Социальные и культурные неравенства

1.5 Реальность повседневной жизни: повседневность в структурировании социальной реальности

1.5.1 Свойства повседневности и конструирование культурного капитала

«Повседневная жизнь представляет собой реальность, которая интерпретируется людьми и имеет для них субъективную значимость в качестве цельного мира. Будучи социологами, мы делаем эту реальность объектом своего анализа» - пишут апологеты феноменологической социологии Питер Бергер и Томас Лукман. Согласна с ними и украинская исследовательница, указывающая: «Первое значение слова «повседневность» это просто эмпирическая жизнь. Именно в этом эмпирическом мире мы обнаруживаем себя, здесь растём, радуемся, наслаждаемся, творим. Для большинства людей эмпирическая жизнь - реальная ценность, с нею вовсе не хочется расставаться, напротив, хочется жить бесконечно и никогда не умирать».

Однако для нас более важен «второй ведущий его смысл - повседневность как стандартизированный и нормированный срез эмпирической жизни, как мир правил, циклов, стереотипов». Именно социологи (Шюц, Гарфинкель, Блумер) обратили пристальное внимание на то, что наша действительность достаточно строго упорядочена. Первейшее и важнейшее свойство повседневности - это её общественный, коллективный характер, предполагающий постоянную коммуникацию. То есть сама по себе повседневность организована по ролям, знаниям, практикам. Наконец, повседневность - это сфера согласованных действий, такого поведения, где все взаимосвязаны друг с другом и интерпретируют мир вместе. А для этого человеческие позиции должны быть принципиально соизмеримы. Именно поэтому ключевым понятием для исследования внутренней динамики повседневности выступает понятие «опыт» - всё богатство переживаемых и мыслимых содержаний субъективности [34]. Этот феноменологический опыт может быть легко операционально трансформирован в конструктивистский хабитус, что ещё раз иллюстрирует потенциал синтеза этих двух парадигм.

Касательно структуры повседневности, то известная исследовательница О.Н. Козлова утверждает: «В повседневности как экономически, прагматически, "бытово" оформленной социальной жизни мы можем выделить две основных составляющие - трудовую и бытовую повседневность, области производства и потребления, работы и отдыха». Безусловно, такое бинарное разделение нелабильно и не всегда операционально, вследствие чего мы уже предлагали увеличить количество конститутивных элементов жизненного мира до трёх, с сохранением, однако, в числе этих элементов семейной повседневности наряду с трудовой (или, в нашей терминологии, «профессиональной») повседневностью и «субкультурной» повседневностью, причём последняя приобретает в последнее время всё большее значение для личностной самоидентификации.

Какие же свойства концепта повседневности важны для нас в контексте конструирования культурного капитала?

Как пишут П. Бергер и Т. Лукман, «Среди множества реальностей существует одна, представляющая собой реальность par excellence. Это -- реальность повседневной жизни. Ее привилегированное положение дает ей право называться высшей реальностью. Напряженность сознания наиболее высока в повседневной жизни. т.е. последняя накладывается на сознание наиболее сильно, настоятельно и глубоко. Невозможно не заметить и трудно ослабить ее властное присутствие. Следовательно, она вынуждает меня быть к ней предельно внимательным». В то же время парадоксальность реальности повседневной жизни заключается в максимальной автоматизации повседневного взаимодействия, в типизации любого социального действия в поле повседневности (типизации настолько близкой, что всё повседневное общение психолог Эрик Берн вне зависимости от сферы и содержания этого общения предложил атомизировать до мельчайших далее неделимых социальных актов, названных им условно «поглаживаниями» /Э. Берн «Игры, в которые играют люди»/) для облегчения интеракции и освобождения внимания индивида. Именно здесь, в повседневности, где в процессе социализации формируются начальные навыки социального взаимодействия (те самые, которые выше были обозначены как начальный тезаурус), предоставляются и навыки автоматизма в повседневности, и формируется осознание необходимости внимания в повседневной жизни в определённых случаях. То есть повседневное семейное взаимодействие конструирует личностный навык, смежный с понятием социальной компетенции, - а именно умение отличить «социально важное» (или «для-себя-важное») от «социально неважного» - с соответствующей концентрацией внимания, что является лишь одним из аспектов латентного культурного капитала.

«Я полагаю реальность повседневной жизни как упорядоченную реальность. Ее феномены уже систематизированы в образцах, которые кажутся независимыми от моего понимания и которые налагаются на него. Реальность повседневной жизни оказывается уже объективированной, т.е. конституированной порядком объектов, которые были обозначены как объекты до моего появления на сцене». Повседневности индивидов в своём пересечении представляют из себя экстернализованные жизненные миры - или их элементы - индивидов, составлявших систему взаимодействия на момент начала социализации объекта данного процесса. То есть реальность была упорядочена до и вне формируемой личности, образцы поведения интерсубъективны, и именно здесь индивид получает первое понимание неизбежности, объективности относительно себя социальной жизни, невозможности игнорировать объективированные значения, ценности, идеи и идеалы. Все эти феномены именно благодаря существующим формализованным нормам взаимодействия, иначе называемым институтами, оказываются объективированными, и, более того, - постижимыми и, таким образом, в сфере понимания социализируемого индивида, культурный капитал которого именно в этой повседневности и формируется.

«Реальность повседневной жизни организуется вокруг «здесь» моего тела и «сейчас» моего настоящего времени. Это «здесь-и-сейчас» -- фокус моего внимания к реальности повседневной жизни. В том, как это «здесь-и-сейчас» дано мне в повседневной жизни, заключается realissimum моего сознания». Символично, что именно с концентрации внимания на «здесь-и-сейчас» начинается биологическое бытие любого индивида: и не менее логично вследствие этого, что формируется именно концентрат биологического, личностного, индивидуализированного - неотчуждаемый культурный капитал в его ансамблированности с другими формами капитала.

