Реакция общества на убийство Александра II

Тем временем, заявив о своей новой позиции, власть со своей стороны пыталась установить контакт с обществом. Задачи охраны общественного спокойствия ставились в циркуляре нового министра внутренних дел графа Н.П. Игнатьева, но в весьма специфическом смысле: «Первою задачею настоящей деятельности правительства, при постоянном и живом содействии общественных сил страны, поставило искоренение крамолы. В деле этом не стоит полагаться исключительно на усилия полиции, собственным начинанием и энергичным сопротивлением всякому появлению мятежного духа общество должно оказать противодействие этому гибельному направлению и тем лишить злоумышленников всякой опоры». Примечательно то, что циркуляр обвинял в произошедшем общественность, «ибо в недавнем еще прошлом, только благодаря безучастному отношению к ним (злоумышленникам) общества, эти люди могли приготовить совершение своих злодеяний». Новый министр не преминул указать и пути к «служению и содействию», намекая на помощь сыскным органам.

На это предложение либеральная периодическая печать отреагировала точно таким же образом, что и на манифест, использовав отдельные его положения для развития собственных идей. «Русская мысль», давая понять, что ей ясен истинный смысл циркуляра, оценила его положительно: «В циркуляре нет признаков возвещенной «Московскими ведомостями» «национальной политики». Наоборот, земству и городским сословиям… торжественно обещано, что дарованные им права останутся в полной неприкосновенности». Насчет же содействия властям тактично возвещалось: «Мы не решаемся думать, что в данном случае речь идет об участии местных жителей в так называемой исполнительной, полицейской власти». Далее проводилась заветная для либералов мысль: «Самоуправление и представительство имеют надлежащее место в области законодательной власти и контроля за действиями администрации». Для этого необходимо «установление законом начала личной неприкосновенности, свободы совести, печати и слова». Выражалась надежда, что Игнатьев пойдет по пути своего предшественника. В другом номере содержалась полнейшая уверенность, что «граф Игнатьев не верит в силу господствующей у нас бюрократии и противополагает ей деятельную и живую силу общества, которая должна составлять единственно прочную опору для правительства во всей его деятельности».

Собственно говоря, тактика журнала была вполне понятна - демонстрация лояльности новому правительству позволяла высказать недовольство новой политикой под видом критики бюрократии: это касалось в данном случае ужесточения цензуры и было связано с предупреждениями и приостановкой издания ряда либеральных изданий. «Наше правительство в последнее время сделало столь веские и внушительные заявления о своем «тесном и неразрывном союзе с народом», что после этого всякая мысль о направлении внутренней политики, не согласной с направлением общества, должна быть совершенно оставлена» - и как бы невзначай замечалось, что реальность с этим не очень-то и согласуется.

«Вестник Европы» был более прямолинеен - у него циркуляр не вызывал иллюзий, и журнал не думал этого скрывать: «Если наша догадка не лишена основания, различие между прежней программой и нынешней программой, заступившей на ее место, выступает на вид в ярком свете. Мы желали бы ошибаться и не теряем надежды, что будущее докажет нашу ошибку». Положение циркуляра, в котором говорилось, что «нравственная чистота, вера в свое дело и преданное служение должны быть святым долгом каждого», вызвало у обозревателя «Вестника Европы» жесткое неприятие: «…Не следует упускать из виду, что нравственный строй целого общества и даже отдельных лиц не может быть изменен предписаниями свыше, как бы они не были основательны и авторитетны». Но эта фраза циркуляра послужила очередным поводом для выражения идей гласности и представительных учреждений: «Мы не отрицаем силы слова, значения проповеди или увещевания; нам кажется только, что предоставляя им полную свободу, - и этим самым всего лучше способствуя их успеху, - правительство должно действовать другими средствами, прямо соответствующими его роли. Оно должно работать над созданием таких учреждений, которые благоприятствовали бы развитию хороших сторон человеческой природы, не давали бы пищи ее дурным инстинктам, поднимали бы умственный и нравственный уровень народа». «Русская речь» была краткой и лаконичной: «…что же касается до циркуляра графа Игнатьева, то мы не можем сказать о нем ничего, пока не увидим, какими именно мерами граф желает осуществить на практике намеченные им цели».

Либеральная часть общества сопротивлялась попыткам правительства привлечь ее к «государственной деятельности», она не желала участвовать в охране порядка в качестве помощника полиции и показывала, что готова брать на себя ответственность за беды в стране только в том случае, если она не только свободно сможет обсуждать их, но и самостоятельно вырабатывать способы их искоренения.

В конечном счете это привело к разочарованию сторон. Проблема была и в том, что правительство, считая общество главным виновником происшедшего, не могло больше доверять ему. Как замечал великий князь Александр Михайлович, «идиллическая Россия с Царем-Батюшкой и его верноподданным народом перестала существовать 1 марта 1881 г. Мы понимали, что русский царь никогда более не сможет относиться к своим подданным с безграничным доверием… Романтическая традиция прошлого и идеалистическое понимание русского самодержавия в духе славянофилов - все это будет погребено вместе с убитым императором, в склепе Петропавловской крепости». Поэтому вполне естественным стало, в конце концов, пресечение любой общественной инициативы, и навязывание обществу правительственных взглядов, определенного поведения.

