Религиозное осмысление романа Достоевского "Преступление и наказание"

Следуя направлению, выбранному М.М. Бахтиным («Герой как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов, последним словом героя о себе самом и о своем мире» [Там же, с. 45].), для современных достоеведов и для нас в настоящей работе представляется уместным исследовать мир Раскольникова «изнутри», то есть через призму его зрения на самого себя, на действительность и окружение, с точки зрения того, какую роль они играют для самосознания героя романа.

Исходя из представлений о романе как полифоническом, где «царствует» диалог, рассмотрим последовательно несколько диалогов Раскольникова, поскольку их анализ поможет увидеть представление Раскольникова о себе самом, понять, какую роль для его самосознания играет действительность и окружающие люди, насколько Раскольников убеждён в том, утверждает в своей теории.

Уже в начале романа читатель видит «отъединённость» Раскольникова от людей, причём эта «отъединённость» сознательная - он сконцентрирован на своей внутренней жизни, на разрешении мучающего его вопроса, поэтому постоянно ведёт внутренний диалог с самим собой.

Он как будто наблюдает за самим собой: «…страх встречи со своею кредиторшей даже его самого поразил по выходе на улицу» [Т. 5,с. 31] («Поразить - сильно удивить, произвести сильное впечатление» [Ожегов, 1990, с. 526]), - Раскольников удивлён собственной реакцией на, казалось бы, незначительное для него событие. Он вступает в диалог с самим собой, пытаясь убедить себя в незначительности испытанного чувства: «На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!..» [Т. 5, с. 32]. В его внутреннем диалоге звучит попытка задать себе философский вопрос: «Любопытно, чего люди больше всего боятся?» и дать уверенный ответ на него: «Нового шага, нового собственного слова они больше всего боятся …», однако Раскольников прерывает сам себя, усмехается над самим собой: «…слишком много болтаю …, лёжа целыми сутками в углу и думая … о царе Горохе». Очевидно, что в этот момент Раскольников воспринимает свою «мечту» как несбыточную, как сказочную, нереальную фантазию. Его мечта не представлена в данном случае в качестве убеждения - попытка убедить себя «… всё в руках человека …» заканчивается противоположным убеждением: «Разве это серьёзно? Совсем не серьёзно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!». Но мысль не даёт ему покоя - он как будто невольно обдумывает детали возможного преступления: ругает себя за непродуманность деталей-«мелочей», которые «губят всегда и всё» [Т. 5, с. 31], рассматривает жилище старухи, подсознательно убеждая себя в том, что она достойна отвращения («Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота» [Т. 5, с. 32]. Однако, выходя из квартиры старухи, Раскольников испытывает отвращение не к ней, а к самому себе: «О Боже! как всё это отвратительно! И неужели, неужели я … нет, это вздор, это нелепость! И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, моё сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…» [Т. 5, с. 33]. Впервые в его внутреннем диалоге появляется обращение к Богу («О Боже!»). Важно заметить, что появляется оно в момент, когда Раскольников не просто спорит сам с собой или усмехается над собой, а когда ужасается своим мыслям об убийстве, когда в нём прорывается живое чувство, не подвергающееся логическому анализу. Он чувствует счастье освобождения, в нём внезапно пропадает желание отделиться от людей: «… дружелюбно окинул глазами присутствующих», «… его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нём как бы новое, и вместе с тем ощущалась какая-то жажда людей» [Т. 5, с. 39]. Таким образом, в свете представленных в Раскольникове противоречий, становится очевидно, что он является носителем как отрицательного, так и положительного, являющего знаки божественного происхождения, начала в человеке.

В «Словаре библейского богословия» понятие «человек» трактуется следующим образом: «В каждом христианине живёт ветхий человек, влекомый ко злу, и «новый человек», сотворённый Духом Святым, который должен восторжествовать над грехом» [Мень, 1991, с.189]. Необходимо обратить внимание на то, что в этот момент (момент испытанного ужаса от задуманного) Раскольников чувствует счастье освобождения, то есть он ощущает облегчение, оттого что нечто, обременяющее, закрепощающее его, как будто отступает, уходит («освободиться - 1. Стать свободным, получить свободу. 2. Снять с себя, устранить (что-н. тяжёлое, обременительное). 3. Избавиться от каких - н.обязанностей, дел. 4. Очиститься, стать свободным, незанятым». [Ожегов, 1990, с. 456]. Чтобы объяснить произошедшее с точки зрения христианских представлений о природе человека, необходимо рассмотреть, как понимал Достоевский учение о среде в его соотнесённости с христианским пониманием человека. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский писал: «Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается. Делая человека ответственным, христианство тем самым признаёт и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить. Ведь этак табаку человеку захочется, а денег нет - так убить другого, чтобы достать табаку. Помилуйте: развитому человеку, ощущающему сильнее неразвитого страдания от неудовлетворения своих потребностей, надо денег для удовлетворения их - так почему ему не убить неразвитого, если иначе денег не достать?». [Т. 17, с. 342]. Представляется, что освобождение именно от этого «мерзейшего рабства» и почувствовал Раскольников, на что указывает его восклицание к Богу. Достоевский усматривал положительные начала личности в природе личности, что соответствует христианскому пониманию человека. Так, Протоиерей Иоанн Мейендорф в книге «Введение в святоотеческое богословие», давая характеристику взглядам св. Григория Нисского, пишет: «… изначально человек был создан для «участия» в Боге, для жизни в Боге, был наполнен божественными благами. Всё это он потерял, когда пал грехом, и поэтому нынешнее состояние человека, по мнению св. Григория, является не только тварным, но и падшим… Всё же и после грехопадения человек не вполне утратил образ Божий, не абсолютно потерял связь со своим творцом» [Мейендорф, 1985, с. 189].

