Реакция общества на убийство Александра II

В последнее время обращение к социальной психологии в отечественных исторических исследованиях приобретает характер если не традиции, то довольно устойчивой тенденции. Не остались без подобного внимания и деятели общественного движения 70-80-х гг. - о работах, посвященных психологии «отщепенцев» упоминалось во введении. В данном же случае рассматривается психология не участников движения, не «заинтересованных наблюдателей», то есть радикалов в целом и - эже - психология цареубийц, а психология наблюдателей сторонних, то есть общества и народа. Она представляет собой своеобразный контекст, в котором происходили дальнейшие события - политические, идеологические. Однако мы убеждены, что рассмотрение психологической реакции как таковой не может играть самостоятельной и самодовлеющей роли, иначе это заводит исследование в тупик. Безусловно, обращение к психологии разъясняет мотивы поведения того или иного социального слоя, но при таком подходе мы, в конце концов, вынуждены повторить сентенцию современников цареубийства: «Ну убили, и убили, что тут еще толковать». Психологические наблюдения в данном случае вовсе не новы: ими пестрят наши источники. Однако, при всем к ним внимании, психологические мотивы поведения оказываются как бы повисшими в воздухе - пройти мимо них нельзя, так как они вполне реальны и отнюдь не эфемерны, но каковы смысл и цель обращения к ним, остается загадкой.

Как нам представляется, обращение к психологической реакции имеет смысл лишь в том случае, если позволяет выявить не столько особенности реакции населения - они, безусловно, важны, - сколько через психологию подойти к тем явлениям иного порядка, «фактам духовного мира», по выражению Х. Зедльмайра. Если в качестве основной методологической посылки мы примем утверждение П.А. Флоренского, что «метафизическое выражается в психологическом, психологическое выражает метафизику», это позволит само цареубийство рассматривать не только как событие конкретно-историческое, но и как факт сознания, которое, имея дело с феноменами духа, делает историю фактом культуры, вырывает ее из контекста времени и соотносит с вечностью.

Обращение к социально-психологическому аспекту реакции общества и народа на цареубийство предполагает оперирование некоторыми понятиями. В социальной психологии обычно выделяют два уровня сознания - массовое и индивидуальное. Исследование массового сознания нельзя отделить от понятия толпы. Вслед за исследователями психологии толп мы будем понимать под ней «аморфную группу», «первую ступень социального агрегата» (Г. Тард), образующуюся «без предварительного соглашения, произвольно, неожиданно» (С. Сигеле).

Стоит сказать о соотношении понятий толпа и народ. Исследователи социальной психологии, на которых опирается данная работа, как правило, этот вопрос обходили в связи с тем, что их внимание целиком было сосредоточено на «классических толпах». З. Фрейд однако, упоминает о кратковременных и стабильных толпах: в данном случае понятие стабильной толпы близко к понятиям «народ», «масса». Он замечает, что «эти стойкие и длительные массы в своих мало видоизменяющихся проявлениях бросаются в глаза меньше, чем быстро образующиеся непостоянные массы». Очень важно, что З. Фрейд говорит о «традициях, обычаях и установлениях», которые присущи массе и позволяют «поднять ее душевную жизнь», то есть, по-сути, о соотношении ментальных черт и подвижных психических явлений. Если последние преобладают в кратковременной толпе (З. Фрейд называет это «обнаружением однородного у всех бессознательного фундамента» психики), то традиции, обычаи и установления стабилизируют массу (то есть играют роль «психической надстройки») и, по мнению исследователя, повышают ее уровень. Таким образом, можно говорить о родстве народа и толпы, так как им присуще массовое сознание, но надо помнить о качественном различии проявляющихся в них психологических явлений.

Массовое сознание не является исключительной принадлежностью толпы или народа. Оно активно влияет и на индивидуальную психологию: «каждый индивид является участником многих масс; он испытывает самые разнообразные привязанности, созданные идентификацией; он создает свой «Я» - идеал по различнейшим прототипам. Итак, каждый индивид участвует во многих массовых душах, в душе своей расы, сословия, религии, государства и т.д., кроме того, он до некоторой степени самостоятелен и оригинален». Массовые представления вполне уживаются с индивидуальной оценкой событий или ситуаций, эти два уровня сознания не вытесняются друг другом. Ни одно из них нельзя назвать преобладающим - в психологии индивида они занимают равное место. Это особенно важно, когда речь идет об общественном мнении.

Г. Тардом было введено понятие публики, которую он определяет ее как «рассеянную толпу», чем подчеркивает генетическую связь этих двух явлений. Это положение тем более важно, что в наших источниках современники часто эти понятия отождествляли, называя публикой, например, толпу на улице. В то же время под публикой понимали и общество - это так называемая «образованная публика». Г. Тард также имеет в виду это значение, называя публикой городских жителей - читателей газет. Он выделяет ряд отличий публики от толпы. Публика, по его мнению, возможна благодаря внушению на расстоянии, что совершенно не характерно для толпы: «публика бесконечно растяжима». Внушение на расстоянии образует общее мнение, одним из факторов которого является разговор. Разговор имеет весьма весомые следствия именно для массового сознания: «Благодаря взаимному проникновению умов и душ, он содействует зарождению и развитию психологии именно не индивидуальной, а прежде всего социальной и моральной». Происходит циклический, непрерывный процесс: публику создает общее мнение, но мнение посредством разговоров генерируют в конечном счете сами участники публики - массовое сознание как бы «переваривает» индивидуальное мнение, делая его общим достоянием. Таким образом, общество как «публика» обладает массовым сознанием. Выражением индивидуального сознания мы будем считать мнение отдельных представителей общества или его отдельных групп.

