Реакция общества на убийство Александра II

Н.В. Муравьев расписывает по ролям действующих лиц: Александр II «Великий страдалец», который за свой народ, «за Русскую землю навеки в Бозе почил», народовольцы - «отрицатели веры, бойцы всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противники нравственности, беспощадные развратители молодости», «людьми отвергнутые», «отечеством проклятые», иначе говоря - жертва и распинатели. Однако этими ролями история не исчерпывалась.

Символическая роль предателя отводилась полиции, в недосмотре которой стали подразумевать не просто халатность, но злой умысел. Мы уже обращались к подобного рода слухам. В воспоминаниях современника они перерастают в довольно отчетливую картину: «Инженеру Генералу Мровинскому поручено было расследовать означенную лавочку.

И что же Вы думаете, случилось? Этот старый опытный инженер открыл, конечно, минный ход, но … заявил, что ничего не нашел. Что все в порядке. Как это объяснить? Говорят, Кобозев угрожал убить его, если он выдаст заговорщиков. Но разве Мровинский делал обыск наедине, а не в сопровождении чинов полиции?!.

Как бы то ни было, торговца сыром и молоком оставили в покое. Подумай, любезный соотечественник, на досуге, что сей сон значит?».

Генерал-майор Мровинский, кстати, попал под суд. В своей записке в департамент государственной полиции Левашев, отмечал, что «не будучи с формальной стороны политическим, оно в существе как бы заключает собою судебные разбирательства по злодеянию 1 марта. Если суд над цареубийцами раскрыл и покарал непосредственных виновников, вершителей злодеяния, то настоящее дело [дело генерала Мровинского - Л.Д.] ярко обрисовывает тех, кто не воспрепятствовал его осуществлению».

Народу и обществу же досталась роль «преступной толпы». Мотив - «кровь Его на нас и на детях наших» - довольно четко прослеживается, к примеру, в стихотворении А.Н. Майкова, написанном «по горячим следам» 3 марта:

Да! Все мы Русская земля - мы чуем,

Что тяжкий грех на нас, как тень от тучи лег <…>

История корить нас вечно будет Им,

Воздвигнув лик Его не светлым и цветущим,

Светящимся лишь помыслом благим,

Улыбкою кругом веселье раздающим, -

А с кроткой грустию - взгляд, обращенный к нам:

«За что ж? Какое зло Я, дети, сделал вам?.»

Последняя строчка отсылает нас к одной из речей, произнесенных на панихиде по Александру II, в точности повторяя слова, вложенные оратором в уста почившего императора. Таких речей, посланий и проповедей духовных лиц известно довольно много, и все они также вносили вклад в формирование предания, а главное, способствовали его широкому распространению. Их можно назвать преданием в концентрированном виде. Однако мы воздерживаемся от того, чтобы говорить о сознательном формировании предания Православной церковью и приписывать ей исключительное право владения им. Оно не создается кем-то конкретно и сознательно. Предание возникло в разных слоях общества и народа, оказалось «разлито» по ним. Взаимодействие между ними, безусловно, происходило, и взаимное влияние представляется довольно сложным.

Предание не существовало само по себе, но функционировало в действительной жизни. Нельзя отрицать, что оно сознательно культивировалось и использовалось во вполне прагматических целях. Цитированная выше речь Н.В. Муравьева является ничем иным, как примером такого функционирования, так как она имела главной целью доказать вину преступников. Синод распространял не только послания, но и молитвы против крамолы. Правительство же смогло использовать его в отношениях с народом и обществом. Несмотря на то, что никаких антиправительственных выступлений со стороны народа не последовало и, как мы могли убедиться, в народном сознании формировалось собственное предание об убийстве царя, после 1 марта 1881 года правительство особо заботилось о том, чтобы проконтролировать и направить реакцию народа в «благонадежное» русло.

Секретный циркуляр министра внутренних дел губернаторам от 27 марта 1881 года содержал предписание о том, каким образом необходимо разъяснять народу цареубийство: «Следует действовать крайне осторожно, чтобы не возбуждать народного воображения, но и пользоваться каждым отдельным случаем для объяснения, что благость царева и любовь его величества к народу всегда присуща государю, и что злодейство совершено преступниками-отщепенцами от всего русского и ничего не имеющими по чувствам общего ни с одним из коренных сословий русского государства». Хотя циркуляр был адресован губернаторам, данное положение касалось любых форм «общения» с крестьянами, а потому оно смело могло быть принято к сведению и печатными изданиями «для народа», каковым являлось довольно интересное издание под названием «Мирской вестник».

Со времени своего возникновения в 1862 г. «народный иллюстрированный журнал» «Мирской вестник» поставил себе целью содействовать первоначальному крестьянскому самообразованию, «основанному на нравственных началах и религиозных истинах православной веры». Содействие, очевидно, осуществлялось не без ведома властных структур, так как издание было одобрено министерством народного просвещения и учебным комитетом при Собственной Его Императорского Величества канцелярии по учреждениям Императрицы Марии, которые способствовали распространению журнала в сельских учебных заведениях и войсках. С марта же 1881 года журнал взял на себя еще одну обязанность - разъяснение трагических событий 1 марта 1881 года.

«Мирской вестник» развивал темы, связанные с убийством Александра II, довольно долго - с апреля по декабрь 1881 года, что, несомненно, свидетельствует о тщательном и продуманном подходе к делу. Более того, осознание всей серьезности момента побудило редакцию посвятить первомартовской трагедии не несколько страниц, обрамленных траурными рамками, а задействовать все имеющиеся отделы, при этом сделав акцент не столько на подробностях самого убийства, сколько на общественной и народной реакции.