Тем не менее, либеральная часть общества не собиралась отказываться от своих надежд. Остро ощущая немногочисленность своих рядов, либералы делали упор на значимости своего мнения. Рецензия на книгу Ф. Гольцендорфа «Роль общественного мнения в государственной жизни», помещенная в «Русском богатстве», между прочим указывала, что «роль и значение общественного мнения далеко еще не выяснились, не определились», но «анализируя всесторонне всю современную действительность, легко убедиться, что в ней лишь зарождаются намеки того, чем впоследствии должно быть общественное мнение». Чуть ранее «Вестник Европы» доказывал право печати выражать общественное мнение: «Нам говорят, что печать не представительница общества, еще меньше народа. Совершенно справедливо; но что же делать, если мысли, бродящие в народе и получающие более определенную силу в обществе, могут быть помимо исключительных обстоятельств высказываемы одною только печатью? Что же делать, если нет других путей для их заявления, других средств для их проверки? Откроются такие пути, появятся такие средства и роль печати изменится, умалится сама собою». Не раз повторялось характерное для того времени убеждение, что пресса понимает чаяния народа и свобода печати важна не только для общества, но и для народа.

К лету 1881 года заметно изменение тона печатных изданий. Период ожиданий уступает место тоске. В публикациях появляются пессимистические мотивы: «назревает исторический нарыв», насущная задача сейчас «искать новых экономических и политических форм, центром которых было бы счастье всех и непосредственнее всего счастье наиболее несчастных», «процесс разложения между тем затягивается», «жизнь должна непременно повеселеть и обновиться: она бессмертная красавица, которая только на время становится старухой». В отсутствие преобразований гласность становится единственной надеждой: «Отличаясь всегда крайней умеренностью желаний, часто, в ожидании лучшего, подыскивая только сносные формы для худого, мы и в данном случае желали бы пока немного, только одного - в сущности очень безобидного для г. Чиновника условия - это контроля гласности и общественного мнения по возможности везде и в особенности там, где больше всего мрака и где он тщательнее всего оберегается <…>. Пускай упадет всюду хоть один луч света и осветит неизвестную действительность. Если в ней нет ничего такого, что боится света, то, конечно, ей и конфузиться нечего. Гласность не компрометирует же нисколько, например, новых судов, а, напротив, охраняет их достоинство и поддерживает их авторитет. То же самое было бы и во всех других случаях».

В это время либеральной печатью предпринимаются безуспешные попытки в очередной раз отбиться от навязываемого сравнения с нигилистами, критикуется «реакция» в лице И.С. Аксакова, М.Н. Каткова и «их приспешников». Так как с поворотом правительственного курса поделать уже ничего нельзя было, оставалось обвинять консерваторов в «игре в реакцию». Хотя все понимали, что это уже не игра. Не зря одновременно мелькает и симптоматичное выражение - «позади у нас остается эпоха реформ». Даже тактичная «Русская мысль» переходит на оправдательный тон: «легальную оппозицию не следует считать врагом правительства», т.к. она, «добиваясь известных изменений существующего порядка не прибегает для этого к каким-нибудь насильственным средствам, но стремится к достижению своих целей мирным и законным путем. Собственно говоря, оппозиция есть не враг правительства, но временного господствующего в нем направления <…>. Мы отнюдь не допускаем мысли о возможности существования в нашем правительстве узкого стремления поддержать одну какую-нибудь из общественных партий при помощи искусственных мер, стесняющих деятельность другой».

Осенью дискуссии были практически свернуты. «Вестник Европы» сетует на «неопределенность». Положение либеральной печати осложнялось цензурными преследованиями. Совершенно справедливо полагая, что свобода печати характеризует программу правительства, в предостережениях либеральным газетам видели плохой симптом. Но и в этой ситуации «Вестник Европы» предпринимает очередную попытку убедить себя и читателей, что возврат к старому невозможен и правительство все-таки осуществит реформы, хотя и без поддержки общества: «молчанием [печати] отличались у нас до сих пор преимущественно эпохи застоя правительственной деятельности, - эпохи, ставившие точки и реформам. Настоящее время не может быть отнесено к числу эпох последнего рода; в правительственных сферах идет работа, результаты которой отчасти уже известны, отчасти обнаружатся в ближайшем будущем. Эра реформ всегда была до сих пор эрой сравнительной свободы для печати, нам предстоит, по-видимому, присутствовать при явлении противоположного свойства. Задуманные преобразования предполагается, по-видимому, совершить без веской поддержки со стороны общества, даже без той небольшой поддержки, к которой оно привыкло в продолжении последнего двадцатилетия».

«Русская мысль», почти исчерпав запас остроумия, пыталась придать черты прогрессивности «Положению о мерах к охранению государственного порядка»: но даже цитирование «удобных» мест документа не могло выявить в нем желательных для либеральной общественности мыслей: приходилось признать, что закон - продолжение мер 1878-79 гг. для борьбы с крамолою (воспоминание об этом периоде вызывало в обществе однозначно негативную реакцию), выражалась слабая надежда, что закон останется на бумаге, так как строже уже нельзя, и вера в то, что меры эти временные (этому тоже цену знали). В результате от мартовской уверенности в неизбежности второй волны реформ к ноябрю осталась надежда на «незыблемость основных начал великих преобразований». Заметим, что она не была лишена оснований. По вполне справедливому мнению исследователя, «о возврате к системе Николая I не думали даже те, кого можно назвать «реакционерами», то есть те, кто безо всяких симпатий и даже недоверчиво относился к порядку и учреждениям, созданным реформами. Они хотели бороться против того, что считали вредными в новых институтах, но эту борьбу они были намерены вести в рамках самих этих институтов». Другой вопрос, устраивало ли такое положение либеральную часть общества, ведь он стремилась совсем к иному - не только к продолжению реформ, осуществлявшихся правительством, но и в активном участии в преобразовании русской жизни и искоренении ее пороков.