Довольно часто массовое сознание отождествляют с сознанием обыденным, что представляется не всегда оправданным. Массовое сознание - не менее сложно по своей структуре, чем сознание индивидуальное, неприменимость к нему понятия логического мышления вовсе не означает отсутствия у него способности удивляться. Удивление, влекущее за собой философское осмысление события возможно только в области индивидуального сознания, но и массовому сознанию оказываются доступны некие духовные феномены.

3.1 Непосредственная реакция толпы

Покушение 1 марта было не первым посягательством на жизнь царя, до этого он уже несколько раз подвергался опасности, поэтому событие, по воспоминаниям современников, как будто даже и не явилось для русского общества того времени чем-то неожиданным, воспринималось как «отдельный эпизод той борьбы, которую вели между собою 2 врага: русское правительство и русские революционеры. Общество долго относилось к этой борьбе как бы равнодушно, оно точно присутствовало на каком-то представлении, а не было свидетелем тех первостепенной важности событий, которые ближе всего его касались». Один из современников, В.М. Феоктистов, отмечает привычность ожидания новых покушений, некоторое оцепенение и механистичность восприятия происходящего: «Помню ужасное, потрясающее впечатление, произведенное на всех покушением Каракозова, но с тех пор целый ряд злодейств такого же рода в связи с подробными о них отчетами, наполнявшими страницы газет, притупили нервы публики. Мало - помалу она привыкла к событиям такого рода и уже не видела в них ничего необычайного».

Тем не менее, такое отношение к очередному эпизоду «охоты на царя», не исключало наличия в обществе и атмосферы напряженности, неустойчивости существующего положения. Тяжелым это время было не только для царя и членов его семьи, для которых покушения являлись личной трагедией, но и для широких кругов общества, относившихся к царю не просто как к некой символической фигуре, но и как к живому человеку, подвергавшемуся смертельной опасности. Кроме того, невольными свидетелями покушений становились совершенно посторонние люди, поэтому при постоянно совершенствовавших технических средствах народовольцев, никто не был застрахован от того, чтобы стать невольной жертвой «охоты на царя». Удручающее впечатление произвела гибель караульных солдат во время взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года, еще раньше - крушение поезда с находившейся в нем царской свитой на Московско-Курской железной дороге 19 ноября 1879 года. Это ощущение угрозы чувствуется в воспоминаниях А.И. Бенуа: «Покушение Соловьева 14 апреля 1879 года открывает в моем детстве целый период, завершившийся только года 3-4 спустя. Все эти года представляются мне подернутыми каким-то сумраком. Немало всяких радостей и увеселений досталось мне и за этот период, да и лично я вовсе не стал из-за этого менее жизнерадостным, веселым и непосредственным; политические события отнюдь не затрагивали моего благополучия и благополучия нашего дома. И все же все как-то потускнело и омрачилось. Этому омрачению способствовало и то, что с этого времени государь Александр II стал появляться на улицах Петербурга не иначе, как мчась во всю прыть в закрытой блиндированной (как говорили) карете, окруженной эскортом казаков. Рассказов об этой проносящейся карете было очень много, да и мне самому случалось ее видеть не раз. Однако я и боялся этих встреч: а вдруг тут-то и бросят бомбу, а осколок попадет в меня!.»

Подвергали себя опасности быть схваченными и террористы, которым каждое покушение стоило больших жертв. Все это говорит о том, что подобные террористические акты, хотя и перестали быть, по выражению современников, «фактом необычайным», все же стоили немалых нервов не только Александру II, его семье и ближайшему окружению, самим террористам, но и обществу, представлявшемуся индифферентным. В подобном контексте не кажется столь удивительным, что эпические рассуждения о равнодушии общества сочетаются с захватывающе-драматическим описанием террористического акта на Екатерининским канале. Значительное количество воспоминаний, оставленных современниками о 1 марта 1881 года, уже говорит о большой значимости этого события для общества. Трагическая развязка «охоты на царя» вырвала мартовский день из цепи покушений, сделала его «ужасной неожиданностью», последствия которой если не понимали, то интуитивно чувствовали многие представители русского общества.

Первой реакцией всех слоев русского общества стал шок. День 1 марта и следующие за ним стали временем лихорадочных, полуосознанных мыслей, слов, действий. В первую очередь следует обратить внимание на спонтанную реакцию городской толпы, то есть многочисленных скоплений людей, явившихся очевидцами, либо просто присутствовавших в воскресный день на улицах и невольно ставшими участниками события. Именно чувство толпы определяло поведение публики в эти дни. В этом смысле 1 марта являет собой выразительный пример массового поведения со всеми присущими его особенностями, в первую очередь, коллективным сознанием, преобладанием личности бессознательной, одинаковым направлением чувств и идей и стремлением превратить в действие эти идеи.

В первые часы, по воспоминаниям современников, пришел в движение весь Петербург: «Вдруг раздался какой-то необычный гул, - вспоминал Н.С. Русанов, - и мимо нас с гиком, со свистом, давя прохожих, промчалась бешеным галопом сотня казаков, копья вперед, шашки наголо. Обоих нас [Н.С. Русанова и его спутника, Н.В. Шелгунова, - Л.Д.], точно электрический ток, пронизала одна мысль: должно быть покушение. Мы не ошиблись. Казаки были вызваны по телеграфу к Зимнему дворцу. Навстречу нам бежал народ, рассыпаясь по улицам, по переулкам, торопясь сообщить что-то друг другу, встречным знакомым и незнакомым, и все это с таинственным видом. Местами образовывались кучки, слышалось: «убили… нет… спасен… тяжело ранили»<…>. Нам безумно хотелось бежать вперед, все вперед, туда, где совершался великий акт русской трагедии. Не знаю, как Шелгунов, а мне казалось, я с ума сойду, если сейчас же не узнаю, чем кончилось там. Мы пробежали с ним несколько шагов, как нам навстречу попался знакомый редактор либерального «Церковного вестника» Поповицкий. На его лице было написано какое-то мучительное и пугливое недоумение. Он бежал, как оказалось после, предупредить своих домашних и, тяжело дыша в енотовой шубе, махал меховой шапкой. Должно быть, он упал перед этим: по его лицу катились капли пота, верноподданнические слезы и маленькие ручейки от приставшего к лицу и растаявшего грязного снега. «Сейчас увезли… очень ранен… государя убили, наверно убили… Сам видел; другого арестовали, а тот сам убил себя», - лепетал плачущий либерал без шапки… О том, что государь тяжело ранен, знали уже почти все прохожие. По улицам бежали городовые и гвардейцы, запирали наскоро портерные, кабаки, харчевни: правительство боялось бунта и думало, что покушение было только сигналом восстания. Один извозчик закричал другому, везшему одного моего приятеля из «Отечественных записок»: «Ванька, дьявол, буде тебе бар возить, государя на 4 части рьзорвало».

