивается с изображением на иконе: «Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая -- ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать -- только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое,-- но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу -- силится... силится и не может расплыться улыбка» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 262..

Как всегда для И.С. Тургенева важное значение имеет портрет героя и, прежде всего, его глаза: «Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия -- Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я -- шестнадцатилетний мальчик!» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 262.

Но уже здесь начинает проступать отступление И.С. Тургенева от классического жанра жития. Для мировоззрения писателя был свойствен антропоцентризм, поэтому человеческое начало для него выше божественного. И это проявляется уже в портрете Лукерьи: герой видит в ее лице красоту. А, как известно, красота не была свойственна христианским святым и никогда не указывалась в текстах, так как, согласно христианским канонам, красота идет от Дьявола.

Обращает на себя внимание и сам принцип существования Лукерьи: она смертельно больна и лежит неподвижно в плетеном сарайчике, который называется амшаник, на пасеке. Таким образом, Лукерья, как многие житийные святые находится отдельно от людей. Она сознательно изолировала себя от них. Притом, когда барин предлагает ей переехать в больницу к людям, она отказывается.

«-- Послушай, Лукерья, -- начал я наконец. -- Послушай, какое я тебе предложение сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не будешь...

Лукерья чуть-чуть двинула бровями.

-- Ох, нет, барин,-- промолвила она озабоченным шепотом, -- не переводите меня в больницу, не трогайте меня. Я там только больше муки приму. Уж куда меня лечить!.. Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня захотел. Я его прошу: «Не тревожьте вы меня, Христа ради». Куда! переворачивать меня стал, руки, ноги разминал, разгинал; говорит: «Это я для учености делаю; на то я служащий человек, ученый! И ты, говорит, не моги мне противиться, потому что мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь». Потормошил, потормошил меня, назвал мне мою болезнь -- мудрено таково, -- да с тем и уехал. А у меня потом целую неделю все косточки ныли. Вы говорите: я одна бываю, всегда одна. Нет, не всегда. Ко мне ходят. Я смирная -- не мешаю. Девушки крестьянские зайдут, погуторят; странница забредет, станет про Иерусалим рассказывать, про Киев, про святые города. Да мне и не страшно одной быть. Даже лучше, ей-ей!.. Барин, не трогайте меня, не возите в больницу... Спасибо вам, вы добрый, только не трогайте меня, голубчик,

-- Ну, как хочешь, как хочешь, Лукерья. Я ведь для твоей же пользы полагал...

-- Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите -- а лежу я иногда так-то одна... и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я -- живая! И чудится мне, будто что меня осенит... Возьмет меня размышление -- даже удивительно.

-- О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?

-- Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было -- не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди -- ничего бы этого не было, и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 264..

Уход от мира и поселение в лесу или монастыре является традиционным шагом для героев агиографической литературы. Это есть, например, в Житие Феодосия Печерского, Житие Сергия Радонежского и многих других. При этом показательно, что святые уходили не сами по себе, а по какому-то чудесному зову. То же самое происходит и с Лукерьей. «Про беду-то мою рассказать? Извольте, барин. Случилось это со мной уже давно, лет шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова -- помните, такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей служил? Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться. Очень мы с Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз ночью... уж и до зари недалеко... а мне не спится: соловей в саду таково удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать. Заливается он, заливается... и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: «Луша!..» Я глядь в сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз -- да о землю хлоп! И, кажись, не сильно я расшиблась, потому -- скоро поднялась и к себе в комнату вернулась. Только словно у меня что внутри -- в утробе -- порвалось...» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 262.

Показательно и то, что Лукерья далеко не старуха: ей нет и тридцати лет. Святые подвижники уходили на служение Богу примерно в таком же возрасте. Интересен и другой момент, используемый в агиографической литературе: отказ близких родственников от святого или борьба с ним. Например, Феодосий Печерский очень много претерпел от своей собственной матери, которая противилась поступкам святого. В ситуации же с Лукерьей ее бывший муж, когда начинается ее болезнь, отказывается от нее и женится на другой женщине. При этом Лукерья не испытывает к нему никакой неприязни и совершенно принимает его поступок.