2.3 Позиции консерваторов после 1 марта и «консервативный поворот»

В последний год царствования Александра II, с началом политики М.Т. Лорис-Меликова, противники либеральных преобразований остерегались открыто выступать против проводимых мер. М.Н. Катков в это время писал даже, что «если опыт удастся, заслугу гр. Лорис-Меликова оценит история; если не удастся, то следует винить положение, среди которого ему приходится действовать». К.П. Победоносцев, обязанный министру внутренних дел должностью обер-прокурора Синода, лишь в частных письмах изливал свои опасения по поводу проводимой политики, а более всего, по поводу нравственных качеств М.Т. Лорис-Меликова: «Развязывать он умеет, умеет и связывать на живую нитку - но на созидательную работу не способен. Мастер заговаривать, очаровывать, мастер дать тому и другому готовое лекарство, которого запас у него в кармане - и успокоить людей, требующих знахаря. Вот на что он мастер. Но надолго ли хватит этого искусства?».

После 1 марта 1881 года представители консервативного лагеря почувствовали гораздо большую свободу, не преминув воспользоваться ею, для того чтобы вступить в полемику с либералами. По мнению консерваторов, именно они толкнули Александра II на ложный путь реформ, закончившийся кровавой драмой на Екатерининском канале. В.П. Мещерский в своих воспоминаниях называл либералов политиками, «не отличавшими случайности и мелочи от тех устоев, учреждений и начал, которые составляли не только силу…державы, но были потребностями его народа, и эти-то устои он [Александр II - Л.Д.] не умел отстаивать как неприкосновенные в ту минуту, когда либералы захотели все царствование Николая и весь строй государства сделать ответственными за разные случайные недуги русской жизни». П.А. Валуев, имевший, правда, не консервативные взгляды, а личные претензии к министру внутренних дел, во вполне консервативном духе оценивал последние либеральные шаги Александра II (лорис-меликовскую «конституцию») как явную ошибку, приведшую к катастрофическим последствиям: «Жалки наши государственные фарисеи, - даже и более умные, как Абаза и Сольский. Впрочем, им не под стать событие 1 марта (Мартовские иды!). Они вразрез всей лживой теории успокоения, задабривания прихорашивания…Нехорошо, думаю я, спалось ближнему боярину!. После хвастливой фразеологии его доклада о комиссиях - какое громовое опровержение. По настоящему все эти господа - полуучастники цареубийства».

Однако с убийством Александра II консервативную часть общества охватили настроения, немногим отличавшиеся от тех, что царили в лагере либеральном. Хотя и существовали всевозможные страхи по поводу будущего, что ярко демонстрирует переписка К.П. Победоносцева, они не были парализующими и не препятствовали работе консервативной мысли. Растерянность, вероятно, была не большей, чем в остальной части общества, а ожидания - не меньшими: «В годину опасных и великих событий, когда могущество поднимает в сердцах народное чувство, гниль исчезает, умы оживляются и все противогосударственное, все противународное и всякая политическая безнравственность и предательство с трепетом прячутся в свои норы. Все поистине великое и плодотворное зачинается в эти минуты пробуждения народного духа».

Как и из либерального лагеря, из консервативной среды доносились призывы к объединению, порядку и успокоению. Предпосылки этого виделись непосредственно в народной реакции на убийство императора: «С первой минуты свершающегося в наших глазах исторического события, с первого взгляда на площадь [перед Зимним дворцом - Л.Д.] стало для каждого ясно, что народного беспорядка, как немедленного последствия катастрофы, нельзя было ждать <…> народ сам был в эту минуту надежнейшей охраной и опорой полнейшего порядка», - писал В.П. Мещерский. Однако следствия этой реакции должны были носить общественно-политический характер: «В нашем образованном обществе первый признак человека политически незрелого и mente capti есть мысль о либерализме и консерватизме как двух партиях в России. Зато первым признаком ума, стряхнувшего с себя обман, будет отречение от этого фальшивого деления, навязавшегося нам со стороны и отуманившего нас. Оно внесло в наши умы первую смуту, из которой, одно за другим, возрастая числом и размерами, выходят все наши гибельные недоразумения <…>. Неужели не пора исчезнуть всяким партиям на Руси, кроме той, которая едино с русским народом?», - призывал М.Н. Катков.

Выводы, из таких призывов, однако, как можно догадаться, следовали прямо противоположные выводам либеральной части общества. Обращают на себя внимание различия в аргументации, приводимой против «конституционного» устройства. Хотя все сходились на том, что необходимость сильной самодержавной власти обусловлена сложившейся в стране ситуацией и непосредственно событием 1 марта, спектр других приводимых доводов был довольно широк - от довольно грубых жалоб на лишение дворянства его статуса до философского осмысления проблемы.

«Русский архив» в своей третьей книге за 1881 год опубликовал анонимный документ под названием «Кому нужна и кому страшна конституция?». Довольно сложно сказать, когда был создан текст (публиковался он, по-видимому, все-таки в качестве «исторического документа»), но представляется сомнительным, чтобы он появился в печати случайно. Начав с выяснения вопроса о том, что есть конституция, и почему в результате установления подобного образа правления неизбежен союз либералов с бюрократией, которые получают от этого всевозможные выгоды, автор подчеркивает далее, что естественным и непримиримым врагом этого союза является поместное дворянство. «Неужели мечтают отнять у верноподданного дворянства опору правосудного самодержавия, которому в свою очередь служат опорою правосудие и верность подданства?». Анонимный автор, по традиции настаивал на самобытности русского государственного устройства, отличного от западного парламентаризма и вот восточной деспотии: «России нужно самодержавие нераздельное, как символ государственного единства, как связь, без которой распадение неминуемо». Однако основой его он видел не столько союз власти с народом, на котором настаивало большинство консервативных авторов, сколько сохранение политических прерогатив дворянства. Вывод звучал безапелляционно: «Благородное дворянство испокон веков доныне кровью и жертвами своими искупило самостоятельность, спокойствие, порядок в России, коей благоденствие ему дорого, как собственное детище, как средоточие всех драгоценных его интересов. Извергать его из участия в оном, или заменить его чем-нибудь иным невозможно». Вероятно, подобный документ был не единственным в своем роде, но высказываниям наиболее заметных деятелей консервативной части общества был присущ несколько иной характер.

