Негативность как категория социальной онтологии

Еще в 1992 году М. Рыклин в беседах с Ж. Бодрияром и П. Вирилио замечает: «Конечно, речь идет лишь о том, чтобы сделать что-то внешним, превратить это что-то в абсолютно Другого. А Хусейн, он протянул руку, руку дружбы, ибо он фактически заявил: “Смотрите, я и есть то Зло, которого вам так не хватает”. Садам был во многом мелодраматической фигурой, временно занявшей место Другого. Жить в мире, полностью имманентном самому себе, невыносимо ни для кого». (М. Рыклин, «Деконструкция и деструкция. Беседы с философами», Логос, М., 2002 г., С. 67, 135).

П. Вирилио делает следующее уточнение: «… ось север/юг является доминирующей, …война в Заливе явилась первой войной между Севером и Югом (даже если оружие, которым располагал Ирак, было поставлено западными и восточными странами». (М. Рыклин, «Деконструкция и деструкция. Беседы с философами», Логос, М., 2002 г., С. 135).

Напротив, Наум Хомский - признанный защитник демократии работает в основном с фактической стороной дела, но в целом его позиция вполне «»гегельянская» - для интегрированной политической системы, (созданной США) не существует внешнего зла: всех своих врагов оно создавало собственными руками. «ЦРУ играло свою роль, по сути - главную, в 1980-х гг., когда сотрудничало с пакистанскими и прочими разведывательными службами в деле рекрутирования, обучения и вооружения самых радикальных исламских фундаменталистов, каких только можно было найти…». (Наум Хомский. 9-11., М., 2001, Логос. С. 15). «Возможно Бен Ладен непосредственно причастен к этим акциям, возможно, нет, однако та сеть, ключевой фигурой которой он являлся, наверное, была задействована, - сеть, т.е. формирования, созданные Соединенными Штатами и их союзниками для своих собственных целей и поддерживаемые ими, покуда их деятельность служила этим целям. Объявить того или другого врагом, создать из него символ самого страшного зла гораздо проще, чем попытаться понять те реалии, которые сделали его злодеяния возможными. И конечно же, соблазн не замечать собственной роли - которую в этом случае несложно прояснить и которая известна каждому, интересующемуся событиями в регионе и его недавней историей - здесь очень велик». (Наум Хомский. 9-11., М., 2001, Логос. С. 41).

В конечном итоге, можно сказать следующее: намечается заметная поляризация мнений между сторонниками оппозиционного дуализма (конфликт цивилизаций, столкновение религий, третья мировая война между исламским и христианским миром) и сторонниками единства современного мира, по крайней мере, общность смысла происходящий событий. Наиболее красноречивым в этом смысле представляется тот резонанс, который имел место в связи с трагическим событием 11 сентября 2002 г. в США. «То, что господствующей системой определяется как террор и с необходимостью овнешняется в образе врага, представляет собой ее же собственную сущность (особенно резко на этом настаивают Бодрияр, Вирилио, Жижек, Бак-Морс и Гройс). Отказываясь опознать ее в качестве таковой, доминирующая система не в состоянии поставить правильный диагноз и разработать более нюансированную программу ответных мер. Лозунг “Война против террора” содержит в себе скрытую тавтологию, которая расшифровывается так “Террор против террора”, - и именно этот порочный круг делает адекватное понимание случившегося понимание невозможным». (М. Рыклин, «Деконструкция и деструкция. Беседы с философами», Логос, М., 2002 г., С. 257-258).

В заключение заметим, что в России желание проецировать агрессию вовне очевидным образом доминирует, что проявляется как в старой мифологеме «враждебного Запада», так и в относительно недавних усилиях объявить местный террор международным.

В числе этих содержаний самая тревожная и болезненная тема - международный терроризм, который, как правило, репрезентируется в риторике детрансцендентации современного мира. Исторически известное существование внешних границ, - государственных территориальных, национальных, - переосмыслено: очевидно, что они функционально разгружены. Большинство войн, известных в прошлом - это войны за передел, расширение или сдвигание границ. Важность вопроса о границах государств и территорий продиктовывалась тем, что границы представляли собой известного рода препятствие или содержание процесса сообщения стран между собой и, как следствие, их развития. Оба этих свойства теряют свою актуальность в современном мире: информационное пространство обеспечивает детерриторизованную коммуникацию, а благосостояние, устойчивость и возможности стран напрямую зависят от уровня развития высокотехнологичных сфер и стратегий управления, а не обширности занимаемой территории (хрестоматийный для этого тезиса пример: Япония и страны Третьего мира). Кроме того, центральный принцип автопредикации субъектов прошлого: границы topos'а суть границы ego, теряет свое значение в современном мире - любой атрибут происхождения человека является акцидентальным.Если продолжить сделанное сравнение, то субстанцией, в этом случае, должна выступать гражданственность субъекта. На вопрос же о субстанциональной необходимости тех обременений, которые накладывает модус бытия «гражданином», можно ответить, воспользовавшись формулой Спинозы: «Мир необходим, но сама эта необходимость не необходима (случайна)». Т.е., приняв на себя обязательства быть гражданином того или иного государства, субъект принимает на себя обязательства по исполнению неотменимых (неоспоримых) правил и норм. Однако сам выбор быть гражданином того или иного государства лежит в плоскости свободы самоопределения. В этом и состоит отличие парии, не выбирающей своей кастовой принадлежности и гражданина европейского государства, имеющего возможность смены гражданства или приобретения нового. Войны, известные в прошлом - это локальные конфликты, центрируемые в условиях гетерономного пространства, где столкновение внешних друг другу сил направляется идеей захвата, присвоения или уничтожения «чужого». Но в условиях десемантизации границ, выражения протестности, враждебности или несогласия наталкивается на трудность точеной индикации врага. Негативное распыляется, поскольку уже не ограничивается. Это означает, что экспрессия войны порождает новый вид насилия - в произвольно избранной точке, по случайно намеченной мишени, поскольку современный мир однороден и детерриторизован. Этот новый вид войны, лишенной пространственно-временной определенности, не привязанной ни к линии фронта, ни ко времени начала и конца, слабо индивидуализируемой (это анонимная или стихийная сила), децентрализованной (это распыленная сеть) и есть современный терроризм. Но если согласиться с тем, с чего мы начинали, что Другой действительно потерян в гомогенизированном мире уравненных в праве полагать себя другими, то терроризм будет осмыслен как аутоагрессия - бунт системы против самой себя. Основная трудность в связи со сказанным состоит в том, что именно социально тотализованная система не должна признаваться себе в том, что она тотализована, т.е. что Другого больше нет, ибо это было бы равносильно ее распаду, саморазрушению.

