Реакция общества на убийство Александра II

«Всякая историческая эпоха выдвигает свои определенные наслоения на слово», писал П.А. Флоренский. Поставленное в различный контекст, понятие цареубийства может порождать целый спектр ассоциаций, а потому и множество ракурсов исследования. Тема цареубийств имеет огромный потенциал, а потому выглядит поистине неисчерпаемой. Выбранный ее аспект, однако, призывает ограничить и четко очертить круг рассматриваемых проблем, а также хронологические рамки, иначе велик риск раствориться в том количестве цареубийств и дворцовых заговоров, которые переживало российское государство не протяжении всей своей истории.

Прежде всего, подчеркнем, что речь идет об идее цареубийства. В качестве таковой оно может выступать отдельно от практики, и даже не иметь с ней ничего общего: как цареубийство может осуществляться без всякой идеи, так и идея может не найти своего реального воплощения. Но именно как идея оно оказывается встроенным в сам институт царской власти, потому как категория смерти (бессмертия) напрямую связана с тем сакральным смыслом, которым наделяется эта власть, в особенности, самодержавная. Это довольно точно передано М. Волошиным, который видел в определении «самодержавие, ограниченное удавкой» не политический смысл, который принято в него вкладывать, а смысл сакральный: «Справьтесь с историей культуры и с историей религий: цареубийство - это тот корень, из которого вырастает царская власть. Оно предшествует институту самодержавия. И не мудрено, что то, что породило самодержавие, остается с ним и сопутствует ему во всей политической эволюции». Идея цареубийства, таким образом, будучи направленной на физическое уничтожение носителя власти, в конечном счете служит высшим ее утверждением. Поэтому центральное значение приобретают обстоятельства, в которых реализуется идея. Убийство монарха «на троне и в короне» в корне отличается от простого физического устранения возможного претендента на престол. Иначе говоря, в первом случае, цареубийцы имеют в виду сакрально-символический статус монарха (этот статус либо признается, либо отвергается), во втором - претендент этот статус безвозвратно утратил или никогда не имел (нечего признавать или отвергать). В этом смысле два цареубийства времен Екатерины II - свергнутого государя Петра III и слабоумного Иоанна Антоновича, убитого из предосторожности - не одно и то же явление по своему символическому значению.

Радикализм, о котором также пойдет речь, как и цареубийство, имеет весьма длинную, многовековую историю, и рассматривается в данном случае не как практика, а, прежде всего, как система идей. В России вид таковой она приобретает в XIX веке. Идея цареубийства встраивается в эту систему в своем тираноборческом варианте, главная особенность которого: посягательство на царскую власть осуществляется как покушение «слабых» на «сильных» (имеется ввиду не реальная физическая сила - в этом отношении безоружный Александр II, убегавший от стрелявшего Д. Каракозова сторона, безусловно, страдающая, а символические категории - «облеченный властью» и «подчиняющийся ей») с целью устранения монарха, попирающего права своих подданных. Тем самым идея приобретает пафос освободительного акта.

Подобный подход обусловил выбор основных сюжетов главы и ее хронологические рамки - с середины XVIII - до начала XX века. Идея цареубийства в практике дворцовых переворотов существовала вне системы радикальных идей, хотя наследие переворотчиков XVIII века, вошедшее в следующие поколения в качестве элементов политического мышления, оказывало значительное влияние на политическое поведение «заговорщиков» XIX века. Вполне естественно, что довольно большое внимание уделено взглядам Народной воли. Сюжет же с убийством последнего русского царя служит логическим завершением анализа идеи цареубийства.

Идея цареубийства будет рассмотрена в трех основных ее аспектах. Прежде всего, это ее функционирование в качестве политического механизма, средства реализации политических устремлений различных общественно-политических сил. Следует подчеркнуть, что речь идет не о том, насколько эта идея была на самом деле действенной, а как представляли механизм ее действия сами цареубийцы, какие цели они ставили себе и какие мотивировки предлагали для реализации этой идеи.

Следующий немаловажный момент - нравственная сторона идеи цареубийства. Естественно, что цареубийство относилось к тяжким государственным преступлениям, но как любое убийство оно подлежало и нравственной оценке. По замечанию В. Соловьева, задача права (закона) «не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царствие Божие, а только в том, чтобы он до времени не обратился в ад», нравственность же есть «безусловный идеал», не подлежащий ограничению. Какие бы цели не ставили перед собой цареубийцы, им приходилось сталкиваться с этической стороной дела, с нравственным обоснованием убийства, и этому моменту они придавали гораздо большее значение, чем их исследователи, часто подменявшие анализ нравственных воззрений радикалов собственным отношением к их деятельности, либо вовсе игнорировавших эту сторону проблемы. Ее значимость подчеркивается тем обстоятельством, что идея цареубийства нередко служила и служит поводом для различного рода философско-этических рефлексий, ориентирующихся на более широкие моральные проблемы.

Наконец, «мифология» цареубийства является неотъемлемой частью его идеи. В данном случае внимание сконцентрировано не на мифологии радикалов в целом. Рассматривается мифология конкретной идеи. Понятие «миф» здесь предпочтительнее определению «предание», которое употребляется в третьей главе. Как представляется, в случае русских радикалов речь идет о целенаправленном конструировании «идеального» мира «псевдореальности», которая оставалась универсальной лишь для данной группы. Влияние ее на остальное общество хотя и было сильным, но не приобретало тотального характера. Следует, однако, подчеркнуть, что «целенаправленное конструирование» нисколько не означает «вымысел, в который не верят», не умаляет самоценности радикального мифа. Однако в нашем случае речь скорее идет об его инструментальном, прикладном характере.