Хотя различные описания - от самого убийства до освящения часовни на Екатерининском канале - занимали в журнале не последнее место, не одни только «нравственные начала» побуждали авторов (к сожалению, анонимных) проявить осторожность в изложении «кровавых» подробностей трагедии: статьи отличались краткостью и сдержанностью тона. Практически полное отсутствие конкретной информации о народовольцах восполнялось теми самыми образами, которые мы рассматривали выше и которые были близки народному сознанию. Хотя такой способ подачи материала не мог пресечь слухи, тем не менее, он создавал иллюзию полноты сведений, достигаемой за счет образности.

Общественное мнение в журнале было представлено исключительно речами различных духовных особ (в их числе «замечательное слово» киргизского муллы Омар-Хальфа-Джазыкова), видимо, как представлялось редакции, наиболее авторитетных в крестьянской среде. Тут особенно проявился «мотив ответственности»: все без исключения речи говорили о печальном попустительстве народа рядом с величием жертвы царя-освободителя, из чего ораторы делали вывод о необходимости спокойствия, стойкости, покаяния и покорности властям.

Следует отдать здесь должное не только самим авторам речей, но и стараниям редакции, которая смогла поместить их в контекст, который исключал возможность их иного истолкования: так, ненавязчиво в нескольких номерах появились призывы к «сотрудничеству» с властями в деле «искоренения крамолы». Авторы при этом продемонстрировали изобретательность - прямолинейность обещаний «заслуженных наград» сменил более тонкий «забавный случай», рассказывавший о бдительности крестьян, заподозривших продавца игрушек «в поджогах, государственных и других преступлениях».

Прекрасно зная, какое значение имели для крестьянской психологии конкретные жизненные ситуации, редакция публиковала трогательно-наивные тексты крестьянских приговоров и писем к Александру III, воплощавших собой образец если не примерного, то крайне желательного поведения. Среди них были и совсем курьезные - так, один из сельских сходов постановил «не имея других средств почтить память» Александра II, «на всех сельских общественных сходах наших воздержаться от бранных слов и всеми силами стараться искоренить в нас и детях наших всякое сквернословие».

Журнал демонстрировал крестьянам «исконно русский» взгляд на событие 1 марта 1881 года, взгляд строгий, скорбный и однозначный. При этом авторы проявили неплохие навыки практической психологии, сообразительность, блеск пера, не были лишены тонкости и учитывали различные вкусы (например, любителям поэзии предназначалось цитировавшееся выше стихотворение А. Майкова). Следует подчеркнуть, что характер печатавшихся материалов не был уникальным - стихи, речи духовных лиц, рассказы об убитых горем крестьянах печатались во многих изданиях. Важна здесь сама форма и способ подачи - всего и сразу, но в определенном порядке. Не создавая излишнего ажиотажа вокруг «кровавых» подробностей убийства Александра II, не акцентируя его идейные, политические и тому подобные стороны, журнал, по сути, занимался тиражированием предания с определенной целью (назовем ее условно «воспитательной»), подавая не слишком искушенному «читателю из народа» массу разнородного, но хорошо подготовленного, идеологически и психологически выверенного материала. Подхватывая и развивая образы, широко распространенные в народе, «Мирской вестник» предлагал свои выводы, хотя и не вполне в «народном духе», но благонадежные, к тому же, сделанные с блеском и изобретательностью, которых так не хватало «серьезным» журналам.

Итак, не успев появиться, предание об убийстве Александра II активно начало использоваться в довольно прозаических целях, мало согласующимися с тем сакральным смыслом, который выявило в нем массовое сознание. Тем не менее, мы можем считать это одним из первых прочтений текста. Предание в данном случае проявляет себя в динамике, приходя в соприкосновение с действительностью, начинает циркулировать и преобразовываться в ней. В случае с «Мирским вестником», «пропаганда мифом» адресована массовому сознанию. Однако, следы предания можно увидеть и в полемике общественно-политических сил, которые подкрепляли им логические доводы. Оно становится средством, при помощи которого делаются идеологические, политические и нравственные выводы - наглядность образов столь велика, что оказывается не менее действенной, чем логические аргументы.

3.3 Предание о 1 марта и вопрос о смертной казни

Убийство Александра II поставило перед обществом множество проблем не только политического и общественно-идеологического, но и нравственного характера. Не будет преувеличением сказать, что ситуация стала для многих представителей общества своего рода испытанием - им предстояло решить вопрос не только о соотношении политики и морали, но и, как оказалось, об отношении к ближнему.

В публицистике и воспоминаниях современников мы сталкиваемся с парадоксом. Удивительным, но вполне характерным фактом общественного мнения даже после 1 марта оставался отказ воспринимать всерьез Народную волю и весь русский радикализм. Н.В. Муравьев, который в подробностях рисовал картину «ужаснейшего злодеяния», называл Народную волю всего лишь «шайкой» и доказывал, «что в…обстановке преступления, которую убийцы в своем циническом самомнении приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей». А.А. Толстая называет народовольцев относительно нейтральным словом «злоумышленники», которые воспользовались ошибками правительства, «с успехом сея недоверие и безрассудство среди толпы и фабричных рабочих, составлявших, как правило, самый подверженный пропаганде класс общества». «Какие у этого вновь вылупившегося на свет Божий человека [речь идет о Н. Рысакове - Л.Д.] могут быть политические замыслы, достаточно серьезные, чтобы увлечь его на такое страшное дело? Нет, он был брошен на дело цареубийства как брошен был им самим смертоносный снаряд» - утверждал М.Н. Катков. Заметим, что подобные высказывания принадлежат людям, которые в то же самое время искренне считали народовольцев ужасными злодеями и разделяли возникшее предание об убийстве. В них чувство ненависти прекрасно уживалось с осознанием того, что главными виновниками являются не народовольцы.