К.П. Победоносцев на совещании 8 марта 1881 года невозможность либеральных преобразований в России подтверждал примерами из истории Западной Европы, а также положением в современной ему Франции (интересно, что тот же самый пример, с той же негативной оценкой приводил и либеральный журнал «Русская речь», но делал абсолютно другие выводы), считая подобную систему безнравственной: «Кто орудует в этих говорильнях? Люди негодные, безнравственные, между которыми видное положение занимают лица, не живущие со своими семействами, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту». С.Г. Строганов на этом же заседании предупреждал Александра III что с принятием конституции «власть перейдет из рук самодержавного монарха, который теперь безусловно необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде».

М.Н. Катков делал упор на историческое прошлое России, не знавшее подобных учреждений: «Весь смысл русской истории и вся государственная мудрость в том состоят, чтобы верховная власть нашего народа была неразрывно связана с ним, и чтоб управление им было живым и ясным выражением этого единства… Мы делали ошибки в наших учреждениях и они вносили много смуты в нашу жизнь, парализуя ее силы; но всякая ошибка, даже самая малая на вид, была бедствием непоправимым». В его статьях, также как и в высказываниях К.П. Победоносцева, силен элемент сакрализации самодержавной власти и фигуры монарха: «Да соблюдет верховная власть на Руси свое священное значение, и всю свою полноту, всю свободу свою в живом единении с народными силами!», - призывал он.

В наиболее концентрированном виде консервативная позиция представлена в статье Н.Я. Данилевского «Несколько слов по поводу конституционных вожделений нашей «либеральной прессы»», написанной 21 апреля 1881 года. Так как статья не становилась объектом специального рассмотрения в связи с событием 1 марта (хотя об убийстве упоминается вскользь в конце статьи, связь эта очевидна), стоит остановиться на ней подробнее. Начиная с «трюизмов» и «общих мест» (замечание Н.Я. Данилевского) автор говорит о том, что «идеальной формы правления не существует» и «вопрос заключается не в абстрактном существовании… политического идеала, а применимости его к данному случаю». Констатируя, что «во всех современных политических учениях более или менее ясно и открыто провозглашается, как политический идеал, принцип державности и верховенства народа», Н.Я. Данилевский полагает, однако, что это «не дает ни малейшего ручательства в том, что страна действительно управляется сообразно с желаниями большинства». Здесь аргументация Н.Я. Данилевского не отличается от большинства консервативных высказываний. Однако далее он переходит от публицистического к философскому осмыслению темы, возводя проблему на новый уровень: «Политические воззрения и убеждения, государственную волю Русского народа» автор отказывается признать рациональными, считая, что они «составляют непреложный политический инстинкт, настоящую политическую веру, в которой он сам не сомневается и относительно которой никто, сколько-нибудь знакомый с нашим народным духом, усомниться не может». Эта вера не требует логических доказательств, а есть данность, неизбежный факт, доступный только чувству, но не разуму. Русское самодержавие (здесь Н.Я. Данилевский цитирует свою работу «Россия и Европа») нельзя считать «формой правления в обыкновенном смысле, придаваемом слову форма», так как в силу этой политической веры «оно, конечно, также форма, но только форма органическая, т.е. такая, которая не разделима от сущности того, что ее на себе носить, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности». А значит, «если когда-либо русский Государь решится дать России конституцию… то и после этого народ, тем не менее, продолжал бы считать его государем полновластным, неограниченным, самодержавным, а следовательно, в сущности он таковым бы и остался». Народ «не принял бы и не признал» внешнее ограничение, «потому что мысли об этом не мог бы в себя вместить, не мог бы себе усвоить, как нечто ему чуждое». В виду этого, «внешнее ограничение царской власти… немыслимо и неосуществимо», а «русский парламент, русская конституция ничем кроме мистификации, комедии, фарса или шутовства и быть не может». Выразив таким образом свои мысли, Н.Я. Данилевский позволил себе закончить статью описанием одной из картин, которые рисовало ему воображение, представив работу «вожделенного Петербургского парламента».

В отличие от К.П. Победоносцева, М.Н. Каткова, В.П. Мещерского, С.Г. Строганова и других «консерваторов-практиков» Н.Я. Данилевский представлял собой тип «консерватора-мыслителя» или «творческого консерватора» и непосредственно в общественно-политической борьбе после 1 марта не участвовал. Его статья при всей близости традиционным высказываниям других консерваторов позволяет выявить не столько его взгляды на конституционное устройство и неприменимость подобного устройства к российским условиям, сколько увидеть философские основания консерватизма и сам тип консервативного мышления. Самодержавная власть рассматривалась им не в правовых категориях, а в категориях веры и чувства (в меньшей степени - в нравственных категориях). Интересно, что в данной статье Н.Я. Данилевский не употребляет по отношению к ней эпитет «священная» (как это делал, например М.Н. Катков), хотя «органичность» самодержавной власти подразумевала ее сакральность. Впрочем, если учесть, что глубокая

религиозность являлась основой консервативных воззрений (что подчеркивается современными исследователями проблемы), указанные различия в аргументации выглядят не принципиальными, так как понятия веры, нравственности, народного духа в данном случае неразделимы.

Важнее здесь другое обстоятельство: подобная аргументация выводила политическую проблему из той плоскости, где действовали логические доводы, которыми пользовались либералы. «Источник консервативных воззрений, исходные, фундаментальные консервативные ценности находились за гранью рационалистической интерпретации», - пишет исследователь. Это обстоятельство стало основой непонимания сторонами друг друга. Либеральной (а тем более, радикальной) части общества были непонятны, казались смешными и надуманными все эти «кошмары», «ужасы» и «страхи» в письмах К.П. Победоносцева, он же, по-видимому, был вполне искренен. В свою очередь консерваторы, борясь с «конституционализмом», решительно отвергали всяческую возможность соприкосновения с либеральным лагерем, не замечая, что борются с весьма умеренными проектами, авторы которых сами открещивались от какого-либо сходства с конституцией и считали подобные меры не самоцелью, а средством решения действительно назревших проблем.