1.1 Идея цареубийства как феномен политических отношений

цареубийство либерализм александр радикальный

В эпоху дворцовых переворотов кровавая развязка смены монархов на престоле была реализована лишь дважды: над отстраненным от трона Петром III в результате дворцового переворота 1762 г. и Павлом I, павшего жертвой заговора 11 марта 1801 года. Остальные дворцовые перевороты были бескровными: монархи либо умирали естественной смертью (Петр II), либо оказывались в заточении (правительница Анна Леопольдовна). Механизм осуществления переворотов, выработанный в XVIII веке, ставил фигуру монарха в особое положение: он становился своего рода «знаменем» тех сил, которыми осуществлялся переворот и одновременно их заложником. Довольно жесткий бюрократический режим, созданный Петром I, а после смерти харизматичного и волевого правителя еще и утративший гибкость, ограничивал возможность его регуляции со стороны каких бы то ни было общественно-политических сил. По мнению современных исследователей, «при максимальном огосударствлении общественной жизни, отсутствии даже в зародыше легальной политической деятельности дворцовые перевороты становятся естественным способом разрешения противоречий между основными составляющими системы абсолютизма - самодержавной властью, правящей верхушкой и господствующим сословием». Все это было сопряжено с «удовлетворением материальных интересов господствующего сословия», а потому «любые неосторожные манипуляции в области интересов дворянства», предпринятые монархом, вызывали недовольство, выливавшееся в заговор.

В свидетельствах современников об убийстве Петра III нельзя найти сколько-нибудь развернутого обоснования этого поступка. Это вполне естественно. В частности, воспоминания самой Екатерины II или Е.Р. Дашковой, бывшей одной из активных участниц переворота, ответа на вопрос, зачем было совершено убийство, не дают, заменяя изложение причин события его мифологическим образом. О нем речь пойдет ниже. Власть, как известно, публично предпочитала не распространяться об истинных причинах смерти молодого государя, объявляя в качестве таковой болезнь. Следы политической мотивировки убийства прослеживаются, однако, в письмах непосредственного цареубийцы, А.Г. Орлова. Прозрачно намекая, чем может закончиться заточение Петра III («вся команда… молит Бога, чтобы он поскорее с наших рук убрался»), он выражает опасение, как бы тот «не умер, а больше … чтоб не ожил» и приводит политические доводы в пользу его смерти: «…он действительно для нас всех опасен для того, что иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть», т.е. указывает на опасность контрпереворота именно для группировки заговорщиков. Излагая версию о непричастности Екатерины II к убийству мужа, и находясь под его воздействием, один из мемуаристов, А. Шумахер, фиксирует при этом довольно интересный момент: «Нет, однако, ни малейшей вероятности, что это императрица велела убить своего мужа. Его удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех, кто вступил в заговор против императора и теперь желал навсегда застраховаться от опасностей, который сулила им и всей новой системе его жизнь, если бы она продолжалась». Мемуаристом сознательно подчеркивается момент «корпоративности» интересов, опасения конкретной группы лиц за свою судьбу, а не за судьбу империи. Таким образом, убийство Петра III вполне воспроизводит уже ставший классическим механизм дворцового переворота с довольно узким кругом участников и вполне прагматическими целями. Исследователями высказывается вполне справедливое мнение, что именно неспособность вписаться в предложенную схему, излишний «реформаторский энтузиазм» Петра III, не считающийся с дворянством, послужил главной причиной переворота. Цареубийство в этой ситуации было вовсе не обязательным, но и не противоречащим логике смены власти, оно потенциально было заложено в самой идее дворцового переворота. Опасность быть убитым лежала на всех монархах эпохи дворцовых переворотов. Цареубийство выступает здесь как практика, лишенная развернутых идеологических обоснований.

Переворот, закончившийся убийством Павла I, имеет все формальные признаки предыдущих дворцовых переворотов: форма заговора, немногочисленность участников, «корпоративность интересов» заговорщиков. Но политическая мотивировка становится более разнообразной. С итогом дворцового переворота 1762 года цареубийство 11 марта 1801 года роднит также мотив личной ненависти, высказывавшийся, в частности, П.А. Паленом. Но в отличие от убийства Петра III более четко выявляется, а главное, озвучивается, момент противостояния не просто отдельным павловским нововведениям, но всему режиму. Э. фон Ведель в своих записках, остановившись на характеристике положения в России к 1801 году, говорит даже о возможности переворота революции. Хотя цареубийство, как это подчеркивается И.В. Волковой и И.В. Курукиным, было совершено кругом еще более узким, чем предыдущие перевороты, и тщательно замалчивалось в последствии, резонанс в широких кругах общества оно получило несравненно больший, чем события в Ропше. Подавляющее большинство мемуаристов предваряет воспоминания об убийстве характеристикой Павла I как личности (она не лишена положительных черт, но тем ужаснее на их фоне выглядят черты отрицательные), рассмотрением внутреннего положения страны в его правление, и сходится на том, что цареубийство было желанно не только для группы заговорщиков, но для всего общества. Суждения типа: «Основательные опасения вызвали, наконец, всеобщее желание, чтобы перемена царствования предупредила несчастия, угрожавшие империи» - общее место воспоминаний. Одно из первых исследований - «Смерть Павла Первого» Шимана и Брикнера, коснувшееся запретной вплоть до начала XX века темы, воспроизводит структуру мемуаров, посвященных цареубийству 11 марта 1801 г.: от характеристики личности Павла к характеристике общественного недовольства системой его правления.

