Реакция общества на убийство Александра II

В конце концов, рассматривая расстановку общественно-политических сил в 1881 году, мы вынуждены согласиться с точкой зрения И.А. Христофорова, что «именно западная терминология была и остается важнейшим средством осмысления политических процессов», поэтому в данной работе употребляется традиционное деление общества на радикалов, либералов и консерваторов, разумеется, с учетом вышеназванных особенностей.

Следует подчеркнуть, что изложение материала строится по проблемному принципу, позиции различных общественно-политических сил рассматриваются «автономно» на всем протяжении выбранного хронологического отрезка. Представляется, что подобный подход, не игнорируя взаимодействие и борьбу общественно-политических сил, позволяет лучше проследить их расклад и логику выдвигаемых предложений и инициатив.

2.1 «Радикальные инициативы» и возможность их реализации

Вопрос о позиции народовольцев после 1 марта тесно связан с проблемой их взаимодействия с остальным обществом и, прежде всего, с его либеральной частью, так как «моральная санкция общества была необходимым условием существования радикальной интеллигенции», а террор для своего продолжения должен был иметь хотя бы минимальную поддержку. Для этого необходимо обратиться ко времени, непосредственно предшествовавшему 1 марта 1881 года.

Период полного «отщепенства» радикальной интеллигенции от общества преодолевается в конце семидесятых годов, и этот процесс имеет непосредственную связь с образованием Народной воли как самостоятельной организации. Поворот к «политике», за который народовольцев попрекали их бывшие соратники по «Земле и воле», повлек за собой перемену в отношениях с либералами, к которым ранее радикалы чувствовали неприязнь. Теперь либералы стали рассматриваться как союзники в борьбе против деспотизма, что зафиксировали программные документы Народной воли. Несмотря на самые радикальные средства борьбы, в среде революционно настроенной молодежи Народная воля воспринималась не как самая радикальная организация, а как близкая к «либералам-конституционалистам», хотя сами народовольцы подчеркивали ситуативный характер своего сближения с либералами. Перемена отношений к либералам находит отражение в прокламациях, выпускавшихся после совершения террористических актов. А.С. Баранов справедливо замечает: «как бы ни эволюционировали в сторону дальнейшей политической радикализации представители революционного народничества в своей «внутренней», скрытой от глаз общественности деятельности, в своих заявлениях, адресованных обществу, они последовательно стремились предстать защитниками общих для «всех честных людей» целей, независимо от политической принадлежности».

Либеральная часть общества, в свою очередь, постепенно меняет отношение к радикальной молодежи. Начиная с выстрела В. Засулич, она видит в террористических актах не проявление фанатичных намерений, а протест против бесправия общества, и негласно дает радикалам санкцию на террор. По замечанию Л. Тихомирова, «террорист слышал, что его ругали «крамольником», «преступником» и т.п. Но он из поведения «передовых представителей общества» замечал, что это одни слова… Никогда бы террор не принял своих размеров, никогда бы не дошел до своего слепого фанатизма, если бы не было объективной причины иллюзии в виде поведения известной части общества». В 1878-1879 гг. предпринимаются попытки провести переговоры между либералами и народниками: вопросы, обсуждавшиеся на трех совещаниях, касались совместной деятельности «для добытия конституции» и организации для этого агитационной кампании в легальной и нелегальной печати. Переговоры, однако, к определенным результатам не привели.

Коррективы в создавшуюся ситуацию внесло назначение М.Т. Лорис-Меликова сначала главой Верховной распорядительной комиссии, а после ее ликвидации - министром внутренних дел. Обращение к обществу за содействием «в деле искоренения крамолы» вызвало благоприятный отклик в либеральной его части, о чем свидетельствуют адреса некоторых земств. Кроме того, большую заслугу М.Т. Лорис-Меликова общество видело в возрождении реформаторской деятельности правительства и надеялось, что осуществляемые мероприятия носят не ситуативный характер, а будут иметь продолжение. По вполне точному замечанию исследователей, политика министра внутренних дел «ослабляла напряженность сложившейся в стране ситуации… Это нарушало планы и расчеты заговорщиков, в мирный путь не веривших». Поэтому нелегальная печать начала кампанию против М.Т. Лорис-Меликова, обвиняя его в том, что он лишь «систематизировал абсолютизм». «Итак, правительство существенно отступило от своих обещаний, - писал Л.А. Тихомиров, - вместо изменения системы мы получаем перемену лиц; вместо участия общества в «восстановлении правильного течения государственной жизни», нам сулят перестройку здания собственными средствами правительства и по его собственному плану; вместо реформ по желанию и почину самого общества мы имеем теперь только обещания Лорис-Меликова сделать ярмо старой системы достаточно удобным для шеи обывателя». Радикалы почувствовали, что общественные симпатии к этому времени меняются не в пользу Народной воли. Сам министр внутренних дел в сентябрьском докладе 1880 года с удовлетворением отмечал, что «еще в недавнем прошлом периодическая печать как бы заискивала у оппозиционной части общества и даже считалась с крамолою, признавая ее за силу… Ныне же печать входит в обсуждение наиболее интересующих общество вопросов с большею прямотою и даже некоторою самостоятельностью [имелась в виду не абсолютная самостоятельность, а самостоятельность по отношению к позиции левых сил - Л.Д.]».

Существование Народной воли перед 1 марта висело на волоске - не только потому, что полным ходом шло преобразование полиции, но и потому, что партия довольно быстро теряла общественную поддержку: так как лорис-меликовское правительство подавало обществу надежду на продолжение реформ и установление «правового порядка», террор в глазах общественного мнения терял моральное обоснование, хотя инерция оправдания еще продолжала действовать. В этих условиях от Народной воли требовалась решительность. «Слухи о готовящихся преобразованиях, - писал современник, - не только не остановили действий революционной партии, но побудили к скорейшему исполнению злодейского покушения на жизнь государя, чтобы помешать ожидавшемуся успокоению. В спокойной России их работа становилась много труднее, им нужно было торопиться». Новое покушение необходимо было совершить как можно быстрее. Оно стало для народовольцев уже не столько средством борьбы с правительством, сколько и делом чести, и актом отчаяния.