Таким образом, будучи сторонником христианского понимания человека, Достоевский восклицанием Раскольникова в момент душевного просветления, описанием его ужаса перед задуманным, радостного чувства освобождения, овладевшего героем, его желания соединиться с людьми показывает изначально нравственную природу Раскольникова, который не потерял «абсолютно связь с творцом». Постепенно узнавая Раскольникова, мы видим живущую в нём потребность сострадать (страдать вместе с другим, испытывать муки другого, как свои собственные), именно - потребность. Эта потребность, изначально заложенная в человеке вообще, заложена в самой природе Раскольникова, потребность, которую душа человека знала прежде всех времён, ещё до явления заповеди «не убий». В данном случае необходимо обратиться к Евангелию от Иоанна, где сказано: «В начале было Слово, и Слово було у Бога, и Слово было Бог … Всё через него начало быть …В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его … Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир через него начал быть, и мир его не познал. Пришёл к своим, и свои Его не приняли … И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины … Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил». Апостол Иоанн Бога называет любовью («Бог есть Любовь»). Слово рождено до сотворения мира. Таким образом, в человеке сохраняется начало, заложенное в него Богом (по учению христианской церкви, душу каждый младенец получает от Бога. Души творятся Богом, а не рождаются родителями), но и - начало человеческое, рождённое вместе с телом. Так эта Божественная душа несёт в себе Любовь, потребность быть с тем, кто дал ему душу. А человек сохраняет греховность, укрепляющуюся рассудочными социальными теориями. Эту потребность сострадать мы отчётливо видим во многих эпизодах романа, например: сон о забитой кляче. Этот сон сам герой называет "страшным сном", "безобразным сном" [Т. 5, с. 63]. Он видит себя ребенком, ему семь лет. Он гуляет с отцом за городом. Душно, серо. На краю города "большой кабак". Неподалёку "церковь с зеленым куполом", пройти к которой можно только, миновав кабак. Пьяная ругань, хохот - звуки, наполняющие пространство сна. Пьяная толпа усаживается в телегу, и Миколка бьет лошадь. Наконец, кто-то кричит: "Топором ее, чего! Покончить с ней разом..." [Т. 5, с. 53]. Мальчик бросается ее защищать, плачет, "обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы". Раскольников просыпается "весь в поту" и решает отказаться от убийства: "Неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп <...> Я ведь не вытерплю, не вытерплю!" [Т. 5, с. 53]. Упомянутый сон, как и другие сны Раскольникова, играет важную роль для понимания того, что происходит в душе и сознании героя на самом деле, то есть когда он не стремится «загородиться» от собственных чувств, предчувствий и видит себя истинным.

Е.В. Сафронов в работе «Сновидение как “пограничье”» пишет, опираясь на работы П.А. Флоренского, Стивена Лабержа, А.Ф. Лосева, Н. Малькольма, что общей для всех снов в культурной традиции, принятой в литературе на основе фольклорных представлений, является тема «контакта с иным миром». Насыщенность снов Раскольникова сигналами, знаками, приметами близости другого мира, пограничья позволяет делать предположения о закономерности их присутствия в романе, поскольку активными сторонами во сне может быть как тот мир, так и другой, сновидение можно называть диалогом и опытом [Сафронов, сайт МИФИ: Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика].

Так, сон о забитой кляче отражает внутреннюю борьбу, происходящую в душе и сознании Раскольникова, на этой борьбе он сам не концентрирует своего осознанного внимания, будучи в плену мучающей его мысли. Здесь мы видим живую детскую душу, открытую состраданию и не пытающуюся хладнокровно осмыслить происходящее.

Следуя за героем по улицам Петербурга, мы не раз видим его в ситуации, когда он проявляет невольное, как бы рефлекторное сострадание, это происходит в минуты, когда мысль «отступает», и на первый план личности выступают чувства: деньги, оставленные в доме Мармеладова; деньги, отданные квартальному за то, чтобы он присмотрел за пьяной девушкой на бульваре; слёзы на лице Раскольникова, когда он читает письмо от матери; помощь семье Мармеладова, когда тот погиб под колёсами коляски. Этой же потребностью продиктованы поступки Раскольникова, о которых мы узнаём со слов Разумихина и матери Раскольникова. Ещё студентом герой помогал своему больному чахоткой товарищу, а затем, после смерти сокурсника, не оставил без помощи его отца и заботился о нём до самой его смерти. Зарницкая, мать умершей невесты Раскольникова, рассказывает, как тот, рискуя жизнью, спас из пожара двух маленьких детей. Мать Раскольникова со слезами вспоминает, как он решил жениться на дочери Зарницкой, больной, доброй, искренней девушке. На что Раскольников замечает, задумавшись: «Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, ещё больше её полюбил» [Т. 5, с. 342], но вдруг добавляет: «Так, какой-то бред весенний был …» [Т. 5, с. 342]. Всё это, за исключением последней приведённой здесь фразы Раскольникова, - проявления живого чувства человека, наделённого потребностью сострадать, быть вместе с людьми в самые страшные минуты их жизни, а это невозможно без Любви, а значит, следуя христианскому вероучению, - без Бога.