Самым ярким свидетельством того неравнодушия, с которым общество (не тот слой, который непосредственно был заинтересован в перевороте, а именно общество) относилось к павловскому правлению, служат воспоминания современников о реакции общества на цареубийство 11 марта 1801 года. Л. Беннигсен описывал состояние толпы на улицах: «Весть о кончине Павла с быстротою молнии пронеслась по всему городу еще ночью. Кто сам не был очевидцем этого события, тому трудно составить себе понятие о том впечатлении и о той радости, какие овладели умами всего населения столицы. Все считали этот день днем избавления от бед, тяготевших над ними целых четыре года. Каждый чувствовал, что миновало ужасное время, уступив место более счастливому будущему, какого ожидали от воцарения Александра I». Возвышенный слог характерен и для княгини Ливен: «У нас в ту пору отсутствовали поэты и историки, которые бы смогли с достаточной яркостию описать тогдашнее восторженное опьянение общества. Четыре года деспотизма, граничившего с безумием и порою доходившего до жестокости, отошли в область предания, роковая развязка или забывалась или восхвалялась - середины между этими крайностями не было. Время для справедливого суда еще не наступило. Вчера русские люди, засыпая, сознавали себя угнетенными рабами, а сегодня уже проснулись свободными счастливцами. Эта мысль преобладала над всем прочим, все жаждали насладиться счастием свободы и предавались ему, твердо веря в его вечность. Среди всеобщего ликования не было места ни сожалениям, ни размышлениям». Обаяние совершенного акта в записках современников было столь велико, что ему поддались и первые исследователи: «Опасность, которая угрожала всем окружающим и общественному порядку, принимала такие размеры, что насилие над Павлом могло быть совершено в интересах самозащиты. Решительные меры должны были считаться патриотическим делом. И, действительно, переворот 1801 года более, чем какие-либо другие, может быть назван спасительным актом». После убийства Петра III подобного наблюдать не приходилось.

Такой взгляд на цареубийство 11 марта 1801 года был, по-видимому, характерен и для самих заговорщиков, считавших себя спасителями империи, а свой поступок - делом патриотическим. «Не только никто из заговорщиков не таился в совершенном злодеянии, но всякий торопился изложить свою версию о происшедшем и не прочь был даже в худшую сторону преувеличить свое личное соучастие в кровавом деле. А когда чей-нибудь голос возмущался чудовищностью совершенного деяния, на это давался ответ:

- Что же, вы хотели бы вернуться к прежнему царствованию? Ну, и дождались бы того, что вся императорская семью была бы ввержена в крепость, а сами бы вы отправились в ссылку, в Сибирь» - вспоминала княгиня Ливен.

Барон Гейкинг передает свой разговор с графом П.А. Паленом: «Мы устали быть орудием подобных актов тирании, а так как мы видели, что безумие Павла вырастает с каждым днем, и вырождается в манию жестокости, то у нас оставалась лишь следующая альтернатива: или избавить свет от чудовища, или увидеть в ближайшем будущем, как мы сами, а быть может, и часть царской фамилии, сделаемся жертвой дальнейшего развития его бешенства. Только один патриотизм может даровать человеку смелость подвергнуть себя, жену и детей опасности умереть самой жестокой смертью ради 20 миллионов угнетенных, измученных, сосланных, битых кнутом и искалеченных людей с целью возвратить им счастье <…>. Такая услуга, оказанная государству и всему человечеству, не может быть оплачена ни почестями, ни наградами, и я объявил нашему государю, что не приму подарка <…>. Возможно, что мы были накануне действительного и, быть может, гораздо большего несчастья, а для великих недругов необходимо и сильное средство. И я должен сказать, что поздравляю себя с этим поступком, считая его своей величайшей заслугой перед государством, ради которого я рисковал жизнью и пролил свою кровь».

Думается, что подобные заявления со стороны заговорщиков не были простой риторикой. Специфика ситуации как раз и заключалась том, что не только они сами считали себя патриотами и спасителями Отечества, а получали поддержку в довольно широких слоях общества. Таким образом, по сравнению с 1762 годом круг заинтересованных в перевороте значительно расширился, и его форма получала новое наполнение. С этим связано наличие слухов о том, что Павлу I заговорщики предложили подписать документ, ограничивающий самодержавие. Здесь важна не столько реальность подобных сведений, а само их наличие. В связи с этим нельзя не увидеть рациональное зерно в мнении одного из исследователей: этот эпизод «очень характерен для того момента, ибо если даже это и слух, то он хорошо передает настроение современного общества, мечтавшего не только о перемене личности, но и самой системы».

Идея же цареубийства в свете этого приобретает новые черты. Прежде всего, хотя обсуждение темы подвергается жесткому запрету, цареубийство становится фактом общественного сознания. Оно вызывает в обществе определенную реакцию. Участниками и современниками отчетливо артикулируется его необходимость и политическая целесообразность в условиях режима. В отличие от убийства Петра III, речь идет не просто об устранении крайне нежелательного для заговорщиков лица, но об устранении принципа - пока еще не самодержавного, но деспотического, по представлениям современников, правления. Цареубийство начинает оправдываться наличием политического произвола. В этом отношении, событие 11 марта 1801 года, неся на себе отпечаток дворцовых переворотов XVIII века, служит отправной точкой развития идеи цареубийства в следующем столетии.