Кроме того, если негативное, будучи фундаментальной категорией социального порядка, отвечало за структуризацию основных регистров этого порядка, определяя границы дозволенного и недозволенного, легитимного и нелегитимного, законного и незаконного, то поглощение негативного (обращение его в позитивное) ставит под вопрос существование самого социального порядка, по крайней мере, в том виде, в каком он был известен. Но мы уже говорили, что нейтрализация негативного внутри означает его поиски вовне.

В психоаналитической традиции этот, как кажется, политический жест выявления внешнего врага определяется как трансфер (проективный перенос) на Другого травматичных и, потому, репрессированных черт в себе. Черты, которые должны остаться скрытыми, в которых не признаются, и наличие которых категорически отрицают - трансферируется вовне (Бодрияр, Жижек). Только в другом, дистанцированном и удаленном, они могут быть объективно признаны как реально существующие, и в отношении них возможна некоторая реакция. В этом смысле можно говорить о потребности экспортировать негативное, - поскольку некий субъект (будь-то государство, нация или культура) идентифицируется с позитивными артефактами, то негативное экстернализуется. Как мы выяснили, во второй половине 20-го столетия это делается не из соображений энергетического баланса (анти-частица, осциллирующая в континууме позитивных частиц, запускает весь механизм в движение), но из соображений процедур самоидентификации (я есть тот, кто не является Другим).

Эта разделительная черта с недавнего времени геополитически нагружена: она проходит по линии раздела западно-европейских стран и стран Третьего Мира. Эти страны бесконечно бедны в экономическом плане и слабо развиты в социальном и политическом смыслах. Во многих из них нарушаются права человека, во многих они не соблюдаются, а в некоторых о них просто не знают. Помимо этого ряд стран Третьего Мира - является опасным очагом кровопролитных конфликтов и неконтролируемой агрессии и самодеструкции. Этот дискурс хорошо знаком всем социологам и политологам современности, с которым одни соглашаются, а другие оспаривают. Для нас здесь важно следующее. Если задаться вопросом: кто является субъектом этого дискурса, кто выступает метанарратором повествования об угнетенности и неразвитости стран Третьего Мира, то ответ очевиден: это внешний голос (поистине Vox Dei), принадлежащий западно-европейскому интеллектуализму. Одним словом, социально-экономический и политический климат этих стран, а также состояние их культуры и нравов выступают для Запада как его Иное, то другое, куда негативное успешно экспортируется. Опять-таки, мы вынуждены обосновать оправданность применения этого языка описания к социальным и политическим реалиям. Это можно сделать, если обратиться к тому контексту, который доминировал в период так называемой «холодной войны». Тогда «инобытие» слаборазвитх стран было артикулировано как неизбежный факт неравенства и ассиметрии в развитии государств. Проблема заключалась в том, что это неизбежное неравенство обслуживало «империалистический Запад» (например, утилизация ядерных отходов, размещение вредных производств на территории «бедных» стран, эксплуатация природных и сырьевых ресурсов технологически неразвитых стран и т.д.). Одним словом, экспорт негативного понимался вполне фактурно.

Однако, с окончанием «холодной войны» эти несправедливости в значительной мере были устранены. Притом, что основная часть возможных злоупотреблений «сильнейшего» над «слабейшим» была нейтрализована в рамках международного права, чрезвычайно важной и незаменимой стала роль мировой общественности и публичной сферы этики и политики. Кроме того, о слабо развитых странах принято говорить исключительно в духе временных трудностей, несомненно, грядущего улучшения и налаживания жизни, которые, не в последнюю очередь, должны наступить благодаря оказанию гуманитарной помощи, поддержке, а главное, передаче свода наиболее эффективных правил организации счастливой жизни. При этом, внедрение этих правил не может быть некритическим, но, исключительно, с учетом самобытности и культурных особенностей стран и народов.

Что же в таком случае негативного может экспортировать этот мир вовне, если руководствуется он исключительно позитивными намерениями. На этот вопрос можно отвечать двумя способами. Оба из них в той или иной форме мы уже освещали выше, здесь же лишь еще раз покажем их связь с «социальной историей Абсолюта».

Итак, первый ответ сводится к тому, что негативное экспортируется в момент признания некоторых стран и государств недостаточно правовыми, демократическими, экономическими развитыми и т.д. Сказанное не следует понимать в упрощенном смысле, что эта оценка для этих стран оскорбительна или обидна. Суть лишь в том, что она является следствием первоначальной генерализации, универсализации культур по единому основанию. Ведь только при таких предпосылках может быть вынесено суждение о соответствии или несоответствии. Второй ответ, инспирируемый психоаналитическими стратегиями в социологии и политике, исходит из того, что культура Запада (в первую очередь это касается Америки), делая ставку на исключительную позитивность (в этом смысле слова известной песенки, вынесенной нами в эпиграф этой главы, являюся визитной карточкой Америки и ее же категорическим императивом) вынуждена отказывать себе в правде о негативном: открытии того, что многое из того, что она находит только вовне, присутствует в ней самой: очаговый расизм, локальный терроризм, немотивированные вспышки групповой агрессии, перверсии и основательная репрессия фундаментального человеческого права - не быть лучшим (пресловутое “You have to be best!”). Этой точки зрения, как нами уже упоминалось, придерживается определенная часть социальных философов континентального крыла.