Начиная с 1 марта 1881 г., Исполнительный комитет выпустил ряд прокламаций, обращенных к различным слоям населения и объясняющих смысл произошедшего. Все они строились по единому принципу, в них четко просматривается объяснение причин, предостережение Александру III и требование всяческих свобод, призыв к борьбе с властью. Характерно, что в прокламациях, обращенных к «народу русскому», авторы апеллируют к традиционным ценностям, включая наивно-монархические представления. Внимание сосредоточено более на создании негативного образа Александра II и призыве к борьбе против «царя-злодея», нежели на требовании различных свобод - последнее излагается при помощи чисто логических средств, и потому мало соответствует по убедительности образным описаниям «зверств» правительства. В исследовательской литературе существует мнение, согласно которому «прокламации показывают, что Исполнительный комитет «Народной воли» видел в цареубийстве акт, который обеспечит ему поддержку широких масс и явится толчком к подъему освободительной борьбы по стране в целом и, в частности, приведет в движение крестьянство». Такое мнение представляется справедливым, так как согласуется с характером прокламаций и содержащимися в них призывами. Но подобное обстоятельство выявляет довольно интересный момент в попытках Народной воли повлиять на ситуацию после 1 марта. «Политики» - будущие народовольцы, как известно, возникли в «Земле и воле» после разочарования работы в деревне, понимания того, что крестьяне не являются революционной массой. Хотя исследователями подчеркивается, что народовольцы никогда не отвергали мысль о «содействии перевороту» со стороны народа, их деятельность в основном была сосредоточена на терроре, а пропаганда велась большей частью в городе, среди рабочих и студентов. Выпуск прокламаций после 1 марта был, скорее, данью традиции, заложенной еще в бытность «Земли и воли» и способом заявить о своей позиции, нежели, реально осуществимым способом спровоцировать народный бунт.

Однако, предпринимая выпуск прокламаций к народу, Народная воля вряд ли могла рассчитывать на понимание правительства. «Манифест» к «голодающему, обезземеленному, подавленному податями и налогами крестьянскому люду», - единственный, содержащий требования Земского собора, - по каким-то причинам не был отпечатан и выпущен, хотя правительство позже имело возможность с ним ознакомиться. Но ни предложения, ни ясно видимые «технологии приготовления» не могли вызвать у власти сочувствия: пропуски на месте, где должны быть цифры, указывавшие на число повешенных, заключенных и.т. п., пострадавших от произвола можно было заполнить чем угодно - Народная воля ясно давала понять, что прокламациями она, прежде всего, предъявляет правительству очередной счет.

Именно в подобном контексте - после выпуска прокламаций к народу - 10 марта 1881 года появилось известное письмо Народной воли к Александру III, объяснявшее императору смысл борьбы и выдвигавшее «условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой». Письмо было написано в спокойном тоне, что объясняется историей его создания: текст был составлен Л.А. Тихомировым и М.Р. Лангансом, литературно обработан Н.К. Михайловским, который «не протестуя против террора, как одного из средств политической борьбы, требовал, чтобы революционеры давали террористическим актам надлежащее объяснение, способное вызвать в обществе если не симпатию, то, во всяком случае, истинное понимание его широких мотивов». Схема построения документа, тем не менее, мало отличалась от той, по которой писались прокламации. Террор, как и прежде, оправдывался местью за репрессии и протестом против правительственной политики. Народная воля была согласна прекратить свою террористическую деятельность на условиях всеобщей амнистии, «созыва представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями», осуществленного путем свободных и бессословных выборов, гарантией которых должно было служить провозглашение гражданских свобод. В случае невыполнения этих требований предполагалось продолжение террора.

Письмо, как можно убедиться, содержало весьма умеренные требования, «под которыми, по замечанию А.С. Баранова, - подписался бы любой представитель либерального общества». Это тоже было своего рода продолжением традиции, ведь письмо к Александру III являлось обращением, прежде всего, к обществу: террористы, предлагая «мирный» путь, в очередной раз преследовали цель оправдать себя перед ним и вновь обрести его расположение.

Таким образом, Народная воля, заявляла, как минимум о двух вариантах развития событий: реформы или революция, причем заявляла об этом не как об альтернативе, а как о двух равнозначных вариантах: народ она призывала к революции, общество - к требованию реформ. Говорить об изложении единой политической программы в прокламациях сложно еще и потому, что зачастую составлялись они разными людьми, без согласования друг с другом. Если при этом учесть многочисленные и, зачастую, трудно согласуемые между собой взгляды народовольцев на смысл своей борьбы, то «идейное единство», зафиксированное в программе, выглядит очень зыбким. Единство цели, совместные действия по ее достижению и личные связи ее участников не дают основания говорить ни о единстве их мотивов, ни об одинаковых, по крайней мере, внешних причинах, приведших и к цареубийству, и к написанию прокламаций, его разъясняющих. Существовал, однако, и третий вариант развития событий, о котором упоминает Л.А. Тихомиров в «покаянном» письме Александру III, - продолжение террора: сразу после 1 марта ему было предложено совершить покушение на нового государя, от чего он отказался.