И именно культура как центр внимания становится фокусом изучения повседневной жизни, её усвоения и интериоризации в процессе социализации впоследствии. В этом случае «здесь-и-сейчас» оказывается не только центром, но и конститутивным системным условием существования реальности повседневной жизни, но и необходимым и достаточным признаком повседневности.

«Реальность повседневной жизни представляется мне как интерсубъективный мир, который я разделяю с другими людьми. Именно благодаря интерсубъективности повседневная жизнь резко отличается от других осознаваемых мной реальностей. Повседневное знание -- это знание, которое я разделяю с другими людьми в привычной самоочевидной обыденности повседневной жизни», каковое разделение, добавим от себя, максимально ярко проявляется именно на примере и в случае с конструированием культурного капитала. Вряд ли обыденный деятель так чётко и ясно рефлексирует по поводу разделённости своей повседневности и повседневного знания, в то время как разделённость совместного знания - знания совместных или схожих культурных капиталов, на основании которых конструируются социальные сети - даже не требует доказательств или демонстрации. Именно такое конструктивистское бытие даёт человеку первичный опыт понимания своей социальности, своей включённости в социальную структуру и зависимости от неё, разделённости своих знаний с другими, своего субъективного мира - с субъективными мирами других, увязанных в систему релевантных друг другу отражений одной повседневности.

«Реальность повседневной жизни в качестве реальности имеет само собой разумеющийся характер. Она не требует никакой дополнительной проверки сверх того, что она просто существует. Она существует как самоочевидная и непреодолимая фактичность. Я знаю, что она реальна. Хотя у меня и могут возникнуть сомнения в ее реальности, я должен воздержаться от них, поскольку живу повседневной жизнью согласно заведенному порядку». Именно эта самоочевидность позволяет актору не задумываться над тем, какой конфигурации и как именно необходимо конструировать свой хабитус, и как именно ансамблировать собственные формы капитала. И хотя Зигмунт Бауман в книге «Индивидуализированное общество» говорит, что «в сфере повседневной жизни современные общества существенно отличаются от обществ середины прошлого века: новая краткосрочная ментальность приходит на смену долгосрочной», мы всё ещё уверенно можем утверждать, что сфера обыденности, требуя со временем освоения новых ролей, вовсе не так лабильна в смысле самоидентификации и вовсе не столь калейдоскопична в смене «ментальностей» (по терминологии Баумана), как вышеуказанные две других. Вследствие необходимости «биографии» (в ионинском смысле), её последовательности и наследственности, биографии, подразумевающей постоянство ансамбля капиталов, у индивида во все периоды его конструируемой биографии остаётся «общий знаменатель», на который он может опереться, - а говоря языком феноменологии - остаётся реальность сама собой разумеющаяся.

«Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры». По этому же поводу О.Н. Козлова говорит: «Повседневность - эта сфера постоянно воспроизводимых типичных социальных практик - имеет свои горизонтальные и вертикальные социальные координаты». Безусловно, важное свойство мира повседневной жизни, если мы планируем применять его свойства в анализе роли повседневности в конструировании в том числе и латентных структур культурного капитала. «Повседневность реализуется в пространственно-временных координатах, она является темпоральным и топологическим опытом, где время течёт в одном направлении, а пространство имеет три измерения» [34, с. 8] Без темпоральной и локальной релятивизации говорить про мир семейной повседневности не имеет смысла хотя бы в силу того, что он детерминирован темпоральностью и локальностью, существует в них и исключительно в них, изменяется в зависимости от них, предоставляет внесубъективные условия деятельности акторов через них, и именно в их координатах создаёт свои структуры.

Как мы увидели, категории и свойства повседневности, заимствованные из феноменологии, оказываются вполне применимыми при изучении рутинизированной социальной деятельности фамилистичных групп но не семьи как института, акцентируем внимание на этом ещё раз.

1.5.2 Жизненный мир личности: проблема формирования и функционирования в контексте повседневности

Жизненный мир - термин, введенный основоположником феноменологии Э. Гуссерлем, пытавшимся переосмыслить существующее отношение к миру и открыть сферу так называемого дотеоретического опыта. Это мир донаучной жизни с ее хаосом неупорядоченных созерцаний, с ее первичными обыденными структурами пространственности и временности, догадками, суевериями и предвосхищениями. Это ценностная основа всех идеальных образований и теоретических конструкций науки. Например, у древних греков, по Гуссерлю, был свой жизненный мир, свое изначальное видение действительности, природы, которая вовсе не была природой в современном естественно-научном смысле. Исторически, окружающий греков мир -- не объективная реальность, в нашем смысле, а их представления о мире, их собственная субъективная ценность со всеми принадлежащими сюда смыслами и значениями, со всеми их богами, демонами и т.д.

Жизненный мир -- “глухая скрытая атмосфера” (Гуссерль) основополагающих ценностей, горизонт всех смыслов и возможностей сознания, априорных структур до-предикативного опыта, из которых вырастают ценности культуры, научные конструкции, философские установки. Проблема “объективно-истинного” мира -- проблема вторичных и специальных интересов. Жизненный мир имеет объективность совершенно другого рода, которая раньше игнорировалась и не принималась в расчет позитивными науками как нечто субъективное, аморфное, подлежащее преодолению. В частности, центральной проблемой жизненного мира становится проблема живого осмысленного созерцания, рассматриваемого современной наукой как неопределенное и смутное понятие, как нечто малоценное по сравнению с общезначимостью логического.