На то, что душа Раскольникова ищет спасения, указывает и второй сон героя, сон, который он видит непосредственно перед совершением убийства. Это даже не сон, а грёза, пришедшая ему, когда он в состоянии полузабытья лежит без движения, уткнув лицо в подушку: «…представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Караван отдыхает, смирно лежат верблюды; кругом пальмы растут целым кругом; все обедают. Он же всё пьёт воду, прямо из ручья, который тут же, у бока, течёт и журчит. И прохладно так, и чудесная, чудесная такая голубая вода, холодная, бежит по разноцветным камням и по такому чистому с золотыми блёстками песку …» [Т. 5, с. 234]. Упоминание о Египте ассоциативно вызывает в сознании образы, связанные с библейской историей «избиения младенцев». Ассоциации, связанные с насилием, особенно актуальны, поскольку, во-первых, мы уже «видели» вместе с Раскольниковым сон, показывающий его чистую и сострадательную детскую душу, болезненно реагирующую на насилие; а во-вторых, грёза, о которой сейчас идёт речь, приходит герою накануне готовящегося им насилия. Эту грёзу также можно воспринимать как диалог с самим собой: он как будто произносит в подсознании слово «насилие», причём связанное с намерением уничтожения детской душевной чистоты, то есть убийством самого себя, увиденного в первом сне, а если учесть, что пальмы, которые окружают Раскольникова во сне, в Египте приравнивали к Древу Жизни [Тресиддер, 2001, с. 45], а вход Иисуса в Иерусалим празднуется в Пальмовое (в России - Вербное) воскресенье, и изображение пальм на траурных или похоронных атрибутах символизировало воскрешение, то становится очевидно, что душа Раскольникова, уже почти умершая в плену рассудочной идеи, жаждет воскрешения, связи с Богом. Тем более вода, которую он с таким наслаждением пьёт из ручья, в Христианской традиции является метафорой духовной пищи и спасения, как, например, в Евангелии от Иоанна (4: 14), где Христос говорит самаритянке: «А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек». Райский источник, вытекающий из-под Древа Жизни, - символ спасения. Таким образом, мы вновь видим, что в душе Раскольникова есть Божественное начало, любовь, в жестокую борьбу с которой вступает его рассудок: «И необыкновенная лихорадочная какая-то суета охватила его вдруг, вместо сна и отупения. Приготовлений, впрочем, было немного. Он напрягал все силы, чтобы всё сообразить и ничего не забыть; а сердце всё билось, стукало так, что ему дышать стало тяжело» [Т. 5, 236]. Раскольников «не услышал» потребности своей души - он одержим идеей.

Важную роль в понимании происходящего в душе Раскольникова играет упомянутая уже встреча героя с Мармеладовым. Начинается их общение с молчаливого диалога взглядов: «Он (Раскольников) беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому ещё, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор» [Т. 5, с. 22]. Позднее Раскольников вспоминал это начало знакомства как «предзнаменование», сказано в романе. Значит, Раскольников оценил эту встречу как «знак», а поскольку Раскольникова мучает вопрос о человеческой сущности, «знаковым» ему должно казаться то, что имеет отношение к этому вопросу. Действительно, сцена встречи Раскольникова с Мармеладовым, одна из важнейших для осознания того понимания человека, которое представлено здесь мнением Мармеладова и соотносится с Евангельским текстом. Для нас это важно в связи с тем, что Раскольников оценил встречу как «знаковую», то есть анализ этого эпизода и его сопоставлении с Евангелием поможет понять в какой-то мере позицию Раскольникова. Начиная рассказ о своей жизни, Мармеладов цитирует Евангелие: «Пусть! Пусть! «Се человек!»». В Евангелии Понтий Пилат говорит Христу: «Се, Человек!» (Ин. XIX, 5), когда Иисус предстал перед ним в багрянце, увитый терниями. А. Мень объясняет слова Понтия Пилата, говоря, что они имеют двойное значение: с одной стороны он хотел указать на «ничтожество» того, кто назвал себя царём, а с другой - возбудить сострадание ко Христу [Мень, 1991, с. 189]. Таким образом, в словах Мармеладова звучит мысль о двойственности понятия «человек» - это и греховное ничтожество, и тварь Божия, но, главное - слова Мармеладова, по мнению некоторых исследователей [Мочульский, 1990, с. 136], выводят повествование на тему Христа и связанную с ней проблему веры и безверия. По мнению Одинокова В.Г., героям романа соответствуют евангельские образы: Раскольников наделён чертами фарисея, а Мармеладов - мытаря [Одиноков, 1997, с. 106]. В Евангелии от Луки читаем: « Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничтожали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лука XVIII. 9 - 14). Раскольников в своей отъединённости от людей, в своей идее и был «возвышающий сам себя», а Мармеладов очевидный грешник, не ищущий аргументов, оправдывающих его поступки, он готов и хочет нести страдание и унижение («Пью ибо сугубо страдать хочу» [Т. 5, с. 24]. Таким образом, образ Раскольникова соотносится с фарисейством, а Мармеладова - с мытарством. Однако, как мы выяснили выше, уже в начале романа Достоевский указывает на то, что в Раскольникове жив «новый человек», значит, фарисейство Раскольникова может быть разрушено, и произойти это может благодаря страданию, на что указывают и слова Мармеладова.