В исторической литературе высказывалась точка зрения, что цареубийство не стало бы возможным, если бы Народная воля своевременно узнала о проекте М.Т. Лорис-Меликова. Этому противоречат несколько обстоятельств. Обстановка строгой секретности, в которой проект разрабатывался, порождала разного рода слухи, о которых упоминают современники событий. Кроме того, проект министра внутренних дел абсолютно не отвечал требованиям Народной воли, изложенным в прокламациях: положение о том, что «работы… комиссий должны бы иметь значение исключительно совещательное и ни в чем не изменяющее существующего ныне порядка возбуждения законодательных вопросов» устроить народовольцев не могло по определению. Террористы, рассчитывая на поддержку общества, могли сблизиться с либералами, но никогда не разделяли их воззрений, а тем более, не надеялись найти понимание со стороны либеральной группировки в правительстве. Как уже отмечалось выше, именно с этой группировкой Народная воля и вела борьбу за обладание общественным мнением. В.Н. Фигнер по этому поводу высказалась достаточно определенно: «1 марта не привело к практическим результатам в смысле экономического и политического переустройства России… это вполне справедливо. Но, не будучи в состоянии совершить это переустройство силами революционными, партия никогда не рассматривала верховной власти в современной ее организации силой, способной искренне взять на себя почин в этом деле». Радикальная молодежь после 1 марта жаждала не реформ, а революции.

Несмотря на то, что, по воспоминаниям современников (правда, только из левого лагеря) письмо было хорошо воспринято и дома, и за границей, отклика на это обращение не последовало. Видимо, была доля правды в оценке В.Я. Богучарского, который, отвечая на вопрос «что же делалось в марте - апреле 1881 г. в других сферах, подлежащих хоть какому-нибудь воздействию народовольцев? Какие движения произошли тогда как результат народовольческого воздействия?.», безапелляционно заявлял: «нигде и никаких». О предложениях народовольцев упоминалось, как правило, лишь в том случае, когда требовалось выразить гнев и негодование по поводу события 1 марта. Либеральная часть общества предложения народовольцев проигнорировала, сосредоточившись, как будет показано ниже, на совсем других проблемах. Это послужило поводом для обвинений ее в «предательстве» со стороны народовольцев. Л.А. Тихомиров, консервативная позиция которого в момент написания работы «Начала и концы. «Либералы» и террористы» не вызывает сомнений, оценивает такое поведение либералов как «нравственную низость» - получалось, что воспользовавшись цареубийством и получив возможность для выражения своих чаяний и продвижения собственных проектов, либералы фактически «сдали» террористов властям.

Зато прокламации привлекли внимание консерваторов, уловивших один важный момент. «Московские ведомости» отмечали: прокламация «гнусностью и ложью…превосходит всякое вероятие, хотя это не значит, чтоб она своим пошибом вовсе не походила на некоторые передовые статьи и фельетоны нашей либеральной прессы». «…Если страшное преступление надлежит объяснять тем, что не сделано надлежащей уступки «движению» [имеется в виду «конституционное движение» - Л.Д.], то значит, движению этому следует приписать связь с преступной шайкой…». М.Н. Катков в данном случае затронул больную тему связи либералов с террористами, а значит и общественной поддержки террора. В ноябрьском номере «Русского вестника» была опубликована статья некоего М. Де-Пуле, претендовавшая, очевидно, на научное объяснение феномена русского нигилизма. В ней, после обстоятельнейшего экскурса в историю разъяснялось, что реформы Александра II возбудили в интеллигенции «дурные страсти и противообщественные и противогосударственные инстинкты. Либеральность реформ не могла удовлетворить псевдолибералов и естественно должна была породить радикализм». При этом либералы были названы «белыми нигилистами». Позже и Л.А. Тихомиров уже с консервативных позиций назовет «общей матерью» революционных кружков и организаций «поток «передовых», «либеральных» идей» и в отдельной работе разовьет тему «компрометирующей связи» либералов и террористов. Автор одной из первых работ о революционном движении в России, проникнутый сочувствием к деятельности Народной воли, тем не менее, назвал письмо Исполнительного комитета «практически и политически неразумным» и выпущенным в неподходящий момент. Именно оно, по мнению К. Циллиакуса, породило в Александре III «новые сомнения относительности каких бы то ни было уступок», так как новый император не мог не заметить сходства между требованиями убийц его отца и чаяниями либералов. Несмотря на то, что последние никак не отреагировали ни на прокламации, ни на письмо, Народная воля, после 1 марта напрашиваясь на их поддержку, подала хороший аргумент в руки консерваторам.

2.2 Общественный и правительственный либерализм после 1 марта

Характерной чертой общественной перебранки, начавшейся в марте, стало не только взаимное обвинение либералов и консерваторов в предательстве, попустительстве, халатности и т.п., но и стремление приравнять противника к собственно виновникам произошедшего, придать ему статус если не прямого убийцы, то его морального пособника. Главным врагом Александра II и главным виновником трагедии, по мнению либералов, были консерваторы, ассоциировавшиеся с высшим чиновничеством и крупным поместным дворянством. Их вина в том, что они, прежде всего, не были «патриотами», то есть не поддерживали Александра II во всех его начинаниях, а всячески препятствовали ему. «Русская аристократия, русское дворянство, - писал несколько позднее, но в духе мартовской полемики, неизвестный автор воспоминаний «Правда о кончине Александра II», - испугалось либеральных мер царя-освободителя, ибо царь должен был идти вперед по раз начатому пути и уже изданные меры должны были повлечь за собою новые меры и повести в конце концов к сокращению прав дворянства, постоянно жившего и живущего на счет прочих слоев населения, к тому, что привыкли называть парламентской формой правления». Консерваторы заставили Александра II вступить на опасную дорогу реакции, хотя только либеральный путь мог бы выбить у радикалов почву из-под ног. Либералы обвиняли консерваторов и в том, что после убийства они радуются содеянному Народной волей. «Русская мысль» использовала довольно любопытный прием ведения полемики, начав с поддакивания консерваторам: «Есть, пожалуй, одно только средство, одна только форма непосредственного участия общества в борьбе с крамолою - это восстановление слова и дела [курсив авторский - Л.Д.]». Вслед за этим, однако, следовал противоположный тезис: «Подобные или близко к тому подходящие желания, высказываемые некоторыми органами нашей печати, свидетельствуют, к сожалению, о существовании анархических влечений в среде некоторой части русского общества. Кто высказывает такого рода идеи, тот отрицает самые основания государственного строя. Это - пугачевщина наизнанку, и либералы с одинаковой энергией отвергают обе пугачевщины». «Цареубийцы наказаны. Действительные же виновники этого печального исторического события торжествуют», - таков вывод либералов.