Важное значение понятие «жизненного мира» (Lebenswelt) получает в концепции Хабермаса, объединившего наработки Гуссерля с символическим интеракционизмом Дж.Г. Мида. «Жизненный мир обладает не только функцией формирования контекста коммуникативного действия. В качестве ресурса жизненный мир конститутивен для процессов взаимопонимания... Мы можем представить себе жизненный мир, поскольку он привлечен к рассмотрению в качестве ресурса интерпретаций, как организованный в языке запас изначальных допущений, предпочтений, которые воспроизводятся в виде культурной традиции». Коммуникативное действие служит и укреплению традиции, и обновлению культурного потенциала, равно как социальной интеракции и формированию солидарности; в аспекте социализации оно способствует формированию личности, обретению ею идентичности. [84]

«Жизненный мир» -- это «смысловой фундамент», почва любого человеческого знания, в том числе и естествознания. В этом смысле жизненный мир определяется Гуссерлем в противопоставлении к конструкциям естествознания и объективным наукам как таковым. Если для естествознания мир природы открывается через объяснение и он объективен, то жизненный мир открыт нам непосредственно и он субъективен, мы его понимаем. [51]

Жизненный мир выступает общей дорефлексивной предпосылкой и всякого действия, и всякой теоретической конструкции, и научной объективности. Тогда можно интерпретировать жизненный мир как мир тождественный, в определенной степени, естественной установке. Под естественной установкой понимается «привычно устойчивый стиль волевой жизни с заданностью устремлений, интересов, конечных целей и усилий творчества, общий стиль которого тем самым предопределён». Установка -- это нормальный для данного сообщества стиль жизни. Естественная установка -- это «по сути своей изначальная установка, характеризующая исторически фундаментальный способ человеческого существования <...> Естественная жизнь характеризуется при этом как наивная именно благодаря своей вжитости в мир -- в мир, который всегда определён как наличествующий универсальный горизонт, но нетематизирован» [цит. по 51]. Естественная установка характеризует такую жизнь, где люди принимают на веру существование внешнего социального и природного мира такими, какими они представляются. Человек естественной установки знает мир как целое, поскольку именно в целом он выступает как нечто самоочевидное, самодостоверное, (это и означает, что мир не «тематизируется»).

Хабермас исходит из того, что для повседневной коммуникации только такое действие является приемлемым и естественным, и все существующие социокультурные формы всегда так или иначе ориентированы на продолжение коммуникации с помощью средств аргументации, «сколь бы рудиментарны ни были формы аргументации и сколь бы мало ни были институализированы процессы достижения взаимопонимания». Другими словами, повседневная коммуникация, которой имманентно присуща рациональность, протекает главным образом в контексте ориентированного на взаимопонимание действия, из которого индивид не может выпадать надолго.[51]

Хабермас определяет жизненный мир как «фоновые допущения», «контекст ситуации действия», «контекст процессов понимания», «запас культурных самоочевидностей». «Жизненный мир, -- пишет немецкий философ, -- образует, таким образом, интуитивно уже заранее понимаемый контекст ситуации действия; в то же время он поставляет ресурсы для процессов истолкования, в которых участники коммуникации стараются покрыть возникающую в той или иной ситуации действия потребность во взаимопонимании».[цит. по 51]

Феноменология предлагает целую “мировую схематику”, она различает ряд миров: а) мир научной объективности; б) многочисленные миры, обусловленные специфичными донаучными интересами: мир бизнесмена, плотника и т.д.; в) дообъективный мир восприятия, мир непосредственных переживаний и интуитивно полагаемых ориентиров, предвосхищающих дальнейший опыт; г) жизненный мир в полном смысле этого слова как горизонт, в котором даны и конституируются другие миры -- «совокупность априорных структур, предопределяющих образчики любого опыта», “архетипы” пространственности и временности, горизонтности и историчности, присущие любой культуре.

Именно в последнем смысле мы и говорим о жизненном мире индивида, который включает в себя, конституируя их же, многочисленные миры второго типа. При этом мы можем говорить о том, что жизненный мир современного человека, кроме жизненного мира семейного деятеля (который выступает как нерефлексируемый опыт наблюдения и действования в повседневности семейного бытия), системно включает в себя жизненный мир, сформированный на основании «донаучного интереса» (то, что мы обозначили выше как «жизненный мир субкультуры»), и жизненный мир профессионального профиля. И только в таком контексте можно исследовать действия повседневного актора в современном мире множественности идентификаций, пересечения ролей и даже динамичности стигм (а последнее словосочетание ещё несколько лет назад рассматривалось бы как ересь!), только категориальный аппарат феноменологии позволяет сквозь множество слоёв различных ценностных, идейных, идеальных, нормативных наносов «докопаться» в личностной структуре, неизмеримо усложнившейся в последнее время, до действительных, реальных и актуальных в данный момент мотивов и детерминант поведения.

1.5.3 Повседневность в конструировании культурного неравенства: культурный капитал как зеркало повседневности

Исследователи [в частности, 45] выделяют три уровня взаимодействия хабитуализированных структур и повседневности:

1. Микроуровень или уровень индивида.

Микросреда в огромной степени содействует формированию личности человека, занимающего определенные социальные позиции и играющего определенные социальные роли. Существенное влияние на процесс социального воспроизводства индивида оказывает, как известно, социальный статус родителей. Семья, в свою очередь, обеспечивает первичное включение индивида в систему социальных связей. Семья как социальный институт характеризуется многообразным набором выполняемых социальных функций, основной из которых является обеспечение социального воспроизведения индивида. Положение семьи как агента социального воспроизводства в обществе двойственно: с одной стороны, через нее накапливается и передается социальный опыт предшествующих поколений в форме ценностных ориентаций, обычаев, традиций; с другой стороны, семья сама подвержена воздействию макросреды, являясь одним из социальных институтов. То есть семья выполняет роль связующего звена между индивидом и обществом: она выполняет социализацию индивида, по принятым в обществе традициям и ценностям, одновременно с этим способствуя выработке новых норм. В социологической литературе чаще всего в качестве референта социального происхождения рассматривался отец, через него исследовалось влияние происхождения на всевозможные социальные характеристики индивида.