Причина, как нам кажется, заключается в следующем. Отрицательное отношение к идеологии убийц, ужас перед убийством еще не означало отрицательного отношения к ним самим как к личностям. Они были для русского общества не только политическими преступниками, не только устрашающими символическими фигурами, но и конкретными живыми людьми, и отношение к ним ярко проявилось во время следствия и суда.

В течение того времени, пока решалась судьба преступников, общество смогло поближе узнать их и к ним присмотреться. Многие за это время увидели в них не только «убийц-злодеев» и безжалостных «кровопийц». Изумление и даже в некотором роде восторг вызывала дерзость террористов. «Революционный героизм обаятелен. Общественно-психологические мотивы, в форме эмоциональных и волевых движений действовали тогда более властно, чем чисто идейные, познавательные» - эта фраза принадлежит не психологу, а современнику событий О.В. Аптекману.В массовом сознании подобное психологическое явление привело, как мы могли убедиться раньше, к демонизации Народной воли, к появлению слухов о ее всемогуществе, здесь же имело место удивление и смешанное со страхом восхищение фанатизмом и профессиональными навыками народовольцев, умелой конспирацией, талантливостью в изготовлении технических средств. Определенные симпатии даже у яростных противников цареубийства вызывал Н. Кибальчич. Как замечал современник, «это был впрочем умный изобретатель - и жаль, что такой человек пошел по столь ложному пути», по мнению же другого, «что бы там ни было, что бы они не совершили, но таких людей нельзя вешать. А Кибальчича я бы засадил крепко-накрепко до конца его дней, но при этом предоставил бы ему полную возможность работать над своими техническими изобретениями». Как писала В.Н. Фигнер, «если общество грубело, привыкая к насилиям революционной партии, то оно видело вместе с тем если не в целом, то в отдельных представителях ее образцы самопожертвования, героизма, людей с недюжинными гражданскими добродетелями».

В числе причин, вызывавших симпатию к народовольцам, можно назвать и их мужественное поведение на суде. П.А. Валуев с негодованием отмечал в дневнике: «Процесс о цареубийстве ведется так, что наиболее видную роль играют подсудимые и отчеты о заседаниях так печатаются, что они могут выставлять себя героями - жертвами, воевавшими за народ». Хотя вызывало ярость то обстоятельство, что они «спокойно и почти с хвастовством рассказывают о своих злодейских проделках, как будто о каких-нибудь подвигах и заслугах», все же нельзя не заметить смешанных чувств, порой даже некоторой жалости к ним. На Е.А. Перетца убийцы произвели впечатление совсем не кровожадных людей: «Три дня я провел в суде над злоумышленниками 1 марта. Рысаков - слепое орудие. Это - несчастный юноша, имевший прекрасные задатки, сбитый совершенно с толку и с прямого пути социалистами. Михайлов - дурак. Кибальчич - очень умный и талантливый, но озлобленный человек. Геся Гельфман кем-то из соучастников справедливо названа неинтеллигентною еврейкою. Душа дела - Желябов и Перовская».

Весь облик подсудимых шел вразрез с их мифологическим образом - вместо «свирепых глаз, налитых кровью», вполне человеческие лица, наполненные напряженной внутренней жизнью, что передают известные рисунки Константина Маковского. Последний, отправляясь в суд, «преисполненный чувством негодования против «злодеев»», против своей воли испытал на себе обаяние их личностей: «Особенно захватил его Желябов - и не столько своим внешним обликом, сколько своей сложной психикой. Маковский говорил о нем, старался понять его и не мог стряхнуть с себя его обаяния. На словах он называл его «злодеем»,… а на рисунках у него Желябов не злодей, а герой. Из нескольких набросков видно, как мучило его это лицо, как он что-то искал в нем. Он рисовал его и в профиль, и en face; проходил дома пером; все время возвращался к нему. И рядом с этим портреты сановников (все - хорошие знакомые Маковского) вышли у него до жути символичны. Никакой преднамеренности тут заподозрить нельзя. Маковский рисовал с натуры, как птица поет. И тут он дал только то, что властно требовала от него правда, особая правда художника». Характерно также, что когда Маковский задумывает перевести непосредственные впечатления в «мифологический» пласт - написать картину «Злодеяние 1 марта» , то есть перейти в область предания, его затея терпит крах.