Следующий этап, в который идея получает разработку - движение декабристов. Как известно, сам термин «движение» достаточно условен, так как цели и планы будущих участников выступления на Сенатской площади претерпевали изменения не только в разное время, но и на уровне отдельных личностей. Тем не менее, идея цареубийства так или иначе появлялась в планах декабристов несколько раз: в 1816 г. ее впервые высказал М.С. Лунин, она обсуждалась в ходе московского совещания в сентябре 1817 года и петербургских совещаний 1820 г. В 1923 г. она становится частью программы Южного общества, ориентировавшегося на установление в России республиканского правления; в 1823-1825 гг. возникали 2 плана организации убийства Александра I (первый и второй Белоцерковский). Северное общество, хотя и отличалось от Южного умеренностью программ будущего государственного переустройства, также обсуждало возможность цареубийства (так называемое «рылеевское течение»), в 1825 г. его осуществление связывалось с именем А.И. Якубовича. Накануне восстания 14 февраля вопрос дискутировался на совещании у К.Ф. Рылеева, и в качестве убийцы теперь уже Николая I должен был выступить П.Г. Каховский. Как известно, «умысел на цареубийство» стал главной статьей обвинения декабристов. По замечанию М.В. Нечкиной, «следствие велось как бы по делу потенциальных цареубийц. Вопросы идеологии движения не столь интересовали следователей, как вопрос, считал ли Пестель по пальцам будущие жертвы императорского дома». За умысел на цареубийство пятеро преступников «вне разрядов» были подвергнуты смертной казни, а преступники I-VIII разрядов приговорены к различным мерам наказания за «участие в умысле» или «знание о нем».

Насколько различными были планы декабристов, настолько различной предстает мотивировка цареубийства в их показаниях. В силу того, что движение имело целью переустройство общественной и государственной системы, цареубийство являлось для декабристов лишь одной из задач, ведущих к воплощению их планов в жизнь. П.Г. Каховский оправдывал его пользой для дела, а, следовательно, и для Отечества: «…преступная цель была наша: истребить всю ныне царствующую фамилию и хотя с ужасным потоком крови, основать правление народное. Успеть в первом мы весьма легко могли. Людей с самоотвержением было достаточно. Я первый за первое благо считал не только жизнью, честью жертвовать пользе моего отечества. Умереть на плахе, быть растерзану и умереть в самую минуту наслаждения - не все ли равно? Но что может быть слаще, как умереть, принося пользу? Человек, исполненный чистотою, жертвует собой не с тем, чтобы заслужить славу, строчку в истории, но творить добро для добра без возмездия. Так думал я, так и поступал. Увлеченный пламенной любовью к родине, страстью к свободе, я не видал преступления для блага общего». Ужасу цареубийства противопоставляется ужасное положение в царском окружении и системе управления: «Государь! Что было причиной заговора нашего? Спросите самого себя, чть, как не бедствие отчества? <…>. Как вы думаете, государь, если бы Вас не стало, из окружающих теперь Вас много ли бы нашлось людей, которые истинно о Вас пожалели? Привыкшие искать лишь выгод своих скоро забывают и благодетелей, и благодеяния. Взгляните на перевороты правлений, и Вы согласитесь со мной».

П.И. Пестелю смерть царя представлялась необходимым условием начала государственных преобразований: «…все говорили, что революция не может начаться при жизни государя императора Александра Павловича, и что надобно или смерть его обождать, или решится оную ускорить, коль скоро сила и обстоятельства общества того требовать будут».

К.Ф. Рылеев признавался, что цареубийство имело практическую целесообразность уже в ходе самого государственного переустройства, причем оправданным оно могло быть только тогда, когда было доведено до логического конца, т.е. с истреблением всей императорской фамилии: «…после того, как я узнал о намерениях Якубовича и Каховского, мне самому часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Я полагал, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но напротив, может быть пагубно для самой цели общества; что оно разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев августейшей фамилии, и что все это совокупно неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться, или, по крайней мере, их можно будет успокоить».

Однако, подобный «тактический» взгляд на цареубийство не исключал наличие в декабристской среде иных мотивировок, в частности, мотива личной ненависти. Так, А.И. Якубович намеревался совершить цареубийство, считая, что он «жестоко оскорблен царем», а известие о смерти Александра I повергло его в шок и воспринималось как личное горе. Согласно показаниям К.Ф. Рылеева, «при получении известия о смерти покойного государя скрежетал ли Якубович зубами, изъявляя злобную досаду, что он не исполнил своего намерения, мне не известно. Помню только, что в день получения известия о том, Якубович рано вбежал в комнату, в которой я лежал больной, и в сильном волнении, с упреком сказал мне: «Царь умер! это вы его вырвали у меня!» <…>. Потом на одном из совещаний он сказал при многих членах, что он хотел умертвить покойного государя, но что он не умертвил его, то в том виноват я, Бестужев и Одоевский».

Тем не менее, при всем экстремизме подобных заявлений, цареубийство в планах декабристов не было единственным способом устранения царя с политической арены: вполне серьезно обсуждался вариант высылки. Кроме того, для декабристов важной оказалась сама личность императора: так, Александр I заслуживал смерти в силу того, что не оправдал возложенных на него надежд, а великий князь Николай Павлович не вызывал особого доверия своим пристрастием к муштре и деспотическими наклонностями характера. В подобном свете цареубийство не воспринималось как шаг окончательно решенный. С одной стороны, оно оказывалось в зависимости от личности, находящейся на престоле, с другой - от того, какая форма государственного устройства будет выбрана после совершения переворота. Так как последняя окончательно так и не была определена, и, по замечанию исследовательницы, «декабристская мысль постоянно колебалась между требованием «Республики без лишних фраз»… и требованием конституционной монархии», то альтернативой цареубийству представлялось возведение на престол наиболее приемлемых кандидатов из числа царской фамилии - жены Александра I Елизаветы Алексеевны, Константина Павловича, Николая Павловича и великого князя Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Причем кандидатура последнего в силу его малолетнего возраста была наиболее желательной: «Ежели бы монархическое правление было выбрано, то Временное правление составляло бы Регентство, а Александр Николаевич был бы признан императором».