Духовные метания Раскольникова и есть, по-видимому, те страдания, которые должны освободить его от фарисейства. Эти метания, как было сказано выше, видятся во всех диалогах, в которые вступает Раскольников с самим собой и с другими персонажами романа. Рассмотрим его реакцию на теорию, изложенную Лужиным, в которой Петр Петрович Лужин «проповедует»: «Возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. <…> чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твёрдых оснований и тем более устраивается в нём общее дело» [Т. 5, с. 178]. Реакция Раскольникова на это могла бы показаться неожиданной, если бы прежде мы не увидели в нём «нового человека» - Раскольников злобно говорит: «А доведите до последствий; что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать» [Т. 5, с. 179]. Раскольников, озлясь, как будто противоречит сам себе и почти сразу после этого вновь стремится к одиночеству: «Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!» [Т. 5, с. 183]. В этом стремлении, уже знакомом ему, нам видится, что Раскольников подсознательно возвращается к мучающей его мысли - идее, а невольно подталкивает его к этому Лужин, излагая такую близкую Раскольникову теорию. Однако сам Раскольников не может согласиться с теорией Лужина, поскольку видит в ней только стремление к личному возвышению: «А правда ль, что вы, <…> всего больше рады тому, что она нищая … потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать … и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?» [Т. 5, с. 181 ]. Его же собственная теория построена «на законах природы». В разговоре с Порфирием Петровичем Раскольников говорит: «По закону природы люди разделяются вообще на два разряда, на низший (обыкновенных), т. е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово … Второй разряд, все преступают закон, разрушители … Если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь - смотря, впрочем, по идее и по размерам её - это заметьте» [Т. 5, с. 192]. Раскольников не может причислить Лужина к людям «второго разряда», поскольку не видит в нём носителя «нового слова», тогда как сам Лужин причисляет себя именно к таким: «По моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения … искоренено и осмеяно много вредных предубеждений … Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…» [Т. 5, с. 179]. О том, от чего «безвозвратно отрезали себя», Лужин тоже упоминает: «Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби», и я возлюблял … выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы …» [Т. 5, с. 179]. Таким образом, ясно, что Лужин прямо отвергает Божественную заповедь, видя в ней «вредное предубеждение». Сознание Раскольникова после разговора с Лужиным приходит в состояние полубезумия: он знает, что более не сможет один переживать сделанное и в то же время испытывает новый прилив гордости. Эти противоречащие чувства ведут его из дома: «Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «что всё это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль; мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы всё переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью» [Т. 5, с. 183]. Раскольников вновь и вновь вступает в диалог с самим собой - вопросы появляются в его воспалённом сознании, но он не хочет искать на них ответов, как будто подсознательно рассчитывая на промысел или судьбу. Герой руководствуется в данном случае чувствами, отталкивая от себя мысль, сопротивляясь её настойчивым попыткам вновь овладеть им («мысль терзала его»). Всё его движение в этот момент - это движение к людям: «его почему-то тянуло со всеми заговаривать» [Т. 5, с. 185], он неожиданно заговаривает с прохожим об уличном пении, пытается выяснить имя мещанина, торговавшего на углу Сенной, где он впервые увидел Лизавету, подсознание ведёт Раскольникова к местам, напоминающим об убийстве, он идёт туда, где раньше он бывал, «чтобы тошнее было» [Т. 5, с. 186]. Поэтому, если поначалу представляется, что у Раскольникова появилось интуитивное желание быть с людьми, то постепенно становится ясно, что он так же интуитивно стремится пережить те гадкие мгновения, которые усугубляли его отвращение к окружающему и утверждали его в его теории. Помня о полифонической природе романа, мы понимаем, что всё происходящее в пространстве, окружающем Раскольникова, мы «видим» глазами Раскольникова, «слышим» его «слухом», воспринимаем через его сознание, поэтому важно, что Раскольникову хочется спуститься в распивочную, то есть туда, откуда доносятся звуки, ассоциативно вызывающие в сознании образ шабаша или преисподни: «пьяное пение», «стук», «гам», «хохот и визг», стук каблуков от чьёго-то «отчаянного отплясывания»; усиливаются эти ассоциации тем, что распивочная находится под домом - в неё нужно спускаться, она как бы - в подземном мире. Спускаясь туда, он словно тянется в место, ожидающее его, и как будто в подтверждение тому, что его здесь ждали, звучит вопрос одной из женщин: «Не зайдёте ли, милый барин?» [Т. 5, с. 187]. Именно теперь окончательно оформляется понимание того, почему Раскольников не смог оставаться в одиночестве после визита Лужина, - с одной стороны, ему необходимо говорить о содеянном («кровь кричит» в нём, как сказала его квартирная хозяйка); с другой, - необходимо убедиться в своей «необычности», доказать самому себе, что теория Лужина, построенная исключительно на эгоистических расчётах, не имеет отношения к его идее об исключительных людях, ведь он подсознательно чувствует, как близки, на самом деле, их идеи, ведь Лужин тоже говорит о необходимости «нового взгляда» на мир. Близость теорий, декларируемых Раскольниковым и Лужиным, становится особенно очевидна в разговоре Раскольникова с Соней Мармеладовой, когда он говорит: «Всю, всю муку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю её с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил - вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного» [Т. 5, с. 245]. Герой отрицает пошлость расчётов Лужина, в словах «мука болтовни», «казуистика» слышится его оценка «новых идей», озвученных Лужиным, отъединение от этих идей, подсознательное стремление объяснить совершённое убийство другими, более глубокими, на его взгляд, идеями, однако, не совсем ясными ему самому, поэтому «проповедь» Лужина вызывает в Раскольникове смятение: он не может понять себя, невольно сопоставляя себя с Лужиным. Стремлением освободить подсознание, видимо, объясняется то, что Раскольников ищет в газетах сообщение об убийстве, совершённом им, настойчиво выводит Замётнова на разговор о преступлениях вообще и об убийстве старухи и Лизаветы. Он как будто репетирует свою явку в полицейский участок:«… объявляю вам … нет, лучше «сознаюсь» … Нет, и это не то: «показание даю, а вы снимаете» - вот как!» [Т. 5, с. 189]. Раскольников, рассуждая о преступлении мошенников, собственно говоря рассказывает подробности совершенного им преступления и на замечание Замётнова, что можно и не выдержать нервного напряжения после преступления или во время его совершения, Раскольников хочет «язык высунуть» [Т. 5, с. 189]. Гордыня, временами «сдающая свои позиции», проявляется с новой силой именно здесь, в «распивочной преисподне», куда его так тянуло после разговора с Лужиным, когда в нём прорвалось живое чувство «нового человека». Если в начале этого пути, ведомый живым чувством, он говорит себе, что «не хочет так жить», так, как проповедует Лужин, то в конце - потребность отрицания бросает его «под землю». Таким образом, и разговор во время визита Лужина, и внутренние диалоги Раскольникова после этого разговора, и его желание «спуститься» в распивочную, и диалог с Замётновым - всё это демонстрирует смятение: дисгармонию между чувствами «нового человека» и греховностью «ветхого человека».