Между тем, позиции консервативной группировки в правительстве до манифеста 29 апреля оставались достаточно неопределенными. Собственно говоря, название «группировка» достаточно условно: из участников заседаний 8 марта, 21 и 28 апреля - С.Г. Строганова, Л.С. Макова и К.П. Победоносцева - только последний проявлял активность в давлении на Александра III. «Идеолог самодержавия» М.Н. Катков непосредственно в правительственной борьбе участия не принимал, а у В.П. Мещерского отношения с Александром III были весьма натянутые, так что непосредственного влияния на царя он оказывать не мог. Великие князья - братья императора - были слишком молоды и своих взглядов не высказывали. Можно, конечно, говорить о наличии в правительстве и при дворе сторонников «охранительного направления», но вряд ли можно назвать их «сплоченной партией», как это делает исследовательница.

И современники, и историки сходятся на том, что главной фигурой и творцом «консервативного поворота» был К.П. Победоносцев, имевший решающее влияние на императора. Между тем, неуверенность в собственном положении после 1 марта - основной мотив его переписки. Это обстоятельство подчеркивается и в ряде исследовательских работ. В марте - апреле К.П. Победоносцев не мог, подобно М.Т. Лорис-Меликову, сказать, что «считает себя крепким», а исход борьбы - предрешенным в свою пользу. Однако, К.П. Победоносцев, в отличие от либеральной группировки, ни на минуту не усомнился в истинности своих убеждений и не настроен был пассивно ждать исхода борьбы. Л.С. Маков в письме к нему от 8 марта подчеркивал: «…во многом я не разделяю Вашего взгляда, но это нисколько не мешает мне положительно и с полной искренностью преклониться перед замечательною правдивостью Вашей, перед гражданским мужеством, с которым Вы сегодня говорили <…>. Вы сказали истину и при том так, как может говорить человек, говорящий правду, живущую в его сердце». Обер-прокурор Синода, даже не имевший никакой конструктивной программы, а только «вздыхая, сетуя и поднимая руки к небу», мог противопоставить логике либералов только силу воли и убежденность в собственной правоте. О впечатлении, которое он производил на окружающих, пишет Г.Л. фон Швейниц: «…давно уж я не встречал в России человека, отличающегося столь непоколебимыми убеждениями, как этот господин <…>. Пытаясь понять, как отзываются во мне самом слова этого человека, я вынужден признать, что они, видимо, не могут не производить впечатления на императора, когда тот, ежечасно подвергаемый опасности смерти, не видит рядом с собой бескорыстного и справедливого советчика. Любая сильная убежденность, пусть даже односторонняя и ошибочная, не может не накладывать отпечатка на медиума, у коего отсутствуют в данный момент ясные представления и воля». Ю.В. Готье в статье «К.П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. 1865-1881» проследил их личные взаимоотношения и особо акцентировал внимание на том, что количество неформальных контактов К.П. Победоносцева и императора резко возросло после 1 марта 1881 года, чем не могли похвастаться либералы. Большую роль играло личное доверие императора к обер-прокурору Синода, доводы которого против либералов, высказываемые в частных посланиях и производящие скорее впечатление придирок, нежели серьезной критики, оказывали должное впечатление на царя. Александру III, имевшему отчетливо выраженный консервативный тип мышления (который не означает автоматического политического консерватизма), подобный стиль обсуждения проблем был ближе, чем та отчаянная полемика, что развернулась в обществе и нашла отражение на станицах периодических изданий, к которым он относился весьма прохладно.

Не последнюю роль в настроениях нового императора сыграла семейная обстановка, которая была особо напряженной в последний год царствования Александра II. Охлаждение между императором и наследником, вызванное открытой связью, а затем поспешным браком Александра II с Е.М. Долгорукой, грозило перейти в скандал в связи с упорными слухами о ее коронации. В обществе тема вызывала животрепещущий интерес, а новоиспеченная супруга императора становилась объектом разного рода пересудов и сплетен. Последние же приобретали далеко не невинный оттенок: ходили слухи о сомнительных финансовых делах, которые проворачивались под ее протекцией, но главное - о том политическом влиянии, которое она якобы имела. У княгини Юрьевской установились довольно дружественные отношения с М.Т. Лорис-Меликовым, так как по выражению А.А. Толстой, он, вдобавок к своим политическим обязанностям, «исполнял… обязанности Меркурия, летающего от одного дворца к другому, пытаясь примирить непримиримое и желая угодить и волкам, и овцам». В свою очередь, это давало повод говорить о том, что своим влиянием на государя министр внутренних дел обязан благосклонности со стороны «женской половины». «По кончине императрицы, - писал К.П. Победоносцев Е.Ф. Тютчевой, - он укрепился еще более, потому что явился развязывателем еще более трудного узла в запутавшейся семье и добыл еще, в силу обстоятельств, третью опору - в известной женщине». Таким образом, семейный скандал создал эмоциональную почву для отчуждения императора и наследника. Участие же в интриге М.Т. Лорис-Меликова вносило в нее политическую ноту, в результате чего его прочность при Александре II грозила перейти в крайнюю неустойчивость при перемене ситуации: здесь играла роль скорее не реальная протекция княгини Юрьевской, а сам факт дружественных с ней отношений. Такая ситуация вряд ли была по душе Александру III.