Для сравнения приведем менее пространное описание, сделанное очевидцем другого, самого первого покушения на Александра II: «Можно безошибочно сказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнение невообразимое. Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнему Дворцу». В общей атмосфере равнодушия каждое новое покушение было все-таки не совсем повседневным событием и в силу этого не могло восприниматься спокойно, реакция общества на него была столь же острой, что и в предыдущий раз.

Петербургская толпа в момент убийства Александра II, как и всякая толпа в любое время, имела разнородный состав, поэтому определить ее социальную принадлежность, политические убеждения людей, ее составлявших, невозможно, и говорить об их влиянии можно лишь с большими оговорками. По замечанию С. Сигеле, «все теории… имеют весьма мало значения в нашей нравственной динамике, что имеет какое-либо значение - так это наше чувство». Восприятие происходило исключительно по законам массового сознания и массовой психологии. Социальная психология относит их к числу первичных форм отражения действительности и отличает от сознания индивидуального, прежде всего по степени рациональности. Но надо сказать, что настроение толп, созданные в массовом сознании образы и стереотипы продолжали функционировать и далее, они прекрасно вписывались в сознание индивидуальное, так или иначе, влияя на оценку события.

Небывалый ажиотаж, как замечали очевидцы, смешивался с оцепенением, любопытство - с робостью и нерешительностью, подчеркивавшими атмосферу всеобщей напряженности: «Публика идет, робко озираясь, как будто чего-то ожидая. Даже городовые и околоточные стоят на постах в какой-то нерешимости. На проходящих по улицам они смотрят с недоумением - не то хватать, не то самим удирать <…>. Казалось, что все прислушивались молча, но трепетно, стоя перед жуткою загадкой - что же будет дальше?. И разговоры осторожные: первое время боялись и громко осуждать, и хвалить».

Описанное современниками эмоциональное состояние стало необходимым условием появления того, что Г. Лебон назвал «коллективной душой» толпы, и обострения ее свойств: импульсивности, раздражительности, преувеличенной чувствительности, отсутствия рассуждений и критики. Находясь всегда на границе бессознательного, толпа легко подчиняется всяким внушениям и не внемлет голосу разума, поэтому, будучи лишенной всяких критических способностей, она всегда легковерна. Невероятного для нее не существует, поэтому она с легкостью создает и распространяет легенды. Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым. З. Фрейд даже настаивает на том, что массы «требуют иллюзий, от которых они не могут отказаться», а «ирреальное всегда имеет у них преимущество перед реальным, несуществующее оказывает на них столь же сильное влияние, как и существующее. У них есть явная тенденция не делать разницы между ними». Поэтому в условиях недостаточной информации неудивительно появление огромного количества слухов, сопровождавших событие 1 марта: многие газеты пестрили сообщениями о том, как Александра II пытались взорвать при помощи начиненных динамитом пилюль и как только чистая случайность уберегла его от гибели. О. Любатович-Джабадари вспоминает, как провинция была в ужасе от гулявшей легенды о взрыве Петербурга, В Панкратов - как «говорилось о том, что под Зимний дворец подведены мины, что вокруг Аничкова дворца тоже ведутся подкопы, что есть среди певчих царской капеллы люди, которые вооружены особыми маленькими бомбами, чтобы бросить их в Александра III во время похорон Александра II; что даже подо льдом Невы заложены адские машины». Происходило преувеличение опасности, а всесилие Народной воли в массовой фантазии достигло невероятных размеров. По замечанию С. Иванова, благодаря этому, виновники 1 марта «неизвестные еще вчера широкой публике, сразу вырастали в крупные исторические фигуры».

Другой род слухов - о том, как можно было предотвратить покушение. Распространилась информация о том, что Александр II мог и не поехать в манеж и остался бы жив, если б не просьба великой княгини Александры Иосифовны, которая убедила его присутствовать на смотре. Особого рода были толки о халатности полиции, что привело к возникновению слуха о сговоре убийц с полицией и даже двором. В. Панкратов вспоминал, что «самого Кобозева [«хозяина» сырной лавки, из которой велся подкоп под Малую садовую улицу - Л.Д.] в обывательской среде считали одним из ближайших лиц к царской семье. С ним связывали великого князя Константина Николаевича, брата Александра II». Последний слух приводит в своем дневнике и А.Ф. Тютчева. Характерно, что слухи значительно преуменьшали информацию о действиях правительства по охране государственного порядка, террористы же представлялись толпе демоническими фигурами, исполнителями Божьей воли.

В появлении подобных мистических слухов отчасти было виновно и само правительство: его сообщение от 1 марта начиналось совершенно неуместными словами: «Воля Всевышнего свершилась…». Как отмечал Г.К. Градовский, «Выходило, будто преступники были исполнителями Божьего веления. Закоренелая привычка злоупотреблять именем Бога, примешивая его ко всем действиям правительства, сказалась и в данном переполохе. Хотели возвестить высокопарно, но официального витийства не хватило на несколько строк, скудных и нескладных. Извещение это потом отбиралось…».

