Трансформация образа трикстера в современной культуре

Чтобы понять, каким образом разнородные атрибуты, которые мы видим в европейских божествах-трикстерах, не только уживаются в одном образе, но и взаимодействуют между собой столь успешно, что имеют самое широкое распространение, может быть полезно сочетать теорию архетипов Юнга с другими теориями, которые возникли в ходе антропологических, фольклористических и религиозных исследований и могут больше сказать о характере социокультурной и духовной реальности, например, с представлениями о трикстере как о воплощении позитивного, жизнеутверждающего духа свободы, позволяющего нарушать табу и выходить за рамки жестко обусловленного социального контекста. И, наконец, этот портрет может помочь понять, почему в греческой мифологии возникла необходимость не только в расщеплении архетипа Трикстера на два уровня, представленные соответственно архаическим титаном-благодетелем Прометеем и молодым олимпийцем Гермесом, но и в расщеплении каждого из этих уровней на две части.

Действительно, каждое из этих божеств, в свою очередь, разделено на два: всегда помогающий людям Прометей имеет брата, Эпиметея, представляющего собой его alter ego и несущего в себе все негативные аспекты, от которых освобожден Прометей; Гермес же, будучи как богом удачи, так и богом воров, заключает в себе самом и позитивные и негативные аспекты, которые достаточно четко отделены друг от друга и находятся друг с другом в постоянном противоречии.

Классическое изложение характерного для древнегреческой мифологии представления о противоречивых способностях Гермеса содержится в гомеровском гимне «К Гермесу». В этом гимне рассказывается, в частности, история о том, как, будучи еще младенцем, Гермес похищает принадлежащих Аполлону священных коров, затем умело скрывает свою проделку, по ходу дела изобретая сандалии (его дар людям), чтобы скрыть свои следы, умно лжет Аполлону и, в конце концов, возвращает коров законному владельцу. Новорожденный бог уже искушен в нарушении установленных правил, границ, различий и в обмане -- совсем как человеческий герой Одиссей. Соответственно, мы могли бы ожидать, что покровительствующим божеством Одиссея должен быть Гермес, а не Афина, как в «Одиссее».

Вот характеристики пяти мифологических трикстеров: Анансе, Вакдьюнкага, Локи, Прометей, Гермес - озорной, антисоциальный дух анархии и нарушения общественного порядка; нарушает правила; извращает общественные ценности; совершает проказы, как безвредные, так и злые (например, убийство Бальдера); переменчив и не предсказуем; бросает вызов Зевсу и установленному Олимпийцами мировому порядку; совершает выходки против своих товарищей-богов; убивает Аргуса; причиняет вред и вредит сам себе; проявляет парадоксальный двойственный характер; совершает проступки и несет за них наказание (ему зашивают рот, привязывают к скале, под капающий змеиный яд); нарушает волю богов и несет за это наказание (прикован к скале, орел поедает его печень); совершает проступок против Аполлона, который угрожает ему наказанием; создатель культуры, благодетель и помощник людей; изобретатель многих вещей, приносящих людям как добро, так и зло; помогает богам бороться с гигантами, помогает строить Асгард, помогает Тору обманом вернуть молот Мьельнир; порождает коня Слейпнира, великаншу Хель, мировую змею Мидгард; приносит на землю огонь и ремесла; делает первых людей; изобретает жертвоприношения; изобретатель лиры, палочек для добывания огня, сандалий; помогает Одиссею и Приаму; самый дружелюбный из богов; помогает ворам; меняет свою внешность и маскируется; принимает вид лосося, сокола, мухи, великанши и др.; подделывает следы коров и свои собственные следы; изменив внешность, является Приаму; воплощает примитивный уровень физиологических функций; совращает богинь; создает соблазнительницу Пандору; соблазняет нимф; покровитель (вместе с Афродитой) искусства соблазнения; похищает золотые волосы Сиф, ожерелье Фрейи и т. д. похищает у богов огонь, бог воров; крадет у Аполлона коров; обманывает Зевса, лжет Аполлону; жаден, прожорлив.[57;40]

Ахилл, Аякс, Геракл, Персей, Тезей, Ясон встречают на своем пути громадные человеческие и сверхчеловеческие препятствия и преодолевают их благодаря своей отваге и силе, иногда при небольшой поддержке хитрого маневра, магических действий или божественного помощника. Одиссей же, наоборот, само воплощение хитрого маневра, иногда слегка поддерживаемого отвагой и силой. Он также получает значительную помощь от богов, обычно от Афины, традиционно считающейся богиней мудрости, хотя более точно было бы назвать ее богиней хитрого, изощренного ума -- таков перевод греческого слова «metis», обозначающего, помимо этого качества, еще и имя титаниды, которую Зевс проглотил, после чего у него из головы родилась Афина. Если Одиссею покровительствует дочь Хитрости, которая сама есть воплощение хитрости, то не приходится удивляться, что Одиссей обычно добивается успеха при помощи врожденной хитрой изобретательности.

Однако каждый, кто знаком с древнегреческой мыслью, заметит, что хитрая изобретательность, «хитроумие», -- дар, вообще высоко ценимый древними греками, и что этот дар отнюдь не принадлежит исключительно или в первую очередь трикстерам. Почему же тогда воплощение Одиссеем этого качества делает его не только «нетипичным героем», но и именно трикстером (в преломлении этого архетипа древнегреческой культурой)? На это есть две причины. Первая состоит в том, что Одиссей сочетает хитрую изобретательность со значительными следами других характерных для трикстера качеств. Вторая причина -- его связь с Гермесом.[67;41]

Чтобы найти разгадку связи Одиссея с Гермесом, нужно вернуться к образу Афины и посмотреть на нее как на позитивную альтернативу весьма амбивалентному Гермесу. Афина -- совершенная «добрая» богиня, слишком честная, далекая от суеты и уважаемая, чтобы быть патронессой трикстера. Весьма вероятно, что она была добавлена к биографии Одиссея (умного стратега) позднее и представляет собой, в сущности, «облагораживающую» замену Гермеса. Дедом Одиссея был Автолик, чье имя по-гречески значит «Настоящий Волк», отцом которого и, соответственно, прадедом Одиссея был никто иной, как сам Гермес, бог воровства и тайн. Автолик получил свою предрасположенность к хитрости от Гермеса, «который сопровождал его с добрыми намерениями».