«-- Это, однако же, ужасно, твое положение! -- воскликнул я... и, не зная, что прибавить, спросил: -- А что же Поляков Василий? -- Очень глуп был этот вопрос.

Лукерья отвела глаза немного в сторону.

-- Что Поляков? Потужил, потужил -- да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой -- не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава богу, хорошо» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 262..

Лукерья, как и все великомученики, без всякого страдания принимает все свои муки. Она не ропщет на Бога и на свою судьбу: «Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 262.. И далее:

«-- А что будешь делать? Лгать не хочу -- сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась -- ничего; иным еще хуже бывает.

-- Это каким же образом?

-- А у иного и пристанища нет! А иной -- слепой или глухой! А я, слава богу, вижу прекрасно и все слышу, все. Крот под землею роется -- я и то слышу. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет или липа в саду -- мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что бога гневить? - многим хуже моего бывает» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 263..

Лукерья безгрешна, и это указывает на ее святость, так как отсутствие греха является необходимым условием святости. Святой мог быть очень грешным человеком, но потом он уходил от мира и искупал все свои грехи. То же самое происходит и с Лукерьей.

«Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?» -- «Ну, -- говорит, а сам смеется, -- это грех не великий».

-- Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, -- продолжала Лукерья, -- потому я так себя приучила: не думать, а пуще того -- не вспоминать. Время скорей проходит» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 263..

При этом, как и все древнерусские святые, Лукерья искупает не только свои бывшие грехи, но и грехи своих родителей. Она видит это в одном из своих вещих снов-видений.

«А то еще видела я сон, -- начала она снова, -- а быть может, это было мне видение -- я уж и не знаю. Почудилось мне, будто я в самой этой плетушке лежу и приходят ко мне мои покойные родители -- батюшка да матушка -- и кланяются мне низко, а сами ничего не говорят. И спрашиваю я их: зачем вы, батюшка и матушка, мне кланяетесь? А затем, говорят, что так как ты на сем свете много мучишься, то не одну ты свою душеньку облегчила, но и с нас большую тягу сняла. И нам на том свете стало много способнее. Со своими грехами ты уже покончила: теперь наши грехи побеждаешь. И, сказавши это, родители мне опять поклонились -- и не стало их видно: одни стены видны. Очень я потом сомневалась, что это такое со мною было. Даже батюшке на духу рассказала. Только он так полагает, что это было не видение, потому что видения бывают одному духовному чину» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 265..

Все страстотерпцы шли искупать не только свой грех, которого могло и не быть, но и грехи всего человечества. Так поступали Сергей Радонежский, Феодосий Печерский, Стефан Пермский, Александр Невский и многие другие. Своими корнями эта идея уходит к образу Иисуса Христа, который принял свои крестные муки за грехи всего человечества. По сути, принятие страдания за грехи всего человечества является необходимым одним из важнейших компонентов святости. Правда, в отличие от легендарных христианских святых, Лукерья искупает грехи не всего человечества, а конкретных людей - своих родителей. Реалист Тургенев не мог изобразить в своем рассказе традиционную христианскую святую: он лишь использует основные каноны житийной литературы, трансформируя их согласно своей художественной концепции.

Интересно и то, что к Лукерье, как ко многим святым отшельникам, приходят в скит звери и птицы. То же самое было, например, у Сергея Радонежского.

«-- Ой, нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет... а так лежу я себе, лежу-полеживаю -- и не думаю; чую, что жива, дышу -- и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка -- мне очень приятно. В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит -- и вон. Глядишь -- уж на смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а детки точас -- ну пищать да клювы разевать... Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не больше жука... Какие вы, господа охотники, злые!

-- Я ласточек не стреляю, -- поспешил я заметить.

-- А то раз, -- начала опять Лукерья, -- вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами дергал -- настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал, прыг-прыт к двери, на пороге оглянулся -- да и был таков! Смешной такой!» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 263.

Животные, по христианской концепции, чувствуют святость человека и приходят к нему. Именно поэтому заяц совершенно спокойно чувствует себя с Лукерьей.

Героиня ничего не читает, а только произносит молитвы.

«-- Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому -- темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь; да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!

