Способы речевого воздействия в лингвистике

Подробную таксономию способов речевого воздействия предлагает И.А. Стернин. Автор выделяет доказывание; убеждение; уговаривание; клянченье; внушение; просьба; приказ; принуждение [Стернин, 2008: 11-12].

В теоретической литературе обсуждаются и другие типы речевого воздействия, классифицируемые на основании разных интегральных критериев. Так, на основании прагматической направленности высказывания, а также корреляции логического и эмоционально-оценочного параметров Л.Л. Федорова выделяет социальные воздействия, волеизъявления, оценочные и эмоциональные речевые воздействия, разъяснение и информирование [Федорова, 1991]. Мы встречаем также такие способы речевого воздействия, как подражание и заражение [Желтухина, 2003; Панкратов, 2001]; речевая агрессия [Месропян, 2014]; воспитание [Сергеечева, 2002].

Однако же выделение некоторых вышеупомянутых видов речевого воздействия представляется нам довольно спорным, поскольку включает неравноправные по статусу и интегральным признакам понятия. Поэтому в рамках настоящей работы мы склонны, вслед за многими исследователями, признать наиболее оптимальной и правомерной классификацию способов речевого воздействия на основании корреляции рационального/эмоционального параметров, с одной стороны, и прямого/имплицитного параметров - с другой. С помощью этих критериев лингвисты выделяют такие речевоздействующие категории, как аргументативность, персуазивность/убеждение, манипулятивность и суггестия/внушение [Шелестюк, 2008; Машанова, 2015; Kuzio, 2014; Nettel, Roque, 2012].

Если говорить об аргументации, то многочисленные подходы к ее изучению можно свести к формально-логическому, который вплоть до 1960-х годов являлся доминантным, и прагма-риторическому, у истоков которого стояли бельгийские лингвисты Н. Перельман и Л. Ольбрехт-Титека. Формальный подход рассматривал аргументы как логические конструкции, состоявшие из тезиса и ряда посылок, призванных доказать истинность этого тезиса. Логические аргументы позиционировались как «вещь в себе», некая нормативная идеализированная модель умозаключений, связанная с выявлением истинности и адекватности высказывания [Trapp, Schuetz, 2006: 10]. С появлением т.н. «новой риторики» Н. Перельмана, вектор сменился в сторону «риторической модели аргументации» - аргумента, взятого в аспекте речевого воздействия на адресата [Tindale, 2004: 19]. Понимание аргументации как интеллектуального структурирования схем и моделей умозаключений сменилось концептуально новым подходом, который рассматривал аргументацию как способ убеждения, воздействия на эмоциональную сферу и ценностные ориентации реципиентов.

В современных зарубежных исследованиях по речевому воздействию («персуазивности») авторы используют термины «persuasive argumentation» и «rhetorical communication» как взаимозаменяемые [Tindale, 2004; Zarefsky, 2014], поэтому мы считаем допустимым в рамках прагма-коммуникативного подхода объединить аргументацию и убеждение в единый вид речевого воздействия. Вслед за Н.К. Пригариной и Л.Ю. Василенко, нам видится наиболее перспективной интеграция формально-логического и риторического подходов, основанная на диалектическом единстве трех модусов убедительности: логоса (logos) - или апелляции к рациональному, критическому сознанию; этоса (ethos) - апелляции к морально-нравственным ценностям и пафоса (pathos) - апелляции к эмоциям и чувствам [Пригарина, 2013; Василенко, 2011].

Риторическая аргументация, объединяя доказательное и персуазивное начала, предполагает прежде всего нацеленность говорящего на воздействие конструктивным, ненасильственным путем, совершаемое не только в собственных интересах, но и в интересах реципиента, которому предлагается согласиться или не согласиться с выдвигаемой точкой зрения. Этим она отличается от манипуляции, которая подразумевает лишение адресата свободы выбора, насильственное навязывание чуждой ему точки зрения.