Осуждая убийц, современники признавали в них наличие человеческих качеств, и при том неплохих, видели в них живых людей, а не считали их абстрактными фигурами, только символами. Это разительно отличается от взгляда самих народовольцев, которые в Александре II живого человека и личность не видели. В отличие от своих современников, которые имели возможность наблюдать народовольцев, многие из них самих царя не разу в жизни не видели. В.Н. Фигнер единственный раз встретила императорскую коляску не задолго до убийства: «Мне хотелось хоть раз в жизни увидеть человека, который имел такое роковое значение для нашей партии. Ни раньше, ни после этого я не видала его». М.Ф. Фроленко имел случай видеть его как раз в то время, когда направлялся на Липецкий съезд. При этом в описании сцены на маленькой железнодорожной станции, хотя оно и не лишено издевки, проглядывают чуть ли не черты благожелательности: «Поезд остановили. Он вышел и, строго глядя на скучившуюся на станции публику прошел вдоль платформы, зашел в садик и вернулся назад. В это время императрица сидела у окна вагона и что-то спрашивала у баб, толпившихся у решетки платформы против нее. Бабы-крестьянки причитали, плакали от радости, но толком ответить ничего не могли. Александр II, возвратясь и подойдя сюда, разом как-то сбросил с лица всю строгость и, как предупредительный кавалер, весело, ласково смеясь, стал передавать вопросы и ответы от супруги к бабам и обратно». Такие случаи были довольно редки и сами авторы пишут о них скорее как об исключительных моментах своей жизни. В целом же Александр II оставался для них фигурой абстрактной, вписанной в их собственные мифологические построения.

С самими народовольцами, как видим, дело обстояло немного по-другому. Не удивительно ли, что несоответствие между представлениями о народовольцах как о незаурядных личностях и ужасающими результатами их деятельности породило неверие в то, что они пришли к терроризму совершенно самостоятельно и сознательно. Как в либеральной, так и в консервативной печати авторы статей считали своим долгом подчеркнуть, что идеология народовольцев противна русскому духу и принесена с Запада. Чуть позже Н.Я. Данилевский посвятил доказательству этого тезиса статью под названием «Происхождение русского нигилизма». Нигилизм по его мнению, «не есть наше русское самобытное явление, происшедшее как результат частных зол и переустройства нашей жизни; ни экономических и общественных, как крепостное право, ни политических как неправильные наши отношения к Польше… он… нечто заимствованное, как это показывают непреложные, неопровержимые факты… и… есть дитя общей нашей болезни - подражательности». Автор воспоминаний «Правда о кончине Александра II» также отказывался верить в то, что нигилизм - неслучайное явление, и в России вполне возможен, считая его «следствием слишком раннего соприкосновения незрелого русского ума с отжившими явлениями западноевропейской культуры». В целом, хотя это и выглядит парадоксальным, такое отношение к народовольцам довольно хорошо вписываясь в мировоззрение консервативно настроенной части общества: по-сути, в них видели неразумных детей, увлекшихся опасными идеями и уж поистине «не ведающими, что творят» (на строгость наказания это, однако, не повлияло).

У либерально настроенной части общества сочувствие вызывал и сам факт борьбы народовольцев против правительства. О.В. Будницкий, цитируя Н.А. Гредескула, соглашается с ним, считая причиной сочувствия то обстоятельство, что «политический террор представлялся тогда русскому обществу исключительно с двух сторон: во-первых, с той стороны, что он был способом борьбы с абсолютизмом; во-вторых, с той стороны, что он был самопожертвованием в лице тех, кто на него решался…». Вполне справедливо и соображение о том, что «при отсутствии в России гарантий личных прав и, разумеется, демократических свобод, оружие казалось тем людям, которые не могли взглянуть на человеческую историю с точки зрения вечности, единственным средством самозащиты и справедливого возмездия». Но дело было, по-видимому, не только в этом. Вряд ли общество II половины XIX века знало о Вечности меньше, чем современный исследователь. С большой осторожностью, по-видимому, можно говорить о создании не только в радикальной, но и более широкой части общества культа протеста, вернее, несогласия с существующим положением вещей, не всегда активно выражающимся, но внутренне присущим в той или иной степени многим представителям русской интеллигенции, когда в «час, когда надобно без фальши // сказать во всем величье Да иль Нет», «Нет» перед собственной совестью оказывается гораздо честнее, чем «Да». Иначе говоря, речь идет уже не о психологических мотивах, а о формировании ценности, того, что Л. Гинзбург назвала «комплексом несогласия». Ценность несогласия, а также идеал борца, да еще и борца бескорыстного и самоотверженного (а многие народовольцы были, по многочисленным воспоминаниям, именно такими) привлекали людей, далеких от радикализма вообще и от Народной воли в частности. Это не мешало, однако, сосуществовать этому идеалу с другими ценностями, даже противоположными.

Вопрос о ценностях стал в конечном счете чуть ли не решающим при осуждении террористов. Признавая в убийцах наличие одних положительных качеств, общество отказывало им в других - милосердии, гуманизме. Это неизбежно вело к столкновению двух моралей. Крайним проявлением этого можно рассматривать уже упоминавшуюся судебную речь прокурора Н.В. Муравьева, весь пафос которой свелся не к доказательству вины цареубийц, а к осуждению нравственной системы народовольцев. Прокурор построил свое обвинение, сделав упор более на моральные, нежели на правовые нормы, при этом выражая не только официальную точку зрения, но и мнение определенной части общества. Убийство представляется Н.В. Муравьеву как «мрачная бездна человеческой гибели [имеется в виду нравственная гибель народовольцев - Л.Д.]», «ужасающая картина извращения всех человеческих чувств и инстинктов», народовольцы для него - нелюди: «когда люди плачут, Желябовы смеются», среди многочисленных эпитетов народовольцев присутствуют и «противники нравственности». Эти разрушительные чувства, по мнению Н.В. Муравьева, в корне противоречат нравственному идеалу русского человека, поэтому отечество должно отвергнуть и проклясть злодеев, преступивших нравственную грань. Он с уверенностью говорит о том, что «Россия раздавит крамолу» и что «все кровавые замыслы и злодейства разобьются о верную русскую грудь, разлетятся в прах перед ясным разумом, волею и любовью русских людей». Значительное место в речи отводилось обличению брошюры Н.А. Морозова «Террористическая борьба», которая, как известно, целиком была посвящена моральному оправданию террористического акта. Процесс из факта юридического превратился в моральное осуждение народовольцев. Речь Н.В. Муравьева встретила сочувствие у многих. Благожелательный отклик она нашла у Д.А. Милютина, Е.А. Перетц замечал в своем дневнике, что она была «хороша, даже блестяща», с этим согласились и защитники подсудимых, которые не стали с ней спорить и выбрали для защиты другие аргументы. Реплики об извращенной нравственности можно встретить у многих мемуаристов, в периодической печати (мы имеем в виду конечно легальную печать) рассуждения о нравственных качествах террористов стали общим местом. Даже та часть общества, которая положительно воспринимала культ борьбы, воспринимала его именно как идеал, ужаснувшись его практическому воплощению. Неприятие «новой морали» стало одной из причин, по которой значительная часть либерально настроенной публики отшатнулась от радикалов в сторону консерватизма.