Если обратиться, помимо гомеровской обработки традиционного мифа в «Илиаде» и «Одиссее», к другим источникам -- к фрагментам сочинений современника Гомера поэта Гесиода, гимну Гермесу, и к более поздним авторам Аполлодору и Павсанию, то возникнет следующая картина. Гермес был богом-трикстером, чьи главные атрибуты включали хитрость и склонность к воровству (особенно к краже скота); маскировку, переодевание, умение становиться невидимым и менять свое обличье; хитроумные и полезные изобретения; плодородие, защиту овечьих стад, способность дарить удачу и быть полезным для человеческого общества (когда он не помогает ворам); фаллический характер, находивший выражение в скульптуре; и, наконец, наиболее важный атрибут -- мобильность, способность к быстрому перемещению, перехода из одной зоны в другую и из одного состояния в другое -- в этом качестве Гермес являлся божеством путешественников, перекрестков, торговли и переводчиков (древнегреческий глагол, образованный от имени Гермеса, означает «переводить с одного языка на другой», отсюда современное слово «герменевтика», означающее интерпретацию). Гермес был также богом публичных мероприятий, переходов и порогов, и его статуи ставили в общественных местах и при входах в частные дома, предположительно, из-за его защитных сил вообще и для защиты от воров в частности.

У Гермеса был сын по имени Автолик, который унаследовал от отца многие отрицательные качества, но, как ни печально, ни одного положительного. Он похищал скот, пользуясь своей способностью делать предметы невидимыми, и повсеместно приобрел дурную славу обманщика. Его обычным приемом была манипуляция в своих интересах теми, кто имел несчастье иметь с ним дело, при помощи ложных клятв и обещаний.

Его внук, Одиссей, унаследовал от деда эти неприглядные качества -- так же, как и дурное имя («Одиссей» означает «тот, кто причиняет горе или боль») -- но в ослабленной форме, в сочетании с некоторыми из не столь одиозных качеств своего прапрадеда Гермеса. Получив в наследство от Автолика умение «скрываться и давать клятвы», Одиссей хорошо знал, как связать других клятвой, как и где самому применить ту или иную клятву и как при этом выйти сухим из воды. Он жаден и ненадежен, и все время опасается, что окружающие могут его обокрасть. Для него характерна способность менять свое обличье. Однако только в одном случае речь идет о действительном магическом перевоплощении при помощи Афины; в других случаях -- это ловкий обман, рассчитанный на тех или иных людей. Одиссей описывается как мастер высокого класса в искусстве изменения своей внешности -- он единственный греческий герой, который этим прославился. В отличие от своего деда Автолика, Одиссей обычно пользуется своей хитростью и изобретательностью для достижения благих целей -- например, эти его качества не раз спасают его самого и его спутников от различных опасностей. И, как и пристало трикстеру, он иногда испытывает искушение погубить какой-нибудь выходкой тех самых людей, которых только что спас, как чуть было не случилось в случае с циклопами и с ветрами Эола и, в конце концов, случилось в эпизоде с Лестригонами.

Способность Одиссея контактировать с людьми и служить посредником в их контактах вместе с его высокой мобильностью и постоянным поиском приключений напоминает Гермеса -- бога путешественников, перекрестков, взаимодействий и удачи. А долгое возвращение Одиссея в свое царство описывается как возвращение самого царства к законности и порядку под управлением добродетельного правителя. Однако указания на то, что Одиссей до Троянской войны был добрым и любимым народом царем Итаки, странно контрастируют с его развитой способностью причинять боль, страдания, потери и смерть удивительно большому числу людей. Он является причиной гибели своих спутников после того, как они съедают священных быков бога Солнца и ста восьми женихов Пенелопы, которые рассматриваются как параллель его спутникам (те и другие именуются «глупцами, погибшими из-за своего безрассудства»); он является причиной гибели овец феаков, которые помогают ему в возвращении домой; он ослепляет циклопа Полифема; и, наконец, в последней книге он причиняет своему отцу ненужное беспокойство, прежде чем сбрасывает маску и показывает, что он и есть давно ожидаемый сын. Последний эпизод кажется настолько иррациональным, что некоторые критики считают его не принадлежащим Гомеру, а добавленным к поэме позже. Однако с точки зрения излагаемой здесь гипотезы все правильно: беспричинное желание причинять боль является одной из характерных черт трикстера.

В Одиссее в скрытой форме присутствуют также и другие характерные черты трикстера, которые не видны неискушенному читателю, но становятся очевидными при более глубоком анализе. Например, Одиссей кажется на первый взгляд лишенным прожорливости, похоти, фаллического характера и умения превращаться в животное, что характерно для мифологического трикстера. Но высокий уровень сексуальности Одиссея и его склонность к разврату проявляется в эпизодах с Цирцеей и Калипсо, а также в его явных сексуальных авансах по отношению к Навсикае. Прожорливость же находит символическое воплощение в периодически повторяющейся теме, которая сравнивает Одиссея с желудком, а также в характерных для «Одиссеи» описаниях чрезмерных трапез.

Таким образом, гомеровский Одиссей содержит в себе множество противоречий: он как спаситель людей, так и причина их гибели; он преданный сын, который, тем не менее, причиняет своему отцу ненужные страдания; он бесстрашный герой, который, однако, посылает других навстречу опасности (в эпизодах с лотофагами и с Цирцеей; в эпизоде с Лестригонами это стоит жизни одиннадцати из двенадцати его спутников); он человек, которого сами боги -- Афина и Зевс -- хвалят за благочестие, но который, несмотря на это, просит у друга яда, чтобы смазывать им наконечники стрел, а затем отрицает это на том основании, что такая презренная тактика может оскорбить богов. Поистине, Одиссей -- герой, сотканный из противоречий.[94;13]