2. Мезоуровень или уровень группы. Внутри группы передаются навыки, то есть происходит некая "предсоциализация". В таких случаях люди вкладывают меньше усилий в достижение этого статуса и затрачивают усилия на то, чтобы подняться выше. То есть культурный капитал передается более «концентрированно». К отрицательным сторонам явления можно отнести более «закрытый» доступ для других членов группы, в свою очередь, меньшее количество новых членов означает меньше «свежей» крови, меньше новых идей, более традиционный взгляд на проблемы и их решение. Однако, те, кто в данной ситуации добивается желаемого статуса более талантливые, более настойчивые и, вероятно, ценят свое положение выше, чем «традиционные» члены группы.

3. Макроуровень или уровень общества. Здесь можно говорить о различных механизмах баланса воспроизводства, которые основываются, с одной стороны, на оценке индивидов по способностям, талантам, одаренности, а с другой стороны, существенную роль играет социально-экономическое положение семьи в общественной стратификации, влияние экономических, политических и т.д. факторов. Вообще, данный уровень рассмотрения очень близок теории меритократии. В целом, идея меритократии предполагает, что социальные позиции в рамках профессиональной структуры должны заниматься по заслугам (meritas) на основании универсальных критериев достижения, а не с точки зрения критериев возраста, пола или унаследованного состояния. Но в данном случае, меритократический идеал сталкивается с проблемой объективного измерения таланта вне зависимости от наследуемых преимуществ. В качестве отрицательного фактора данного подхода можно назвать следующее явление, получившее название креденциализм, который означает тенденцию последнего времени определять общественные позиции индивидов (особенно профессиональные) на основании особенностей их образования или послужного списка (то есть credentials). При этом стремление к улучшению послужного списка превращается иногда в самоцель. В этом случае искажается смысл образования, а спрос на различные квалификации и их приобретение могут иметь весьма мало общего с навыками, требующимися при конкретной работе. Например, многие виды подготовки, прелагаемые разросшейся за последнее время системой высшего образования, могут выступать в качестве не средства обучения определенным профессиям, а ограничения доступа к ним.

Идея вовлечённости повседневности в конструирование культурных неравенств заметна в теоретических конструктах многих авторов. По Дарендорфу, «предлагаемые той или иной культурой жизненные шансы являются сочетанием двух элементов: наличия «выборов», доступных индивиду возможностей совершить личный выбор, с одной стороны, и «привязок», различных социальных связей, от которых индивид зависит или которые обусловливают и подтверждают превращение возможности выбора в его реальное воплощение» [59, с. 29]. И если «привязки» можно рассмотреть как реминисценции социального капитала, то «доступные индивиду выборы» есть не что иное, как предлагаемые культурой ценности и нормы, причём не только предлагаемые, но и принимаемые, хабитуализированные.

Личностная повседневность любого периода и социальный статус индивида через его культурный капитал очень часто оказываются в жёсткой взаимоувязке. Так, результаты исследования российского исследователя показывают, что «существует прямая связь семейного происхождения с образовательной стратификацией как одним из важнейших условий воспроизводства социальной структуры именно через культурный капитал»: несмотря на падение материального положения интеллигенции, «именно из этой среды больше всего становятся студентами». «Лица, происходящие из категорий, занимающих более высокое социальное положение, имеют больше шансов на преодоление барьера обучения по сравнению с представителями так называемых низших классов» [28, с. 35], в том числе и по причине большей привычности к подобным формам практик, по причине подготовленности к ним, их опривычнености для данной повседневности - всего того, что Бурдье называет хабитуализированностью.

Так, согласно польским данным, уже в 1982 году наличие отца-интеллигента гарантировало почти в 7 раз (6,77) больше шансов для перехода на ступень выше начальной школы в сопоставлении со всеми остальными. Происхождение из семьи работника умственного труда также давало больше (1,99) шансов, однако в несколько раз меньше, чем в случае интеллигенции. В случае владельцев предприятий они находились на среднем уровне (1,08), зато ниже средних определялись шансы детей рабочих (0,55-0,60), а как самые низкие - крестьянских детей (0,21) [приводится по 28]. Исследователи объясняют это вмонтированием через повседневность в хабитус определённых установок через социально-профессиональный статус родителей, их образовательный уровень, которые «сами по себе становятся некоторыми обязательными требованиями к формированию адекватных типов поведения молодых людей посредством установления на достижения и последующую карьеру» [53, с. 105].

В этом вопросе семья и школа отнюдь не стоят по разные стороны баррикад. Но при этом культурные капиталы, получаемые школьником в семье и в школе, могут не только не совпадать друг с другом, но и быть совершенно не совместимы.

Культурный капитал, даваемый семьей даже в том случае, если в нем преобладает естественнонаучное знание, по преимуществу является общим, а не специализированным, как культурный капитал, приобретаемый в школе, относится к специализированному знанию, рефлексируемому и рационально сформулированному. Поэтому знание, получаемое в семье, относится к сфере "духовного" образования. Именно оно и подталкивает к переворачиванию иерархии предметов "светской" школы.