Последнее обстоятельство позволяет провести параллели с предыдущим периодом русской истории, так как идея с возведением на престол малолетнего правителя явно воспроизводит схему дворцовых переворотов. Особенно отчетливо это видно в показаниях А.А. Бестужева: «Что же касается, собственно, до меня, то, быв на словах ультра либералом, дабы выиграть доверие товарищей, я внутренно склонялся к монархии, аристократиею умеренной. Желая блага отечеству, признаюсь, не был я чужд честолюбия. И вот почему соглашался я на мнение Батенькова, что хорошо бы было возвести на престол Александра Николаевича. Льстя мне, Батеньков говорил, что как исторический дворянин и человек, участвовавший в перевороте, я могу надеяться попасть в правительственную аристократию, которая при малолетнем царе произведет постепенное освобождение России. Но как мы оба видели препятствие в особе вашего Величества - истребить же Вас никогда не входило мне в голову, - то в решительные минуты обратился я мыслию к государю цесаревичу, считая это легчайшим средством к примирению всех партий». Далее следует уже прямая аллюзия к событиям XVIII века - «и делом, более ласкавшим мое самолюбие, ибо я считал себя конечно не хуже Орловых времен Екатерины».

По мнению И.В. Волковой, хотя дворцовые перевороты «не были эталоном для декабристов», их стереотипы «довлели над декабристским сообществом». В связи с этим «заговорщики» были ориентированы более на «щадящий» вариант развития событий. Не осознав себя «контрэлитой», они «не изжили иллюзий о возможном плодотворном сотрудничестве с властью».

Для нас же важно зафиксировать связь декабристов с «переворотчиками» в том, что касается идеи цареубийства. Зная опыт участников дворцовых переворотов XVIII века, декабристы хорошо понимали то, что цареубийство потенциально заложено в самой природе переворота, а потому идея физического уничтожения царя занимала в системе их взглядов далеко не последнее место. Как и их предшественники, они делали акцент на личности императора. Однако протест против режима (как в случае цареубийства 11 марта 1801 года) выливается в протест против системы, олицетворяемой монархом. В связи с этим важно, что цареубийство становится одним из условий (более или менее необходимым, исходя из ситуации) трансформации системы. Таким образом, хотя оно не является главной целью, его довольно значимая тактическая функция акцентирует на самой идее цареубийства внимание, заставляет разрабатывать ее, приводить в ее пользу различного рода аргументацию.

В декабристской ситуации важным является еще одним момент. Для декабристов цареубийство не было реальной практикой. Хотя у них существовали планы конкретных покушений, идея цареубийства воплощена не была. В отличие от заговорщиков предыдущего столетия декабристы разрабатывали аргументацию цареубийства до того, как оно должно было свершиться, а не обосновывали его необходимость postfactum. Идея цареубийства как факт общественного сознания получила возможность существовать и развиваться «отвлеченно», то есть отделилась от реальной политической практики. Это отделение означало начало ее собственной, самостоятельной жизни.

Новое дыхание идея получает в царствование Александра II, и здесь справедливо выделить два этапа ее практической реализации: одиночные и несвязанные между собой покушения - к их числу относятся попытки Д. Каракозова, А. Березовского, А. Соловьева. Второй этап - покушения, организованные Народной волей, приобретшие характер систематичности.

Первый период характеризуется «параллельным» существованием теории и практики. С одной стороны, идея цареубийства находит отражение в наиболее громких идеологических документах того времени, к примеру, в листовке «Молодая Россия», выпущенной П. Заичневским и П. Аргиропуло, где истребление императорской фамилии представлялось неумолимым следствием кровавой революции. Но, как известно, за подобными радикальными заявлениями не стояло каких-либо серьезных организаций, да и их авторы до воплощения идеи в жизнь не дошли. Тем не менее, новый импульс идее был дан. С другой стороны - ряд «цареубийц-одиночек», не делавших громких заявлений, а переходивших сразу к практике. Общую подоплеку покушений, как известно, составляло разочарование в результатах крестьянской реформы, но довольно трудно говорить здесь о подробной мотивировки цареубийства. Д. Каракозову в ответ на вопрос царя: «Зачем ты в меня стрелял?» приписывают фразу: «За то, что ты обещал крестьянам волю и землю и обманул», однако ишутинский кружок первоначально на цареубийство ориентирован не был, дальше разговоров дело не шло, а сам Д. Каракозов объяснял свой поступок «ужасным, болезненным состоянием», прося у императора прощение «как христианин у христианина». В целом период, на который приходится существование ишутинского кружка, характеризуется в литературе как переходный, сочетавший зародыше те тенденции (в том числе, «политическое направление») которые разовьются впоследствии, в 70 - начале 80-х гг. Покушение А. Березовского в Париже объясняли местью поляков. Инициатива же А. Соловьева, хотя и получила поддержку членов «Земли и воли», не была «официально» санкционирована Исполнительным Комитетом: программа «Земли и воли», провозглашая целью организации социалистическую пропаганду, не была ориентирована на политическую борьбу. Вероятно, можно говорить о том, что мотив мести, но не мести личной, а мести за обманутый народ является основным на этом этапе. Это был новый мотив, который, трансформируясь, сохранится в практике Народной воли.