Сама структура поэмы очевидно противоречива, поскольку содержит две постоянно конфликтующие между собой тенденции: склонность Одиссея искать новые приключения, отдаляющие его от дома и находиться в противоречии с провозглашаемой им целью -- поскорее вернуться домой, к жене и сыну, которых он так жаждет вновь увидеть. В «Одиссее» две эти тенденции почти чудесным образом сбалансированы, так что при чтении их конфликт почти не ощущается; однако в более поздней литературе в русле одиссеевской традиции, как правило, равновесие нарушается и одна из них берет верх. Гомеровский Одиссей, герой эпической традиции бронзового века, скрывает в себе другую, теневую, фигуру Одиссея -- потомка бога-трикстера Гермеса. Гомер, несомненно, осознавал сложность и противоречивость своего героя и, как представляется, осознанно прилагал большие усилия, чтобы поднять его до эпических стандартов. Трикстеры могут быть героями народных сказаний, но героями героического эпоса должны быть воины и цари, удачливые путешественники и вожди. Соответственно, Гомер избегает прямых ассоциаций Одиссея с его прапрадедом Гермесом и тем более изображения своего героя как сниженной человеческой версии божественного трикстера (в то время как в «Илиаде» Ахилл часто взывает о помощи к своей матери, богине Фетиде -- само по себе родство с богами отнюдь не подразумевает отсутствия у него героических качеств). Для Одиссея следовало найти другого божественного покровителя, и богиня Афина прекрасно подходила на эту роль.

Будучи глубоко почитаемой богиней со следами трикстерской двусмысленности, Афина была богиней «хитроумия» -- очень ценимого и почитаемого древними греками качества; в соответствующем духе она и разрешала различные проблемы. Она выходила за рамки образа трикстера, связанного своей двусмысленной полезно-вредной хитростью. Существуют тонкие различия между «хитроумием» Афины и Гефеста, с одной стороны, качеством стратегов и искусных мастеров и, с другой -- амбивалентным «хитроумием» Гермеса и Афродиты -- добродетелью воров и любовников. Именно покровительство Афины, пришедшее на смену покровительству Гермеса, позволяет Одиссею быть любимцем Олимпийцев, сохраняя при этом отчетливые следы своего трикстерского происхождения. Одиссей возвращается к богу ветров Эолу, чтобы просить того снова собрать и заключить в мешок ветры, по халатности выпущенные спутниками Одиссея. Эол отказывает ему в просьбе и сердито отсылает обратно, называя при этом «позорнейшим из людей, человеком, которого ненавидят блаженные боги». Он также добавляет: «Уходи, ибо ты пришел сюда полный ненависти к бессмертным» -- характеристика, ничем не оправданная с точки зрения описываемых в поэме событий. Очевидно, здесь мы видим намек на традицию, на которой основывался Гомер и которой он изменил в других местах своей поэмы.[109;12]

Афина, которую пытается обмануть хитроумный Одиссей (который, однако, не настолько хитроумен, чтобы понять, кого он пытается одурачить), смеется и говорит: «Вот почему я никогда тебя не оставлю, из-за твоего легкого, устойчивого и цепкого ума». Последние два прилагательных, содержащихся в этой похвале, подчеркивают присущие Одиссею рассудительность и способность к тщательному планированию -- качества Афины, но не Гермеса. В единственной в «Одиссее» сцене, где Одиссей встречается с Гермесом, нет никакого проявления чувств, никакой радости встречи, естественной для встречи человека с богом, который традиционно считается его прапрадедом. Гомер снова изменяет традиционный материал. В этой сцене Гермес дает Одиссею амулет, который призван защитить последнего от чар Цирцеи. Амулет представляет собой небольшое растение «с черным корнем и белым цветком», которое Гермес выдергивает из земли перед собой. Этот цветок, соединяющий противоположности (черное и белое) в органическое целое, имеет силу предотвращать искусственное расщепление смешанной человеческой природы на полярные противоположности человеческого и животного и таким образом может быть эффективным средством против магии Цирцеи. Таким образом, Гермес -- бог, властвующий над превращениями, дает своему праправнуку Одиссею силу сознательно противостоять нежелательным превращениям. Это короткая сцена, но, как мы видим, в нее вложено очень многое, и мы можем расшифровать этот сжатый материал, только если знаем, что имеем дело с классическим богом-трикстером, который принимает под свое покровительство своего смертного потомка. В архаической фольклорной традиции, предшествовавшей созданию Гомером «Одиссей», Гермес веками рассматривался как бог-трикстер и божественный покровитель Одиссея; что же касается Афины, она в то время не имела никакого отношения к этому герою. Но при создании героической эпической поэзии, нужна была новая парадигма -- парадигма, которая воплощала бы более высокую мораль, создавала бы ощущение, что настоящее основывается на славном прошлом, и связывала бы героев с престижными божественными предками и покровителями. В качестве базы для такого эпоса прекрасно подходили легенды о Троянской войне и ее героях. Так Одиссей утратил свое родство и особую связь со своим прапрадедом Гермесом, богом хитроумной изобретательности, и приобрел в качестве «приемной матери» Афину, «добрую» богиню цивилизованного разума.[69;114]

Вопреки тщательной переработке традиционного материала, которую предпринял Гомер, неустранимые противоречия, проявляющиеся в характере и действиях Одиссея, и само имя героя раскрывают архетип, стоящий за фасадом высокоморального эпического героя. Одиссей является фигурой гораздо более таинственной, чем любой другой персонаж древнегреческой героической традиции именно потому, что представляет собой проявление архетипа трикстера -- архетипа гораздо более глубокого и парадоксального, чем архетипы героя, воина и царя.

Трикстер как мифологический персонаж может быть охарактеризован перечислением ситуаций, в которых он действует.

Образ зайца Коча у коми, сохраняющий двойственный характер, популярен в волшебных, кумулятивных сказках и сказках про животных. В волшебных сказках Коч -- чаще всего помощник, приносящий живую воду, помогающий делом или советом в благодарность за оставленную ему героем жизнь, иногда же является одной из ипостасей антагониста, в сказках про животных -- страдающий герой или наоборот трикстер. Известно несколько вариантов традиционного сюжета о мыши, съедающей лису, волка, медведя и др., где заяц-трикстер её замещает. В кумулятивных сказках и детском фольклоре, сохранивших архаические мифологические мотивы, Коч, в качестве самостоятельного героя, проявляет присущую этому животному сноровку, ловкость и хитрость, и часто упоминается наряду с такими сказочными персонажами, как Сын Солнца, Дочь Солнца, Бык Месяца и т.д. В сказке «Лиса и Мерин», заячье молоко пьёт «Сын Солнца», чтобы обрести силы, необходимые для выведения из небесного хлева «Быка Месяца». [6;83]

Возможность подобной систематизации мифологических персонажей связана с простотой их психологической характеристики. Последняя создается на основе двух главных оппозиций: свой - чужой и обладающий - не обладающий способностью одерживать верх. Простейшая система персонажей представляет собой треугольник, в углах которого находятся герой (свой, сильный), противник (чужой, сильный) и неудачник (свой, слабый). Четвертое сочетание (чужой, слабый) не имеет для развития действия большого значения.