Со своей же стороны, мы можем сказать следующее. По всей видимости, единственным способом сделать проблему Другого (негативного) менее болезненной - это признать негатив (Другое) тем, что у Лакана названо плавающим означающим, т.е. не фиксировать, не производить «идеологической пристежки», но признавать свободную игру ситуативных предпочтений. Другой не всегда Другой, но Другой как hic et nunc.

Однако трудно удержаться от соблазна спросить: в каком отношении находятся эти интерпретативные техники и само Реальное? Все вышеизложенное нами весьма напоминает некие вторичные теоретизации по поводу непредсказуемого и непрогнозируемого События. Весьма показательны, в этом смысле, техники психоанализа, предлагающие определенный метаязык, который ретроактивно описывает нечто, чтобы создать видимость понимания. В ответе на заданный нами же вопрос, мы имеем полное право сослаться на «границы применения» нашего исследовательского интереса: мы лишь намеревались продемонстрировать роль негативного в описательных стратегиях, направленных на анализ современной ситуации в мире.

Заключение или почему лучше писать ни о чем, чем ни о чем не писать В рамках заключения мы заимствуем структуру ницщеанской формулы, развернутой в эпиграфе.

(Ф. Ницше Генеалогия морали, Ит.-Сов. Издательство «Сирин», 1990 г., с.147)

Все сказанное выше, конечно, может быть истолковано как разновидность интеллектуального самоотвода, как если бы мы взяли слово, чтобы объявить всем, что то, что мы могли бы сказать, по известным причинам сказано быть не может. И затем живописали бы эти причины или вовсе бы сослались на пример с ненаписанной второй частью витгенштейновского трактатаЛ. Витгенштейн Логико-философский трактат. Такой исход, однако, избегал бы принятого нами призыва Ницше - с такой же силой волить ничто, с какой нас могут склонять ничто не волитьФ. Ницше Генеалогия морали, Ит.-Сов. Издательство «Сирин», 1990 г..

Поэтому попытаемся резюмировать некий позитивный итог предпринятого нами исследования категории негативного и выяснить, что следует из него, в первую очередь для социальности субъекта? Для начала, только то, что с конца 19-го вплоть до конца 20-го столетия субъект мыслится как существо историческое, и практическое. Соответственно, мир понимается как созданный трудом человека, и потому человек познает вещи постольку, поскольку узнает в них плоды человеческого трудаЭта тема бурно развивается феноменологией Мерло-Понти, а также философией истории.. Единичное Я, эмпирическое сознание, субъект проявляются через форму радикальной негативности, поставленной перед чистой позитивностью наличного Бытия и, в этом смысле, субъект помещается вне мира. Однако, он в той мере входит в мир, в какой овладевает смыслами предъявленной ему истории. Поскольку он становится историческим существом, он научается понимать Бытие и существовать в нем. Равно, Бытие не есть полное в своей наличности самовоспроизводящееся повторение, - с таким Бытием у субъекта не было бы никаких связей. Это есть историческое Бытие других людей, куда субъект может войти.

Однако, там где до?лжно войти в Бытие, возникает вопрос, который на несколько десятилетий вперед предопределяет направление философского интереса: если Иное должно быть интегрировано в Бытие, войдет ли оно туда как есть, расширив Бытие и изменив его, или будет сведено к основам Бытия, потеряв свое особенное и лишившись инаковости? Субъект познания в классической философии решительно отторгал Иное - не отвечающее критериям разумного было неразумием или безумием. Милосердие, проявленное к иному разума, могло считаться мистикой или религией, но не философией. Диалектика Гегеля впервые, после долгого метафизического забвения поднимая этот вопрос, ставит себя в сложное положение - Иное должно быть ассимилировано субъектом, но и субъект должен быть сохранен в том смысле, в каком должна быть сохранена целостность его рацио. Здесь впервые со всей отчетливостью звучат весьма иезуитские мотивы такого подхода. Некогда еретик мог войти в царство божье, лишь отрекшись от своих заблуждений или, умерев (быть отринутым означало смерть). Кажется, что гегелевский Абсолют напоминает такое царство божье, куда не войдет ничто иное, не став тождественным. Эта, в известном смысле отвлеченная тема, ставится во второй половине ХХ-го столетия как проблема социальная.

В этой связи поколение 30-60-х годов минувшего столетия можно по праву причислить к разряду добросовестных учеников Канта и Гегеля, переросших своих учителей: первого в отношении предостережений разуму не преступать собственных границ и мыслить лишь по эту сторону, второго же - по поводу призыва не останавливаться ни перед какими границами, поскольку всегда уже имеет место ситуация совершившегося перехода. По-видимому, самое остроумное, что можно предпринять в подобной ситуации конфликта предельных интерпретаций - это обратить всю силу прозорливого ума на саму демаркационную линию: если столько споров разгорелось вокруг установленного предела, он и должен привлечь самое пристальное внимание, заставляя усомниться в его неангажированности.

В начале ХХ столетия интеллектуальная задача века видится как программа ликвидации всяких границ, что в социальном аспекте означало упразднение устаревших запретов и табу. Критический дискурс вдохновлялся именно этой интенцией - надлежит устремить освободительные силы к тем областям, которые вытеснены и репрессированы и, произведя слом границ, продуцирующих оппозиционность нормального и ущербного, расширить ареал естественности, увеличив, таким образом, объем доступного. Тогда имеет смысл реабилитировать Иное на правах Тождественного или, напротив, расширить права и обязанности Тождественного так, чтобы там нашлось место и Иному. То, что маркировалось трансцендентным, поскольку мыслилось запредельным, виделось и называлось сокрытым и потаенным, надлежало сделать доступным для видения, мысли и речи, а также вывести в поле легитимных коммуникаций. Область негативного оказалась весьма достойным претендентом на подобную амнистию во имя обновленного разума. Именно к этой теме и обращается пристрастное внимание социальной и политической мысли. Остается определить, в какой сфере онтологии может корениться это негативное.