Довольно важным здесь является и следующее обстоятельство. В литературе устоялось мнение о том, что покушения, в том числе и на цареубийство, осуждались обществом, и только начиная с процесса Веры Засулич, оно начинает с сочувствием относиться к политическому террору. Однако отдаленный прообраз этого события можно видеть уже в процессе Д. Каракозова: подсудимые не воспринимались ни как «отщепенцы», ни, тем более, как грозная политическая сила. Обвинитель и судьи держали себя крайне корректно, а адвокаты всячески пытались помочь подсудимым. В суде даже разыгрывались трогательные сцены, когда судьям приходилось выслушивать исповеди подсудимых о своей нелегкой жизни. И хотя столица была охвачена эйфорией по случаю спасения царя, Д. Каракозов повешен, а проходившие по его делу осуждены, они, тем не менее, рассказывая об условиях своего существования, смогли вызвать сочувствие к себе. В общественное сознание закладывалась мысль, что цареубийство в данных условиях возможно, а значит, идея продолжала существовать, и общество должно было ожидать новой попытки ее реализации.

Во второй период идея цареубийства становится достоянием Народной воли, которая смогла, наконец, воплотить ее в жизнь. При этом отличительной особенностью этого периода является то обстоятельство, что разработка идеи и ее практическая реализация осуществляются одной и той же организацией. Фактическая сторона «охоты на царя» хорошо известна. А вот разработка идеи представляется вопросом довольно сложным. В качестве отправных пунктов рассмотрения здесь выступают два обстоятельства. Во-первых, цареубийство становится частью террористической деятельности народовольцев, элементом системы политического террора, а царь - самой главной, но лишь одной из жертв. Во-вторых, террор возник первоначально как практика, и являлся хотя и самым громким средством борьбы, но не единственным, как подчеркивали и сами народовольцы, и вслед за ними исследователи.

По мнению И.К. Пантина, «теоретическое обоснование террора… не составляло сильной стороны народовольческого направления. Скорее напротив, чем меньше народовольцы теоретизировали, чем больше они оставались верными требованиям практики, тем быстрее приходили к эмпирически правомерным, хотя и парадоксальным с точки зрения народнической доктрины выводам». В самом деле, воззрения народовольцев на террор разняться настолько, что назвать какую-либо одну цель террора (а значит, и цареубийства) и выявить одну главную мотивировку довольно сложно. Зачастую одни высказывания опровергают другие. Так, С. Перовская откровенно признавалась родственникам: «Какая там конституция… это ерунда, конечно, а я просто мщу за дорогих друзей, погибающих и погибших на эшафотах и в казематах крепости». А вот А. Якимова, как и С. Перовская, бывшая активной участницей покушения 1 марта 1881 года, напротив, утверждала: «…до сих пор некоторые ошибочно продолжают думать, что «Народная воля» направила террор на Александра II по мотивам мести за многочисленные казни и преследования революционеров - это не верно.

Путем террористической борьбы надеялись подорвать царский авторитет и поколебать веру в силу правительства; разрушить фатализм, беспрекословную покорность судьбе… показать возможность организационной борьбы, поднять активный дух и веру народа в успех борьбы.

Путем пропаганды и агитации боевыми фактами партия «Народная воля» популяризировалась в самом большом масштабе не только в России, но и за пределами ее, и таким образом привлекались в партию новые, годные к борьбе и организации силы; а в то же самое время надеялись этими фактами вызвать дезорганизацию и смуту в рядах самого правительства.

Возмездие за правительственный террор особо свирепым агентам правительства стояло на втором плане, так же, как защита партии от предателей, провокаторов и шпионов».

Известно, что на суде А. Желябов активно открещивался от брошюры Н. Морозова «Террористическая борьба», считая его взгляды «отголоском прежнего направления, когда действительно некоторые из членов партии, узко смотревшие на вещи, вроде Гольденберга, полагали, что вся задача состоит в расчищении пути через частые политические убийства».

Тем не менее, при таком разбросе взглядов, у Народной воли существовал «формальный» приговор Александру II, произнесенный на Липецком съезде А. Михайловым. В качестве мотивировки цареубийства в ней фигурировала репрессивная деятельность царя, а заканчивалась речь сакраментальным вопросом: «Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал затем и еще сделает в будущем?», на что «все присутствующие единогласно ответили:

- Нет!».

Таким образом, в «приговоре» видно два мотива цареубийства: мотив мести за народ и казненных товарищей и мотив «превентивного удара». Близко к названным мотивам примыкает идея террора как защиты от произвола царской администрации. Затем более общая цель - дезорганизация властей: «системой последовательного террора, неумолимо карающего правительство за каждое насилие над свободой, она [Народная воля - Л.Д.] должна добиться окончательной его дезорганизации, деморализации и ослабления. Она должна сделать его неспособным и бессильным принимать какие бы то ни было меры к подавлению мысли и деятельности, направленной к народному благу. Этими двумя путями она уже сделает свой способ борьбы традиционным и уничтожит самую возможность деспотизма в будущем».