Типы удобно представить в виде образующего круг спектра значений. На одной стороне - чудовища, чья единственная функция - пожирать неудачников и быть побежденными героем. Менее враждебны и одновременно более могущественны неуничтожимые духи природы, например, хозяин или хозяйка животных, грозы, моря и пр. Герою удается обмануть хозяина, избежать его гнева, неудачнику - не удается. Двигаясь через мифологический спектр в другую сторону от чудовищ, мы достигаем разного рода «мелких бесов» - чужих, но почти нестрашных и описываемых комически. От этих персонажей логичен переход к неудачнику, а от неудачника снова к герою.

Слабые персонажи (неудачник и слабый противник) нередко бывают смешными, сильные - нет. Если сильный персонаж (герой или противник) выглядит смешно, то это маскировка, и тем, кто поверил в нее, приходится плохо. Герой, однако, часто выступает в образе шутника, провокатора, который дурачит других. Из анализа сотен связанных со смехом эпизодов индейских и сибирских мифов следует, что рассмеявшийся в ответ на попытку его рассмешить персонаж гибнет или лишается ценностей, которыми владеет. Когда герой прибегает к трюкам и фокусам или ставит себя по видимости в комическое положение, то это лишь помогает ему одержать верх. Если же противник действительно смешон, то он также и слаб. Гибель преследователя часто вызвана тем, что он совершает поступки, не совместимые со здравым смыслом (пытается выпить реку, лезет на дерево ногами вперед и т.п.).

Обычно трикстером именуется любой персонаж, для которого характерно трюкачество, создание абсурдных и комических ситуаций. Естественно, что без трюков трикстера нет (это предполагает этимология термина), но следует называть трикстером не любого плута-озорника, а такого, в чьем образе противоречив набор основных свойств - сильный и слабый, свой и чужой. Трикстер то выигрывает, то проигрывает в результате своих проделок, творит то добро, то зло. Он воплощает собой «ум без чувства ответственности» и совмещает полярные свойства обоих братьев-близнецов. В отличие от героев, противников и неудачников, трикстеры располагаются не по периметру упомянутого выше круга значений, а внутри него.[101;16]

Создание характерного для трикстера противоречивого образа невозможно без циклизации эпизодов вокруг определенного имени. В Америке и у палеоазиатов преобладают зооморфные персонажи, у большинства народов Сибири - антропоморфные. Животные как персонажи фольклора, ассоциируемые не с особью, а с видом и поэтому неуничтожимые, легко оказываются центрами циклизации. Некоторые антропоморфные персонажи, чьи имена хорошо известны носителям традиции, в данном отношении аналогичны животным. Среди антропоморфных есть персонажи, при обозначении которых имя нарицательное выступает в качестве собственного (Старик у черноногих, Мальчик-хвост у бурят и монголов), а есть безымянные, либо носящие редкие имена. В некоторых эпизодах обычно участвуют животные и антропоморфные персонажи с популярными именами, тогда как в других - безымянные. Сочетание в одном лице серьёзного культурного героя и трикстера, вероятно, объясняется не только фактом широкой циклизации сюжетов вокруг популярных фольклорных персонажей, но и тем, что действие в этих циклах отнесено ко времени до установления строгого миропорядка -- к мифическому времени. Это в значительной мере придаёт сказаниям о трикстерах характер легальной отдушины, известного «противоядия» мелочной регламентированности в родоплеменном обществе, шаманскому спиритуализму и др. В типе трикстера как бы заключён некий универсальный комизм, распространяющийся и на одураченных жертв плута, и на высокие ритуалы, и на асоциальность и невоздержанность самого плута. Этот универсальный комизм сродни той карнавальной стихии, которая проявлялась в элементах самопародии и распущенности, имевших место в австралийских культовых ритуалах, римских сатурналиях средневековой масленичной обрядности, "праздниках дураков" и др. Советский литературовед М. М. Бахтин считает подобную «карнавальность» важнейшей чертой народной культуры вплоть до эпохи Возрождения. Каскет, персонаж многих кетских мифов и сказок, обладает способностью чудесных превращений (в горностая, коня и других животных) и умением создавать лес для спасения от преследования. Учитывая как сибирские аналогии, так и популярность трикстерских мотивов на западе и северо-западе Северной Америки и их относительную редкость в Южной, можно предположить, что мотивы связаны не с самым ранним этапом заселения Нового Света. Многие из эпизодов, общих для «циклов» Ворона и Койота, встречаются на территориях, далеких от зоны контакта между этими образами на северо-западе Северной Америки. Таковы «Неумелое подражание», «Дичь танцует вокруг охотника», «Расстройство желудка», «Мнимый младенец» и др. Объяснить подобное распространение недавним заимствованием, постепенной диффузией затруднительно. Скорее всего, мотивы древнее, чем сами «циклы». Но хотя в большинстве эпизодов группы 1 протагонистами могут быть как Койот/Лис(а), так и Ворон(а), существуют и исключения. Они особенно показательны в случае с теми мотивами, которые зафиксированы широко, в Евразии и в Америке, однако в Северной Америке и на Дальнем Востоке стабильно связаны либо с Койотом/Лисом, либо исключительно с Вороном. В частности характерный для «вороньего» цикла и известный от Вьетнама до Южной Америки мотив «Неудачной раскраски», вовсе не имеет параллелей ни в ареалах преобладания Койота/Лиса, ни на территориях к востоку от Скалистых Гор, где Койот не представлен, но сам набор «трюков» совершенно такой же, как и на западе США. В фольклоре аборигенов Австралии есть трикстер-Ворон, близкий палеоазиатскому и индейскому, но нет четвероногого трикстера, сопоставимого с Лисом - Койотом. Можно предположить, что при всей близости трикстерских комплексов Койота/Лиса и Ворона, последний обособился все же очень давно и включил элементы иного происхождения, нежели легшие в основу большинства североамериканских мифологий.[100;74]