Из этого вопроса рождается в общем виде программа антропологизации и социализации негативного и, в частности, проект осмысления человеческого действия как некой внутримировой стихии, способной порождать новые события изнутри, путем одной силы отрицания наличного данного. Действие, направленное на изменение мира, притом, что любое действие имеет эту направленность, приобретает совершенно особый онтологический статус: не покидая границ мироздания, оно каждое мгновение пересматривает их, поскольку оно и само себя сменяет. Действие нарождается из чистого небытия, и потому помечено двойным отрицанием: оно, во-первых, отрицает то, что есть, чтобы утвердить то, чего нет и оно, во-вторых, отрицает свободу, как некое извечное ничто, в котором уравниваются все причинно-следственные побуждения. Действие отрицает также и эту свободу, свободу длить бездействие или пребывать в условиях отсутствия необходимости совершить действие. Принципиальный онтологический разрыв, предшествующий каждому человеческому поступку удостоверяет его (поступка) негативное происхождение.

Этот мотив известен: необходимо вывести субъекта из цепи причинно-следственных связей или объяснить как возможно, что он уже выведен. Это достигается двумя способами: интериоризацией трансцендентного (негативного) или тотализацией имманентного. Иными словами: или 1. посредством созидательной силы отрицания (Гегель), являющегося исключительной привилегией человека (Кожев) и потому «обреченного на свободу» (Сартр), или 2. посредством радикальности утверждения - такого действия, которое соотносится лишь с самим собой, ничему не сопричастное и никем не направляемое (Ницше). По сути такая активная сила утверждения должна была бы черпать из единственного источника, - воли, - являющегося собственным causa и telosом. Собственно, об этом все книги Ницше или, по крайней мере, их этическая часть. Здесь можно обнаружить обширную область разверток, что увело бы нас далеко за рамки исследования. Следовало бы лишь акцентировать несколько аспектов. Можно увидеть, что в том, как вводится у Ницше власть, могут быть узнаны те стратегии проблематизации всего поля социально-общественных отношений, которые востребуются в ХХ-ом веке. Речь идет об эффекте тотализации воли и дальнейшем ее истолковании как отношении сил. Под тотализацией мы понимаем эффект всеохватности и предельности или иначе - нет ничего помимо воли, воля же есть всегда. Именно этой мысли Ницше адресовал свой паралогизм, под грифом которого мы и хотели бы сформулировать наше заключение: аскетизм - это не угасание и смерть воли, не ее превращение в ничто, но горячее и безудержное воление НичтоНицше Генеалогия морали, Ит.-Сов. Издательство «Сирин», 1990 г..

Этот образ тотализации (или равно имманентизации) очень характерен для мысли ХХ-го века. Перефразировав Сартра, который писал в связи с феноменологией сознания: не бывает успокоенного или тревожного сознания, но сознание спокойствия или сознание тревогиЖ.П. Сартр Бытие и Ничто. Опыт феноменологической онтологии. М., Республика, 2000, мы могли бы сказать - не существует непримиримой или напротив, сломленной воли, но лишь воля к поражению. Здесь акцентируется аспект свободы. Растворение субъекта в собственных предпосылках аннигилируется аспектом метафизического волюнтаризма, а субъектность волевых начал приходит на смену психологизму объектной мотивации. Под субъектностью воли мы подразумеваем ситуацию сопринадлежности целей и предпосылок единому источнику. Объектность мотивации, напротив, указывает на наличие всегда внешних для нее стимулов и целей, - в финальные моменты рефлексивного постижения мотивация, в отличие от воли, не имеет права сослаться на самую себя. Если каузальный механизм воли замкнут на себя, то мотивация предполагает открытую причинно-следственную связь. Другой аспект касается того, что некоторые из характеристик воли могут склонить нас видеть в ней некое субстанциональное образование. Среди этих качеств - тотальность, замкнутость и всеохватность. Это серьезно бы исказило мысль Ницше, поскольку понятие субстанции как causa sui входило в число тех важнейших опор западной метафизики, которые следовало разрушить. Поэтому Ницше настаивает на ином понимании воли - как отношении сил. Этот процесс самозамкнут и каждая его часть отсылает ко всем остальным. Здесь уже легко может быть угадано современное социально-экономическое или общественно-политическое измерение, которое объемлет все события, поскольку распоряжается всеми интерпретациями. Области и участки ее невозможно обойти, поскольку все они уже учтены и поименованы, исключая возможность нейтрального действия.

В начале ХХ столетия человеческая идентичность открепляется от измерения всевозможных трансцендентностей и замыкается в себе. Эта детрансцендентализация в сфере социального имеет последствием рассредоточение нормативных границ. В частности, табуирование, используемое в прошлом расстабуируется - нет запрещенных деяний, есть деяния, которые предполагают разный вид ответственности. Преступление, образованное от глагола “преступать”, преступать за черту, - имеет в современной юридической кодификации эквивалент “правонарушение”, обозначающее не выход за пределы установленного порядком, а зачисление в ячейку, предусмотренную самим порядком. Изгнания и отлучения, применяемые к преступникам прошлого, символизировали некий вид отторжения общиной инородного себе элемента, активность применяемого возмездия к которому могла быть минимальна, поскольку преступник и сам отпадает от человеческого начала, теряя жизнеспособность и основания укоренения в общественном и метафизическом бытии. Налагаемое изгнание означало потерю топоса в человеческом пространстве, в котором просто не находилось места для субъекта запрещенного действия. Само преступание канонов добродетели или праведности виделось совершенным уже вне круга добропорядочности, поскольку попытка поместить его вовнутрь разомкнуло бы этот круг. Отсюда все имена от “падших”, “отверженных” и “отступников” означает одно - принципиальную несовместимость, отсутствие логики перехода между допустимым и поощряемым, и недопустимым и порицаемым.