Такое отношение к террору сложилось еще в недрах «Земли и воли». Принципиальным же отличием Народной воли стало осознание террора (и цареубийства) как средства политической борьбы. В качестве такового оно вошло в программу социально-политического переустройства, к реализации которой стремилась Народная воля. «Снять с народа подавляющий его гнет современного государства, произвести политический переворот с целью передачи власти народу» народовольцы считали своей «ближайшей задачей». Идеи «восстановления традиционных народных принципов» в общественной жизни, ликвидации «экономического рабства» и социального переустройства достались народовольцам от «Земли и воли». В программе же принятой Народной волей реализация этой цели ставилась в зависимость от политического переворота. Террор должен был работать на эту цель в двух вариантах. Во-первых, он становился средством подготовки восстания, которое мыслилось как основная цель организации: «Террористическая деятельность… имеет своей целью подорвать обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство возможности борьбы против правительства, поднимать таким образом революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формировать годные и привычные к бою силы». В этом случае ликвидация самодержавия подразумевалась автоматически. Во-вторых, цареубийство диктовалось задачами момента: «Желание прекратить дальнейшее развитие реакции, мешающей организационной работе, и стремление как можно скорее перейти к ней, были единственной причиной, почему, лишь только Исполнительный комитет сформировался как центр «Народной воли», он задумал одновременно предпринять в четырех местах покушение на жизнь Александра II», - утверждала В.Н. Фигнер. Более прямолинейна эта мысль была выражена на Воронежском съезде А. Михайловым, который на вопрос Г.В. Плеханова: «Чего добиваетесь вы… на что вы рассчитываете?», обращенный к террористам, ответил: «Мы получим конституцию… мы дезорганизуем правительство и принудим его к этому». В этом случае борьба с самодержавием выливалась в форму уничтожения царя как главы правительства, что должно было принудить это правительство к уступкам, заключавшимися в изменении политической системы. Достижение этой цели, в зависимости от радикальности взглядов того или иного участника борьбы подразумевало либо «мирную работу» по преобразованию общества (подобно той, что вела «Земля и воля», но в новых, нестесненных обстоятельствах), либо дальнейшее движение к народной революции: террор должен был «всколыхнуть забитые вековым гнетом инертные массы от непробудного сна и рабства».

С ростом влияния Народной воли, когда в самой радикальной среде удалось, по словам В.Н. Фигнер «сломить оппозицию и дать новым взглядам окончательное преобладание», далеко не последнее место среди мотивов террора заняла необходимость популяризации партии, причем не столько в народе, сколько в либеральном обществе, сочувствовавшем террористам.

Разумеется, для каждого отдельного участника террористической борьбы одни из мотивов террора были более значимы, другие - менее. Отсутствие единого взгляда на цель и мотивы деятельности отнюдь не свидетельствует о неразработанности идеи террора. Напротив, наличие различных точек зрения и дискуссий (как в эпоху покушений, так и много позже) свидетельствует о том, что она функционировала и развивалась в сознании народовольцев довольно активно. Даже если из всего комплекса выбирался какой-то один мотив, все остальные неизбежно должны были иметься в виду, они довлели над террористом в силу того, что существовали на уровне группового сознания.

Включение идеи цареубийства в систему политического террора, придав ей множество мотивировок, однако, имело и другое следствие. Если до народовольцев личность царя как-то принималась в расчет, то здесь она не до конца, но во многом нивелировалась. Цареубийство превращалось в общий принцип борьбы с самодержавием.

Деятельность Народной воли вполне справедливо можно назвать кульминацией идеи цареубийства в русской истории. Несмотря на то, что цели организации достигнуты не были, им удалось достичь равновесия между теорией и практикой, показать и значимость идеи цареубийства для общественного мнения, и грандиозность способов ее осуществления. Далее же следует период медленного, но неуклонного затухания идеи. Периодически она возникала вплоть до начала 1900-х., так, например, В.Л. Бурцев, активно пропагандировавший народовольческие методы борьбы за границей, предлагал весь террор свести к цареубийству. Эсеры возродили практику политического террора, но цареубийство не занимало в ней центрального места, так как после ряда удачных покушений, особенно на В.К. Плеве, смысл террора свелся к давлению на правительство. Личность царя еще более нивелировалась, и террор направлялся против наиболее одиозных представителей системы.

У социал-демократов террор был периферийным способом борьбы, а идея цареубийства всерьез не рассматривалась. Тем не менее, именно пришедшим к власти большевикам выпало решать судьбу последнего императора и его семьи. Известно, что арест царской семьи еще Временное правительство осуществило с целью не только оградить ее от самосуда со стороны разъяренных революционных толп, но и, идя на поводу у общественного мнения, «обследовать поступки бывшего царя и царицы», для чего в марте 1917 г. была создана Чрезвычайная следственная комиссия. Пришедшие к власти большевики также планировали проведение следствия и суда над Николаем II, однако, в условиях развертывавшейся гражданской войны это предприятие становилось рискованным, а убийство - наиболее простым решением вопроса о каре бывшего царя за его преступления.

Ситуация расстрела в подвале ипатьевского дома возвращает к обстановке убийства Петра III, с которого мы начали рассмотрение идеи цареубийства: отрекшийся монарх, находящийся вне столицы под охраной. Сходна и ситуация с отводом вины от центральных фигур государственной власти (принятие решения Уральским облсоветом, которое якобы по факту было одобрено Президиумом ВЦИК), а также замалчиванием убийства. При сходстве ситуаций причины оставались различными но, несмотря на специфику исторических моментов, цареубийство в обоих случаях оказывалось шагом, продиктованным чисто практическими интересами борьбы за власть. В данном случае большевики стремились не допустить реставрации монархии и устранить лиц царской семьи, которых могли использовать силы контрреволюции. «Ильич считал, что нельзя оставить нам им [белым - Л.Д.] живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях», - замечал Я. Свердлов. Несмотря на то, что реально «монархического заговора» не существовало, и попыток освобождения арестованного царя предпринято не было, сама опасность такого развития событий не исключалась, что, по словам В.В. Алексеева, «привело бы к непредсказуемым последствиям: царь мог стать не столько «живым» знаменем контрреволюции, сколько символом единой неделимой России, продолжения войны с Германией, противником Брестского мира в руках Колчака, воюющего на стороне Антанты». Собственно говоря, угрозой такого будущего в «Известиях» от 20 июля 1918 г. и мотивировалось убийство Николая II: «этим актом революционной казни Советская Россия дала торжественное предубеждение своим врагам, мечтающим о восстановлении царской старины или даже дерзающим посягать на нее с оружием в руках. Помещики и буржуазия в последнее время слишком ясно показали, что они стремятся к реставрации самодержавия и монархической диктатуры».