Иной круг проблем возникает в связи с мифологией Мезоамерики. В силу жанровой специфики источников колониального времени в них вряд ли могли попасть трикстерские истории с зооморфными протагонистами, а позже местный фольклор испытал сильное воздействие европейского. Все же, похоже, что зона распространения трикстерских мотивов, типичных для запада Северной Америки, не идет дальше западной Мексики. У чибча Центральной Америки их тоже нет. У майя имеются параллели с Юго-Востоком США (трикстер Кролик). Что касается мотива «Ученик грома», то ближайшие аналогии ему обнаруживаются на Дальнем Востоке, но есть они и в Европе. В Мезоамерике велика концентрация мотивов (не трикстерских), имеющих параллели от Алтая до Тихого океана. Таковы ассоциация сторон света с разными цветами спектра, представления о грозе как о змее, а не птице, образы водоемов из крови и слез и собаки как сторожа или проводника в мире мертвых, истории о зайце с рогами оленя, о неведомой хозяйке в шкуре собаки. Если опираться только на эти факты, можно было бы заключить, что в заселении Мезоамерики участвовали несколько иные популяции, нежели те, что составили основу индейского населения, как востока Южной Америки, так и запада Северной. Среди зооморфных протагонистов особенно типичны Койот и Лис(а). В ряде североамериканских мифологий трикстеры образуют пару, члены которой либо сотрудничают, либо обманывают друг друга. Если даже основной персонаж подобной пары не ассоциируется с лисой или койотом, то Лисом или Койотом часто является второй, дополнительный персонаж (напр. Защемленный деревьями). Это еще более расширяет зону Лиса/Койота как трикстера. Она охватывает всю северную Евразию (в том числе Камчатку с Чукоткой), запад Северной и юг Южной Америки. Вне ее - северо-запад Северной Америки, где господствует Ворон, и юго-восток этого континента - область Кролика. Ворон и Кролик, однако, часто представлены в тех же эпизодах, в которых на других территориях действуют Койот, а также Норка, Сойка, Росомаха и пр. Связь конкретных мотивов с Трикстером как определенным типом персонажа выражена более явно, нежели их связь с определенной видовой характеристикой трикстера. Что касается антропоморфных протагонистов, то в рассматриваемой серии текстов они носят известные имена, повторяющиеся во множестве эпизодов. Сами эпизоды, связанные с этими персонажами, те же, что и связанные с зооморфными протагонистами. Антропоморфные протагонисты преобладают у центральных алгонкинов и сиу от Великих Равнин до Онтарио. Алгонкинский трикстер ассоциируется с кроликом (у оджибва) и с сойкой (у кри, потауатоми, фокс и др.), а собственно сиу (санти и тетон, иногда также родственные им ассинибойн) называют его Пауком. Реально, однако, зооморфные признаки в этих образах незаметны. Для алгонкинских персонажей с именами типа Нанибожо, Манабозо, Венебожо, Вемикус и т. п. соответствующая словоформа не всегда значит «кролик». Там распространен мотив похищения огня/тепла/лета/солнца. В Северной Америке похитителем огня, добывшим его для людей, чаще всего является трикстер (соответственно Ворон, Койот, Кролик и пр.). В Центральной и Южной данный мотив обычно связан с иными протагонистами, нежели другие трикстерские эпизоды.

Большинство этих мотивов сконцентрировано в северо-западных, западных и центральных областях Северной Америки. Двух мотивов с целиком совпадающими ареалами нет, но заметны некоторые обычные варианты ареального распространения, в частности Средний Запад - запад США, Аляска - Плато, Аляска - Равнины, Плато - Юго-Запад. Ряд мотивов представлен в Сибири, Японии, Мезоамерике и Южной Америке. В северной Евразии за пределами северо-востока протагонисты обычно антропоморфны и не являются персонажами сказки о животных. В Южной Америке протагонистами нередко выступают Лис (на юге), Опоссум, Ягуар, Муравьед, Черепаха, а также Месяц и Солнце (восточнее Анд). С точки зрения типологии «настоящие» трикстеры встречаются в Северной Америке, в северо-восточной Азии и на юге Южной Америки - преимущественно в Чако, а также в Патагонии, на юге Центральных Анд и в немногих районах, прилегающих к Андам с востока. Североевразийские зооморфные персонажи также могут быть отнесены к числу настоящих трикстеров, хотя некоторые эпизоды, в которых они представлены, в Америке не известны или же неотличимы от поздних европейских заимствований и здесь не рассматриваются. Близкий североамериканскому антропоморфный трикстер отсутствует у тунгусов и якутов, но в Западной Сибири появляется вновь. В Мезоамерике, во всяком случае, у майя, как будто прослеживается образ трикстера-Кролика, набором мотивом близкий к Кролику на Юго-Востоке США, однако сильный европейский суперстрат затрудняет реконструкцию местного фольклора доиспанской эпохи. Параллели североамериканским трикстерским эпизодам на востоке Южной Америки связаны с персонажами, приближающимися по типу либо к героям, либо к противникам.

В Калифорнии с прилегающими районами Юго-Запада и Большого Бассейна Койот оказывается настолько мощным центром циклизации эпизодов, что с ним здесь бывают связаны почти любые мотивы.

Мотив «Украденная снасть» представлен на северо-западе Северной и на востоке Южной Америки. Это либо преобразователи-путешественники, превращающие абсурдный мир в нормальный, либо персонажи близнечной пары «герой-неудачник», включая пару Солнце - Месяц. Мотив «Девушки в поисках жениха» близок мотиву «Подмененного мужа», но трикстерскими чертами здесь наделены нехарактерные для нее персонажи. В ареале Плато это чаще всего не Койот, Норка, Сойка, Южный Ветер, а Скунс и Сова; от Скалистых Гор до Атлантики - Сова или водоплавающая птица. Если обычный местный трикстер (например, Ишиинки у айова) и фигурирует среди участников действия, то на подсобных ролях. Девушки в поисках жениха не известны ни палеоазиатам, ни индейцам Северо-западного побережья, но популярны в Амазонии. Единственные параллели в Старом Свете - у айну и орочей. Мотив Жених проникает к невесте распространен преимущественно в пределах тихоокеанского пояса Нового Света. Внешне он близок мотиву Мнимый младенец, тем более что в обоих случаях протагонист выступает в роли не собственно трикстера, а героя. Разница в том, что «трюк» с добыванием ценностей в мотиве Мнимый младенец (во всех его вариантах - с Вороном, с Койотом и с самодийским антропоморфным протагонистом) вписывается в последовательность других трикстерских действий соответствующих персонажей, тогда как «трюк» с превращением в птичку не является для протагонистов типичным и не меняет их основной характеристики как героев (сильных, своих). Показательно, что у коряков и ительменов этот мотив связан не с Вороном, а с его сыном, который противопоставлен отцу именно как герой трикстеру, а в ареале Плато мотив не связан ни с Койотом, ни с другими местными трикстерами.[1;122]