С первых же дней после цареубийства либеральная печать поспешила отмежеваться от всяческих сравнений с радикалами-террористами. «Если верить газетным известиям, - писал в апреле 1881 года «Вестник Европы», - в Швейцарии кто-то сравнил Рысакова с Вильгельмом Теллем… Мы привыкли с самого детства видеть ее [фигуру Вильгельма Телля - Л.Д.] в ярком поэтическим свете, привыкли сочувствовать легендарному герою лесных кантонов или, по крайней мере, оправдывать его самосуд над Гесслером. В этом сочувствии, в этом оправдании можно найти некоторую долю фальши, незаметную именно в силу привычки; но есть ли в нем что-либо такое, что могли бы эксплуатировать в свою пользу современные политические убийства? По нашему мнению, решительно ничего <…>. Бесцельность, бесплодность политических убийств остается общим правилом, за которое говорит вся история, и которое не могут поколебать ссылки на предания еврейской и швейцарской старины». По замечанию Н.В. Нарбекова, сделавшего обзор столичных газет, выходивших в марте 1881 года, «все органы, за единичными исключениями, заявили… свое безусловное отрицательное отношение к событию 1 марта. Другого отношения, конечно, и не могло быть в легальной печати. Но либеральные органы выразили свое отношение в более или менее пространных редакционных статьях, написанных обычно в высокопарном тоне и соответствующими выражениями, реакционные же ограничились немногими строчками. Причины понятны. Либеральные органы думали, что их могут заподозрить в сочувствии «крамоле», и желали как можно резче отгородиться от революционеров».

В либеральных кругах общества царило оживление и настроение, близкое к предпасхальному: скорбь сменялась надеждами на лучшее. Проследить их реакцию можно по «толстым» журналам того времени, которые совмещали взвешенность подхода с оперативностью подачи материала. В данном случае рассматриваются публикации таких изданий, как «Русская речь», «Русское богатство», «Русская мысль», «Вестник Европы», «Отечественные записки». Из них последний журнал придерживался более демократичного направления (не в последнюю очередь из-за своего редактора - М.Е. Салтыкова-Щедрина), а остальные стояли на умеренно-либеральных позициях. Отдельно следует сказать о журнале «Русское богатство». Дело в том, что до марта 1881 года издание являлось органом группы литераторов-народников, однако уже апрельский номер вышел с фамилией нового редактора, а журнал полностью сменил направление. Интересно, что Главное управление по делам печати не торопилось с утверждением главного редактора, ставя изданию в вину его прошлое, от которого новая редакция, в свою очередь, активно отмежевывалась.

С марта-апреля 1881 г. на страницах «толстых» журналов началось обсуждение создавшейся обстановки. «Отечественные записки» выражали «искреннее желание… чтоб с наступлением нового царствования начался и новый период русской жизни». Ожидание перемен стало главной чертой общественных настроений. Сомнения в изменении правительственной политики и курса, начатого М.Т. Лорис-Меликовым, не допускались - на утверждавших обратное консерваторов обрушился поток обвинений чуть ли не в предательстве национальных интересов. В передовой статье «Русской мысли» Александр III назван «царем правды и добра», и не без намека подчеркивалось, что «русский народ услышал его слово, изрекшее обет посвятить всю свою жизнь попечениям о благоденствии, могуществе и славе России и великое, исполненное благости, намерение следовать отцу своему и закончить дела, начатые им». При этом важнейшим условием дальнейших преобразований должно было стать участие общества в их обсуждении: по словам «Вестника Европы», «преобразовательная работа, совершенная с участием общества - если только участие это не перестанет быть чем-то экстраординарным, случайным, представляет… существенно важное преимущество: преимущество прочности, устойчивости». Инициативы властей воспринимались именно в таком свете. «Отечественные записки» «на ура» восприняли импровизацию петербургского градоначальника Н.М. Баранова по привлечению общества к утверждению порядка и созданию при градоначальнике совета «с совещательными функциями». Аргументы в возникшем споре с консерваторами черпались непосредственно из текста высочайшего повеления от 18 марта, речи Н.М. Баранова и утверждения генерала Трепова о том, что «полиция, при всей добровольности своих намерений и содействия общества не может достигнуть никаких целей». Кроме того, хотя совет и считали временным, но высказывалось мнение, что если он будет жить и развиваться, это приблизит русскую полицию к европейской. Одновременно редакция не упустила случая покритиковать манеру проведения выборов и выразить надежду, что в следующий раз порядка будет больше. Вывод из этого следовал отнюдь не скромный: «часть бремени власти должна слагаться на общество», а со временем такое положение должно распространиться и на губернаторскую власть. Разумеется, нельзя не заметить в этой статье иронии. Барановская комиссия у современников вызывала, в основном, однозначные чувства, и в этом смысле градоначальнику, ставшему объектом каламбуров, вряд ли можно позавидовать. Авторитет Трепова в либеральных кругах также был невысок. Но редакция «Отечественных записок» тонко чувствовала ситуацию - ее юмор был неявен, но понятен, а выражение лояльности к властям позволяло надеяться на то, чтобы быть услышанной, если не ими, то обществом.

«Вестник Европы», выражая уверенность в том, что «традиция реформ передается новому царствованию не затемненною продолжительным перерывом, а обновленною, живою», ради такого случая оправдывал даже необходимость репрессий, разумеется, при условии, что правительство отличит их от террора, в чем не могло быть сомнения. Тем не менее, осторожно (на всякий случай) указывалось на их разницу: она, по мнению, редакции, заключалась в том, что «первые поражают только виновных, а последние не разбирают правых и виноватых». Кстати, это было вполне в духе лорис-меликовской программы, чем лишний раз подтверждалась лояльность правительству.