Однако, принципиально иной порядок дискурса предлагает постгегегелевское столетие. Область социальных значений уподобляется пространству языка - она не имеет смысловых промежутков и разрывов, которые не были бы кодифицированы и поименованы изнутри. Всякое действие, совершенное в пределах социальной среды, пределы которой отвечают признакам вненаходимости, поскольку семантическое расширение может быть только продолжено, но не завершено, всякое действие отвечает условию презентации некоего социально декодируемого смысла. Будь то бездействие или уклонение от действия - и то, и другое занимает область смысла действия, и потому имеет форму действенной силы.

Итак, все особенности постгегелевской эпохи могут быть сконденсированы в единый программный тезис, под знаком которого проходит ХХ-ое столетие, еще не расторгнувшее своих связей с современностью наших дней, - это тезис о детрансцендировании мира. Из этого положения могут быть с легкостью выведены все те следствия, которые мы и пытались рассмотреть в настоящем исследовании.

В частности, из упразднения трансцендентной модели многое выносит экзистенциализм. После Фейербаха у Сартра встречается тот же энтузиазм в возвещении рождения нового человека - того, который должен занять место Бога. Собственно социальность начинается там, где каждый ответственен не перед Богом, но Другим. Человек, поставленный не перед лицом Бога, но перед лицом Другого, дающего ему смысл и цель, признает в этом Другом себе подобного и только так обретает чувство идентичности. Как известно, экзистенциализм в начале минувшего столетия, рассуждал так: мы уже что-то есть, но мы еще должны чем-то стать…Последовавшая за этим интенсивная критика идеологий конца века, проявляет явное недоверие к проекту незавершенного человека. Трансцендирующее формирование образа и цели понимается как идеология или то измерение, где может укрыться идеология. Ниспровержение трансцендентного диктует иную логику: в действительности никакого приписывания субъекту долженствующих прескрипций не существует, потому, что нет такого времени t, когда субъект был бы выведен за пределы социального бытия. В этом смысле то, что он есть и то, чем он может стать, есть «узоры одного ковра». Образ естественной сформированности субъекта - это некая двусторонняя модель, вещь с двойным дном, где вверху обозначена автономия в отношении социального влияния, а внизу вмонтирована социальная константа.

Власть все реже мыслится централизованной, но скорее предстает как собрание не упорядоченных, спонтанно возникших и основанных на самых различных принципах техник обеспечения относительных порядка, спокойствия и послушности. Все чаще вспоминают, что уже в XIX-ом столетии буржуазии удается выработать «глобальные стратегии», такие как парламентаризм, пресса, информация и пр., вполне автономных, чтобы к ним не требовалось примысливать не только некий управляющий центр, но и субъекта. Это устранение образа субстантивированной власти роднит пространство властных отношений с областью тематизации языка как процесса взаимоотношения дифференцированных величин. Десубстантивация товарной формы (Маркс), десубъективация социальных ролей (Маркс, Лакан) децентрация власти (Фуко), успешно коррелируют с заявленной Соссюром моделью свободной игры отношений, которые одни в состоянии порождать любые эффекты - если центра, то подвижного, если субстанции, то временной и т.д. Образ, подаренный лингвистикой, неожиданно увидевшей разгадку всех загадок так близко, что только поэтому тысячелетняя история ее не замечала - в языке, послужил неким научным применением апофатической интуиции, столетиями служившей способом мыслить трансцендентное. Постольку, поскольку опыт постсоссюровских рефлексий приводит к пониманию автореферентности языка, т.е. тотализации пространства означающих, то речь идет уже о том, что письмо, освободившись от темы выражения, отсылает к себе самому, т.е., по сути, не противостоит миру, удваивая его. Принимая эти констатации, имеющие очевидный налет выведенной немногим ранее Ницше самодостаточности воли можно указать на то, что и подобным образом понимаемая власть освобождается от необходимости чему-то противостоять, кроме, разумеется,… самой себя. Развертывание этого сюжета обычно связывают с авторитетом главного «микрофизика» власти М. ФукоМ. Фуко Воля к знанию. - В кн.: М. Фуко. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. М. Магистериум Касталь, 1996 г. .

Можно сказать, что не менее тривиальная антитеза Субъект/Общество получает новое толкование. Где есть только классический субъект - носитель cogito, - нет общества, по крайней мере, в том смысле, в котором общество это не простое количественное скопление носителей cogito, но гетерономный сложный и многофункциональный организм. Речь идет, во-первых, об объявлении субъектности эпифеноменом отношений объективных сил (Фейрбах, Маркс, Ницше, Фрейд), и во-вторых, об изначальности Другого, как условия возможности появления Я (Маркс, Лакан).

Итак, ницшевский лозунг: «Бог умер» обозначает не что иное, как смерть трансцендентного, а расширение имманентного успешно коррелирует с волей к власти, извлекающей все из самой себя. Регулятив, норматив, финальная цель не внеположены, но вызревают изнутри. Ответ на вопрос, как это возможно, дает проект рождения сверхчеловека, который единолично, самовластно устанавливает ценности. Человек есть единственное основание всех ценностей - окончательная цель и сама истина. Это так поскольку само сущее бесценно и бесцельно. Тогда все ценности - суть категории, имеющие техническую важность и обслуживающий характер для ни с чем не считающейся воли к власти - самовозрастающей жизни. Сама жизнь (воля) утверждает свое абсолютное происхождение. «Гиперболическая наивность» (Ницше) думает, что есть что-то вне мира, сверх мира, но ведь сам мир в логике Ницше абсолютенМ. Хайдеггер «Европейский нигилизм». Но, вот что здесь важно. Напрашивается мысль, что человек, как бы, не замечает, что это он сам устанавливает ценности. В чем-то это «неузнавание» предстает в качестве аналога решения проблемы тождества бытия и мышления в трансценденталистской технике. Субъект конструирует бессознательно, а реконструирует сознательно. Так и здесь -субъект ценностей основополагает ценности как Норматив, бессознательно, а распознает как Благо, сознательно. Имеем тождество ценности как норматива и ценности как блага. Debo ergo portesДолжен значит можешь (лат.), формула Канта заменяется на Debo ergo volensДолжен значит хочешь (лат.). Кажется именно эту максиму современная социология пытается сделать императивом этической и моральной жизни обществ (трансцендентально-прагматический подход К.- О. Апеля или «моральное сознание» Хабермаса).