-- А то я молитвы читаю, -- продолжала, отдохнув немного, Лукерья. -- Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану господу богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест значит, меня он любит. Так нам велено это понимать.. Прочту «Отче наш», «Богородицу», акафист «Всем скорбящим» -- да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 264.

Показательно, что другая святая XVII века Юлиания Лазаревская, о которой было написано Житие Юлиании Лазаревской, когда болела перед самой смертью, тоже читала молитвы: «Когда приблизилось честное ее преставление, разболелась она месяца декабря в 26 день и была больна шесть дней. Но что была болезнь ее? Днем на постели лежала, а молитву творила непрестанно; ночью же сама вставала и молилась богу, никем не поддержима. А рабыни ее посмеивались, говоря: «Не в правду хворает: днем лежит, а ночью встает и молится». Она же, уразумев, говорила им: «Что вы меня посмехаете? разве не знаете, что у больного истязует бог молитвы духовные?» И иное многое говорила от святых книг» См.: Древнерусская литература в исследованиях: Хрестоматия: Учебное пособие для филологических специальностей вузов / Сост. В.В. Кусков. - М., 1986. - С. 277..

Важен и тот момент, что Лукерья точно предугадывает свою смерть, как и все христианские святые (Сергей Радонежский, Феодосий Печерский, Стефан Пермский, Юлиана Лазаревская и многие другие): она умирает «после петровок», как это она видит в своем третьем сне-видении.

«А то вот еще какой мне был сон, -- продолжала Лукерья. -- Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана -- как есть странница! И идти мне куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня всё странники; идут они тихо, словно нехотя, всё в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи. И вижу я: вьется, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от нее сторонятся; а она вдруг верть -- да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, желтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я ее: «Кто ты?» А она мне говорит: «Я смерть твоя». Мне чтобы испугаться, а я напротив -- рада-радехонька, крещусь! И говорит мне та женщина, смерть моя: «Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу. Прощай!» Господи! как мне тут грустно стало!.. «Возьми меня, говорю, матушка, голубушка, возьми!» И смерть моя обернулась ко мне, стала мне выговаривать... Понимаю я, что назначает она мне мой час, да непонятно так, неявственно... После, мол, петровок... С этим я проснулась... Такие-то у меня бывают сны удивительные!» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 266.

Многие христианские святые, также как и Лукерья, видят в своих видениях Смерть и общаются с ней. Вообще, в трех снах поражает тонкое соответствие-согласие сновидицы Лукерьи и снов, которые она видит, органичность связи жизненных реалий с высокими символами, как бы питающимися этими реалиями, прозой крестьянской жизни.

Перед своей смертью Лукерья слышит звон с неба, и затем она уходит на небо, как все христианские святые.

«Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней... и «после петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 267..

На святость Лукерьи есть много и других указаний в тексте рассказа. Например, в ее первом сне-видении к ней приходит Иисус Христос.

«Вот вы, барин, спрашивали меня, -- заговорила опять Лукерья, -- сплю ли я? Сплю я, точно, редко, но всякий раз сны вижу, -- хорошие сны! Никогда я больной себя не вижу: такая я всегда во сне здоровая да молодая... Одно горе: проснусь я -- потянуться хочу хорошенько -- ан я вся как скованная. Раз мне какой чудный сон приснился! Хотите, расскажу вам? -- Ну, слушайте. -- Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая!.. И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая -- все укусить меня хочет. И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста. Только очень меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла; а кругом васильки растут, да такие крупные! И все ко мне головками повернулись. И думаю я: нарву я этих васильков; Вася прийти обещался -- так вот я себе венок сперва совью; жать-то я еще успею. Начинаю я рвать васильки, а они у меня промеж пальцев тают да тают, хоть ты что! И не могу я себе венок свить. А между тем я слышу -- кто-то уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша! Луша!.. Ай, думаю, беда -- не успела! Все равно, надену я себе на голову этот месяц заместо васильков. Надеваю я месяц, ровно как кокошник, и так сама сейчас вся засияла, все поле кругом осветила. Глядь -- по самым верхушкам колосьев катит ко мне скорехонько -- только не Вася, а сам Христос! И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, -- таким его не пишут, -- а только он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, -- только пояс золотой, -- и ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни играть райские». И я к его ручке как прильну! Собачка моя сейчас меня за ноги... но тут мы взвились! Он впереди... Крылья у него по всему небу развернулись, длинные, как у чайки, -- и я за ним! И собачка должна отстать от меня. Тут только я поняла, что эта собачка -- болезнь моя и что в царстве небесном ей уже места не будет» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 265..