Отражением надежд либеральной части общества стали распускаемые ею слухи о конституции. А.А. Бобринский писал: «Идет слух о том, что через 3 или 4 дня или недели встанет вопрос о созыве совещания именитых людей… трех депутатов от каждого земства. Неизвестна еще программа, какая им будет предложена, но меня хотят уверить, что бумага об этом уже подписана <…>. «Одна конституция может нынче спасти Россию!» - «Да!» - «Никогда!» (таковы еженедельные разговоры всех и всюду)». Сам он полагал, что «конституция или, по крайней мере, народное представительство, по-видимому, есть средство защиты, указанное провидением. Дай Бог, чтобы император не дал себя ослепить ужасным положением, в каком он находится». Тем не менее, слово «конституция», по замечанию исследователя, «не было при этом сказано ни одной газетой», что объяснялось отчасти цензурными ограничениями, наложенными М.Т. Лорис-Меликовым. Однако отсутствие заветного слова, набранного печатным шрифтом, вовсе не означало, что либеральная мысль находилась в упадке.

Свои проекты государственного переустройства предложили наиболее заметные либеральные деятели. К.Д. Кавелин, связывавший проблему реформирования России прежде всего с развитием нравственной личности, считавший, что сильная центральная власть возможна только в виде неограниченной монархии, уже к концу 70-х гг. «вполне определился как противник введения конституции в принципе, отказываясь рассматривать ее даже в качестве отдаленной цели». Однако, как и большинство общественных деятелей того времени, все проблемы русской жизни он склонен был объяснять непригодностью механизма управления, и начиная с середины 70-х гг. требовал административной реформы, предусматривавшей не только изменение состава и функций существующих учреждений, но и введение в государственные органы неконституционного выборного представительства . В феврале 1880 г. он обращался с письмом к М.Т. Лорис-Меликову, где говорил об исключительной способности представительства «укрепить власть, ослабленную теперь висящим на воздухе составом высших и низших чиновников». В то время он считал земское представительство сначала «элементом, пополняющий состав государственных установлений», а затем и особый органом, даже системой органов: от «крестьянской общины, вполне автономной во всех делах, до ее одной касающихся; затем союзы общин уездные и губернские со своими выборными представительствами: а целое завершится общим земским собором под председательством самодержавного, наследственного царя». Однако, после 1 марта его проекты носили более ограниченный характер: «в программе… ближайших политических преобразований, адресованной Кавелиным Александру III, представительству нашлось место только в составе Государственного совета. Выборные от губернских земств должны были, по замыслу Кавелина, составить половину численности этого органа на правах его членов».

Еще более сложной была позиция Б.Н. Чичерина. В 1878 г., в изданной за границей брошюре «Конституционный вопрос» он подчеркивал необходимость конституционных преобразований в стране, однако настаивал на их постепенности, предлагая начать преобразования с «приобщения выборных от губернских земских собраний к Государственному совету и публичности заседаний последнего», в результате чего общество втянется в обсуждение политических вопросов. Однако после 1 марта 1881 года его позиция меняется: в дневнике и воспоминаниях нередко проскальзывают выражения, которые сделали бы честь любому консерватору. В письме к К.П. Победоносцеву под названием «Задачи нового царствования» он констатировал, что «правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству», и «теперь всякое ограничение власти было бы гибельно». Б.Н. Чичерин отрицал в данный момент необходимость реформ местного самоуправления, расширение прав печати, а также оправдывал решительное подавление революционного движения, признавая, что послабления, а тем более введение конституционных порядков только ослабит общество и усилит радикальную оппозицию. Однако именно потому, что власть нуждается в данный момент в поддержке общества для борьбы с крамолой, она должна пойти на призвание выборных от дворянства и земства в Государственный совет, но не для того, чтобы «почерпать из него несуществующую в нем мудрость, а с тем, чтобы воспитать его к политической жизни, создавши для него такие условия, при которых возможно правильное политическое развитие». В результате общество, уровень которого вследствие этих мер повысится, установит «живую связь» с правительством и тем самым создаст альтернативу бюрократии, которая «износилась» и не в силах более выполнять возложенных на нее функций.

В.Д. Зорькин, а вслед за ним и Ф.А. Петров считают эту записку тактическим ходом, при помощи которого убежденный либерал и «принципиальный сторонник постепенного введения конституционной монархии в России» продвигал свои проекты во властные структуры. Более взвешенной представляется позиция В.А. Китаева, который склоняется к оценке Б.Н. Чичерина как «консервативного либерала», подтверждением чего служат хотя бы ретроспективные нападки общественного деятеля на умеренную программу М.Т. Лорис-Меликова, критика либерального «Вестника Европы». К этому можно добавить сам факт обращения Б.Н. Чичерина со своим проектом к консерватору К.П. Победоносцеву и ту настойчивость, с которой он предлагал последнему свой проект, послав обер-прокурору Синода не одно письмо. В позиции, занятой Б.Н. Чичериным после 1 марта, В.А. Китаев усматривает проявление «ситуативного консерватизма». В этом смысле, хотя либерализм Б.Н. Чичерина принципиально расходился с точкой зрения К.Д. Кавелина, близкого к славянофилам (которых Чичерин не принимал), их позиция после 1 марта 1881 года оказалась во многом сходной, так как имела в основе общую для обоих мыслителей идею доверия и единения общества и правительства перед лицом крамолы.

Сходных воззрений придерживался и А.Д. Градовский. В марте он представил Александру III записку, в которой выступал за призвание общественных представителей к управлению, мотивируя это тем, что таким образом правительство лучше сможет узнать нужды общества. Специфика позиции А.Д. Градовского заключалась в том, что ему, в отличие, скажем, от Б.Н. Чичерина, был известен аналогичный проект М.Т. Лорис-Меликова - нельзя сказать, правда, насколько подробно. Хотя записка и являлась, по-видимому, результатом индивидуального творчества и не была инспирирована М.Т. Лорис-Меликовым, изложенные в ней идеи были очень близки к тем, что высказывались министром внутренних дел в его докладах, вплоть до идеи однородного министерства.