Вместе с тем, чем ниже семейной культурный капитал и чем больше образование становится средством сохранения занимаемой родителями позиции в обществе, тем сильнее выходцы их этой семьи склонны доверчиво и беспрекословно принимать положения школьного образования. Очень часто в силу социальных причин это оборачивается против них самих: они заведомо превращаются в потребителей "мертвого" знания и, вместе с тем, - для того чтобы им овладеть - вынуждены загодя "умерщвлять" собственные способности к критической оценке. [3]

Мы видим, как различная конфигурация повседневности предопределяет различные жизненные траектории и дифференцированные экспектации посредством различных культурных капиталов.

При этом культурный капитал не является единственным каналом влияния повседневности на стратификационный статус и капитализированность позиции индивида. Важным инструментом этого влияния оказывается формируемый параллельно социальный капитал. Уже социологическим трюизмом стало то положение, что конфигурация повседневности определяет как круг общения, так и способ, так и содержание его для каждого конкретного индивида. Однако для нас прежде всего интересна комплексность, соединённость конструирований социального и культурного капиталов, что приводит к их соотнесённости и взаимокорреляции. Так, «анализ социальных факторов вовлечённости в общественные организации Украины подтверждает также достаточно устойчивую корреляцию между образовательным уровнем и членством в таких организациях. Респонденты с высшим образовательным уровнем социально более активны, что связывает образование как фактор расширения возможностей социального и социокультурного выбора граждан с высшим уровнем его социальной осведомлённости и гражданской компетентности», что может быть проиллюстрировано нижеследующей таблицей (в процентах, на 2009 год, выборка в 1800 человек).

В то же время анализ ценностной сферы высококапитализированных культурных акторов демонстрирует, что «для профессионалов характерно стремление применять и сейчас, и в перспективе уже имеющиеся профессиональный опыт и квалификацию, работать в коллективе с устоявшимися связями, сохранять стабильность достигнутого. Для них даже переход на более квалифицированную работу мало желателен» [21, с. 31], для них «более присуще понимание необходимости в практике коллективных действий», уверенность в поддержке со стороны коллег, выше самоидентификация со средним классом при сопоставимом с непрофессионалами доходе. Здесь одновременно реализуются и социальный капитал, и культурный капитал, формирующие экспектации и интенции.

Формирование экспектаций и интенций оказывается вообще очень важным посредником между повседневностью и статусностью индивида. То же самое исследование демонстрирует, что «для наиболее ориентированных на образование слоёв нашего общества - специалистов - эта проблема (получение как можно более высокого образования - А.Г.) наиболее актуальна» [21, с. 34]. Согласно другому исследованию по социологии образования, «первокурсники основным источником информации о вузе и специальности считают родителей (около 40% опрошенных) и друзей» [20, с. 136] - а это и есть культурный капитал семьи, его трансляция.

Не только схемы оценивания - сами схемы действия оказываются под влиянием повседневности в контексте конструирования ею культурного капитала Так, респонденты-выходцы из семей, где отцы имели высшее образование, «в два раза чаще (60,5%) воспроизводят достигнутый отцом образовательный уровень» [61, с. 91], в то время как любое другое образование отца даёт воспроизведение в образовании сына на уровне 25-30%.

Одновременно нельзя забывать про такую сферу реализаций экспектаций и интенций, как потребление. Основным символом влечения к определенным культурным объектам является их потребление. Постоянные встречи в театре или в филармонии могут лучше, чем что-либо другое, рекомендовать двух ценителей прекрасного друг другу. Решающее значение в этом случае, однако, имеет то, какая именно культура потребляется. Сходным образом завсегдатай знаком со множеством конвенций, сложившихся вокруг каждого отдельного института культурного потребления. Как замечают Ди Маджио и Узим, «владение правилами поведения в учреждении высокой культуры имеет решающее значение при их посещении» [71]. Все же эти правила и посещения есть артефакты повседневности, тем или иным образом конструируемой актором. Ведь хабитус - это воплощаемое в поведении, речи, походке, вкусах человека прошлое (его класса, среды, семьи). В то же время хабитус формирует и будущее агента на основании "субъективной оценки объективных вероятностей", соразмерения желаемого и возможного - того, на что можно рассчитывать. [24]

Наконец, важным аспектом является инкорпорирование через повседневность той или иной идентичности. «Неважно, что мы будем говорить, важно, что это будем мы». «Мы» здесь - маркер довольно широкого слоя интеллектуалов, сосредоточенных в вузах и академических институтах, единственным достоянием которых является культурный капитал» [81]. Здесь мы наблюдаем ту же тенденцию: культурный капитал важен лишь в своей включённости в социальные взаимодействия и социальную контекстуализированность.

Интересным является вопрос участия повседневности в конструировании социальных неравенств в периоды социальной нестабильности и трансформаций. На примере Украины можно утверждать, что в этих условиях появился особый слой, условно обозначенный как «новые бедные» [90]. Тем не менее у них сохранились нематериальные - культурные и социальные ресурсы, опираясь на которые "новые бедные" семьи могли бы (но крайней мере теоретически) формировать новые, адекватные сложившимся социально-экономическим условиям, жизненные стратегии, направленные на преодоление бедности.

Основа их обеднения - инфляция культурного капитала: работа по специальности перестала обеспечивать им приемлемый уровень жизни, поэтому резко снизилась значимость их профессиональных навыков, опыта и образования. Именно невозможность превратить культурные ресурсы в культурный капитал и делает их "новыми бедными".

Роль культурных ресурсов в построении семейных стратегий "новых бедных"трудно оценить однозначно. С одной стороны, они продолжают играть, значительную роль для этих семей, даже в условиях обесцененности образования и профессиональных навыков. Культурные ресурсы увеличивают число жизненных шансов, облегчают детям доступ к высшему образованию и определяют социальное положение семьи, не позволяя ей в условиях бедности маргинализироваться. В то же время стратегии преодоления бедности с помощью опоры на культурные ресурсы выстраиваются очень плохо.