Нельзя не отметить, что односторонность чувств, податливость внушению и легковерие, были характерны даже для образованных и совсем не глупых людей, которые не верили слухам, но поддавались общему настроению, «внушению», по определению С. Сигеле, в результате чего в эмоциональной оценке события возобладало «среднее арифметическое». Слухи, распространенные в обществе, во многом были попыткой осознать происшедшее, осмыслить причины и возможные последствия цареубийства.

Проблема психологии толп часто связывается исследователями с наличием вождя, выразителя и концентратора чувств толпы. В случае 1 марта ярко выраженных лидеров у толпы быть не могло, однако это было и не обязательно. По замечанию З. Фрейда, вождем может в отдельных случаях стать идея, причем идея не только позитивная, но и негативная: «ненависть против определенного лица или института может действовать столь же объединяющее и создавать такие же эмоциональные привязанности, как и положительные чувства». В данном случае объектами ненависти были избраны цареубийцы, на которых обратился гнев толпы. Образ убийцы, нарисованный массовым сознанием, неизбежно сохраняя долю абстракции, тем не менее, имел вполне реальные черты: это человек демократической внешности, нередко с длинными волосами и в очках, студент, по социальной принадлежности - разночинец, по идейной принадлежности - нигилист, социалист, человек, отрекшийся от веры в Бога (условно говоря, атеист, но массовое сознание такими категориями не оперировало). Очевидцы событий оставили воспоминания о том, как толпа била таких подозрительных личностей: «…в нескольких местах площади мы видели, - вспоминал В.П. Мещерский, - сцены расправы народа с заподозренными личностями, народ их хватал и вел к полиции». Отставной рядовой Н. Лавров писал о ярости, охватившей его: «До того мы были озлоблены и впоследствии, когда все обошлось тихо и смирно, что мы были даже как-то недовольны, что не удалось сорвать наше зло и отмстить за нашего столь любимого Государя».

В то же время, несмотря на повышенную эмоциональность толпы, надо отметить, что вопреки опасениям петербургских властей, нигде не наблюдалось агрессии, направленной на правительство, царскую семью, и меры, предпринимаемые против начала бунтов оказались напрасными. Толпа четко выбрала конкретного врага и расправлялась с ним. В этом проявился и ее консерватизм, преклонение перед силой, которую реально представляло правительство, а не цареубийцы, хотя, как было замечено выше, ходили слухи о могуществе Народной воли - красноречивый пример того, как в толпе уживаются противоречивые понятия. Реакция толпы оказалось прямо противоположной той, которую ожидали увидеть народовольцы.

1 марта и в последующие дни отчетливо проявился еще один парадокс массового сознания: повышенное эмоциональное возбуждение очень быстро сменилось равнодушием, интерес толпы к событию резко упал. «Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе, - писал Г. Лебон, - это значит не знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремительность этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разряжению всегда эфемерны в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным и поэтому слишком подчиняется вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, толпа быстро утомляется своими собственными беспорядками». Не исключено, именно этим объясняется то обстоятельство, что большое эмоциональное впечатление от события сочеталось с практически полным равнодушием к ситуации в целом: повседневные дела оказались для публики более важными. Событие воспринималось как экстраординарное, но принципиально ничего не меняющее в жизни отдельного человека и государства в целом. В.М. Феоктистов описывал странное зрелище, которое он застал в сельскохозяйственном клубе 1 марта: «Большая часть гостей сидела за карточными столами, погруженная в игру; обращался я и к тому, и к другому, мне отвечали наскоро и несколькими словами и затем опять: «два без козырей», «три в червях» и т.д.». Точно такую же картину рисует и Н.И. Кареев в воспоминаниях «Первое марта 1881 г. и варшавские россияне»: военные «в высших чинах, пожилые, старые… спорили, но без всякого увлечения. о том, в какой мундир оденут тело покойного», как будто «умер какой-нибудь военный чин, товарищ или знакомый собеседников, к которому, однако, все они были бесконечно равнодушны». Трагизм ситуации оказался опошлен любопытством, приводившим в ужас даже решительно настроенную радикальную молодежь: «Передо мной открылась удивительная картина, - вспоминала П.С. Ивановская. - Я в ужасе отстранилась… Весь канал в том месте, где был убит царь, был усеян ползающими людьми… они поднимали щепки кареты, снег, обрызганный кровью, клочки одежды царской… Ходили по снегу, по всему Екатерининскому каналу, чтоб найти какую-нибудь реликвию…». Для народовольцев и сочувствующих им кругов, расчет которых на беспорядки не оправдался, такое равнодушие воспринималось как личная трагедия: как вспоминала В.И. Дмитриева, «не знаю, что чувствовали другие, но меня пробирала дрожь. Казалось, что вот сейчас должно что-то начаться… революция, баррикады… надо что-то делать, куда-то бежать, спешить… И мне показалось очень странным, когда в столовой Технологического института, куда мы пришли, я застала обычную картину: звяканье тарелок и стаканов, толкотню у стола, где продавались марки на кушанья, жующих людей… Царя убили… и битки с луком».