Итак, мы видим, что Раскольников испытывает душевную потребность сострадать, любить, быть с людьми и одновременно стремится отказаться от этого, сознательно отъединяясь от людей, желая быть «другим». Идея о «других», «новых людях», которым позволено «для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь» и которые «внутри себя, по совести» могут «дать себе разрешение перешагнуть через кровь» [Т.5, с. 262] развивается Раскольниковым в его статье и затем в диалоге с Порфирием Петровичем. Необходимо заметить, что разговор с Порфирием Раскольников начинает в крайне настороженном состоянии и на протяжении всей дискуссии пристально наблюдает за поведением следователя и Замётнова, постоянно находя для себя доказательства того, что в их репликах, мимике, интонациях «спрятано» знание о его преступлении. Он старательно разыгрывает пренебрежение и равнодушие к происходящему, одновременно анализируя каждое сказанное им самим и его собеседниками слово. Однако, в конце своей тирады о «право имеющих» вдруг неожиданно произносит слова о Новом Иерусалиме, из которых становится очевидно, что мысль о нём, вернее - его предощущение не покидает Раскольникова. На вопрос Порфирия Петровича: «Так вы всё-таки верите же в Новый Иерусалим?» Раскольников твёрдо отвечает: «Верую», столь же твёрд он в ответе на вопрос о вере в Бога, а вот в ответе на вопрос: «И-и в воскресение Лазаря веруете?» Раскольников запинается: «Ве-верую» [Т. 5, с. 262]. Вновь мы видим, что в Раскольникове идёт борьба «живого» с «неживым» - он предстаёт в этом диалоге внешне холодным и логичным, что замечает и Порфирий Петрович, и каким-то беспомощным, вдруг почувствовавшим, что для него Новый Иерусалим «закрыт» (отсюда заминка при ответе на последний вопрос), потому что он не видит возможности воскрешения для себя, и это пугает его. Именно сейчас начинает Раскольников понимать, что были «знаки», указывавшие ему на то, что «переступить» он не сможет. Напряжение и страх, переживаемые Раскольниковым во время разговора с Порфирием Петровичем, усугубляются встречей с мещанином, назвавшим его «убивцем» [Т. 5, с. 263], и приводят его в состояние физической слабости и омерзения, в котором он вдруг отчётливо осознаёт, что «заранее знал», «предчувствовал» себя, что «те люди не так сделаны», что убил «принцип», «а переступить-то не переступил, на этой стороне остался» [Т. 5, с. 344]. Возникает вопрос, какой «принцип» убил Раскольников? Судя по всему, принцип - это вопрос, поставленный им перед самим собой: переступит или нет? Не сумел он убить в себе «нового человека», душу, испытывающую потребность в Боге, но и не увидел, не понял его в себе, поэтому с новой силой пробуждается в герое злоба и ненависть: «О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!» [Т. 5, с. 346]. Не может Раскольников простить ей её «насмешку» над его принципом, над ним самим, таким рассудочным и хладнокровным, как он думал о себе. По этой же причине он вдруг испытывает прилив ненависти к матери и сестре: «Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, подле себя не могу выносить» [Т. 5, с. 346]. Они те люди, которые вызывали в нём любовь и сострадание, а значит - пробуждали глубинное живое чувство, они «вызывали» к жизни его детскую душу, данную Богом, заставляли «рассудочность» притупиться. Осмеянный самим собой, вернее - своим рассудком: «Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, - прибавил он, вдруг рассмеявшись, как помешанный» [Т. 5, с. 346], он вновь видит сон, в котором старается убить старуху, но она только хохочет над ним, и за дверью тоже слышится смех и шёпот. Его принцип осмеян, осмеян он сам, потому что, как он теперь понимает, взялся не за своё дело. Раскольников не видит в себе Бога, он не видит его вообще, он как будто забыл о Боге, поэтому он не может понять, с чем связано противоречие, раскалывающее его, называя себя «тварью дрожащей». А противоречие связано именно с тем, что в глубине его души, в его подсознании есть вера, и оговорка про Новый Иерусалим вовсе не случайность. Доказательством этого может служить и то, что Раскольников очень внимательно слушает Свидригайлова, когда тот разглагольствует о «том свете»: «Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг вместо этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот вся вечность …» [Т. 5, с. 314]. Во-первых, Раскольникову легко представить такую картину и ужаснуться ей - он уже ощущал нечто подобное (его одинокое и отчуждённое существование в каморке). Но в представлениях Свидригайлова не только нет христианского понимания вечности, там нет даже и обыденных представлений об аде. Раскольников, которому, казалось бы, исходя из его деклараций, не должно быть дела до вечности, болезненно восклицает: «И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого!» [Т. 5, с. 315]. Раскольникова охватывает холод. Его «внутренний человек» не может принять таких представлений - он предчувствует Новый Иерусалим, именно предчувствует, и, предчувствуя, ищет его. Неуверенно отвечая Порфирию Петровичу на вопрос о вере в воскресение Лазаря, он всё же подсознательно ищет пути воскресения для себя. В этом поиске он и направляется к Соне. Необходимо заметить, что перед тем, как пойти к Соне, Раскольников рвёт все связи с близкими людьми и произносит слова, которые в этой ситуации кажутся знаковыми: «Что бы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем … Это лучше … не справляйтесь обо мне. Когда надо, я сам приду или … вас позову. Может быть, всё воскреснет!..» [Т. 5, с. 187]. В этих словах слышится надежда, правда совсем зыбкая, на возможность воскресения. После этого разговора мы узнаём, что Раскольников отыскал дом Капернаумова - портного, в квартире у которого живёт Соня. Интересный анализ незаметного внешне действия евангельского слова на подсознание Раскольникова в данном эпизоде приводит М. М. Дунаев, опираясь на изыскания проф. Плетнёва, который считает фамилию Капернаумова символичной, что связано с общим уклоном Достоевского к символике имён. Дело в том, что в Евангелии имя Капернаум связано с фактами милосердного исцеления и прощения грехов, осиянием светом истины Божией и попранием гордыни. Таким образом, войдя в роман в качестве символа, имя Капернаумова актуализирует в сознании читателя смыслы, связанные с возможностью прощения и воскресения [Дунаев, 2002, с. 50 - 51]. Раскольников, который идёт в дом Капернаумова, не осознаёт, конечно же, что его ведёт туда потребность найти ответы на мучающие его вопросы и потребность его души - отыскать связь с Богом. Знаменательно, что в поисках комнаты Сони, Раскольников «… бродил во тьме в недоумении, где мог быть вход к Капернаумову …» [Т. 5, с. 212]. Обращаясь к религиозной символике, находим, что тьма - «противоречивый символ: не только смерти, греха, невежества, зла, но и зарождающейся жизни - тьмы материнского лона или земли, из которой прорастает семя. Поэтому тьма, мрак имеет отрицательное значение лишь в сопоставлении со светом» [Тресиддер, 2001, с. 371]. Мы видим в представленном эпизоде сопоставление тьмы со светом (первое, что увидел Раскольников, войдя в комнату Сони, - свеча), поэтому ассоциативно можем воспринимать поиск Раскольникова именно как поиск возможностей возрождения от смерти, греха, невежества и зла, которые окружают его в реальности и стремятся убить его душу. Недоумение же его - это неуверенность в том, что такие возможности существуют. И снова мы видим, что само провидение