Осуждая преступников, русское общество в то же время столкнулось с вопросом о смертной казни для них. Известия о смертной казни в принципе вызывали болезненную реакцию в обществе, ведь, по словам О.В. Будницкого, «у терроризма в России было два «автора» - радикалы, снедаемые революционным нетерпением, и власть, считавшая, что неразумных детей надо не слушать, а призывать к порядку. Даже если некоторых из них придется для этого повесить» - жестокость террористов была прямо пропорциональна жестокости властей. К тому же, случай первомартовцев был особый - решался вопрос о повешении двух женщин, и для русской судебной практики подобный случай был первым - никогда до этого женщин к высшей мере не приговаривали. Кроме того, предыдущие казни показывали, что подобным образом вопрос не решить. В обществе по этому поводу этого имели место разногласия. По выражению А. Хирьякова, «люди с большим кругозором не могли, конечно, ограничиться только таким отношением к событию 1 марта. Они смотрели дальше и видели в грядущем целую цепь кровавых событий, вытекавших из 1 марта, как из своего источника. Цареубийство, казнь цареубийц, месть за эту казнь, преследование мстителей, отмщение преследователям и т.д., и т.д. без конца».

Казнь первомартовцев, безусловно, имевшая политические и правовые основания, также в роде своем была убийством, правда, убийством легальным. Более того, «казнью» народовольцы называли убийство Александра II, претендуя, таким образом, на осуществление функции, присущей исключительно государственному правосудию и считая это своим нравственным правом. Н.А. Морозов, как известно, сделал одним из эпиграфов своей брошюры «Террористическая борьба» слова Робеспьера: «Право казнить тирана совершенно тождественно с правом низложить его. Как то, так и другое производится совершенно одинаково, без всяких судебных формальностей… С точки зрения свободы нет личности более подлой, с точки зрения человечности нет человека более виновного». В то же время одним из мотивов народовольческого террора был обозначен как месть правительству за убийство (именно такой термин употреблялся в народовольческих прокламациях) участников этой самой террористической деятельности. Народовольцы, таким образом, вывернули наизнанку не только терминологию, но и своими действиями поставили вопрос о смертной казни как таковой, осуществив ее над царем, то есть в конечном счете вопрос об убийстве. А отсюда недалеко было и до проблемы, которая формулируется следующим образом: правомерно ли применение смертной казни государством, нужно ли осудить убийство как таковое.

Здесь мы опять сталкиваемся с парадоксом. При всей важности этого вопроса для общества, на первый взгляд кажется, что понимая значимость момента, оно, тем не менее, избегает касаться больной темы. Периодическая печать по понятным причинам ее не обсуждала. Но нет особых следов какого-то обсуждения и в документах личного характера. Возможно, казнь прошла бы незаметной и отношение к ней выразилось бы пассивно, если бы не появление совершенно особых точек зрения, принадлежащих философу В.С. Соловьеву и писателю Л.Н. Толстому.

Появились они почти одновременно и совершенно независимо друг от друга, однако обоснование мнения о недопустимости смертной казни первомартовцев у обоих мыслителей было схожим, что Л.Н. Толстой отметил в своем письме к Н.Н. Страхову. В.С. Соловьев изложил его в речи, произнесенной 28 марта 1881 года. Сама лекция не была посвящена проблеме смертной казни, и эта тема была затронута лишь в конце лекции, но явилась примером, наиболее ярко разъясняющим философские воззрения автора. В.С. Соловьев исходил из предпосылки, что нельзя осуществлять построение царства правды на земле путем насилия и убийств. Это ложно истолкованные средства достижения христианского идеала, а «насилия современной революции выдают ее бессилие». Что же касается высшей власти, то «настоящая минута представляет небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа… И если он [Александр III - Л.Д.] действительно вождь народа русского, если он, как и народ, не признает двух правд, если он признает правду Божью за правду, а правда Божья говорит «не убий», то он должен простить их [первомартовцев - Л.Д.]. Если еще можно допустить убийство как частное исключение для самообороны, то холодное и обдуманное убийство безоружного, называемое смертной казнью, претит душе народа. Великая теперь минута самоосуждения и самооправдания! Пусть царь и самодержец заявит на деле, что он прежде всего христианин. Он не может не простить их! Он должен простить их!». Таким образом, мы можем видеть, что смертная казнь (как и убийство вообще) оценивается чисто с точки зрения морали, о политической и правовой стороне события нет и речи: «Я не говорил о политике» - подчеркнул В.С. Соловьев в письме к градоначальнику Н.М. Баранову. Насилие, как революционное, так и со стороны государственной власти, однозначно осуждается, так как противоречит одной из главнейших заповедей и является внешней силой, которая - «для зверя сила, а для духовного существа - бессилие». Поэтому В.С. Соловьев отрицает смертную казнь вообще - она «есть дело непростительное и в христианском государстве должна быть отменена».