К Лукерье заходят странницы и рассказывают про Иерусалим, про Киев, про святые города. А это один из характерных моментов житийной литературы, когда к святым заходят странники и рассказывают различные христианские легенды и истории, для того, чтобы поднять силу веры святого. Сама Лукерья сравнивает себя с другими святыми:

«-- Эх, барин! -- возразила она. -- Что вы это? Какое такое терпение? Вот Симеона Столпника терпение было точно великое: тридцать лет на столбу простоял! А другой угодник себя в землю зарыть велел по самую грудь, и муравьи ему лицо ели... А то вот еще мне сказывал один начетчик: была некая страна, и ту страну агаряне завоевали, и всех жителев они мучили и убивали; и что ни делали жители, освободить себя никак не могли. И проявись тут между теми жителями святая девственница; взяла она меч великий, латы на себя возложила двухпудовые, пошла на агарян и всех их прогнала за море. А только прогнавши их, говорит им: «Теперь вы меня сожгите, потому что такое было мое обещание, чтобы мне огненною смертью за свой народ помереть». И агаряне ее взяли и сожгли, а народ с той поры навсегда освободился! Вот это подвиг! А я что!» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 266.

Показательно, что Жанна д'Арк, легенду о которой в сильно трансформированном виде рассказывает Лукерья, была во Франции причислена к лику святых.

Важно и то, что ничего не прося для себя (кроме снотворного), Лукерья просит за других:

«-- Ничего мне не нужно; всем довольна, слава богу, -- с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. -- Дай бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить -- крестьяне здешние бедные -- хоть бы малость оброку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет... Они бы за вас богу помолились... А мне ничего не нужно -- всем довольна» См.: Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения. - Т. 4. - М., 1980. - С. 267..

Таким образом, Лукерья представлена как традиционная христианская великомученица. Хотя имеются и некоторые отступления от традиционного жанра жития. Перечислим их:

1. И.С. Тургенев уделяет внимание телесному в облике Лукерьи, подчеркивает ее красоту.

2. Лукерья ничего не читает, хотя христианские святые обычно много читают. (См.: Житие Стефана Пермского, Житие Сергия Радонежского).

3. Лукерья не спит по ночам и от бессонницы она принимает опиум. А употребление каких-либо одурманивающих средств не было свойственно древнерусским святым. Но реалист Тургенев показывает не чудеса, которые были свойственны агиографической литературе, а реальные муки человека.

4. Она пришла к Богу уже в больном состоянии, хотя все великомученики приходили к Богу будучи здоровыми или после перенесенной неизлечимой болезни, от которой они исцелялись чудесным образом.

Мы можем сделать следующий вывод. В своем рассказе «Живые мощи» И.С. Тургенев дает в образе Лукерьи традиционный образ святой великомученицы, хотя и трансформирует каноны классического жития в контексте своей художественной концепции.

Глава 3. Концепция святости в произведении Гюстава Флобера «Простая душа»

тургенев флобер святость произведение

Олицетворением реализма 1850 -- 1860-х годов с момента появления «Госпожи Бовари» стал Флобер, творческий гений которого был лучшим аргументом в пользу традиций Бальзака и Стендаля, развитых в новых условиях.

Великий реалист, опутанный в то же время сетью буржуазных взглядов и привычек, Гюстав Флобер -- характернейшая фигура периода 1848 -- 1871 гг. Судья буржуазного общества, Флобер как никто другой изобразил сущность буржуа, содержание его бытия в ту историческую эпоху, когда мир буржуа превращался в мир «цвета плесени». Особенности эпохи не только нашли воплощение в образах, созданных художником, -- они преломились и в тех драматических противоречиях, которые переполняли самого Флобера, порождая драматизм его творческой биографии. Неразрешенное Флобером противоречие возникало прежде всего потому, что он, порицая буржуа, признавая историческую его исчерпанность, отказывался и от восприятия «идеи народа», считая ее также «устаревшей» См.: Иващенко А.Ф. Гюстав Флобер. Из истории реализма во Франции. - М., 1955. - С. 26..