Однако, до сих пор мы касались только одной стороны механизма расширения имманентного - его (имманентного) тотализации. В то же время, мы заявляли и об оборотной стороне этого процесса - интериоризации негативного. В контексте теоретизаций, направленных на описание общества как замкнутого организма, а также власти, как сетки пронизывающих ее изнутри отношений, под интериоризованным негативным полагается сокрытым сам критический дискурс, делающий возможным раскрытие тайных основ детрансцендированного социального универсума. В наибольшей степени этот интроецированный взгляд актуален при артикуляции проблемы властных отношений. В каком-то (или даже любом) месте тотальной власти локализуется подвижный сегмент, ответственный за критику собственных оснований или вскрытие подлинных мотивов, скрытых целей и конфиденциальных намерений самой власти. Подобные констатации важно не подвергнуть ошибочному прочтению. Тезис о вписанности отторжения власти в само поле властных отношений может привести к повторному возвышению трансцендентного. Кинематографируя этот образ, представим это так, как если бы зловещая фигура Власти, изгнанная из нашего фронтального поля зрения, неожиданно оказалась позади нас, продолжая свое манипулирование нами другими, еще более изощренными способами, или, продолжая сравнение, - низвергнутая с высот транспозитивного возвышения, очутилась бы в подвалах нашего сознания, обусловливая и определяя нашу активность. Обе из этих картин не отвечают функционалистической теории, поскольку сохраняют за властью модальность бытия как вещи, в то время как ее (теории) целью является указание на способ бытия власти как отношения. Это последнее понимание власти лучше иных версий объясняет загадку разложения духа свободы, изначально пронизывающей все революционные проекты, однако гибнущей, как только программы революционных изменений оказываются поставленными в условия реализации своих лозунгов не оппозиционными методами борьбы («Все, что исходит от действующей власти, лживо»), но легитимными способами отправления власти. Ирония заключается в том, что с этого момента все, что отвергалось революционными борцами как преступное, лживое или репрессивное используется ими с целью утверждения собственных идеалов. Подтверждением сказанному служат многочисленные примеры из истории государственных переворотов, революций и прочих смен государственного правления. Революции превращаются в режимыЗаметим, что отличием по сравнению с организованным восстанием может служить стихийный бунт, не имеющий иной цели и значения как спонтанное отрицание довлеющей реальности. Интуитивно это понимал экзистенциализм в том виде, в котором об этом высказывался Сартр - беспроигрышным вариантом революции является перманентное отрицание, свержение любых статуарностей в безостановочном движении негации..

Этот последний жест разочарования ложится в основание самых критически настроенных теорий второй половины ХХ-го века, имеющих основательное подкрепление в области социальной реальности тех лет. В первую очередь, речь идет о необходимости осмыслить опыт второй мировой войны, давшей повод к многочисленным разговорам о крахе гуманистического проекта, крахе, причины которого все чаще рекомендуют искать в одержавшем наибольшее число интеллектуальных побед гегельянстве. Вина репрессивного духа, потенцированного в самых существенных основоположениях диалектического разума обсуждается представителями Франкфуртской школы, а именно Т. Адорно, М. Хоркхаймером и Г. Маркузе. Однако тема угасания и девальвации критических интенций общества сохраняет свою актуальность по настоящее время. В вышедшем в 1981 году двухтомнике нашего современника П. Слоттердайка выводимый феномен цинизма отвечает всем критериям дефляции негативного ресурса в условиях диверсифицированного имманентного. Цинический модус рациональности позволяет пролить свет на проблему стагнации критического ресурса и объяснить, почему на смену ключевой парадигмы «бездействие проистекает из незнания» приходит формула нигилизма «даже всезнание не ведет к действию». Дух Антипросвещения может быть резюмирован в этой цинической ремарке о том, что вера в тождество знания и действия или, по меньшей мере, в их глубокую нерасторжимую связь - есть вера иллюзорная, реальность же такова, что знание и действие могут так никогда и не встретиться.

В самом общем виде эти и другие стратегии осознания прошлого и настоящего, проходившие под знаком глубокого разочарования, можно списать на счет обширного кризиса теории Просвещения, кризиса, вылившегося в конечном итоге в очаговые манифестации движения Антипросвещения, движения, имеющего достаточно размытые культорологические контуры. Однако, в той мере, в которой этими настроениями заправляет некий скрытый философский подтекст, имеющий свою логическую пружину, мы сочли возможным исследовать его здесь.

Итак, вся история негативного, притом, что история всегда есть история негативного, может быть представлена следующими периодами. Первоначальный период онтологизации ничто представлен серией репрезентирующих его парадоксов. В этой рубрике вопрос имеет вид апорийной трудности: принадлежит ли ничто бытию, т.е. бытийствует ли ничто? Если учесть, что негативное в онтологическом плане передает природу времени, движения и онтологического статуса природы изменений, то этот вопрос обретает еще и недостающую ему на первый взгляд принципиальную важность. На этом уровне проблематизации вопроса может быть предложено две стратегии решения: аналитическаяОтметим дополнительно ввиду некоторой неочевидности, что трансценденталисткое решение мы относим к аналитическому подходу хотя бы потому, что трансцендентальный принцип априоризма отказывает времени в объективном существовании. и диалектическая. Первая предлагает исключить негативное из плана существующего, вторая же, напротив, включить негативное в структуры бытия. На этом уровне мы имеем дело со следующей оппозицией: либо дуалистическая картина мира, удвоенная имманентным и трансцендентным измерениями, либо монистическая, исходящая из их тождества. В качестве имен, символизирующих эту пару, мы выводили фигуру Канта для первого случая и фигуру Гегеля для второго.