указывает Раскольникову путь: «… в трёх шагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за неё машинально» [Т. 5, с. 112]. Дверь, как и окно, соответственно фольклорным традициям, связаны с символикой входа в царство мёртвых или выхода из него, в любом случае - это символ перехода в другой мир, противоположный тому, в котором существует герой [Пропп, 1986, с. 156]. Оказывается, «вход в иной мир», который интуитивно ищет Раскольников, находился совсем рядом - «в трёх шагах от него», но он не видел выхода из того царства мёртвых, в котором пребывал. На то, что Раскольников, попадая в комнату Сони, попадает именно в иной для него мир, и этот мир, действительно, - место, где Раскольников может получить возможность возрождения, указывает первое, что увидел здесь Раскольников, как было сказано выше, - это свеча: «Тут, на продавленном стуле, в искривлённом медном подсвечнике, стояла свеча» [Т. 5, с. 213]. Мы помним о том, что всё увиденное нами глазами Раскольникова, даёт возможность судить о том, что происходит в душе и сознании героя, поэтому важно, что, увидев свечу, Раскольников заметил и «продавленный» стул, и «искривлённый» подсвечник. Эти приметы «неправильного», «одряхлевшего» мира важны для Раскольникова - они могут утвердить его, с одной стороны, в правомерности его осознанного отвращения к этому миру, и показать ему, с другой стороны, возможность существования святости, живой жизни здесь, где Раскольников отрицает такую возможность, поскольку «свеча - это образ духовного света во тьме невежества, важнейший символ христианских традиций, эмблема Христа, Церкви, Благодати, Веры и Свидетельства. В более частном смысле свеча краткостью своего существования символизирует одинокую трепетную человеческую душу» [Тресиддер, 2001, с. 324]. Олицетворением такой души явилась здесь Соня, через минуту вошедшая со свечой [Т. 5, с. 213]. Раскольников видит её растерянность, невыразимое волнение, испуг и быстро отворачивается в сторону - он, видимо, страдает, оттого что замечает проявления живого чувства, ведь он всё ещё воспринимает себя как разумного человека, понявшего самого себя и думающего «донести на себя» в наказание за то, что не сумел «переступить». Раскольников охватил взглядом комнату, интересно, опять же то, что он увидел, так как увиденное героем отражается в его сознании, а для нас становится предметом познания. В первую очередь взгляд Раскольникова выхватывает стены и двери, обращает на себя внимание, что чётко обозначено: стена слева, стена справа [Т. 5, с. 213]. «В христианской символической системе значительное предпочтение отдаётся правой руке. Левое часто было заклеймено как сторона тёмная, связанная с чёрной магией», - сказано в словаре символов Джека Тресиддера. [Тресиддер, 2001, с. 345]. Кроме того, стена - символ препятствия, отделения реального мира от иномира [Пропп, 1998, с. 324], так же, как окна и двери - символы входа в другой мир в традиционных фольклорных представлениях. Таким образом, в сознании появляются ассоциации, связанные с представлением о комнате Сони как о месте, отделённом от иного мира, причём в данном случае она отделена как от мира «тёмного», так и от «правого», где, как казалось бы, возможно обрести спасение. Однако Раскольников видит, что двери, расположенные в обоих стенах, заперты. Здесь в описании сделано, на наш взгляд, важное замечание: дверь в стене слева «запертая», дверь в стене справа, «всегда запертая наглухо» [Т. 5, с. 213], что может символизировать не только отсутствие возможностей попасть как в тот, так и в другой мир, но абсолютное и вечное («всегда», «наглухо») отделение мира Сони от пустоты, царящей за правой стеной (дальнейшее описание показывает комнату, расположенную за правой стеной: «…Комната промежуточная, давно уже пустая», Соня привыкла считать её «необитаемою» [Т. 5, с. 215]. Не случайно именно в этой комнате притаился Свидригайлов - это его место, место, напоминающее ту пустоту, о которой он говорил, представляя вечность. Расположенность этой комнаты справа от комнаты Сони и её «вечная» отделённость от неё выдаёт представления о мире «правых» как о мире мёртвых, мире, лишённом света, там пусто и темно, а в комнате Сони распространяется свет от свеч - живой, святой свет. Третья стена «снабжена» тремя окнами, выходящими на канаву, само упоминание о канаве вызывает негативные ассоциации, связанные с образом глубокой длинной ложбины, наполненной нечистотами, более того, по мнению некоторых этимологов, слово «канава» этимологически связано со словом «пасть» [Фасмер, 1996, с. 456]. Таким образом, описание окон, выходящих на канаву, актуализирует отрицательные ассоциации, связанные с грязью, опасностью, возможностью гибели, что усиливается в дальнейшем размышлениями Раскольникова о судьбе Сони: «Ей три дороги: броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или … или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце» [Т. 5, с. 215]. Кроме того, Раскольников видит, что в комнате Сони нет прямых углов: «… один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь <…> другой же угол был слишком безобразно тупой» [Т. 5, с. 215]. Прямой угол - символ правильности, разумности, размеренности и верного расчёта, этого нет в жизни Сони в том смысле, в каком мыслит Раскольников о «правильности», «справедливости» истории, жизни, природных законах существования человечества. Так Раскольников, оглядывающий беглым взглядом комнату Сони, «рассказывает» читателю о своих представлениях о жизни: он видит в жизни Сони нечто нездоровое, ненормальное, уродливое, грозящее ей гибелью. Он, которого подсознание привело сюда в поисках спасения, видит теперь в себе её спасителя: «У меня теперь одна ты, пойдём вместе … Я пришёл к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдём! [Т. 5, с. 215]. Надо заметить, что, находя для себя «приметы» неправильности, уродливости Сониного существования, Раскольников всё же именно в ней стремится увидеть близкого себе человека, при этом не соглашаясь с наличием «общей точки» между ним и Свидригайловым, с отвращением отворачиваясь от Лужина, с которыми, казалось бы, исходя из декларируемых им представлений о «природном законе», руководящем жизнью и историей, должен был находить близость. Таким образом, очевидно, что в душе Раскольникова живут чувства, сближающие его с Соней, но он категорически не хочет их в себе раскрыть, прибегая к помощи рассудка, и не может, однако, оставаться в одиночестве. Итак, придя в комнату Сони, Раскольников продолжает мысленно убеждать себя в правильности своей теории и на протяжении разговора с героиней постоянно находит для себя доказательства тому, что Соня «не в своём уме»: «Разве в здравом рассудке так можно рассуждать, как она? Разве так можно сидеть над погибелью, прямо над смрадной ямой, в которую уже её втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждёт? И наверно так. Разве всё это не признаки помешательства?» [Т. 5, с. 215]. Замечание: «Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход ему даже более нравился, чем всякий другой» [Т. 5, с. 216] подчёркивает стремление Раскольникова прийти к истине путём её интеллектуального осмысления. Как провокация в данной ситуации звучат вопросы Раскольникова: «Так ты очень молишься Богу-то?», «А тебе Бог что за это делает?» [Т. 5, с. 215]. Уверенные, больше того - горячечные, ответы Сони, демонстрирующие её святую веру, заставляют Раскольникова всё пристальнее, с «жадным» вниманием