Гюстав Флобер (1821 -- 1880) родился в семье врача в городе Руане. Тяжело заболев, он поселяется в Круассе близ Руана и затем делит свое время между Парижем и Круассе, предпочитая Круассе, где он и умер. С 1848 по 1851 гг. он предпринял путешествие на Восток. Это путешествие отделяет ранний, романтический период творчества Флобера от реалистического. В соответствии с романтической традицией он писал произведения на исторические темы (пьеса «Людовик XI», новеллы), проявляя интерес к образам исключительных героев, их необузданным страстям и порывам. Прошлое выступало ареной ожесточенной схватки, завершающейся гибелью героев. Романтические мотивы насыщают повесть «Ноябрь» (1842) с характерным для романтизма героем, разочарованным, надломленным молодым человеком, а также роман «Воспитание чувств» (1845), герой которого -- художник Жюль -- безоговорочно порицает мир буржуа и противопоставляет ему мир искусства.

Осенью 1856 г. был опубликован роман «Госпожа Бовари». Это было событие в истории французского романа. Новый этап развития общества и искусства виден при сопоставлении героев Бальзака и Флобера. Растиньяк -- значительная фигура, писатель не скрывает его ума, его энергии; он полон надежд и дерзко пускается в путь. Шарль Бовари лишен каких бы то ни было талантов, он плоский «как уличная панель». Он не то что плохой (скорее неплохой, а может быть, даже хороший) -- он никакой, он «цвета плесени».

Новый этап развития реализма определяет даже характер любовной коллизии. С появлением Эммы в романе как будто складывается традиционный «треугольник». Порывы героини естественны, а потому привлекательны. Даже ее измены мужу служат раскрытию его ничтожества: перед лицом плоского, «как уличная панель», персонажа теряют значение такие понятия, как «нравственный» или «добрый». Драма Эммы в том, что ничто естественное не может выжить в мире заплесневелом, и любой живой росток обречен на гибель. Флобер не скрывал своей симпатии к ней и даже воскликнул: «Эмма--это я!» Эмма для романиста -- способ критики мира «цвета плесени». Однако Флобер разоблачает этот мир не столько с помощью противопоставления ему героини (как можно было ожидать), сколько с помощью неожиданного отождествления как будто противоборствующих начал. Депоэтизация и дегероизация становятся всеобъемлющим признаком буржуазной реальности, распространяясь как на Шарля, так и на Эмму, как на буржуазную семью, так и на любовь, разрушающую основы этой семьи. Наглядным воплощением плоского буржуазного мира является образ аптекаря Омэ.

Любовное чувство Эммы подражательно при всей его естественности. Героиня позаимствовала его из третьестепенной литературы. Избранники Эммы -- будь то Шарль или Леон, или Родольф -- все на одно лицо, все они, по сути, плоски и посредственны. Но она формирует свой идеал, «поглощая все отчеты о премьерах, скачках и вечерах» в дамском журнале «Свадебный подарок». «Изысканность манер» Эмма принимает за «тонкость души» и, следовательно, предпочитает «манеры» всему прочему. В «романтических» страстях героини Флобер язвительно характеризует и выродившуюся романтическую литературу, и деградировавшего до уровня буржуа романтического героя См.: Иващенко А.Ф. Гюстав Флобер. Из истории реализма во Франции. - М., 1955. - С. 56..

В «Госпоже Бовари» восторжествовала «объективная манера» повествования, с созданием которой так тесно связано имя Гюстава Флобера. Автора и не заметно в его творениях, он предоставил персонажам выражать себя через свои поступки и высказывания. Подчас кажется, что Флобер только «монтирует» куски (а он действительно был одним из создателей приема «монтажа»), которые, будучи смонтированы, обретают жизнь и смысл. Классическим образцом содержательного монтажа является знаменитая сцена Земледельческого съезда, во время которого параллельно развертываются официальные речи и речи Родольфа, одержимого страстью к Эмме. Два типа риторики -- казенная, бюрократическая и бытовая, «романтическая» -- сливаются, переплетаются, комментируя друг друга столь красноречиво, что никаких авторских оценок не требуется.