Второй период коренным образом изменяет диспозиции этой проблематики. Негативное выводится из под власти онтологии и с ним происходит та метаморфоза, которая лучше всего передается термином антропологизация. В той мере, в которой негативное связывается с человеком, или правильнее с человеческим в человеке, негативному приписывается качественно иной онтологический статус. Теперь об этом говорят так: человек ничтожит в бытии не так как бытие существует. Этим переводом из плана онтологии в план социологии надеялись устранить надежно поселившиеся в философии парадоксы, равно, как предложить некоторую альтернативу автодетрансцендированиюРечь идет о свойстве саморазмыкания кантовского ноуменального, качества, которое лучше всего передано второй частью ставшего хрестоматийным выражения Якоби: «… с вещью-в-себе в кантовской философии невозможно оставаться». кантовской системы и явно романтическому натурфилософскомуУ Гегеля, как известно, природа диалектична. Неокантианство относилось к этому положению как к фундаментальному заблуждению диалектики и считало его не более как неспособностью Гегеля отказаться от включения романтической философии природы, не принимавшей механистической картины природы в духе Ньютона. налету системы Гегеля. Этим путем идут Кожев и Сартр, пытаясь поместить негативное внутрь бытия, но автономизировав при этом способ его существования. В действительности, предпринимаемые ими усилия есть попытки построить дуалистическую онтологию и на этом пути обращение к человеку неизбежно, ибо только человек вписан в мир ровно настолько, насколько он из него выпадает. Дальнейшая задача сводится к выявлению собственно человеческого в человеке, именно того, что делает человека человеком. В обеих исследовательских программах речь идет об активности, но для Кожева эта активность воплощается в действии, а для Сартра в свободе.

Впрочем, задача устранения парадоксов и создания новой редакции дуализма через интериоризацию трансцендентного вскоре откладывается на неопределенный срок, но, прочно закрепившийся за негативным, статус социальной категории позволяет ему входить во все социально-политические контексты, организуя порядок их практического применения.

В первую очередь негативное революционизируется. Оно приобретает силу критического противостояния миру статуарных и реактивных смысловСартр видел в этой революционности простую способность говорить «нет» всему существующему. Поэтому часто его революционные лозунги выглядели как апофатические манифесты - следовало просто отрицать все то, что кем-то утверждалось.. Далее носителем негативности прямо объявляется рабочий классВ настоящем исследовании подобная интерпретация рассмотрена нами на примере Д. Лукача., причем дополнительно отягощенный соответствующими диалектическими коннотациями, в числе которых - неизбежная победа пролетариата, поскольку если история, как мы уже говорили, есть история негативного, то вся история есть история пролетариата, т.е. пролетарская история. Можно сказать, что эти настроения начинают и закрывают первую половину ХХ-го века.

Вторая половина того же столетия в буквальном смысле переворачивает все значения первой половины на прямо противоположные. Негативное подпадает под подозрение в ангажированности системой, а в последующем критический дискурс совершенно утрачивает свой властный авторитет.

Наконец, негативное, и в данном случае лучше сказать трансцендентное, напрямую связывается с идеологичностью, поскольку идеологии есть системы, заполняющие область трансцендентного.

Однако, после того, как негативность изымается отовсюду, последовательно переставая быть революционной силой, консервативным симулякром, состоящим на службе у тоталитарной системы; в том числе, переставая быть идеологией или областью, где идеология может укрыться, - после всех самоотрицаний негативность сохраняет свое имя, но теряет место. Но парадоксальным образом отсутствие негативного подрывает присутствие позитивного. Само позитивное грозит диссеминироваться в пространстве, которое ничем не ограничено. Из этой угрозы вырастает сложный маневренный путь по локализации негативного. В условиях глобализованного мира предпринимаются отчаянные попытки объективировать негативное и постоянно держать его в поле зрения, поскольку контуры социальной системы не должны быть размыты.

И в этом месте маятник вновь качнется в сторону Ницше, требующего окончательной детрансцендированности мира; мира, который должен стать процессом отношения сил, т.е. пространством взаимных различений в контексте порождения социальных смыслов и конкурентным столкновением интересов в плане порождения социальных событий. Ведь интериоризация трансцендентного имеет два равнозначных интерпретирующих следствия - первое определяет ее (интериоризацию) как смерть трансцендентного; это, однако, не означает ложности его существования, но лишь обнаруживает его конец. Второе следствие, если угодно постницшеанское, более опасно - оно демонстрирует то, что трансцендентное есть эффект внутренней игры, присущей имманентному, то, что оно встроено в саму референтную систему.