Личные культурные ресурсы, понимаемые только как профессиональные навыки, оказываются бесполезными в ситуации "новых бедных", поскольку те не могут - по объективным или субъективным причинам - превратить их в культурный капитал. Стремление во что бы то ни стало сохранить свои статус специалиста с высшим образованием в условиях, когда специальность не пользуется спросом на рынке труда и работа очень плохо оплачивается, ведет к закреплению бедности. В тоже время отказ от использования культурных ресурсов в профессиональной деятельности ведет только к кратковременному выигрышу в деньгах, а не к принципиальному преодолению бедности, и чреват выпадением в маргинальность - когда статус специалиста с высшим образованием оказывается безвозвратно утерянным, а новый не приобретен. Эта стратегия также оказывается тупиковой.

Более перспективным представляется такой подход, когда в число активно задействованных культурных ресурсов входят не только профессиональные, но и культурные навыки и когда при этом культурные ресурсы рассматриваются как семейные, т.е. как то, что можно передать детям «в наследство».

Таким образом, сила воздействия повседневности на конфигурацию капиталов оказывается настолько сильной, что позволяет многим исследователям говорить о ренессансе сословности и говорить даже о «наследственности» капиталов.

РАЗДЕЛ 2. СОЦИАЛЬНЫЕ И КУЛЬТУРНЫЕ НЕРАВЕНСТВА В ИСТОРИЧЕСКОЙ РЕТРОСПЕКТИВЕ

2.1 Социальные и культурные неравенства в истории социологической мысли

Идея общества, основанного на культурной, в том числе меритократической селекции, на монополии знания, контроле над культурным производством и потреблением более, чем на материальной собственности и богатстве, присутствовала в философии и социальных науках с давних времен, и своими интеллектуальными, гносеологическими корнями уходит во времена античности. Однако именно с середины девятнадцатого и, особенно, со второй половины двадцатого данная проблема не только была актуализирована, но и стала одной из центральных в обсуждении процессов общественных изменений, что, безусловно, предопределено было успехами того самого «этоса эффективности», о типологическом сходстве которого с веберовским протестантским духом пишут исследователи.

Обращение к анализу культурных различий и жизненных стилей проявилось уже в ранних социологических работах, интерпретирующих цивилизационные изменения в рамках оппозиционных концептов Gemeinschaft и Gesellschaft, как переход от обществ, в которых социальные связи были основаны на статусе, к обществам, в которых доминирующим фактором стал экономический контракт (Ф. Тённис, Т. Веблен, М. Вебер). Эти рассуждения примыкают к уже указанным нами выше идеям этоса эффективности по критерию доминирования в обществе формальных связей.

Наряду с этим, применительно к развивающемуся капиталистическому обществу в первом томе «Капитала» (1867 г.) К. Маркс показывает, как развитие акционерных форм отношений производит разделение функций управления и собственности; последнее ведет к стремительному росту армии специалистов и управляющих, обладающих специальным знанием и контролирующих процесс производства от имени собственников.

С этого периода тема новых социальных неравенств, основанных на знании, культурных различиях, образовании, жизненных стилях, становится одной из центральных в дискуссиях по социальной структуре и неравенствам. И каждое последующее поколение социальных теоретиков и исследователей обосновывает свое видение проявляющегося социального порядка переоткрытием либо новой интерпретацией данных неравенств: от технократических пророчеств Т. Веблена, М.Вебера и Дж. Бёрнхейма, обоснования представителями «Чикагской школы» (Р.Парк, Е.Бюргесс) взаимного влияния культуры и образа жизни на социальную стратификацию, тезиса «A cheap coat makes a cheap man» (М. Хальбвакс, начало 20го века [80]) до “нового маленького человека” в работе Р. Миллса “Белый воротничок: американские средние классы”, постиндустриальным теориям «класса знания» Д. Белла и Э. Гоулднера, теории производства социальных различений, стилизации социальных практик и роли «культурных посредников» П.Бурдье, наконец, концепциям социальных сред, основанных на культурных различиях.

Проведенные уже в 1960-х годах сравнительные социологические исследования мобильности и особенностей стиля жизни, характерных для представителей разных социально-экономических слоев и классов в различных индустриальных обществах, подтвердили относительную самостоятельность и весомость культурных факторов неравенства. Специальные эмпирические исследования, осуществленные П. Бурдье и Ж.-К. Пассероном с начала 1970-х годов, показали, что социальные позиции в процессе стратификации детерминируются двумя базовыми ресурсами: не только экономическим, но и культурным капиталом [см. 93]. Эмпирические исследования 1980--1990-х годов П. Бурдье, П. Ди Маджио, немецких социологов Ст. Градила, М. Веспера и др. демонстрируют, что различным социальным позициям, связанным с доступом к жизненно важным ресурсам, которые имеют представители конкретных социальных общностей, основанных на занятости, соответствуют заметные различия в жизненных стилях или культурно различающихся социальных средах. По результатам CASMIN-проекта по исследованию стратификации и мобильности в индустриальных странах в 1970-80-х годах Дж. Голдторп и Р. Эриксон в работе 2005 года сделали вывод о том, что «меритократическая селекция» (как они это назвали) в индустриальных обществах становится доминантной.