Что же касается политической позиции нового императора в этот период, то она представляется достаточно сложной. В исторической литературе по этому поводу существуют две основные точки зрения. Суть первой состоит в том, что Александр III вполне был готов продолжать либеральную линию, но в то же время хотел определенности и порядка. Появление манифеста - трагическая случайность, император не совсем понимал суть документа, который подписывает, и не придавал манифесту 29 апреля того значения, которое вкладывал в него К.П. Победоносцев. Вторая точка зрения господствовала до недавнего времени в отечественной историографии - Александр III изначально был консерватором и с нетерпением ожидал того момента, когда сможет вступить на престол и дать волю своим реакционным устремлениям. Подобная позиция не объясняет ни поддержку, которую Александр III оказывал М.Т. Лорис-Меликову, ни его достаточно корректное поведение на совещаниях 8 марта, 21 и 28 апреля. «Желание оглядеться» и не предпринимать крутых мер в данной ситуации было вполне естественным. Современники писали об известной апатии к государственным делам и неопределенности позиции нового императора.

Между тем, никто из мемуаристов не подвергает сомнению консервативные взгляды Александра III. Однако проблема заключается в характере этих взглядов. Ю.В. Готье достаточно убедительно показал, что еще в бытность его наследником, он с большой симпатией относился к славянофилам, и в частности, к И.С. Аксакову. После 1 марта И.С. Аксаков в очередной раз выступил с идеей Земского собора - статьи соответствующего содержания печатались в «Руси», а 22 марта 1881 года он произнес в Славянском комитете речь, где изложил свои взгляды, направленные против «лжелиберализма». 25 марта между А.Ф. Тютчевой и Александром III состоялся разговор, в котором, воздержавшись от обсуждения идеи Земского собора, царь, тем не менее, выразил сочувствие взглядам и публицистической деятельности И.С. Аксакова. Император если и не высказывал вслух, то и не отвергал эту идею: в этом свете не представляется невероятным свидетельство Н.А. Епанчина, который считает не Н.П. Игнатьева, а самого Александра III инициатором созыва Земского собора. Известно, что К.П. Победоносцев относился к затее с Земским собором крайне отрицательно. Однако, существовала еще одна группировка, достаточно близкая к Александру III, взгляды которой при их несомненной консервативной направленности отличались от взглядов К.П. Победоносцева, но имели точки соприкосновения со славянофилами.

А.В. Воронихин, рассматривая окружение Александра III, пришел к выводу, что помимо К.П. Победоносцева, влияние на царя оказывал также И.И. Воронцов-Дашков, имевший с ним дружественные отношения и ставший сначала начальником императорской охраны, а затем - министром императорского двора и уделов, одновременно приняв участие в организации «Священной дружины». Но личность И.И. Воронцова-Дашкова интересна не только этим, а своей деятельностью в 1879-1880 гг., когда он вместе с Р.А. Фадеевым предпринял написание и публикацию «Писем о современном состоянии России». В двенадцати письмах последовательно проводилась мысль о необходимости покончить с «петровским воспитательным периодом» и перейти к «идеалу нового периода», который «очевиден всем: органическое развитие общества и органическое единение его с правительством и народом вместо управления механического». Для этого авторы предлагали продолжить преобразования земского самоуправления, дать бьльшую свободу печати, освободить церковь от государственной опеки, поднять благосостояние крестьянства. Альтернатива либеральным мечтам «об увенчании подражательных петровских порядков подражательною же конституцией на западный лад» представляется в виде «закладки современного государственного строя снизу, … развития действительно всесословных земских учреждений до законного их предела», то есть Земского собора. Эта программа, по сути своей была близка к тому, что предлагали славянофилы. Александр ЙЙЙ, в бытность свою наследником, по-видимому, ознакомился с «Письмами…», а после смерти отца подтвердил разрешение напечатать их за границей.

Заслуживает внимания тот факт, что в период 1879-1881 гг. Р.А. Фадеев и И.И. Воронцов-Дашков поддерживали контакты с М.Т. Лорис-Меликовым. А.В. Воронихин оценивает убеждения И.И. Воронцова-Дашкова как либеральные, и считает, что после удаления либеральных министров во главе с М.Т. Лорис-Меликовым он сумел сохранить «представительство либеральной бюрократии» в ближайшем окружении Александра ЙЙЙ. Но, по-видимому, в данной ситуации речь может идти не о том, что И.И. Воронцов-Дашков и Р.А. Фадеев разделяли взгляды министра внутренних дел, а об их стремлении заручиться поддержкой последнего для продвижения собственного проекта преобразований. Их поддержкой М.Т. Лорис-Меликов пользовался и после 1 марта вплоть до своей отставки: в записке, написанной Р.А. Фадеевым и редактированной И.И. Воронцовым-Дашковым, говорилось, что в данный момент есть только два пути дальнейшего развития страны: «путь прогресса, на здравых земских основаниях, и путь нерешимости или даже реакционно-чиновничий. Первый в данный момент олицетворяется Лорисом, второй - Победоносцевым». Исследователь проблемы Б.Б. Дубенцов, исходя из рассмотренной ситуации приходит к выводу, что эта группировка была далека от «официозного, этатистского ультраконсерватизма победоносцевско-катковского толка».

С падением М.Т. Лорис-Меликова и формальным успехом К.П. Победоносцева деятельность этой группировки не прекратилась. Недаром Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин называют лето 1881 года «эпохой Фадеева»: «Письма…» издаются в России (в 1881-1882 гг. - четырежды), их авторы обращаются за содействием теперь уже к К.П. Победоносцеву и М.Н. Каткову (правда, безуспешно), их поддерживает аксаковская «Русь» и суворинское «Новое время», разделявшие идею Земского собора.