Что касается провинции, то индифферентность к событию, отсутствие каких-либо решительных выступлений со стороны народа с сожалением констатировали и радикальные круги. Здесь были свои причины. Решающую роль сыграла отдаленность от места событий в географическом плане. По этому поводу С.П. Швецов, находившийся в ссылке в Сургуте, вспоминал: «Я даже особых разговоров между сургутянами как-то не припоминаю по поводу смерти Александра II; поговорили вначале, да скоро и оставили разговоры, причем их собственное отношение к факту убийства царя, перемене царствования и прочему как-то отчетливо не выявилось, по крайней мере для меня осталось чем-то очень неопределенным и неясным. В те времена я как-то, может быть в Сургуте же, слышал такую фразу о смерти Александра II: «Ну, убили - и убили, о чем тут толковать еще?» И если я ее слышал в Сургуте, то, по моему мнению, она довольно точно отражает отношение к цареубийству сургутян, по крайней мере, наружное. Я думаю даже больше: это чисто внешнее отношение находилось в определенной гармонии с их внутренним, интимным отношением к тому же событию. И в самом деле: царь и все, что с ним связано, так далеки были от сургутянина, он так мало их интересовал, что для них каких-нибудь проявлений своего активного отношения к факту его устранения, хотя бы и кровавому, решительно не было». Наиболее ярким выражением такого отношения стал анекдот, ходивший в Сарапуле: «Сарапульский купец в конце февраля 1881 г. поехал в Казань по делам. Возвращаясь обратно, он заехал в Березовку. Это случилось как раз 1 марта. В Березовке он услышал об убийстве Александра II. И вот купец, желая поделиться с женой сильным впечатлением и, кстати, предупредить ее о своем приезде, послал ей такую телеграмму: «Сделал дело. Царя убили. Топи баню»». Если в Петербурге эмоциональный спад был предопределен самим механизмом поведения толпы и был неизбежен, то в провинции эмоционального подъема и взрывных психологических реакций не наблюдалось вообще. Здесь массовое сознание как раз проявило себя как обыденное сознание, которое все знает и ничем, кроме повседневных дел, не интересуется.

Разумеется, не стоит игнорировать проявления «оппозиционных» настроений в народе, о которых в свое время исследователи писали не мало. Это и «факты оскорбления величества», и слухи о переделе земли, отдельные толки и резкие выражения в адрес царя и правительства, с усердием собиравшиеся полицией и частными лицами. Однако при всем желании увидеть в них протест против самодержавия и сочувствие народовольцам, этого сделать не удается: основная масса слухов, бытовавших в крестьянкой среде, связывала убийство Александра II с местью помещиков за реформу 19 февраля, их нежеланием отдать землю безвозмездно, как того, по крестьянским представлениям, желал покойный царь. Дела, заводившиеся полицией по факту «оскорбления величества» вскоре прекращались: за недоказанностью обвинения, «ввиду особых качеств хвастовства» или известного состояния обвиняемых. Массовое сознание, о котором мы ведем речь, не выходило за рамки традиционалистских представлений и патриархального отношения к Государю. Здесь мы переходим из области подвижных психических явлений в область ментальности.

3.2 Формирование и развитие предания об убийстве Александра II

Реакция народа на убийство выразилась не только в отдельных высказываниях или отсутствии каких-либо «решительных» действий. Ментальным представлениям чужда одномоментность подвижных психических явлений и они проявляют себя в опосредованном, скрытом виде, но при этом влияние их более глубоко. Появление в среде массового сознания народных песен, созданных на смерть царя, свидетельствует о том, что цареубийство не было воспринято как бесследно прошедшее событие и, не смотря на быстрый всплеск и такой же быстрый спад «повседневного интереса», обусловленного подвижными психическими явлениями, укоренилось в народном духе. Народные песни с полным правом могут быть отнесены к проявлению реакции на убийство Александра II. Между тем, нельзя не обратить внимание, что так как мы имеем дело с массовым сознанием в целом, процесс осмысления ситуации и петербургской толпой, и народом, должен быть схожим: в результате, образы, созданные первомартовской толпой, оказались определяющими для создания народных песен и в свете фольклорной традиции получили в этих песнях свою законченность и убедительность.

Отдельные возгласы и восклицания, услышанные современниками в воскресный день 1 марта, такие, как: «убили они его, злодеи, убили», «доконали-таки нашего государя злодеи», «ишь, што наделали, басурманы», «Ах, окаянные! Царство ему небесное, принял мученическую смерть… И за что? За свою доброту», «Царь-батюшка, царствие ему небесное, для простого народа много добра сделал», а также подлинные слова смертельно раненого царя в народных песнях трансформируются в интонации плача и рисуют картину, сочетающую эпическую размеренность тона с драматическим развертыванием действия. Конкретные детали, как это и свойственно фольклору, опускаются, внимание концентрируется прежде всего на фигуре Александра II:

Пораженный царь упал,

Жалобно слово сказал:

«Подымите меня, дети,

Отжил я теперь на свете».

К нему слуги подбежали,

Под белы руки подняли,

На руках его держали,

Слезно плакали, рыдали,

Горьки слезы проливали.

Масштаб события расширяется, цареубийство расценивается уже не только как народная драма, а как событие космического масштаба: народные песни представляют его не больше, ни меньше как конец света:

Ударили в телеграмм:

Затмение солнца нам.

Возвестили на Кавказ,

Полилися слезы у нас из глаз.

Там было большое смятенье,

По всей земле потрясенье,

Солнечные лучи закрылись,

Царя белого лишились.

Будем, братья, царя поминать,

Покой души воздавать.

Само убийство оценивается как трагедия, образ убиенного царя однозначно предстает светлым и непогрешимым, Александр II рисуется милостивым государем, радевшим за свой народ и павшим жертвой дьявольских козней:

Мы подумаем, друзья

Мы про белого царя.

Милостивый государь

Александра Второй царь

Ко всем любовию горел,

Всем свободу дать хотел.

Под крылом он всех держал

И от козней избавлял.

Справлял он все законы,

Слышал бедных людей стоны,

Всем на помощь поспешал

И злодеев укрощал.

Этот образ разительно отличается от образа тирана - кровопийцы, созданного народнической печатью и активно насаждавшегося в народе при помощи прокламаций. Убитый царь предстает и во вполне традиционном для фольклора образе «ясна-сокола» и противопоставляется народовольцам-злодеям, для которых нет ничего человеческого:

Мы придумаем песнь неслыханну,

Человекам недомысленну:

Уготовим бомбы страшные,

С огнем лютыем, громом трясущим,

Потрясающим мать сыру землю.

Мы возьмем бомбы себе под руки;

Обернем мы их в платки белые

И пойдем гулять как с арбузами.