После 1 марта появилось и несколько проектов земских либеральных деятелей. Эти проекты вполне органично сочетаются с «серией верноподданнических адресов на имя нового императора с мольбами о «продолжении великих реформ»», речами некоторых земских деятелей в собраниях и попыткой созвать земский съезд не просто для совещания по конкретным земским проблемам, а для «обсуждения настоящего положения дел и средств для выхода из него» (инициатором стал земский деятель Новгородской губернии Н.Н. Нечаев; попытка организации съезда закончилась неудачей). А.В. Васильчиков в записке «По поводу призыва земских людей к разработке некоторых законопроектов» предполагал включить выборных от земства не в высшие органы государственной власти, а в состав Главного комитета об устройстве сельского состояния для обсуждения законопроектов по крестьянскому делу. А.И. Кошелев в брошюре «Где мы? Куда и как идти?», выступая «за самодержавие, против бюрократии и конституции», предлагал создать постоянный совещательный земский орган либо специальную комиссию для обсуждения переданных правительством на ее рассмотрение дел и ходатайств земских учреждений («общую земскую думу» по его выражению).

А.А. Навроцкий в журнале «Русская речь», уже после отставки М.Т. Лорис-Меликова, предлагал альтернативу не только вольно трактуемому европейскому конституционализму, но и однозначно понимаемой русской бюрократии (считая ее одним из «поползновений» на «народное благо»), в системе его ценностей не последнее место занимали гражданский долг и гласность. Последняя виделась автору статьи «источником развития в массах общечеловеческой цивилизации», приучающей людей «стараться об общем благополучии». Кроме этого, читателям предлагалась программа, подобная той, что еще совсем недавно разрабатывалась М.Т. Лорис-Меликовым. Автор подчеркивал, что призыв народных представителей к обсуждению практических вопросов ни в коем случае не претендует на законодательные прерогативы верховной власти. При всей близости взглядов автора статьи славянофилам, он явно избегал конкретного определения предлагаемого учреждения.

Характерной чертой этих проектов был их подчеркнутый антиконституционализм, авторы делали упор на то, что реализация их предложений приведет не к установлению конституционного строя, а наоборот, убережет общество от слишком смелых либеральных фантазий. В этом смысле все они схожи по своей цели с проектом М.Т. Лорис-Меликова, о котором ходили слухи, хотя он и не был известен в деталях. Таким образом, определенная часть общества считала событие 1 марта кризисом консерватизма, видела реальную возможность установить контакты с правительством, упирая, правда, прежде всего, на восстановление порядка. Слово «порядок» сделалось всеобщим фетишем. Не менее смысла вкладывалось и в слово «лечение»: медицинская терминология часто употреблялась как консервативными, так и либеральными изданиями для обозначения состояния страны.

П.А. Зайончковский в своей работе «Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х гг.» рассматривая часть этих проектов, считал, что призыв «цензовых представителей общества к управлению страной» в первую очередь преследовал цель борьбы с революционным движением». Это верно лишь отчасти. Как отмечалось выше, Народную волю и другие радикальные организации общество не считало серьезной политической силой. Признавая вред революционного движения, русские общественные деятели считали его лишь следствием главной болезни - бюрократии, излечить которую можно лишь при условии объединения, доверия и совместной работы общества и правительства. Поэтому наиболее подходящим для определения подобных проектов был бы, возможно, эпитет «антибюрократические». Очевидно, нет основания называть их конституционными только на основании того, что их реализация была бы шагом на пути к ограниченной монархии. Во всяком случае, сами авторы активно против этого протестовали.

Впрочем, из либеральной среды все же вышло несколько радикальных на тот момент предложений, которые позволили высказать себе некоторые периодические издания. На примеры подобной смелости не без симпатии указывал еще В.Я. Богучарский, цитируя передовые газет «Страна» и «Голос», появившиеся в первые мартовские дни. «Страна», в частности, говорила о том, что «надо устроить в правильном общественном порядке громоотводы для личности главы государства. Надо, чтобы основные черты внутренних политических мер внушались представителями русской земли, а потому и лежали на их ответственности. А личность русского царя пусть служит впредь только светлым, сочувственным символом нашего национального единства, могущества и дальнейшего преуспеяния России». «Молва», доказывая, что русский царь «не может быть ни соучастником какой бы то ни было из политических партий, ни тем более ответчиком за которую-либо из них», приводила в пример англичан, которые «прочно и незыблемо установили основание своего государственного здания». «Голос» проводил мысль о «разделении ответственности за государственные меры между ближайшими советниками и исполнителями державной воли», что в свою очередь должно повлечь за собой «установление тех органов общественно-государственной жизни, пред которыми исполнители ответственны». С.Н. Драган на примере газеты «Голос» вполне убедительно показал, что часть либеральной оппозиции в своих требованиях оказалась гораздо смелее либеральной бюрократии, чем навлекла на себя гнев министра внутренних дел. В свете этого ошибка Н. Русанова, приписавшего авторство некоторых либеральных статей радикальным деятелям, не выглядит слишком нелепой. Следует, однако, заметить: предложения носили характер хотя и весьма прозрачных, но намеков, и не представляли собой развернутых проектов, что отчасти объясняется способом подачи материала (в подцензурных изданиях), а отчасти, вероятно, тем, что упор делался не на способы, а на саму идею ограничения власти.

Всплеск активности общественных либеральных сил происходил на фоне событий, которые разворачивались во властных структурах. Ход борьбы правительственных группировок в марте-апреле 1881 года детально рассмотрен в ряде исследовательских работ. Опираясь на разную аргументацию, их авторы, так или иначе, приводят читателя к мысли, что, хотя предпосылки для «консервативного поворота» и существовали, появление манифеста 29 апреля было неожиданным - и для либеральной группировки во главе с М.Т. Лорис-Меликовым, и для общества в целом.