Таким образом, была осуществлена не просто констатация некоторых новых фактов. За ними следовал вывод о том, что «революция образования», рост влияния знания, изменений форм и интенсивности коммуникаций вызвали, с одной стороны, массовое появление высокообразованных, высококонкурентных профессионалов, возрастание влияния интеллектуалов в производстве и распространении культурных практик. С другой стороны, эти процессы стимулировали индивидуальную самореализацию через выбор и потребление культурных форм, что не могло не привести к радикальным изменениям в структурах неравенств. Вместе с тем, как отмечает на рубеже 2000-х годов Х.-Х. Ноль, «мы все так же далеки от знания специфического влияния тенденций [культурных изменений] и в целом их структурных следствий… И хотя все эти тенденции могут быть более или менее обнаружены во всех развитых индустриальных обществах, различия между обществами остаются слишком значительными». Данные теоретические, методологические и эмпирические ситуации стали вызовом социологии, ведущим к необходимости серьезных сравнительных эмпирических исследований проблемы, пересмотра методологии изучения и теоретических интерпретаций социальных неравенств, мобильности и форм социального господства. Для украинской социологии это исследовательское поле остается «невозделанной целиной», требующей как накопления эмпирических данных, так и специальных методологических и теоретических усилий по их «добыванию», обобщению и интерпретации.

Наконец, обратим внимание на то, что в начале 1990-х годов произошел новый поворот в постановке проблемы культурных неравенств, связанный с публикацией и широким обсуждением работы Р. Херштейна и Ч. Муррея «Колокольный изгиб: интеллект и классовая структура в американской жизни» (2005 г.) (или, как её ещё называют, «Колоколообразная кривая»- трёхслойная структура, детерминированная интеллектуальными особенностями акторов (также в систему стратификации включаются брачная система, статусы, «неофеодализм» и т.п.) [22].

Опираясь на материалы статистических исследований, проведенных среди школьников США, авторы аргументируют вывод о генетической укорененности интеллектуальных способностей а, следовательно, генетической обусловленности и неизбежности жесткого классового разделения обществ на тех, кто обладает высоким интеллектом (и определяет «вершину колокольного изгиба общества»), и остальных, у кого особые интеллектуальные способности не проявились.

2.2 Социологические объяснения культурных неравенств

При такой постановке проблемы важнейшими становятся вопросы о сущности культурных неравенств и факторах их (вос-)производства. Дискуссии по данным вопросам сконцентрированы вокруг понимания феномена, идеи культуры и далеки от завершения. Данные дискуссии сконцентрированы вокруг трех основных тезисов:

а) культура индивидуализирует социальное пространство, формирует рациональных социальных акторов, способных самостоятельно конструировать жизненные шансы и выбирать способы их достижения;

б) различие в доступе к идеям, знанию, когнитивным технологиям, культурным практикам и соответствующим институтам создает различные рамки социальных возможностей, ролевые репертуары и стратегии;

в) при помощи культуры люди по-разному интерпретируют социальные институты и отношения, видят мир сквозь разные «ценностные призмы», а, следовательно, по-разному относятся, приспосабливаются к социальному миру и получают разные «дивиденды».

Кроме того, в специальной литературе заметен существенный разрыв между теоретическими спекуляциями и эмпирическими исследованиями, которые в методологическом смысле часто ограничиваются констатацией a priori некоторого набора признаков, используемых для измерения культурных неравенств и соответствующих ресурсов или капиталов. Нередко в целях эмпирической верификации предлагается понимать под культурными неравенствами различия в формах языка, культурного опыта, систем ценностей, либо «культурные измерения потребления, стиля жизни и вкуса».

Несмотря на то, что определение культурных неравенств остается дискуссионным, с точки зрения фиксации принципиальных свойств явления и с методологических позиций структурно-деятельностного подхода мы не видим принципиальных противоречий в большинстве существующих определений. В определении культурных неравенств мы предлагаем отталкиваться от ключевых идей данного подхода, согласно которым, во-первых, социальная действительность представляется структурированной как социальными отношениями, так и представлениями агентов об этих отношениях; и, во-вторых, социальные отношения, интериоризируясь в процессе осуществления практик, превращаются в практические схемы, по П. Бурдье, или в схемы производства практик неравенства. В таком контексте под культурными неравенствами предлагаем понимать неравенства социальных возможностей, или жизненных шансов, которые вытекают из различия в специфических и социально обусловленных ресурсах и практиках, а именно:

§ ресурсах знания, образования, квалификации, ценностей, языка, манер, вкусов, использования информационных технологий и

§ культурных практиках стилей жизни, речи, потребления, получения знания, творчества, проведения свободного времени и формирования предметной среды (жилища, рабочей обстановки, одежды, аксессуаров и т.п.).

Особенностью культурных практик является их направленность на личностное самовыражение, которое не свободно от доступных ресурсов и особенностей социализации, ценностей и идентификации с социальными средами / группами.

Каждый из ресурсных и практических компонентов культурных неравенств способен образовывать относительно самостоятельные и в то же время пересекающиеся поля их проявления, в которых обнаруживаются неравенства жизненных шансов. В таком смысле мы можем говорить об информационных неравенствах, неравенствах в образовании, специальных знаниях и квалификации, использовании конкретных культурных практик (досуговых, потребления, стилизации жизни и пр.) как проявлениях в целом культурных неравенств в конкретном обществе.

Среди факторов, непосредственно воздействующих на выбор культурных практик, особая роль принадлежит «треугольнику» взаимозависимых векторов: ценностно-нормативной системе (по Т. Парсонсу, Р. Инглехарту), уровню жизни и благосостояния. Особое значение среди ресурсов, обеспечивающих выбор культурных практик, принадлежит ресурсам образования и знания. Зависимость свободы выбора культурных практик и степени контроля общества за формами и способами самовыражения индивидов опосредуется уровнем жизни и благосостояния. Свобода выбора возрастает при понижении контроля со стороны общества и росте благосостояния. И, наоборот, в условиях взаимного снижения контроля общества и уровня жизни выбор культурных практик оказывается вынужденными. Именно поэтому мы полагаем необоснованными интерпретации фактов ограничения читательских интересов, посещения театров и концертов и т.п., которые широко проявились на протяжении 1990-х годов в украинском, российском и др. посткоммунистических обществах, как снижения значимости культурных ресурсов и практик или как «исчезновение интеллигенции».