Л. Троцкий задним числом - он узнал о цареубийстве уже после того, как оно свершилось - мотивирует его пропагандистскими целями: «Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не просто для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель». Однако в реальности пропагандистский эффект не мог быть достаточно сильным: июльское цареубийство 1918 г. не было убийством венценосного монарха и не было осуществлено публично, напротив, замалчивалось, а это означало, что основной принцип тираноборчества, господствовавший в русской радикальной мысли: слабый поднимает руку на сильного, оказался перевернутым с ног на голову. Цареубийство органично вписалось в систему «красного террора», который в данном случае осуществлялся с позиции власти.

1.2 Нравственное обоснование цареубийства

Как правило, сами цареубийцы признавали, что их шаг - крайность, мера вынужденная, и удовольствия отнюдь не доставляющая. Однако, как и любая нравственная проблема, цареубийство подводило их вплотную к вопросу о Добре и зле. Господствующей в тогдашнем обществе системой христианских ценностей этот вопрос решался однозначно, но порождал другой: что в каждом конкретном случае считать Добром, а что злом? Вполне естественно, что убийство, служащее злым целям, положительного обоснования иметь не может. Следовательно, чтобы остаться морально чистыми, цареубийцы должны были осознать свой поступок либо как имеющий благие цели, т.е. встать на позицию «цель оправдывает средства», либо представить его как защиту от зла, т.е. осознать себя чем-то вроде «христолюбивого воинства», иными словами, представить тираноборство как справедливую войну, либо вообще выйти за рамки господствующей нравственной системы, подчинив свою мораль совершенно другим религиозным или философским установкам. Наконец, существовал и еще один вариант: сознательно признать поступок аморальным, не предпринимая никаких особых шагов по его оправданию.

Петровские реформы в значительной мере повлияли на «нормы политической этики», а начавшаяся секуляризация общества - на нормы бытового и социального поведения. Однако абсолютизировать этот момент было бы преувеличением: и европейские культурные ценности адаптировались с учетом национального характера, и древнерусское «наследие» в корне уничтожено не было. Таким образом, говорить о принципиальном изменении нравственной системы после петровских преобразований не приходится. Однако, эпоха дворцовых переворотов, как любая эпоха нестабильности, внесла свои коррективы в общественную мораль: частая смена монархов на престоле развращала общество и создавала иллюзию вседозволенности. В этих условиях двойственность поведения становилась обычным явлением, хотя и не возводилась в моральный принцип. Эта двойственность чувствуется в письме А.Г. Орлова к Екатерине II от 6 июля 1762 года, написанном тотчас после цареубийства. Вырванное из контекста других его писем из Ропши оно действительно может произвести впечатление «покаянного письма»: упор в нем делается на понятии цареубийства как греха и преступления, за которым должно последовать наказание: «готов идти на смерть», «погибли мы, когда ты не помилуешь». В контексте же других писем, очень прозрачно намекающих на возможный исход «болезни» императора этот тон выглядит фальшиво. Но главное для нас здесь не фактическое отношение А.Г. Орлова к убийству, а его формальная аргументация. Цареубийство по тем моральным нормам, которые господствуют в обществе и которые разделяет и охраняет верховная власть, не имеет морального оправдания. Это подтверждает и замалчивание преступления: официально объявляя ложную причину смерти, власть тем самым признает ее грехом и нравственным преступлением. Необходимость цареубийства обосновывается другими способами, о которых еще будет идти речь. Формальная же легитимация оказывается возможной благодаря самой практике дворцовых переворотов: прецедент смещения нежелательных монархов с трона существовал, а мнение широких общественных слоев таково, что судьбой свергнутого монарха оно интересуется мало.

Следующее цареубийство, однако, еще более проявляет эту моральную двойственность поведения. Цареубийцы в марте 1801 года уже открыто считали свой поступок и политическим, и нравственным подвигом. По воспоминаниям А. Чарторыйского, «слова Зубова доказывали, что заговорщики, а особенно, главные их руководители, по-видимому, открыто хвастались своим поступком, считая это дело заслугой перед отечеством и молодым государем, на благодарности и милости которого они были вправе рассчитывать. Они даже давали понять, что удаление и недовольство могут быть опасны для Александра и что из чувства благодарности, а равно из благоразумия ему следует окружить себя теми лицами, которые возвели его преждевременно на высоту престола и на которых он должен был смотреть, как на самый верный и естественный оплот. Такое рассуждение, довольно естественное в России, традиционной стране дворцовых переворотов, не произвело, однако, ожидаемого впечатления на Александра». В данном случае, А. Чарторыйский фиксирует момент «нравственной развращенности» заговорщиков, выросших в эпоху дворцовых переворотов. Однако далее следует пассаж, который подчеркивает принципиально иной нравственный момент: «…если самая смерть Павла, быть может, и избавила государство от больших бедствий, то, во всяком случае, участие в этом кровавом деле едва ли может считаться заслугой». А. Чарторыйскому, как довольно близкому другу Александр I поверял свои нравственные терзания: цареубийство 11 марта 1801 г. для него лично было грехом отцеубийства, которому невозможно было найти нравственное оправдание даже в тираническом обращении Павла со своей семьей. Как известно, муки совести преследовали Александра I всю жизнь и отложили отпечаток на его характер и на характер его правления.