С именами И.И. Воронцова-Дашкова и Р.А. Фадеева оказалась связана еще одна общественная инициатива: результатом активности консерваторов в послемартовский период стало появление «Священной дружины» - организации, призванной вести борьбу с революционным движением. Хотя ее члены, основную массу которых составляли выходцы из аристократических фамилий, в будущем сумевшие сделать себе довольно успешную карьеру, «Дружина» носила неправительственных характер, и с самого начала позиционировала себя как организация «мужественных добровольцев», действующая вне связи с административными органами. В то время как либеральная часть общества призывала привлечь общественных представителей к обсуждению насущных проблем российской жизни и тем самым выбить у «крамолы» почву из-под ног, представители общественных консервативных кругов решили бороться с Народной волей ее же методами. Тем самым консерваторы вынужденно признавали их эффективность.

И в мемуарной, и в исследовательской литературе утвердилось мнение, что «Священная дружина» никакого особого следа в истории своей деятельностью не оставила, и явилась лишь «увлечением» аристократической верхушки, своего рода времяпрепровождением, хотя и не вполне безобидным. Для нас важно рассмотреть сам факт появления организации в контексте той общественно-политической ситуации, которая сложилась после 1 марта 1881 года.

Известно, что структура «Священной дружины» пыталась подражать структуре Народной воли. В литературе подчеркивается, что действительное положение в Исполнительном комитете Народной воли «дружинникам» известно не было. Этому не способствовала и дезинформация, которую распространяли первомартовцы на суде, называя себя не членами, а лишь агентами Исполнительного комитета, пытаясь представить свою организацию как действительно всеобъемлющую и несокрушимую. На подобную модель стала ориентироваться и «Священная дружина». В «пятерках», ставших основными структурными единицами «Дружины», нетрудно увидеть довольно жесткий «нечаевский вариант» организации, который самими радикалами был отвергнут. Однако такая аллюзия, помимо всего прочего, свидетельствовала о непримиримом настрое «дружинников». Разветвленная же система агентуры служила намеком на собственно народовольческую организацию. В качестве заимствованных элементов выступали также Центральный, Исполнительный и Организационный комитеты. «Здание» венчалось Советом Первых старшин, состоящим из пяти человек. «Новым» элементом, внесенным консерваторами в структуру конспиративной организации стала «Добровольная охрана», принявшая на себя функцию «наружной охраны». При всем стремлении скопировать структуру Народной воли, в организации «Священной дружины» можно увидеть сходство с устройством государственно-административных учреждений. Недаром, одним из мотивов ее роспуска стало то обстоятельство, что она мешала государственной полиции, так как, в сущности, не только стремилась дублировать ее деятельность, но и в структурной своей организации была очень близка к ней. Стремясь быть «зеркальным» отражением Народной воли, «Священная дружина» формировалась «сверху вниз», в то время как в радикальной среде идея жестко централизованной организации вызревала долго и упорно, а система отдельных кружков так до конца себя не изжила. То, что для Народной воли явилось органическим процессом, для «Священной дружины» стало механическим воспроизведением уже имеющихся структур.

С Народной волей «Дружину» роднило и то значение, которое придавалось конспирации и различного рода риторике. Конспирация, правда, с самого начала была фикцией, и кроме насмешек ничего у современников не вызывала. Риторика же не уступала революционной, хотя и не достигала таких масштабов. Текст «Присяги братьев Священной дружины» содержал клятву посвятить себя «всецело охране государя императора и вместе с тем разоблачению и искоренению крамолы, позорящей русское имя», а ответ «старшего брата» гласил: «настоящим обетом ты лишь подтверждаешь присягу, данную тобой твоему государю, и вступаешь в ряды ближайших и вернейших его телохранителей, готовых ежечасно жертвовать жизнью за его безопасность и за величие и благоденствие России». Подобные формулировки содержали и другие документы, вышедшие из недр организации - уставы, записки, инструкции. Правда, прообраз «обрядов посвящения» мы можем найти, скорее, не в революционной организации, а в разного рода гражданских и военных церемониях, в которых приходилось участвовать дружинникам в их иной, «неконспиративной» жизни.

Что же касается практической деятельности «Дружины», то здесь складывалась довольно любопытная ситуация. С.Ю. Витте, один из организаторов и деятельных участников «Дружины», в письме к своему дяде Р.А. Фадееву настойчиво проводил мысль, что «единственное средство борьбы с террористами, это - создание общества, по подобию террористических обществ, для борьбы с ними теми же средствами, какие пускают в ход террористы. Это должно быть общество преданных государю лиц, которые были бы готовы отвечать на действия террористов такими же действиями по отношению к ним самим, в случае их покушений, - совершать покушения на них, в случае совершения террористами убийств - убивать их». Таким образом, борьба с террористами их же методами и охрана государя от посягательств мыслились главными целями организации.

Тем не менее, террористическая деятельность, фактически не стала ни главным, ни вообще сколько-нибудь заметным направлением деятельности «Священной дружины». Основными же сферами приложения усилий «дружинников» стала деятельность по выявлению «неблагонадежных элементов», чем занимались не основные члены, а агентура, и различного рода провокации. Первый род деятельности, по сути, дублировал усилия полиции. А вот второй открывал большие просторы для различного рода инициатив.

Самыми заметными из провокаций, стали, как известно, переговоры с заграничными представителями Народной воли, суть которых сводилась к тому, чтобы в обмен на «конституционные уступки», идентичные тем требованиям, которые выдвигались народовольцами в письме к Александру III от 10 марта, убедить террористов отменить смертный приговор новому государю. Основным смыслом и целью данной деятельности оказалась, фактически, не борьба с терроризмом, а прощупывание почвы и выявление реальной силы радикалов. Здесь заметных успехов достигнуто не было, а о состоянии Народной воли правительство узнало благодаря провокации Судейкина, после чего переговоры были свернуты.