Лишь с Великием повстречаемся,

Мы подбросим их к его ноженькам

И ударим ей об сыру землю.

Разорвет бомбу пламя адское.

Более того, народные песни олицетворяют их с темными силами, воплощенными в отрицательных образах «вранов черных» и «крыс подпольных», приписывают им инфернальные черты:

Собиралася туча страшная

Вранов черных, кровожадных,

Пригласив к себе крыс подземных и подпольных

Ни на пир-на бал, ни на кресьбины,

Подкопать корень ветви масличной,

Совещать совет злой, губительной:

На убийство-зло ясна-сокола,

Легкорылова, быстроокова.

Так советуют враны черные:

Вы послушайте, все подземныя

Твари низкия, подкопенныя,

Не сладка нам кровь телят-ягнят,

Не вкусны тела несмысленных.

Мы убьемте ясна-сокола

Легкокрылова, быстроокова.

Насладимся кровью сладкою.

В текстах проявляются и другие особенности фольклора как специфического вида художественного творчества - сосредоточенность на действии (покушение), схематичность обстановки (Петербург и царский дворец как некие абстрактные места, без указания конкретных примет местности), упор на отдельных деталях (белые платки, в которые завернуты метательные снаряды), которые, скорее, являются больше символическими, чем реальными, известными по слухам, присутствие обычных для фольклора набора метафор, сравнений и эпитетов («горьки слезы проливали» и т.п.). Присутствует и числовая символика, обоснованная впрочем, самой действительностью - взрыв на Екатерининском канале был седьмым покушением на жизнь царя:

И всевышняя десница

От шести действий злодеев его защищала,

Живот царский сохраняла

И чудо великое сотворяла…

Последнее обстоятельство заставляет нас вспомнить о «воле Провидения», о которой говорилось и в петербургских толпах 1 марта. В песнях царь предстает не только в традиционном фольклорном образе сказочного героя. Убитый государь наделяется также чертами мученика и жертвы, который всю жизнь свою:

Дело святое исполнял, гнев Господень утолял,

Веру-отечество защищал и всю Рассею собой охранял,

Пример собой показал и много себе страстей напринимал.

В последних строках прослеживается аллюзия к другим страстям - Страстям Христовым, в результате чего облик убиенного царя принимает сакральное значение, а неразрывность слов «вера-отечество» придает ему несколько неожиданные на первый взгляд черты мученика за веру. Народный стихотворец, призывающий создать «нерукотворный памятник Царю-Освободителю», акцентирует мотив крестного пути и сопричастности земного царя тайнам Царя Небесного:

И устроим памятник из сердец,

Коего крест сиянием в облаках

Передаст память младенцам у нянюшек на руках.

И да будет сие во век и во век

Пока существует мир и человек!

Я уже стар, мне жить не долго,

Отойду туда же, где Он.

Там, быть может, и увижу

Я его пресветлый трон;

Там воздам и честь, и славу

Перед Небесным Царем.

Здесь уместно будет сказать несколько слов об отношении фольклора к действительности. Что касается условий создания песен, то необходимо учитывать, что на него вполне могла оказывать влияние официальная точка зрения, во всяком случае, те исторические реалии, которые, прослеживаются в песнях, например, последние слова, сказанные Александром II перед смертью, были известны авторам песен не только по слухам, но и, вполне возможно, по официальным сообщениям - письменным и устным. Вероятно, какую-то роль сыграла архаичность языка официальных документов, которая вполне могла быть принята на веру и «пущена в переплавку». Из «литературных» влияний Т. Ивановой указывается на стилизации «под фольклор», которые могли быть известны авторам по дешевым изданиям, что говорит о подражательности нескольких песен профессиональному поэтическому мастерству. Таким образом, мы можем констатировать наличие «посторонних влияний» на народное поэтическое творчество. Но в то же время, безусловно, народные песни отражают оценку события массовым сознанием. При этом в них проявляются конкретные ментальные черты: на уровне идей - это народный монархизм, на психологическом уровне - сочувствие к пострадавшему, несчастному, кем бы он ни был. Эти ментальные черты в 1881 году явились той основой, на которую накладывались, рассмотренные выше подвижные психические явления, именно эти ментальные представления оказались фактором, определившим, в конечном счете, направление народной реакции на убийство, явились, по словам С. Сигеле тем «органическим предрасположением», благодаря которому «реализация данного внушения возможна или невозможна» - под внушением в данном случае можно понимать как народовольческую пропаганду, так и меры властей, направленные на успокоение народа. В этом отношении ситуация 1 марта представляет собой один из тех случаев, когда при наличии серьезных социальных, экономических и политических проблем в стране, недовольства правительственной политикой со стороны широких групп населения не произошло массового возмущения, а радикальная агитация оказалась недейственной. В свете этого обстоятельства апелляция властей к гласу народа оказалась хотя и натянутой, но не лишенной основания.

Но проблема народных песен заключается не в отражении ими действительно происшедшего. Они, безусловно, выражают отношение народа к цареубийству, но не посредством отражения действительности. В них мы имеем возможность видеть, как событие, имевшее место в действительности, трансформируется в образ, который имеет к ней довольно опосредованное отношение. В народных песнях событие не несет ни политического, ни идеологического, ни даже, строго говоря, нравственного смысла. Оно имеет ярко выраженные мифологические, сакральные черты. Ю.М. Лотман, говоря о народной поэзии, отмечает, что «по типу сознания» она «тяготеет к миру мифологии, однако как явление искусства примыкает к литературе». Как в процессе любого художественного творчества, при создании народных песен происходит символическое проявление реальности, отличной от данности, от действительности. Условно можно назвать это мифом, если вспомнить то, что сказано о реальности мифа, к примеру, М. Элиаде или А.Ф. Лосевым. Так как, несмотря на все усилия исследователей, каждый раз приходится оговаривать, что миф это ни в коем случае не вымысел, мы будем употреблять более нейтральный по смыслу термин «предание», понимая под ним не конкретный текст, а некую духовную действительность, которая выражается в различных текстах. В некотором смысле такое понимание предания соотносится с понятием «текст», как его представляют семиотики, одна из функций которого - функция коллективной культурной памяти.