Сейчас не подвергается сомнению, что программа преобразований М.Т. Лорис-Меликова была глубоко продуманной, и, более того, многие ее положения были подготовлены либерально-демократической публицистикой 1860-1870-х гг., то есть действительно отвечали общественным потребностям. Программа была комплексной, включала преобразования губернского, земского, городского управления, изменения в финансовой системе и решение крестьянского вопроса, призыв выборных в государственные комиссии был частью этой обширной программы. Общество рассчитывало на долгосрочные перспективы, исходя из реальных изменений, которые проводились явочным порядком, а так же основываясь на заявлениях М.Т. Лорис-Меликова, которые он сделал перед представителями печати 6 сентября 1880 г. Слухи о январском и апрельском докладах 1881 г. подпитывали надежды либеральной части общества и усиливали симпатии к министру внутренних дел.

Положение либеральной группировки после 1 марта 1881 года было неустойчивым, но и небезнадежным. Об этом говорят итоги заседания совета министров 8 марта и совещания 21 апреля, воспринятые либералами как победа. Свидетельствуют об этом доклад М.Т. Лорис-Меликова от 12 апреля и проект второго правительственного сообщения, одобренный Александром III, сохранившие главное положение будущей реформы - привлечение общественных представителей к участию в решении насущных проблем. К тому же, политическое влияние М.Т. Лорис-Меликова на Александра III еще в бытность его наследником, возможно, было не меньшим, чем нравственное влияние К.П. Победоносцева: об этом свидетельствует и сохранившаяся переписка, и то обстоятельство, что наследник не просто участвовал в заседаниях, посвященных проекту, но и поддерживал графа в его начинаниях. Вплоть до появления манифеста проект министра внутренних дел не был окончательно отвергнут.

Между тем, обращает на себя внимание настрой либеральной группировки в целом и М.Т. Лорис-Меликова в частности. Не только ярые противники реформ обвиняли его в случившейся трагедии, но и сам он чувствовал свою вину, сразу же после 1 марта подав прошение об отставке. Александр III ее, как известно, не принял даже вопреки настойчивым просьбам К.П. Победоносцева. О растерянности графа с негодованием писал П.А. Валуев: «министр внутренних дел стушевался и даже не обнаруживает никакого участия в делах охранения или восстановления общественного порядка в столице». О настроениях, царивших в либеральной правительственной группировке можно судить по дневнику Д.А. Милютина. 16 марта они с М.Т. Лорис-Меликовым приходят к заключению, «что оба должны еще некоторое время находиться в выжидательном положении, пока не выяснится, который из двух противоположных путей выбран императором». 15 апреля он записывает свой разговор с А.А. Абазой, который «сознает ненормальность теперешнего порядка вещей, но считает нужным выждать некоторое время, прежде чем решаться сойти со сцены [курсив мой - Л.Д.]». Накануне совещания 21 апреля «граф Лорис-Меликов очень разочарован; не предвидит ничего хорошего», а разговор между либеральными министрами идет не о проектах, а о том, чтобы выяснить завтра «можем ли мы, с нашими понятиями убеждениями еще долее тянуть лямку, не зная, куда тянем». При этом Д.А. Милютин отмечает, что «внешние» обстоятельства для них вполне благоприятны: не только положительный исход совещаний, но и отношение Александра III: «государь, как кажется, относится сдержанно к внушению с разных сторон: к Лорис-Меликову продолжает пока показывать доверие» (запись 16 марта). К.П. Победоносцев же, «несмотря на свое влияние во дворце, чувствует, по-видимому, неловкость своего положения» (запись 15 апреля). Несмотря на то, что М.Т. Лорис-Меликов продолжал разрабатывать свой проект после 1 марта, его активность в качестве защитника либеральных преобразований значительно снизилась: «героем» заседаний 8 марта и 21 апреля стал не он, а А.А. Абаза. Вполне понятно, что на настроение либеральной группировки негативное воздействие оказывала активная деятельность К.П. Победоносцева и других личностей, по выражению Д.А. Милютина, «желающих всплыть по новому течению», а также сама обстановка, в которой протекала борьба. Но ключевым словом для характеристики деятельности либеральной группировки в этот период становится не «действие», а «выжидание» и «неуверенность». Обращает на себя вынимание готовность не отстаивать свои проекты, а уйти, как только представится возможность. А.С. Суворин передавал свой разговор с М.Т. Лорис-Меликовым, который готов был подать в отставку, «как только пойдут против его убеждений», причем эта позиция не была лишена оттенка демонстративности: «Я сумею оставить свой пост», - заявлял министр внутренних дел. Этот оттенок был уловлен и М.М. Стасюлевичем: «Тоже мне вообразили, - говорил он о М.Т. Лорис-Меликове, А.А. Абазе и Д.А. Милютине, - что они европейские министры и вышли в отставку, когда от них этого никто не требовал». Как можно будет убедиться в дальнейшем, это разительно отличалось от настроя К.П. Победоносцева, который так же, как и либералы, после 1 марта находился в весьма неустойчивом положении.

Не способствовало укреплению позиции министра внутренних дел размежевание с либеральной печатью. М.Т. Лорис-Меликов подчеркивал ограниченность своей программы, подчиненность ее задачам момента. Обращаясь за поддержкой к обществу, он надеялся, что его инициативы могут дать «правильный», то есть нужный правительству «исход заметному стремлению общественных сил к служению Престола и Отечества». Свой проект он проводил как антиконституционный, практически необходимый шаг, руководствуясь насущными задачами, а не политическими теориями, предпочитая опираться на поддержку верховной власти в лице государя. В литературе высказывается справедливое мнение о том, что «возможно, после 1 марта настал момент, когда реформатору надо было ориентироваться прежде всего на общественную поддержку своих планов. В печати началась кампания в защиту представительства, но она была пресечена цензурой по воле самого Лорис-Меликова, надеявшегося завоевать доверие нового царя».