Не менее заметной и наделавшей множество шуму стала провокация с выпуском разнонаправленных по своей политической ориентации изданий - «революционной» «Правды», «конституционного» «Вольного слова» и либерального «Московского телеграфа». По мнению одного из руководителей «Дружины» П.П. Шувалова, «для действительного воздействия на общественное мнение требуется целая система газет, из коих одна бы служила к сплочению охранителей, а прочие к разъединению проправительственных партий». В 1913 г. в «толстых» журналах даже развернулась полемика о принадлежности «Вольного слова» «Земскому союзу» (как оказалось, мнимому), и установлению его связей со «Священной дружиной». Таким образом, «Дружина» намеренно вводила в заблуждение радикальные и либеральные общественные силы и, как в случае с переговорами, «прощупывала почву». Однако, кроме того, литературная провокация имела еще одну, весьма важную цель. Б.В. Ананьич и Р.Ш. Ганелин, сосредоточившись на роли С.Ю. Витте в «Священной дружине», обратили внимание на его особое отношение к «Вольному слову», которое тот курировал. По мысли исследователей, «дело было не только в якобы земском характере «Вольного слова», но и в том, что оно в соответствии с этим играло специфическую роль в идеологической кампании приближенных Александра III». Неявно, но последовательно газета на протяжении 1881-1882 г. формировала общественное мнение по поводу программы, ранее изложенной Р.А. Фадеевым и И.И. Воронцовым-Дашковым в «Письмах о современном состоянии России». Таким образом, «Вольное слово» прощупывало почву для давления на правительство в целом, и Александра III в частности, т.е. политический характер деятельности «Дружины» выходил за рамки первоначального замысла по борьбе с «крамолой» ее же методами. В то время как организация в целом для реализации поставленных задач оказалось практически бесполезной, посредством одного из ее печатных органов некоторой частью консервативных сил была предпринята попытка «спасения и обновления государственного порядка».

«Священная Дружина» вполне справедливо считается прообразом правых политических партий начала XX века, прежде всего, «Союза русского народа». В ее заявлениях, а также действиях «Добровольной охраны» видится намек на будущее черносотенное движение. Однако, по-сути своей, организация «идейно подготовила» не только появление право-экстремистских методов борьбы с радикальным движением, но и впервые (правда, в порядке инициативы, исходившей от отдельной политической группировки) прибегла к практике создания общественного мнения для политического давления на правительство.

Таким образом, после 1 марта консервативный лагерь оказался неоднородным и лишенным какой бы то ни было монолитности: вокруг фигуры нового императора, взгляды которого имели консервативную направленность, но не успели принять четкую форму, сгруппировались силы, по-разному смотревшие на дальнейшую судьбу страны. Во властных структурах существовала достаточно весомая альтернатива реакции в лице «умеренного консерватизма», не отвергавшего необходимости реформ. Возможно предположить, что колебания в выборе курса, проявленные Александром III в марте-апреле 1881 года связаны с недостаточно оформленными политическими взглядами нового императора, а «консервативный поворот» был обусловлен не столько их наличием, сколько определенным душевным настроем царя, имевшим консервативную окраску и выражавшемся в желании порядка и спокойствия. Успех К.П. Победоносцева, как ни парадоксально это звучит, был скорее эмоциональным, нежели политическим. В политическом же отношении группировка «умеренных консерваторов» в лице И.И. Воронцова-Дашкова и Р.А. Фадеева оказывала на императора воздействие, по-видимому, не меньшее, чем обер-прокурор Синода. Кроме личной дружбы, связывавшей И.И. Воронцова-Дашкова с царем, основанием этого служили и взгляды последнего, а именно, симпатии к славянофилам, к которым были близки и названные деятели. Александр III мог считать манифест 29 апреля шагом вперед, к определенности, но это не означало автоматически торжества реакционеров. Появление же «Священной дружины», с которой тесным образом оказались связаны И.И. Воронцов-Дашков и Р.А. Фадеев, ознаменовало собой новый этап в развитии консервативной общественной инициативы. Хотя деятельность организации не имела никаких практических результатов, сам факт ее появления в послемартовский период довольно знаменателен: в целом это вписывалось в общую тенденцию развития русского консерватизма в 1880-1890-е гг.

Шок, вызванный 1 марта 1881 г., подтолкнул консервативные и либеральные общественные круги к поиску контакта с правительством, объединению общественных сил для решения назревших проблем.

Вариант диалога, предложенный Народной волей, был отвергнут, так как фактически он являлся монологом и преследовал цель не столько установить контакт с правительством, сколько в очередной раз свести с ним счеты, а главное, повлиять на общественные настроения, склонив их в сторону сочувствия убийцам и оправдания террора. Но для левых момент был потерян - интерес к себе они, безусловно, подняли, но их политические предложения никто и не собирался рассматривать всерьез - ни общество, ни правительство.

Либеральная часть общества, резко отмежевавшись от радикалов, использовала все возможности для того, чтобы в краткий промежуток относительной свободы повлиять на складывавшуюся в верхах ситуацию. К обсуждению было принято множество повседневных, рутинных вопросов, но главное - появилась редкая (хоть и несанкционированная) возможность говорить на политические темы и надежда, что эти разговоры будут услышаны. Речь не шла о том, чтобы кардинально поменять правительственный курс и круто свернуть влево, главной своей задачей либеральная часть общества считала возможность открыто обсуждать правительственные инициативы.

Консервативные деятели в это время также получили возможность выражать свою позицию более открыто. Критикуя либералов, они могли противопоставить им не столько конкретную положительную альтернативу, сколько определенные философские и религиозные установки, обосновывавших незыблемость самодержавия. Консервативная мысль именно в этот период получила значительный импульс для своего развития. В это же время впервые была сделана попытка создать общественную консервативную организацию, формально не связанную с государственными структурами. Значение «Священной дружины» те только в том, что она попыталась заложить основы борьбы с радикальным движением его же методами, но и в том, что посредством литературных провокаций ее отдельные деятели пытались оказывать влияние на изменение правительственного курса.