Мастерство Флобера в полной мере и точно было оценено его верным учеником -- Мопассаном. Мопассан считал Флобера великим художником. Величие Флобера проистекало из слияния «стиля и наблюдения», верности жизни, правдивости и поразительного «совершенства формы». У Флобера Мопассан видел «редчайшее качество -- талант постановщика», который прячет свое искусство за фактами жизни, скрывает тот колоссальный труд, что стоит за иллюзией жизни. «У него форма -- это само произведение», которое «настолько совершенно», что «из него нельзя выкинуть ни одной частицы, не нарушив общей гармонии». «Выражение и композиция, которые абсолютно соответствуют мысли» -- вот в чем совершенный стиль этого писателя, по характеристике Мопассана. В письмах Мопассана раскрывается гигантский труд Флобера над формой: «Но, конечно, он будет больше всего упрекать меня в повторении слова «огромный» дважды на расстоянии двух строчек, в употреблении слова «проститутка» вместо слова «шлюха», а главное, в неудачном звучании одной фразы... Ибо Флобер беспощаден к таким промахам, и мне без того достаточно «влетит» за несколько повторений и за обилие вводных фраз, которых я не сумел избежать из-за спешки» См.: Реизов Б.Г. Творчество Флобера. - М., 1955. - С. 150 - 151..

«Объективная манера» Флобера -- средоточие его главного противоречия. Оно проистекало из его философской концепции, из своеобразного пантеизма, сложившегося под влиянием Спинозы. «Жизнь, жизнь. В этом все»,-- утверждал писатель. Свое собственное «я» он ощущал частицей некоей беспредельности. Природа постоянно возникает в его размышлениях, он с очевидной завистью поглядывает в ее сторону, поражаясь ее спокойной и вечной мудрости. Соответствием, адекватным выражением этой естественной мудрости Флобер считал науку. Воззвания к науке у него постоянны. Выше всего он ценил в науке то, что она, вслед за природой, «ничего не доказывает» («хороши естественные науки -- ничего не доказывают»). Он мечтал о том, чтобы придать искусству «точность наук физических», «найти метод, как в математике». Он полагал, что подобное науке искусство будет созерцательно, предельно объективно, предельно правдиво.

Правдивость -- в раскрытии «буржуазного сюжета» и только в нем. Флобер не видел другого сюжета, который мог бы стать залогом правдивости вследствие того, что его концепция истории была крайне пессимистической. «Третья революция» пришла, но Флобер разочаровался в ней, а заодно и в народе. «89 год сокрушил королевскую власть и дворянство, 48-й -- буржуазию, а 51-й год -- народ. Остался лишь один подлый, тупой сброд» -- таким представлялся Флоберу исторический опыт Франции, так он расценивал результаты революции. Естественно, что писатель враждебно отнесся и к Коммуне, и к коммунарам; он видел в социализме «лик прошедшего», но ни в коей мере не облик будущего. Определялись противоречия Флобера социальным пессимизмом, границами его историзма, а сказывались в том, что можно назвать «флоберизацией» его героя, и в том, что сам Флобер называл «муками слова».

«Флоберизация» героя -- это слияние автора и персонажа вследствие объективизма, вследствие отождествления правдивости с «буржуазным сюжетом». Флобер с исключительной силой осуждал своего героя, но он же увековечивал его самим фактом изображения и превращения в единственный достойный предмет искусства. Писатель поэтому эстетизировал реальность и драматизировал самый процесс творчества, драматизировал до крайности, до мук, до ощущения полного слияния с героями («меня увлекают, преследуют мои воображаемые персонажи, вернее, я сам перевоплощаюсь в них. Когда я описывал отравление Эммы Бовари, у меня во рту был настоящий вкус мышьяка») См.: Андреев Л.Г., Козлова Н.П., Косиков Г.К. История французской литературы: Учебник для филологических специальностей вузов. - М., 1987. - С. 275.. Флобер словно бы сражался с предметом своего изображения, и все его силы уходили на словесное увековечивание этого предмета, этого «буржуазного сюжета».