Эпизоды с широким распространением в Северной и в Южной Америке при отсутствии в Мезоамерике и в Центральных Андах. В Евразии встречаются редко. Антропоморфные протагонисты не принадлежат к числу тех, вокруг которых происходит циклизация мифов. Зооморфные - разнообразны и иные, чем в эпизодах других групп (Рябчик, Комар, Кайман, Летучая Мышь, Рысь и пр.). Повествование часто завершается метаморфозой первопредка в животное, птицу, лесного духа. Типологическая характеристика протагонистов ближе к противнику, чем к герою - вплоть до превращения в опасного монстра. Это касается как ассоциации персонажей с демоническими существами и «хтоническими» животными (кайман, муравьед), так и общей тональности повествования - устрашающей, а не комической. Примером служит мотив Закупоренные отверстия. В Северной Америке и в Чако «пациентом» птиц является трикстер-Лис, а в Амазонии (у мачигенга) - чудовищный ягуар, что совершенно меняет смысл эпизода.

В австралийских мифологиях герой, противник и неудачник обозначены менее четко, чем в Северной Америке и тем более в Евразии. Повествования столь насыщены необъяснимыми поворотами действия, странными превращениями, мотивами, связанными с телесным низом, что последовательность герой-трикстер-противник превращается в почти нерасчленимый континуум. Возможно, что аналогичные мотивы в Новом Свете являются наследием раннего периода в заселении Америки. Подобному допущению соответствует то, что они хорошо представлены на востоке Южной Америки, то есть в наиболее изолированном от дальнейших влияний из Азии регионе.

Итак, в этиологических мифах образ культурного героя и трикстера представляет собой единое целое, что обусловлено присущим архаической ментальности синкретизмом. Их разделение является результатом более поздних этапов мифотворчества, например двое братьев-близнецов, один из которых совершает полезные для людей поступки, а другой - вредные. Антисоциальные, эгоистические, девиантные качества героя-трикстера отделяются и живут отдельной жизнью в качестве бога-плута, хитреца сказок про животных, низкого героя волшебных сказок. Таким образом, образ трикстера следует воспринимать в качестве второй натуры, иной ипостаси. Как мы видим на примере палеоазиатского Ворона, «трикстер» - это воплощение его определенных качеств, связанное с характером действий, точно так же, как и «культурный герой». Более того, в наиболее архаичных мифах культурные герои добывают определенные объекты с помощью кражи, а представление о трикстере как о пародийном дублере или о брате-антагонисте демиурга является вторичным.

2.2 Рефлексия как узловая коллизия трикстериады

Трикстериада занимает в фольклоре весьма заметное место. На трюках построены многие мифы и архаические сказки, практически все сказки о животных и сказки об одураченном черте, анекдоты о ловких ворах, об обманных договорах и т. д.; наконец, одна из узловых коллизий волшебных сказок, а именно «подвох» имплицитно предполагает трюк. Действие, которое в одном мифе является «трюком», в другом может быть связано, например, с превращением человека в чудовище. Обычно из текста ясно, о чем идет речь, но по формальным признакам отделить «трагическое от смешного» чаще всего затруднительно. Рассматривая эпизоды, предусматривающие обман, девиантное поведение, нарушение пищевых правил, поскольку проанализировать все мотивы такого рода во всех текстах невозможно, необходимо остановиться на тех, которые распространены особенно широко.

Кетский Каскет, энецкий Дла, ненецкий Лмбу и мансийский Эква-пыгрись не просто типологически напоминают тлинкитского Ворона, сэлишского Норку или патагонского Лиса, но, скорее всего генетически с ними связаны. Об этом свидетельствует идентичность тех трюков, в которых они участвуют (например, симуляция смерти с целью есть в одиночестве).

На западе от Скалистых гор - от бассейна Колумбии до бассейна реки Фрезер распространен миф о трикстере, убеждающем своего сына или внука взобраться на дерево, чтобы добыть перья птиц, гнездящихся на верхушке. С помощью магического средства он заставляет дерево расти, так что герой не может спуститься и в итоге оказывается заброшенным в небесный мир. После множества приключений ему удается вернуться на землю, где трикстер принял физический облик героя, чтобы обольстить его жен. В отместку герой подстраивает падение своего злого родителя в реку, течение которой выносит его к морю, где эгоистичные сверхъестественные женщины держат взаперти лососей. Эти женщины спасают тонущего трикстера и приглашают его к себе. А тот хитростью разрушает их запруду и освобождает рыбу. С этого времени лососи свободно путешествуют и ежегодно поднимаются по рекам, где индейцы ловят и едят их.

Как показал анализ, трюки Ворона группируются вокруг темы «добывание объекта» (светил, огня, пресной воды, гарпуна и т. д. в мифах творения, где Ворон является культурным героем, или пищи для самого себя в мифологических анекдотах о Вороне-трикстере). Глубинный семантический уровень этих текстов составляют предикаты добывание, отчуждение и похищение, которые предполагают, кроме основной роли героя-добытчика, еще и роль его антагониста - хранителя объекта или соперника в потреблении добычи. На них в основном и направлены действия Ворона, который, чтобы облегчить себе доступ к объекту, стремится устранить контрагента или ограничить его активность. Средством этого устранения на поверхностных уровнях текста и оказываются различные трюки, обеспечивающие Ворону его успех.