Кроме того, М.Т. Лорис-Меликов никогда не говорил, что России нужна свободная печать, способная выступать с собственными инициативами. Заявляя в докладе от 11 апреля 1880 г., что русская печать имеет «своеобразное влияние, не подходящее под условия Западной Европы, где пресса является лишь выразительницею общественного мнения, тогда как у нас она влияет на самое его формирование», он подчеркивал необходимость в надлежащем руководстве этим процессом со стороны власти. В докладе от 20 сентября 1880 г. он обращал внимание на то, что «создание такой прессы, которая выражала бы лишь нужды и желания разумной и здравой части общества и в то же время являлась верным истолкованием намерений правительства, - есть дело весьма трудное и достижимое только продолжительным временем. Сознавая всю важность такой прессы, я усиленно стремлюсь к ее устройству и надеюсь, что достигну цели, хотя невозможно, чтобы в отдельных случаях не проявлялось уклонение». Таким образом, М.Т. Лорис-Меликов считал необходимым создание не свободной, а лояльной правительству прессы, которая могла обсуждать насущные проблемы, но не правительственные решения. Он, скорее, был адептом ограниченной гласности, нежели свободы слова.

Однако, либеральная часть общества после 1 марта 1881 года демонстрировала несколько другие устремления, настаивая на участии общества в обсуждении политических проблем. А.А. Бобринский писал по этому поводу: «» Я не встретил еще в России умной головы…» - будто бы сказал Александр III после потрясений предшествующего царствования. Sinon e vero e mal trovato… так как он может быть более счастливым, чем Диоген, и, взяв фонарь, найти у нас и головы, и сердце, и руки, на которые он может опереться и которые мы уже давным давно ему протягиваем».

Либеральная часть общества, особенно же либеральная пресса пыталась навязать М.Т. Лорис-Меликову программу, которой не он предполагал и от которой отмежевывался. Откровенным «предательством» по отношению к нему стали упоминавшиеся передовые в «Голосе», который считался официозом министра внутренних дел. Главными словами для него были успокоение и порядок, но в понимании их он разошелся с либеральным общественным лагерем. В результате, размежевание либералов, и до мартовских событий составлявших довольно аморфный лагерь, усиливало позиции противоположной стороны. Александр III, так же, как М.Т. Лорис-Меликов желавший стабильности и порядка, подписал манифест, составленный К.П. Победоносцевым, что ознаменовало собой так называемый «консервативный поворот».

Манифест 29 апреля 1881 года и отставку М.Т. Лорис-Меликова либеральная часть общества восприняла без паники и внешне спокойно. «Русская речь», вполне лояльная к премьер-министру и его деятельности, которая, по словам издания, «в данную минуту наилучшим образом могла бы помочь водворению порядка и правильного хода дел», тем не менее, считала его уход после 1 марта вопросом времени: «принял ли он все имевшиеся в его распоряжении меры, чтобы обезопасить проезд государя и охранять его особу? Справедливость требует ответить - нет… Таким образом… известная доля… ответственности ложится и на министра внутренних дел». В отставке современники пытались увидеть банальную причину - роковую оплошность в исполнении обязанностей по охране царя.

Что касается манифеста, то хотя были попытки представить выраженный в нем курс правительства как глубоко отличный от лорис-меликовского, и либеральные, и консервативные издания отказывались понимать документ однозначно. «Вестник Европы» со своих страниц заявлял, что «манифест 29-го апреля написан в общих выражениях, а потому наиболее знаменательное его место [о том, что Александр III намеревается встать «бодро на дело правления» - Л.Д.] определяет задачу правительства отрицательно, но не положительно; оно показывает нам, что именно отвергнуто, что не будет допущено правительством, но еще не объясняет, что будет сделано, предпринято им». «Русская речь», соглашаясь с консервативными изданиями, что манифест утверждает «действительно самодержавную власть», понимала под ней власть, опирающуюся на народ посредством выборных, имеющих совещательные функции, что противопоставлялось западным конституционным учреждениям. Позиция «Русского богатства» по поводу манифеста была демонстративно - «непонимающей» - журнал отказывался истолковать его как свидетельство перехода правительства на консервативные позиции и пытался найти в нем черты прогрессивности. А. Комаров недоумевал по поводу радости консервативной части общества. Фраза манифеста, призывавшая подданных принять участие в искоренении «неблагополучия» расценивалась им не иначе, как подтверждение правильной позиции либеральной прессы: периодическая печать, по мнению «Русского богатства», могла это сделать «только путем оглашения всех «неправд» и «хищений» и всякого рода «беспорядков», а равно и путем обличения всевозможных «патриотов своего отечества», под маскою благонамеренности преследующих личные интересы во вред интересам страны».

К слову, недоумение вызвал манифест и в консервативной среде. Е.М. Феоктистов пишет, что М.Н. Катков «ни тогда, ни впоследствии не одобрял манифеста», и от себя прибавляет: «И действительно, к чему было это торжественное заявление перед лицом всего народа? В предшествующее время было не мало заявлений подобного рода, и общество изверилось в них, приучилось не придавать им серьезного значения; требовалось действие, а не более или менее пышные формы, если государь хотел засвидетельствовать, что со вступлением его на престол порвана всякая связь с прежним направлением, то достаточно было бы просто-напросто уволить [заметим, речь идет об увольнении, а не о добровольной отставке - Л.Д.] министров, которые в общем мнении служили наиболее видными представителями этого направления». Во вполне консервативном духе писал К.П. Победоносцеву Б.Н. Чичерин: «Очень жалко, что не можем с Вами лично переговорить; Вы бы мне растолковали то, что до сих пор остается для меня непостижимым, именно, отчего нельзя было просто сменить людей, шедших по вредному направлению, а нужно было издать по этому поводу манифест, который для нас, живущих в провинции, остался совершенно непонятным».