При этом открытым остается вопрос о том, какую роль в культурных неравенствах, с одной стороны, играют индивидуальные способности и таланты, в какой мере они являются данными человеку от Бога и, с другой стороны, в какой мере индивидуальные способности и таланты являются обусловленными социальным опытом, а следовательно, ими можно пренебречь в изучении неравенств? Как бы мы ни отвечали на данный вопрос, а, следовательно, ни стремились ввести данные критерии в анализ культурных неравенств либо уйти от них, индивидуальные способности и таланты «прорываются» в структуру культурных неравенств, производя различения культурных практик и их продуктов по признакам творчества либо рутинного воспроизводства опыта, накопленного в результате формального образования и практической деятельности, по признакам избирательности вкусов, манер либо пассивного потребления того, что не требует усилий, доступно и широко рекламируемо и прочее.

Доминирующие гипотезы, отражающие названные смысловые оси, а именно:

· модернизационная гипотеза (П. Блау и О. Данкен, В. Цапф, Д. Трейман, Г. Гэнзбум и др.), подчеркивающая тенденцию уменьшения воспроизводства культурных неравенств в процессе экономического развития, ведущего к смещению аскриптивных факторов статуса к факторам достижения, к понижению классово обусловленных неравенств;

· индивидуализирующая (постмодернизационная) гипотеза (Р. Инглехарт, У. Бек, З. Бауман, Л. Ионин), которая также формулирует представление о понижении культурных неравенств, однако в связи с ослаблением семейной интеграции и повышением возможностей индивидуального выбора жизненных стратегий, замещением традиционных, материальных ценностей постматериальными. Основной тенденцией видится замещение классово обусловленных неравенств (в социально-экономическом смысле) неравенствами подвижных социальных сред;

· гипотеза, фокусирующая внимание на межнациональных различиях, культурно-историческом наследовании. В частности, C. Рийкен и У. Мюллер приходят к выводу о том, что межнациональные различия причин, масштабов и роли культурных неравенств объясняются, прежде всего, специфическими историческими, институциональными и политическими характеристиками обществ, особенностями школьной и академической систем, исторически сложившимися системами стратификации;

· гипотеза, утверждающая принципиальную роль факторов политики, политического регулирования проблемы неравенств. В частности, доказывается (Ф. Паркин и др.), что бывшие общества государственного социализма или общества, имеющие социал-демократическое правительство, обеспечили равенство возможностей в доступе к образованию и другим культурным ресурсам, в результате произошло понижение влияния аскриптивных факторов социо-культурного и экономического наследования, а, следовательно, понижение культурных неравенств;

· идеологическая гипотеза, которая подчеркивает роль конструирования идеологий, дискурсов неравенства и справедливости, что происходит в соответствии с материальными и культурными обстоятельствами, дабы осмыслить, представить эти обстоятельства и действовать сообразно им (М. Фуко, Э.Лакло, М.Браун и др.). Таким образом, (вос-)производство неравенств представляется, прежде всего, как производство идеологий, знания о них, а последнее выступает результатом компромисса и борьбы между историческим наследием и индивидуальными и коллективными попытками объяснить и подчинить себе мир. Данная гипотеза приводит к анализу символических средств, с помощью которых различные группы борются за позиции внутри изменяющегося социального пространства - пространства, которое они сами же и создают. A идеологически сконструированные неравенства оказываются пронизанными отношениями господства;

· культурно-конфликтная, или гипотеза культурного воспроизводства (П.Бурдье, Ж.-К. Пассерон, П. Ди Маджио, Р. Коллинз, и др.), которая учитывает совместное влияние приобретаемого и наследуемого культурного капитала и социально-экономической позиции; данная гипотеза предвидит воспроизводство и, возможно, усиление культурных неравенств, культурной гегемонии с развитием постиндустриальных отношений, а также воспроизводство классовых различий наряду с различиями культурных сред (сегментов), пронизывающих социальные классы.

2.3 Социальная стратификация: социологическая ретроспектива

Проблема социальной стратификации - вероятно, ключевая проблема современной и не только социологии. Ведь ключевой вопрос социологии «Как возможно общество?» решаем только в ответе на вопрос «Как возможно ДАННОЕ общество?», а любая характеристика любого общества начинается с его структуры, описание каковой неизбежно замыкается на концепте стратификации.

На различной оценке степени значимости образования и строятся теории социальной мобильности и социального воспроизводства. То есть, с одной стороны, все в большей степени возникает новая идеология, воплотившая желание членов общества через образовательные институты достигать «неаскриптивного статуса». Достигнутый человеком уровень образования открывает ему доступ к соответствующим видам деятельности, профессиям, специальностям, должностям. Именно в этом смысле система образования может рассматриваться как фактор социальной мобильности, как один из наиболее массовых каналов социальных перемещений. Идеология промышленной революции возвысила «преследование индивидами собственных интересов» (тем самым и интересов семьи) во имя улучшения своего материального положения. Идеальным участником этой конкурентной системы был «самостоятельно пробившийся человек», сумевший соединить свои врожденные способности с возможностями, открываемыми конкурентной рыночной системой». Именно эту, «всегда становящуюся», «процессуальную» картину стратификации предпочитают изучать современные социологи, несмотря на их множественные оговорки относительно «сословности», «неосословности», «возрождённой сословности» современного нам общества.