всматриваться в её лицо и он вдруг видит возможность «исхода»: «Вот исход! Вот и объяснение исхода!» [Т. 5, с. 215] - он увидел результат веры, её живое воплощение через чувство приобщения, сопереживания. А. Мень писал: «Без этого живого созерцания и живой веры любое представление о Боге остаётся мёртвой схемой» [Мень, 1991, с. 189]. Мы видим, как вновь неожиданно для самого Раскольникова в нём «заговорила» душа, данная Богом, а рассудок отступил перед силой сопереживания. Это чувство пробудило в герое «новое, странное, почти болезненное чувство» [Т. 5, с. 214]. Болезненно ощущается им разрушение его логического построения, которое он вынашивал, почти любя своё мучение, и которому только что находил подтверждения, поэтому он пытается продолжать сопротивление: «Юродивая! юродивая!» - твердил он про себя» [Т. 5, с. 215]. Не случайно только теперь, после пережитой боли и потрясения, Раскольников спрашивает о книге, которую заметил уже давно: «Это откуда? <…> Где тут про Лазаря?» [Т. 5, с. 212]. После чтения легенды о Лазаре (ниже мы подробнее обратимся к этому эпизоду) атмосфера безумия, в которую погружён Раскольников, а по его мнению, и Соня, ещё более сгущается: взгляд Раскольникова стал ещё более суров, «дикая решимость выражалась в нём» [Т. 5, с. 216], «глаза его сверкали» [Т. 5, с. 216], он вдруг осознал, что пришёл к Соне потому, что она нужна ему, но ему видится, что необходимость единения с Соней основана на их духовной общности: «Ты тоже переступила …смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь … свою (это всё равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной … Но ты выдержать не сможешь, если останешься одна, сойдёшь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдём!» [Т. 5, с. 216]. Эти слова Раскольникова выдают не только его страстное желание помочь Соне, но и не менее страстную потребность помочь самому себе, однако он всё ещё не видит и не слышит Бога, как мечтала о том Соня, читая Раскольникову о воскресении Лазаря. Чуда, на которое уповала Соня, не произошло и не могло произойти, потому что не может быть столь скор приход к Богу. Раскольников продолжает утверждать «фарисейскую» идею спасения человечества: «Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймёшь …Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это моё тебе напутствие!» [Т. 5, с. 216]. В этих словах Раскольникова соединяются два, казалось бы, взаимоисключающих начала: христианский и дьявольский: герой говорит о необходимости взять страдание на себя, но обрести при этом власть над «всею дрожащею тварью». Цель - помочь людям - кажется гуманной, но средства её достижения демонстрируют презрение к тем, кому необходимо помочь. Раскольников берёт на себя миссию Бога - он знает, как сделать всех счастливыми, как изгнать из мира страдание, он готов жертвовать собой, но, повторимся, жертва его рассудочная, она «пропитана» презрением к тем, ради кого должна быть принесена. Христианское понимание добра и зла лучше всего представить, прибегнув к трактовке религиозного философа. Н. О. Лосский в работе «Условия абсолютного добра» писал, что дух зла «выступает не прямо, как разрушитель и человеконенавистник, а, наоборот, как гуманист, задающийся целью создать царство всеобщего счастья, конечно, непременно на земле …» [Лосский, 1991, с. 114 - 115]. Очевидно, что тирада Раскольникова несёт в себе именно это начало - начало духа зла. Но Раскольников говорит не просто о «водворении всеобщего счастья на земле», а о «страдании», которое он готов принять. Идея страдания связана с комплексом православно-христианских воззрений, а, прежде всего - с образом Иисуса Христа, поэтому реплика: «…страдание взять на себя!» звучит отголоском оговорки Раскольникова о Новом Иерусалиме, сделанной им в диалоге с Порфирием Петровичем. В том, что эти реплики вообще прозвучали из уст Раскольникова, видится, что в душе его живо божественное чувство и даже преклонение перед самой идеей страдания, однако сознание его не может принять столь очевидное для него противоречие - мысль продолжает сопротивление. Раскольников чувствует прилив новых сил в те моменты, когда от него требуется сосредоточение мысли: если по приходу к Порфирию Петровичу после разговора с Соней он весь дрожит от страха и напряжения, уверяет себя в том, что назвавший его «убивцем» мещанин был только плодом его воспалённого воображения, призраком, то после извиняющегося визита «вчерашнего человека», узнав, что у Порфирия нет никаких доказательств виновности Раскольникова, он чувствует в себе сильнейшую энергию, готов к «борьбе», «он с презрением и стыдом» вспоминает «о своём малодушии» [Т. 5, с. 262]. «Борьба», мысль о которой бодрит Раскольникова, - это борьба интеллектов, рассудков: Порфирия и Раскольникова. В этой «борьбе» Раскольников чувствует себя как будто «на своём месте», потому что есть «интересная работа» для его рассудка. Тогда как в общении с Соней и просто в её присутствии он мучается - чувства подступают к нему. Отчётливо контраст между самоощущениями Раскольникова в моменты, когда необходима работа интеллекта, чёткие логические умозаключения, и, напротив, когда его одолевают не поддающиеся анализу чувства, виден при сопоставлении следующих друг за другом сцен, которые мы условно назовём: «Поминки Мармеладова» и «Разговор с Соней после поминок». Во время поминок Раскольников очень логично доказывает присутствующим невиновность Сони в воровстве, в котором её обвиняет Лужин, и, наоборот, виновность Лужина, мерзостность его расчёта. Придя же к Соне, Раскольников чувствует вдруг растерянность, энергия покидает его - он должен сказать Соне, кто убил Лизавету, которая, по словам Сони, «Бога узрила». Во время разговора с нею Раскольников всё ещё пытается «проверить» правоту своей теории, задавая Соне вопросы о том, какое решение приняла бы она, будь в её руках судьба Лужина, Катерины Ивановны, детей. Раскольников, который уже не раз продемонстрировал нам своё умение мыслить логически, доходить в своих аналитических размышлениях до самых глубин человеческого сознания (он очень точно просчитал расчёт Лужина, тогда как Лебезятников, например, не мог понять его поступка), не может не понимать, что задавать такой вопрос Соне после случившегося во время поминок и после того, как она узнала об отказе Катерине Ивановне и детям в квартире, не честно: Соня потрясена случившимся, и её ответ может быть не адекватен её убеждениям. Однако потребность разума Раскольникова - утвердиться в собственной правоте не считается со средствами, которыми это может быть достигнуто, поэтому, когда Соня отвечает, что «промысла божьего» знать не может [Т. 5, с. 434], Раскольников раздражается, потом его одолевает мрачная тоска и, наконец, он ощущает «едкую ненависть» к Соне [Т. 5, с. 434], как будто одно упоминание о Боге для рассудка Раскольникова является уже поводом «оскалить» зубы. Важно, что приступ ненависти следует сразу за словами Раскольникова о прощении: «Я это прощения просил, Соня …» [Т. 5, с. 216] - разум взбунтовался против прорвавшихся чувств. Но приступ этот оказался как никогда коротким: стоило Раскольникову взглянуть в глаза Соне, увидеть в них любовь, как ненависть исчезла. Во время этого разговора, где Раскольников рассказывает Соне об убийстве, разум, пожалуй, впервые отступает так надолго, чувства в виде очищающих слёз прорываются наружу. Особенно интересно рассмотреть один эпизод этого диалога Раскольникова и Сони:

«- Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.

- Это человек-то вошь!

- Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, странно смотря на неё. - А впрочем, я вру, Соня, - прибавил он, - давно уже вру …» [Т. 5, с. 435].

Первой репликой Раскольников как будто убеждает самого себя в правоте своей теории, о чём говорят эпитеты, которыми наделяет герой старуху, выстраивая их таким образом, что каждый следующий усиливает воздействующее значение предыдущего. Однако Раскольников понимает, что его слова - это только «самоубеждение», он как будто знает это давно (сразу соглашается с возражением Сони) на это же указывает и фраза «давно уже вру». Сейчас, в разговоре с Соней, Раскольников понимает вдруг, что слова Свидригайлова о вечности в виде грязной бани с пауками имеют прямое отношение к нему - это он (Раскольников) похож на паука в своей маленькой каморке. В христианской традиции паук символизирует дьявольское коварство [Тресиддер, 2001, с. 169], именно дьявольщиной можно объяснить то, что происходило с Раскольниковым судя по его рассказу Соне: он говорит о себе как о самолюбивом, завистливом, злом, мерзком, мстительном и склонном к сумасшествию человеке, который как будто сам культивировал свою озлобленность - не хотел видеть и чувствовать ничего, что могло бы быть противопоставлено его представлениям о мире, о людях: «О, как я ненавидел эту конуру! А всё-таки выходить из неё не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, всё лежал. Принесёт Настасья - поем, не принесёт - так и день пройдёт; нарочно со зла не спрашивал…» [Т. 5, с. 435]. Говоря Соне, что «старушонку чёрт убил», «Я себя убил, а не старушонку», Раскольников имеет в виду, что он убил в себе человека, соответствующего его представлениям о том, что есть человек: «Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? <…> Тварь ли я дрожащая или право имею…» [Т. 5, с. 436]. Параллелизм конструкции заставляет невольно сопоставить понятия: «вошь» // «тварь дрожащая» и «человек» // «право». Сопоставление выявляет убеждение Раскольникова, что человек - это тот, кто имеет право заявить свою власть, «наклониться и взять власть». Вот это взлелеянное в паучьем одиночестве, в озлоблении, зависти и самолюбивой гордости существо Раскольников и называет человеком. Этот человек живёт в нём и в момент его разговора с Соней, только сейчас он измучился, устал и перестал верить в себя, не перестав верить в свою теорию. Поэтому он не берёт нательный крест, который протягивает ему Соня: «…он тотчас же отдёрнул протянутую за крестом руку.