Сходную идею выразил Л.Н. Толстой в своем письме Александру III. Местонахождение подлинника не выяснено, известен только его черновик. Свое письмо он расценивал как реально осуществимое предложение, которое смогло бы вывести Россию из кризиса. Центральной идеей письма является идея умиротворения общества и непротивления злу. По мысли Л.Н. Толстого, Александр III является в ситуации лицом пострадавшим, и к народовольцам у него должно быть чувство мести, на него ложится тяжелая обязанность казнить цареубийц: «Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя себе представить более сильного искушения зла. Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь миллионов, и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их как мерзких гадов <…>. В этом-то искушении и состоит весь ужас вашего положения. Кто бы мы ни были, цари или пастухи, мы люди, просвещенные учением Христа.

Я не говорю о ваших обязанностях царя. Прежде обязанностей царя есть обязанности человека <…>. Отдайте добро за зло, не противьтесь злу, всем простите». Александру III как верующему человеку Л.Н. Толстой напоминал о евангельских заветах. Он особенно подчеркивал, что убивая революционеров, царь проблему не решит. «Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, к[оторый] был б выше их идеала, включал бы в себя их идеал… Есть только один идеал, к[оторый] можно противопоставить им. И тот, из к[оторого] они выходят. Не понимая его и кощунствуя над ним, - тот, к[оторый] включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на к[оторый] предстоит вступить Вам, может уничтожить то зло, к[оторое] точит Россию».

В литературе и речь В.С. Соловьева, и письмо Л.Н. Толстого рассматриваются как пример того, что лучшие представители русского общества были чуть ли не на стороне народовольцев и, осуждая смертную казнь, они тем самым оправдывали убийство царя. Такая точка зрения кажется совершенно не обоснованной, и, как видно из приведенных отрывков, абсолютно не совместимой с взглядами этих людей. И речь В.С. Соловьева, и письмо Л.Н. Толстого демонстрируют, что, осуждая смертную казнь как таковую, они осуждали убийство вообще, отрицали поступок народовольцев в равной мере, как и уготованную им меру наказания. Не оправдание убийц, а неприятие смертной казни как насилия, как греха является основной их мыслью. Отрицая смертную казнь, они отрицали вместе с ней и цареубийство, а цареубийц расценивали как людей, отвергших христианские ценности, царь же в случае отмены смертной казни показав себя их истинным носителем, тем самым показал бы и их истинность и нерушимость. Поэтому в ценностном и идейном плане их точка зрения была глубоко отлична от точки зрения радикальных кругов и среды, им сочувствующей, которые требовали отмены смертной казни, потому что считали цареубийство морально и, разумеется, политически оправданным. В этих выступлениях проявилось неприятие лучшими представителями русского общества ценностной системы народовольцев, в которой моральная установка «цель оправдывает средства» оказалась ценнее человеческой жизни.

Можно много говорить об отвлеченности этих проектов от конкретно-исторической действительности. Но они имели к ней самое непосредственное отношение. Констатируя неприятие авторами ценностей разрушения, мы не можем утверждать, что оно явилось главным пафосом речей и их целью. Вряд ли вообще авторы их думали таким образом бороться с террористами или повлиять на политические решения властей. Очевидно, что подобные мнения были выражением общемировоззренческой позиции этих мыслителей, исходящей из христианских ценностей. Отрицание смертной казни первомартовцев было для них логическим следствием их философского опыта, переживанием ситуации как личной, имеющей к ним самое непосредственное отношение. Г.И. Щетинина называет выступление В.С. Соловьева «христианской проповедью», письмо Л.Н. Толстого испещрено ссылками на Евангелие. Здесь мы сталкиваемся ни с чем иным, как с очередным прочтением евангельских событий. В массовом сознании формирующееся предание об убийстве Александра II оказалось соотнесенным с евангельскими свидетельствами о страдании Христа, история земная с сакральной историей. В.С. Соловьев и Л.Н. Толстой также видят в исторических событиях отблеск иной реальности, но их понимание - это не буквальное соотнесение событий двух исторических планов и даже не статика некого символического образа. Их мысль обращается не только к сюжету о Страстях, она не замыкается на муках, для нее Страсти неразделимы со всем путем Христа, с Его учением. Конкретно-историческая действительность является поводом для осмысления или, точнее сказать, переживания учения. Но учения о Любви, а не о ненависти: «…мы стоим под знаменем Христовым, и служим единому Богу - Богу Любви», - пишет В.С. Соловьев. Л.Н. Толстой ссылается на Евангелие от Матфея: «Вам сказано око за око, зуб за зуб, а Я говорю: не противься злу». И, как мы можем наблюдать далее, это переживание выходит за рамки чувственного опыта - ведь они предлагают действие, цель которого - не решить проблему терроризма и счастливо устроить жизнь в государстве, а совершить Революцию Духа, сделать шаг к преображению мира. «Только духовная сила Христовой истины может победить силу зла и разрушения», - пишет В.С. Соловьев Александру III имея перед собой идеал Божественной абсолютной правды. «Знаю я, как далек тот мир, в к[отором] мы живем, от тех Божеских истин к[оторые] выражены в учении Христа и к[оторые] живут в нашем сердце, но истина - истина и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к ней» - говорит Л.Н. Толстой, но в 1 марта он видит «ту минуту, к[оторая] одна дороже всего века, - минуту, в к[оторую] Вы могли бы исполнить волю Бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором Вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой. Мф. 5, 25». Не во имя абстрактных идеалов любви и прощения, а именно потому, что конкретно-историческая действительность обрела для них живую плоть высшей реальности, авторы и считали возможным преодолеть статичность пассивной веры и решительным шагом - прощением цареубийц совершить подвиг веры, «стать на высоту сверхчеловеческую».