При таком понимании негативное в полной мере реализует свое только функционалистическое предназначение. Оно позволяет дифференцировать мир социального, поскольку он десубстантивирован. Как ни странно, именно это забывается во многих концептах 20-го столетия, поскольку, объявляя негативное то дискурсом просвещения, то революционной силой, то пролетариатом, его подвергают недопустимой в отношении несуществующего субстантивации. Сохранив за негативностью единственный статус - организовывать движение различений и только различать, мы избегли бы и парадоксов, известных классической философии и разочарований, сопутствующих социально-политической мысли постклассического столетия. Если элементы социальной среды циркулируют только как взаимно-различенные, то поле социально-значимых атрибуций, представленное парами контрарных дивергенций, но в пределе имеющее взаимно-референциальный вид, получит наиболее адекватный язык описания. Ведь о негативном удается говорить лишь, пробегая категориальный круг, обнаруживая его упорное ускользание, но, раскрывая то фундаментальное обстоятельство, что и сама неустанность погони и сама неминуемость ускользания принадлежат единому полю категориальных применений. В системе, где даны лишь имманентные связи, все отношения поддерживаются беспрерывным движением взаимных референций. В конечном итоге - безостановочный характер генезиса смыслопорождений (игра ассиметричных смещений и сдвигов) - несомненный трюизм для постклассической рефлексии. Но он дает ключ к пониманию сложной природы негативного, которая, с одной стороны, указывает на невозможность строить онтологию негативного, а, с другой, эксплицирует то, что ниспровержение трансцендентного, это такой шаг, который позволяет остаться на месте. Но, кажется, что и в том, и в другом случаях без труда угадывается имманентистский дух.

Если же допустить эту акцентуацию имманентного в сфере социальных отношений, то нивелируется аспект социального центра. Тогда, к примеру, власть уже не ставит границы, не опреде?ливает, не придает форму внутреннему социального порядка, но оказывается рассеянной по всей плоскости имманентного, чтобы организовать дискретную текстуру, делая из нее частное (событие, мгновение, локализуемую единичность). Пустота, делающая возможным событие, сопротивляется символизации - не ясно, как это происходит. Кажется, что в рассуждении о социальных различиях не должно быть места неозначенной пустоте, но именно потому, что она всегда уже здесь, можно рассуждать об этих различиях. Негативное вовлечено в движение имманентного, в противном случае, последнее не могло бы сдвинуться с места, и оно располагается не по ту сторону, а в самой сердцевине имманентного, но это сердцевина не локализуема, не дана ядерно, поскольку негативное распылено по всей сфере внутреннего.

Таким образом, негативное дает о себе знать посредством придания структурности имманентному (творит мир из хаоса), но так, что уже впитывается в него без остатка и потому вне-находимо. Поэтому имманентное это не то, что вне трансцендентного, но то, что стало имманентным благодаря трансцендентному, само будучи трансцендентным. Ведь трансцендентное - это то, что всегда иное, оно не имеет валентности на распознавание другого, а имманентное распознает трансцендентное как себе другое. Не указывает ли это на их сопринадлежность, случившуюся ассимиляцию, причем такую, которую приходится мыслить в обратном хронологическом порядке - она сначала должна была быть выполнена по законам имманентного и только затем привести к его рождению?

Ответ на этот вопрос заключается в том, что мир замкнулся. Это не значит, что раньше он был открыт на пути к трансцендентному, а теперь этот путь закрыт. Сказанное значит лишь то, что мир замкнулся вместе с самим трансцендентным. И первое, о чем следует спросить того, кто отважится на столь смелые заявления, - это: каким образом это трансцендентное может обрести себе область в имманентном, если в последнем нет ни имени, ни места для него. Каким образом может быть произведен этот контрабандный провоз трансцендентного с его последующим нелегальным присвоением и анонимным пребыванием в мире имманентного?

Собственно, двадцатый век открыл, что самое невозможное уже произошло. Человек уже находится в свете постижения непостижимого - в объективации самого Бытия, как предмета, которому человеческий дискурс, адресуясь, противостоит. И если бы оказалось возможным ответить на вопрос, на каком основании человек вопрошает о Бытии, проблема трансцендентного была бы десакрализована. Не удивительно тогда, что в 20-ом столетии человек был обожествлен. Открылось, что и кто является источником негации, ничтожения в умопостигании мира - тех свершений, которые по праву принадлежат Богу. Спрашивать Бытие, находясь вне-Бытия. стало доступным человеку. Позже границы языка, ставшие границами мира субъекта, ограничат власть субъекта «отсылаться к Бытию» самими пределами языка. Когда Винтгенштейн говорил, что язык никогда не выпустит нас к БытиюЛ. Витгенштейн Логико-философский трактат, то уже имелось в виду, что расстояние между Языком и Бытием стремительно сократилось, вплоть до их полного совпадения. Но все же только из языка можно вопрошать Бытие. Тогда язык предшествует Бытию, но так, что это предшествование всегда запаздывает, приходит вторым, как бы вслед за «Бытием, которому предшествует язык». Подобные круговые блуждания выдают замкнутую окружную поверхность, где точка начала только и может совпадать с точкой концаВспомним Козьму Пруткова: «Где начало того конца, которым заканчивается начало»?. Бытие есть только потому, что есть движение референциальной сети смыслоозначений, порождающих «Бытие» как своеобразный эффект, возникающий в цепи определенных смещений, создающих завершенный контур, смысловые очертания которого при желании могут быть продолжены, но при условии сохранения замкнутости. Как при попадании в любую точку окружности ее возможно мыслить лишь в безостановочном осциллирующем движении, не признающем никаких фиксаций начальных или конечных пунктов, так и в самой референциальной сети невозможно удержание в постоянном, тождественном себе фрагменте - условием этой схватываемости фрагмента служит его рассредоточенность, узнавание себя в другом месте и в другим виде. Однако, надо заметить, что все эти пояснения должны были бы быть оглушены или стерты, или написаны непроявляющимися чернилами - это условие функционирования языка, если он детрансцендирован. Сделанные же нами только что пояснения для того, чтобы достигать того смысла, который имелся в виду, должны были бы быть написаны неким трансцендентным письмом, которое письмом (не) является.

Здесь открывается странное утверждение трансцендентного - кажется, будто все уже случилось, ведь адресоваться к Бытию можно только из области трансцендентного, как если бы нами уже вещал его голос. Достигнутая победа в этом случае грозит обернуться поражением. Опыт освоения трансцендентного достижим лишь в такой манере, в какой все о нем сказанное вплоть до абсолютного отрицания уже есть результат освоенного трансцендентного.