Анализ показал также, что сами трюки строятся на следующих основных предикатах:

мнимая угроза (Ворон пугает своих соперников приближением врагов или дурнми приметами и т. д., и они в страхе убегают, оставив героя наедине с добычей; Ворон грозит хозяйке прибоя причинить ей боль и тем самым вынуждает ее увеличить отлив);

мнимая приманка (Ворон зазывает лосося или тюленя в «гости» на сушу, соблазняя обильной пищей на берегу или красивым камушком; птичке, которая не переносит солнечного света, он обещает хороший клев, который якобы бывает по утрам; выманив таким образом антагониста из безопасного для него места, Ворон убивает и съедает его. Приняв вид оленя, Ворон дает проглотить себя волку, а затем загрызает его изнутри);

коварный совет (Ворон убеждает медведя, что для хорошего улова надо сделать наживку из собственного мяса, тот следует этому совету, отрубает свой половой орган и умирает, становясь добычей Ворона);

подстрекательство (Ворон подговаривает оленя пройти по мосту, который неизбежно должен сломаться, а антагонист погибнуть и стать пищей трикстера);

раздразнивание (Ворон дразнит мальчишек, и те начинают бросать в него кусочками жира, которые и составляли предмет вожделения голодного трикстера);

мнимая смерть (Ворон притворяется мертвым, чтобы тайно съесть запасы еды или воспользоваться обычаем снабжать покойника похоронной едой, т. е. вынуждает кормить себя, имитируя соответствующий статус);

мнимое родство (Ворон проникает к хозяину световых мячей под видом его внука и беспрерывным плачем выманивает светила якобы для игры);

мнимая слабость, имитация скромности запросов (Ворон провоцирует оленеводов положить на его нарту, в которую запряжены мыши, гору мяса, но поскольку мыши є это превращенные духи-помощники, они легко увозят добычу, а оленеводы, хотевшие просто посмеяться над малосильным Вороном, остаются в дураках.

Эти предикаты существенно отличаются от обычных сказочных «функций» в первую очередь тем, что они обозначают особые, «мнимые», «замаскированные» действия трикстера. Столь же отличной от обычной сказочной оказывается и актантная структура текстов, построенных на трюках. Один и тот же персонаж выполняет здесь сразу несколько ролей, то совмещая их, то меняя по ходу сюжета. На это тоже обратил внимание Е. М. Мелетинский, когда писал, что «во многих случаях объект добычи и антагонист - хранитель добычи практически совпадают и предстают в виде самой охотничьей добычи, ибо Ворон оказывается хитрее и пожирает своего противника <...> Когда объект и хранитель не совпадают, последний большей частью является не хранителем добычи, а просто соперником, на нее также претендующим».

К этому можно добавить, что и сам Ворон иногда предстает в качестве охотничьей добычи, когда под видом наживки или превратившись в оленя дает проглотить себя киту (волку). Различие здесь заключается в том, что в трюке «превращение антагониста в добычу» герой видит в нем пригодную для себя пищу (т. е. объект, который он стремится добыть), но ведет себя с ним как с субъектом, имеющим свои собственные желания и намерения, и умело играет на них, прибегая к лукавым советам или имитируя готовность оказать содействие, а в трюке «охота изнутри» он маскирует самого себя под объект, привлекательный для антагониста-охотника, но, оставаясь субъектом, оказывается в состоянии взять над ним верх.

Подобного рода симметрия («превращение антагониста в пищу для себя»/«превращение себя в пищу для антагониста») имеет место и в других трюковых сюжетах. Например, противник-пожиратель (или похититель), для которого герой - это потенциальная добыча, маскируется под родственника или доброжелателя и выманивает свою жертву из безопасного места: волк, подражая голосу матери, заставляет козлят открыть ему дверь и проглатывает их; лиса обещает петушку горошку, чтобы тот «выглянул в окошко», и уносит его «за темные леса». В других случаях антагонист-пожиратель притворяется падалью, т. е. превращает себя в пищу и ловит зазевавшегося трикстера: лиса, которая хочет отомстить ворону за его проделки, закапывается в яму, выставив наружу только свой красный язык; ворон хватает приманку и оказывается в зубах у лисы. В последнем случае обычно следует контртрюк: ворон признает, что лиса победила, и советует ей сделать эту победу достоянием всего мира, а именно сбросить его с высокой горы; когда лиса разбегается, чтобы столкнуть его в пропасть, ворон взлетает, а лиса скатывается вниз.

Таким образом, симметричными оказываются не только предикаты трюка, но и нарративное развертывание сюжета по принципу «трюк - контртрюк», при котором трикстер и антагонист меняются ролями.

В большом количестве архаических сюжетных типов волшебной сказки объект и герой совпадают в одном и том же персонаже. Например, в сказках о спасении из-под власти лесного демона, объект, за который ведется борьба - это сама жизнь героя. Показательно, однако, что именно в этих сказках наиболее часто встречаются трюки. Так, если в одних вариантах сюжета «Дети у ведьмы» герой, попавший в лесную избушку, просто спасается бегством (обычно при содействии помощников или волшебного средства: мышка звонит в колокольчик, отвлекая антагониста; брошенные назад чудесные предметы превращаются в непроходимые препятствия, задерживающие погоню), то в других вариантах он действует как настоящий трикстер: просит дочь ведьмы «показать» ему, как надо садиться на лопату, и засовывает ее в печь, обменивает шапочки на головах спящих дочерей людоедов на колпачки своих братьев и таким образом добивается того, что противник убивает своих собственных дочерей, или, наконец, само свое спасение превращает в гибель для преследователя, когда предлагает ведьме лечь под дерево и раскрыть рот, куда он якобы готов спрыгнуть, и засыпает ей глаза песком или сбрасывает на голову камень.

Интересно, что в сказке о животных последний трюк еще больше сближает роли: трикстер здесь оказывается одновременно и героем, и жертвой, и победителем, и даже орудием убийства (в волшебных сказках орудие это предстоит еще предварительно добыть). Например, черепаха выражает полную готовность стать добычей тигра и скатиться с горы ему прямо в рот, но летит с такой скоростью, что пробивает его внутренности и убивает своего заведомо более сильного противника.