Для В.С. Соловьева и Л.Н. Толстого эти выступления были, прежде всего, потребностью души, «обязанностью перед своей совестью», жаждой осуществления Истины, а уж обществом были расценены как поступок политический и «гражданский». Однако, как показала реакция общества на эти выступления, их главные мотивы не были поняты широкой публикой. В своей оценке данных мнений общество, прежде всего делало акцент на самом моменте отмены смертной казни, а не на морально-этической аргументации, приводимой в пользу данного решения. Поэтому оно приветствовало эти инициативы или отрицало их, исходя из совершенно иных ценностных и идейных предпосылок.

Наиболее яростное негодование эти мнения вызвали в кругах, близких ко двору и правительству, настаивавших на необходимости и целесообразности смертной казни. А.Ф. Тютчева назвала процесс 1 марта показным, искусственным и отнесла его в разряд случаев, «когда сама справедливость должна снять повязку, бросить весы и вооружиться мечом». Довольно резко выказался о речи Д.А. Милютин, хотя знал о ней по слухам. В наиболее концентрированном виде эта позиция была выражена К.П. Победоносцевым. Хотя было совершенно очевидно, что настойчивое требование смертной казни имело вполне конкретные политические и юридические основания, в своей аргументации сторонники смертной казни выдвинули на первый план ее ценностно-этическое основание. Как и в случае Л.Н. Толстого и В.С. Соловьева, одним из основных аргументов стала апелляция к народу как носителю христианских ценностей: «вся земля (кроме немногих ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется. Если б это могло случиться, верьте мне, Государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия», - обращался К.П. Победоносцев к Александру III. Подобные речи, очевидно, отражают различное понимание христианских ценностей участниками дискуссии. Сторонники смертной казни предложили свой вариант чтения Евангелия: «…прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос - не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере [курсив мой - Л.Д.] и не мог исполнить Ваше поручение», - писал К.П. Победоносцев Л.Н. Толстому. И это, как нам представляется, была не просто риторическая фигура или моральное прикрытие совершенно конкретного намерения русского правительства покарать цареубийц. Речь действительно идет о разном чтении послания Духа, о различном переживания евангельского повествования, Текста, заложенного в коллективной культурной памяти: «в качестве таковой он, с одной стороны, обнаруживает способность к непрерывному наполнению, а с другой - к актуализации одних аспектов вложенной в него информации и временному или полному забыванию других». Л.Н. Толстой и В.С. Соловьев поставили под вопрос само право государства на убийство как несоответствующее одной из основных христианских заповедей, потому что для них «внутренний мир» (выражение В.С. Соловьева, означающее идеал Божественной абсолютной правды) был преобладающим, если не единственным. Для них убийство находилось за рамками ценностной системы христианства. Для их противников, таких, как К.П. Победоносцев, преобладал «мир внешний», среда осуществления идеала, то есть конкретная действительность. Смертная казнь, осуществляемая государством (но никем иным) входила поэтому в их систему ценностей и была не просто политически необходимой, но и морально оправданной.

Вопрос имел и еще одну сторону - об отношении к ближнему. В ценностной системе террористов политическое убийство имело нравственное оправдание, но отрицалось право государства на легальное убийство. В данном случае противники и сторонники смертной казни первомартовцев (за исключением радикалов) отвергали систему ценностей террористов. Но Л.Н. Толстой и В.С. Соловьев, считающие помилование преступников необходимым, требовали борьбы только с ценностями разрушения, а не с людьми - их носителями. Для К.П. Победоносцева помилование, по выражению Г.К. Градовского, было равно безнаказанности. Надо признать, в этом отношении он оказался ближе к настроениям, господствовавшим в широких общественных кругах, так как поддержка В.С. Соловьева и Л.Н. Толстого во многом была основана на превратном толковании их идей. Многие современники (а вслед за ними и исследователи) восприняли их выступление как выражение сочувствия терроризму. Это признавалось, в частности, самим В.С. Соловьевым. Дискуссия о смертной казни цареубийц показала, что в тот период ценность человеческой жизни как таковой, независимо от политических идей или морально-этических ценностей этой личности, оказалась не принятой, а зачастую даже непонятной основным участникам российской общественной жизни, разделялась лишь немногими.