Таким образом, народные песни есть ни что иное, как формирующееся предание об убийстве Александра II, предание, «затрагивающее в глубине человеческого духа какой-то внутренний пласт», раскрывающее не внешнюю, фактическую сторону события, а его «душу». Здесь можно выделить два аспекта, которые будут важны далее, в связи с анализом индивидуального сознания (а предания прекрасно в нем существуют). Прежде всего, это самоценность предания как такового, наличие у него внутренних свойств, логики и его влияние на действительность в самых различных ее проявлениях, его реализация в повседневном поведении. Не менее важно и то, что в народных песнях прослеживается соотнесение символически воспроизводимой реальности с реальностью евангельских событий, то есть новый текст взаимодействует с основополагающим Текстом христианской истории и культуры. В дальнейшем мы будем иметь возможность проследить пути этого взаимодействия. Для этого необходимо перейти к рассмотрению реакции собственно русского общества 1881 года.

Итог первомартовского покушения дал обществу множество тем для обсуждения: о причинах произошедшего и виновниках трагедии, о дальнейших действиях общества и правительства, об историческом пути России, реформах и революции и т.п. Общественное внимание было устремлено, однако, не только в будущее, но и стало предпринимать первые попытки «окинуть взглядом» недавнее прошлое, ту эпоху, которая имела такую устрашающую развязку.

Оценка деятельности Александра II либеральной частью общества в основном, однозначна - это «одно из величайших царствований в русской истории», царствование, «отмеченное прежде всего уничтожением крепостного права, славным актом, не имеющим себе равных в истории России и превосходившим по своему значению многие победы и завоевания, добытые ценой пролитой крови». «В 1858 году, (когда им было задумано уничтожение крепостного права) он действовал великолепно, поддерживаемый, казалось, высшими силами и готовый на любую жертву, лишь бы «достичь такого состояния, когда бы Россия созрела достаточно для того, чтобы справиться с таким серьезным потрясением»». Единственным событием, нанесшим удар по престижу Александра II, считалась русско-турецкая война 1877-1878 гг. Несмотря на то, что Александр II лично присутствовал на фронте, поднимая тем самым дух войска, что война очередной раз продемонстрировала силу русского оружия, ее результаты русское общество восприняло с негодованием. «Русско-турецкая кампания, стоившая России лишь одни жертвы и окончившаяся для нее столь большим фиаско, - писал современник, - подала повод к тому, чтобы начать высказываться против монарха. Как будто бы он виноват, а не те дурные советники, которые не сумели отстоять законных прав России!».

Говоря о либеральных изданиях 1881 года, один из исследователей совершенно справедливо замечает, что появление положительных оценок в адрес Александра II нельзя считать знаком перехода на охранительные позиции: это «вполне отвечало нравственным и правовым нормам своего времени». О недостатках внутренней политики попытались забыть - упоминать их в данную минуту было не вполне прилично, да и обстановка этому не способствовала. Редкая статья обходилась без восхваления Александра II как прозорливого правителя. Это не были попытки дать систематическое описание и уж тем более, какой-то анализ и прошлого, и нынешней ситуации, отдельные высказывания современников не создавали схему, а складывались в обобщающий образ прошлого и настоящего.

Сходной была позиция и консервативных кругов, но касалась она, скорее, личности царя, нежели его политики. М.Н. Катков, критически относившийся ко многим инициативам Александра II, оценивал его дела как «угодный Богу подвиг», а смерть - как «искупительную жертву за русский народ, за Россию». В.П. Мещерский, делая экскурс в историю николаевского царствования, прямиком из него выводил «беспочвенный либерализм» Александра II, считая это обстоятельство роковым в судьбе убитого монарха. В оценке консерваторов закончившееся царствование выглядит, скорее, заблуждением, но заблуждением не сильной воли, а мягкого сердца, и резкие выражения в адрес либерального окружения не распространяются на царя. В публицистике встречались, однако, сентенции, сомнительные с точки зрения вкуса и меры: одна из статей в «Московских ведомостях» начиналась словами: «Свершилось! Царя-Освободителя не стало», а другая - по случаю погребения - содержала малоприятный для покойного царя вывод: «Никакое торжество не могло бы так возвысить и прославить его, как мрачное злодеяние, пресекшее дни его. Ничто не могло бы так обновить живую связь между властью и свободой, между царем и народом в России, ничто не могло бы так укрепить и так вознести над всякими опасениями силу России, как этот удар, направленный злодейской рукой на ее конечную пагубу».

Это высказывание отнюдь не являлось единичным и чем-то из ряда вот выходящим: «…некоторые высказывали прямо, что в событии 1 марта видят руку провидения; оно возвеличило императора Александра, послав ему мученическую кончину, но вместе с тем послужило спасением для России от страшных бедствий, угрожавших ей, если бы еще несколько лет оставался на престоле несчастный монарх, который давно уже утратил всякую руководящую нить для своих действий, а в последнее время очутился в рабском подчинении княгини Юрьевской», - замечал В.М. Феоктистов. В подобном духе высказывается и Б.Н. Чичерин: «Провидение избавило Александра II от позора коронации [княгини Е.М. Долгорукой]. Вместо того он принял мученический венец, который искупил все его слабости и оставил его образ светлым ликом между русскими царями».