Поэтому чтобы выявить инвариантную структуру трюка, необходимо разобраться в том, что стоит за этими маскировками и подменами, подчинены ли они каким-либо правилам, по каким параметрам их можно сгруппировать. Описание линейной последовательности действий в трюковых сюжетах мало что дает для выявления их структуры. Г. Л. Пермяков, например, подробно описал синтагматику сказок о состязаниях. Он выделил в них семь функций (встреча персонажей-соперников, договор о состязании, подготовка к борьбе, ход борьбы, победа одного из соперников, вручение награды победителю, наказание побежденного), пять других компонентов композиции (ориентировка во времени и пространстве, характеристика участников, повторное состязание, этиологические моменты), а также четыре роли (первый соперник, второй соперник, заместитель одного из соперников, который может быть представлен несколькими физическими лицами, судья).

Хотя эти «функции», «роли» и «компоненты композиции» описывают синтагматическую структуру довольно полно, даже избыточно полно (по наблюдению Г. Л. Пермякова в реальном тексте обычно чего-нибудь недостает - то судьи, то повторного состязания, то приза победителю и т. д.), сам трюк в этом описании как бы вовсе отсутствует. Между тем, сказки о состязаниях в беге группируются вокруг двух основных трюков. Первый из них заключается в том, что заяц и еж решают бежать наперегонки, и во время «подготовки к борьбе» (третья функция) еж подговаривает своего брата или жену, т. е. животных той же породы, заранее встать у финиша, в результате чего и одерживает победу. В трюке второго типа тихоходное животное (рак, еж или черепаха) одерживает победу над быстроходным противником, не прибегая ни к каким заместителям, а просто прицепившись к хвосту лисы или зайца, т. е. использует своего соперника в качестве помощника, превратив его своей хитростью в средство собственного передвижения. Как видим, дело здесь не в синтагматическом развертывании, а в характере центрального конфликта, основанного на подменах или совмещении ролей.

В трюковых сюжетах существуют два центра, два субъекта - трикстер и антагонист, которые к тому же меняются местами в текстах, построенных по схеме «трюк - контртрюк». Правда, эмпирически в трюках могут участвовать не два, а более персонажей. Например, в сказках «война домашних животных с дикими» («Бременские музыканты») группе лесных хищников (волк, медведь, разбойники) противостоит группа домашних животных (кот, козел и петух), которые при помощи мнимой угрозы добиваются их бегства. Очевидно, однако, что такое мультиплицирование ничего не меняет в расстановке сил: тот же самый трюк имеет место в сказках, где напуганные звери (или один какой-нибудь хищник, например, волк) бегут от барана (или кота), в одиночку угрожающего их съесть. Некоторые трюки, впрочем, невозможны без третьего лица, например заместителя, подменяющего трикстера, как в уже упоминавшемся сюжете о состязании ежа и зайца в беге. Но здесь, по сути дела, персонаж-заместитель представляет собой простую редупликацию одного из двух основных соперников: в данном случае трикстер тоже маскирует, но не себя под родственника (как в приведенных выше примерах о Вороне, притворившемся внуком хозяина световых мячей, или о волке, подражающем голосу матери), а своего родственника под себя, т. е. вместо предиката мнимое родство с антагонистом имеет место предикат мнимая тождественность трикстера и его родственника-заместителя.

В трюке «кто сильнее» редуплицируется не трикстер, а антагонист: паук предлагает слону помериться с ним силой, а затем вызывает на состязание и бегемота; обвязав шею бегемота веревкой, он переплывает реку и накидывает другой ее конец на бивни слона; не видя друг друга, слон и бегемот перетягивают веревку до тех пор, пока оба не падают в изнеможении. Как и в предыдущем примере, трюк здесь строится на подмене: каждый из противников паука считает, что ведет схватку именно с ним.

Итак, если на поверхностном уровне текста в трюковых сюжетах может действовать достаточно много персонажей, то на более глубинном уровне столкновение происходит между двумя ключевыми фигурами - трикстером и антагонистом. Иными словами, для внутренней организации трюка гораздо важнее оказываются не мультиплицирование или редупликация персонажей, а те трансформации, которые претерпевает каждая из двух противоборствующих сторон: и трикстер, и антагонист могут выступать и как хранитель, владелец или добытчик объекта, и как соперник, и как противник, пытающийся завладеть собственностью или посягающий на жизнь второго; объект в свою очередь может либо принадлежать одному из них, либо какому-нибудь третьему лицу, либо, наконец, физически совпадать с одним из них. Рассмотрим подробнее, как именно происходят эти совмещения, смены или расподобления ролей.

Трикстер притворяется объектом, представляющим ценность для антагониста. Сова похищает плачущих детей, в результате в деревне не остается ни одного ребенка; койот, желая исправить положение, подражает детскому плачу, чтобы сова унесла и его в свой вигвам, где вступает с ней в бой, побеждает и освобождает унесенных ею детей. То же «превращение себя в ценность для антагониста» имеет место и в эпизоде «Илиады» с троянским конем или в сказке о лисе, которая, чтобы попасть на воз с рыбой, притворяется мертвой, и старик подбирает ее «старухе на воротник». В других случаях трикстер выдает себя за объект, не представляющий для антагониста ценности. В одном из сказочных сюжетов гиппопотам предлагает обезьяне покатать ее по озеру (т. е. заманивает в гиблое место), но на самом деле ему нужно ее сердце в качестве лекарства для больной матери; узнав правду, обезьяна заявляет, что оставила сердце дома, и обещает принести его, если ее отвезут на берег, т. е. осуществляет контртрюк, имитируя готовность оказать содействие.

Трикстер притворяется дарителем (подателем, владельцем) объекта, представляющего ценность для антагониста. Хитрец выдает себя за барина (священника, волшебника), обладающего чудесными предметами, и подсовывает вместо них мнимые диковинки, продает предметы, которых не имеет, например чужую собственность, выплачивает долг кредиторам никчемными предметами (из снега, навоза и т. д.). В других трюках он демонстрирует готовность дать мудрый совет, принести богатство или указать путь к нему. Брат - соперник мифологического творца получает доступ к фигуркам людей, соблазнив караульщика обещанием дать ему пищу или теплую одежду. Пойманный трикстер посажен за свои проделки в мешок и должен быть брошен в воду, но предлагает проходящему мимо человеку занять его якобы престижное или сулящее какие-либо выгоды место. Сюда же можно отнести построенные на предикате коварный совет трюки, в которых лиса подсказывает волку или медведю, как утолить голод: наловить рыбы, опустив в прорубь собственный хвост, съесть собственные внутренности и т. д.