Анализ реакции на убийство Александра II в массовом и индивидуальном сознании позволяет нам подвести некоторые итоги. Первичному осмыслению ситуация подверглась уже в сознании петербургской толпы. Поведение ее было подчинено исключительно закономерностям массовой психологии, поэтому не удивительно, что эмоциональный всплеск и возбуждение довольно быстро сменились эмоциональным спадом, а интерес в убийству - полной индифферентностью. В этом смысле надежды Народной воли и опасения правительства по поводу начала стихийного бунта и не могли оправдаться. Различные идеологические, политические и нравственные критерии оценки отступили в толпе на задний план, оказались вытеснены подвижными психическими явлениями. Зеркальное отражение ситуации можно наблюдать в день казни первомартовцев, когда толпа, проникнувшись сочувствием теперь уже к убийцам, тем не менее, после казни спокойно разошлась по домам. В провинции особенности массового сознания также стали предпосылкой к тому, что со стороны народа не последовало сколько-нибудь решительных действий или откликов на событие 1 марта. Во-первых, равнодушие и простых людей из народа, и людей, принадлежащих к провинциальному обществу объяснялось тем, что событие, будучи отдаленным в географическом плане, не могло произвести серьезного эмоционального возбуждения, а потому прекрасно вписалось в обыденное сознание, которое нивелировало его исключительность, сделав достоянием будней. Во-вторых, отдельные случаи «крамольных речей» ни в коем случае не могут быть свидетельством каких-либо бунтарских настроений, так как даже самые радикальные из них не касались личности убиенного царя. В народном сознании образ царя после убийства 1 марта не только не десакрализировался, но приобрел новые черты жертвы за народ. Здесь свою роль сыграла особенность народного менталитета, соединив идею наивного монархизма и сочувствие к страждущим и преследуемым.

В обществе, исключая народовольцев и им сочувствующих, отношение к событию в целом и основным действующим лицам трагедии было сложным и далеко не прямолинейным. Здесь наблюдается довольно интересное переплетение массовых представлений и результатов индивидуального наблюдения и осмысления ситуации. Несмотря на то, что убийство было обществом если не осуждено, то, во всяком случае, особо не приветствовалось, отношение к преступникам было неоднозначным. В них увидели людей с человеческими качествами (правда, серьезно нарушенными «революционной» моралью), которые вызывали даже некоторое уважение к преступникам. Кроме того, их идеал несогласия и борьбы вызывал сочувствие в определенных кругах русской интеллигенции, недаром современники приписывали им особые отношения с либеральной частью общества. Народовольцам это было прекрасно известно, и, возможно, на какую-то поддержку общества они рассчитывали, иначе довольно трудно объяснить утверждение М.Ф. Фроленко, сделанное по прошествии почти полвека после убийства, что требование общества «было главным толчком, который ускорил поставить вопрос о покушении на первую очередь». Реальность однако, показала, что идеал принял слишком кровавое обличье и отказ от поддержки террора обществом был продиктован в данный момент не только пониманием того, что у Народной воли нет больше сил на его продолжение, но и тем, что нравственная цена подобных предприятий довольно высока. Очень важно внимание общества именно к нравственной стороне события и то, что она оказалась для многих важнее стороны политической. Однако в вопросах нравственности общество высказало свой консерватизм, отвергнув вместе с системой ценностей народовольцев и людей - их носителей, не поняв призывы В.С. Соловьева и Л.Н. Толстого к духовному подвигу, который мог быть осуществлен через помилование и прощение цареубийц.

Главным же итогом переживания обществом события 1 марта стало возникновение предания о цареубийстве. Следы его прослеживаются в репликах петербургской толпы и народных песнях, в отдельных поверхностных суждениях и глубоких философских размышлениях современников, в духовных проповедях и светских поэтических текстах. Формируясь, предание вбирает в себя материал действительности, но оно не выражает и не отражает ее. В нем заключен «внутренний нерв» события, некий сгусток всего того, что есть в событии вневременного и непреходящего. Это дает возможность не только делать из него конкретно-исторические выводы, но и позволяет приоткрывать различные пласты реальности. В результате событие 1 марта остается не менее актуальным и в другие исторические эпохи, в другом обществе, непохожем на общество 1881 года.

Процесс формирования предания происходил стихийно, и мы не можем говорить о конкретном времени его появления. Кроме того, шел он различными путями и различной скоростью - от нескольких часов до нескольких лет после убийства. Предание бытовало как в качестве массовых стереотипов, так и в качестве символически обобщенных образов. Соотнесенность с евангельскими событиями придала преданию об убийстве метафизическую глубину, уловив которую некоторые представители русского общества (мы имеем в виду конечно В.С. Соловьева и Л.Н. Толстого, но не исключаем, что в русском обществе могли быть и другие люди, разделявшие их воззрения или имевшие свои, сходные) заговорили о переломности момента если не для земной истории, то для истории Духа. Так формирующееся предание предельно актуализировало другой Текст, давая возможность еще раз прочесть его.

То обстоятельство, что предание сознательно культивировалось и навязывалось в определенных целях - политических, идеологических, нравственно-воспитательных, не умаляет его значения как «текста», который оказался включенным в культуру и благодаря этому приобрел вневременное значение и возможность быть актуализированным множество раз. Став преданием, событие 1 марта получило возможность раскрыть заключенную в нем иерархию смыслов, получило возможность быть переосмысливаемым, взаимодействуя с противоположным преданием, созданным в радикальной среде. Отсюда - неоднократное обращение к нему в художественной литературе и художественной публицистике: от политически ангажированных «Цареубийц» П. Краснова, наивно-невинного эпизода в «Пути Абая» М. Ауэзова до нравственной рефлексии Л. Гинзбург в «Записных книжках». Предание обретает в них новую жизнь.

Это было вчера,

И родись мы лет на тридцать раньше,

Подойди со двора,

В керосиновой мгле фонарей,

Средь мерцанья реторт

Мы нашли бы,

Что те лаборантши -

Наши матери

Или

Приятельницы матерей.

Заключение