Было бы некорректным рассматривать подобные заявления лишь как свидетельство запоздалой критики в адрес Александра II и радости по поводу его смерти, хотя на первый взгляд может показаться, что для мемуаристов le roi mort гораздо предпочтительнее le roi vivant. Во всяком случае, подобную оценку ситуации трудно назвать политической, хотя речь идет вроде бы о политических следствиях убийства. Тем более, невозможно поверить, чтобы она выражала нравственное отношение к смерти Александра II. Здесь мы имеем дело с идеализацией ситуации, сквозь которую еще совсем слабо начинают проглядывать черты мифологической реальности. Ю.М. Лотман называет это «семиотизацией», то есть приданием тексту (в данном случае, под текстом мы имеем в виду ситуацию 1 марта) самостоятельного значения, нового «внепрактического» смысла. Явление это осуществляется в массовом сознании, но другого слоя, не в народном сознании, а в сознании просвещенного общества, причем без непосредственного соприкосновения с народной культурой. Тем не менее, нельзя не заметить множества сходных черт в «трактовке образов» главных действующих лиц и общей тональности повествования - «царь-жертва», «злодеи-террористы».

В отличие от народных песен, где традиционные фольклорные образы и образы, имеющие связь с сакральной историей равнозначны, в обществе последние получают приоритет и развитие (заметим, что в данном случае речь идет о светских текстах). Если подойти к вопросу с точки зрения формы воплощения образов, то и в обществе имеется некоторый аналог народным песням, по крайней мере, нам известен пример художественного текста, созданного в этой среде. Речь идет о стихотворении А. Фета, напечатанном в апрельской книжке журнала «Русский вестник»:

День искупительного чуда,

Часть освящения креста:

Голгофе передал Иуда

Окровавленного Христа.

Но сердцевидец, безмятежный

Давно смиряяся постиг

Что не простит любви безбрежной

Ему коварный ученик.

Перед безмолвной жертвой злобы,

Завидя праведную кровь,

Померкло солнце, вскрылись гробы,

Но разгорелася любовь.

Она сияет правдой новой.

Благословив ее зарю,

Он крест и свой венец терновый

Земному передал царю.

Бессильны козни фарисейства:

Что было кровь, то стало храм.

И место страшное злодейства

Святыней вековечной нам.

Вероятно, поводом, для написания стихотворения послужило освящение 17 апреля временной деревянной часовни на месте убийства, во всяком случае, последнюю строфу можно считать намеком на это. Однако очевидно, что весь текст стихотворения, наполненный символами, исключает буквалистский подход к его интерпретации. Святыней становится не только храм, воздвигнутый на месте убийства. Святыней становится само событие 1 марта, прежде всего, «мученическая смерть» Александра II. Здесь мы можем фиксировать момент не только появления предания, аналогичного народному, но и превращение его в поистине «священное предание истории». Соотнесенность же его с мученичеством Христа, имело для современников глубокий смысл и значение, далеко выходящее за рамки официозного образа царя как «блюстителя веры», «хранителя православия» и «земного преемника божественной власти». Следует напомнить, что период от момента убийства 1 марта до казни народовольцев 3 апреля приходился на дни Великого поста (Пасха в 1881 году праздновалась на 12 апреля), когда символы обретают реальную плоть, и когда, если смотреть с психологической точки зрения, переживание евангельских событий особенно остро. В данном же случае современники видели материально-осязаемое (да еще столь кровавое) повторение событий сакральной истории в данной им действительности. Сознание, фиксируя момент взаимопроникновения исторического и метафизического, устанавливает связь между сакральной и земной историей. Формирующееся предание, таким образом, включается в определенную традицию. Это обстоятельство, с одной стороны, означало предельную актуализацию евангельской истории Распятия, что в очередной раз стало поводом для ее осмысления или очередного «прочтения Текста» (в терминах семиотики). С другой стороны, новому, только складывающемуся на глазах современников историческому преданию об убийстве Царя-Освободителя оно сообщало такой масштаб, который выводил это убийство за рамки просто исторического события, даже экстраординарного, а включал его в некий глубокий пласт культурной памяти, в результате оно само становилось и начинало действовать как текст совершенно особого рода.

Мы взяли сейчас «крайние точки» того пути, каким складывалось предание - от отдельных фраз до символического обобщения образа. Однако имело место менее тонкое, буквальное соотнесение действительных событий и сакральной истории. В речи обвинителя на процессе первомартовцев Н.В. Муравьева, сцена на Екатерининском канале воссоздается как мифологическая картина, в которой конкретные детали приобретают символическое значение: «…Испуганные, еще не отдавая себе отчета в случившемся, смутились все: не смутился лишь Он один, Помазанник Божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной и остановившейся кареты <…>. Тогда опечаленный Повелитель Русской земли умиленно наклонился над истерзанным сыном народа. Это последнее участие, оказанное умирающему ребенку - подданному, было и последним земным деянием Государя, уже предстоявшего своей собственной мученической кончины». Далее пораженный ужасом народ отдает последнюю дань Божьему Помазаннику: «Прислонившись спиною к решетке канала, без шинели и без фуражки, Царь-Страстотерпец, покрытый кровию, полулежал на земле и уже трудно дышал… Живой образ нечеловеческих мук!. Обрывается голос, цепенеет язык и спирает дыхание, когда приходится говорить об этом… Сотни верных рук потянулись к нему, и тихо, бережно, среди невыразимого отчаяния, подняли Его с земли и понесли по направлению к экипажам. Это не была свита, несущая пострадавшего Государя…то были пораженные горем дети, несущие умирающего Отца!.». Идеальный образ, воспроизведенный в речи прокурора не есть только плод судебного красноречия. Вполне понятно, что в данный момент не вполне уместно было бы рассуждать о русской действительности, в которой оказалось возможным подобное преступление. Но данная речь отражает логику самого предания. Его развитие шло по пути сглаживания «острых углов» истории: индивидуальные высказывания либералов о характере царствования Александра II выливаются в образ идеального царствования, а сентенции консерваторов о том, что Александр II своей смертью искупил заблуждения своего царствования - в образ «мученической кончины».