При всем многообразии работ, посвященных исследованию проблематики речевого манипулирования, единообразно понимаемого определения манипуляции, как и четкой классификации ее интегральных признаков пока не выработано. Это и неудивительно, поскольку поливариативная, многокомпонентная природа этого явления, относимого к различным областям знаний (от политики и рекламы до психологии и религии) просто не предполагает дефиниционной однородности. Обзор исследований по речевой манипуляции позволил нам выделить для себя некоторые конститутивные характеристики этого понятия. А именно, было установлено, что: в его основе лежат такие психолингвистические механизмы, которые «вынуждают реципиента некритично воспринимать сообщение, формируя в его сознании определенные представления» [Быкова, 1999: 99]; происходит «намеренное дезориентирование реципиента в личных целях, навязывание определенного решения и сокрытие возможности альтернативного выбора» [Galdia, 2009: 200] и «замена одних элементов мировосприятия другими» [Любимова, 2005: 33]; осуществляется «скрытое использование коммуникативных приемов, которые идут вразрез с общепринятыми конвенциональными нормами конструктивного убеждения» [Sorlin, 2016: 15]. Как видим, основными критериями являются скрытый характер воздействия и интенция принуждения - установка на коммуникативное доминирование.

Набирающий в последнее время популярность термин «суггестия» (лат. suggestio - «внушение») также обнаруживает существенное разночтение в своих трактовках. Это во многом объясняется изначально психологической, трансцедентальной природой этого явления, не подлежащей непосредственному наблюдению. Отсутствие эмпирического опыта затрудняет «вычленение» и анализ механизмов, лежащих в основе суггестивного воздействия, поскольку в этом случае мы имеем дело со сферой бессознательного, «неосознаваемой предрасположенностью психики к особого рода восприятию или действию» [Болтаева, 2003: 3]. Тем не менее, на фоне возрастающего интереса к языковой личности и ее глубинным когнитивным структурам, понятие суггестии приобретает все большую актуальность.

Говоря о суггестии, авторы исследований в первую очередь отмечают, что она предполагает некритичность восприятия информации; имплицитный характер воздействия; изменение внутренних когнитивных установок; бессознательное подчинение, сопряженное с изменением волевых функций и эмоциональных состояний и не осознаваемое реципиентом [Юданова, 2003; Авдеенко, 2001; Толкунова, 1998 и др.]. Парадигма этих интегральных признаков позволяет разграничить убеждение и суггестию как два качественно различных вида речевого воздействия: обращенного к рациональному мышлению и иррациональным психическим установкам. С другой стороны, стоит отметить синкретизм понятий «манипулирование» и «суггестия», который присутствует в работах многих авторов. Так, К.В. Кучеренко выделяет суггестию как одну из частных стратегий манипулятивного воздействия [Кучеренко, 2013]; Н.В. Вертянкина рассматривает ее как разновидность манипуляции [Вертянкина, 2005]; по мнению О.К. Чиж, при манипулировании «происходит замена убеждения внушением» [Чиж, 2012: 283].

У зарубежных исследователей находим взаимно перекрещивающиеся понятия «psychological manipulation» (включающее «subliminal suggestion» как одну из стратегий) [Coons, Weber, 2014]; «suggestive manipulation» [Gheorghiu et al., 2012] и «manipulative suggestion» [Winbigler, 1972]. В следующем параграфе мыть чуть подробнее остановимся на точках пересечения и различиях суггестии и манипуляции и, если это возможно, постараемся провести между ними демаркационную линию.

1.1.3 Определение и проблема разграничения прямого и косвенного речевого воздействия

В теории коммуникации с момента ее возникновения актуальным вопросом считалось исследование соотношения прямого и непрямого, или косвенного, взаимодействия коммуникантов.

Как правило, понятие прямой коммуникации трактуется исследователями в сходных формулировках. В работах мы встречаем такие определения прямой коммуникации, как «открытое выражение авторской интенции» [Булатова, 2005: 7]; «способность языковых единиц выражать явные (прямые) авторские интенции, распознавание которых в тексте не требует от получателя дополнительных усилий» [Горло, 2006: 1]; «коммуникация…которая имеет место тогда, когда в содержательной структуре высказывания смысл равен значению, т.е. план содержания высказывания…совпадает с итоговым коммуникативным смыслом» [Дементьев, 2001: 7]. Иными словами, прямое воздействие - это прямое выражение интенций говорящего, которое может подвергаться критической оценке реципиента.

Воздействие, которое подразумевает нечто большее, чем эксплицитную передачу информации, мы называем косвенным - или имплицитным - воздействием. Имплицитность характеризуется авторами работ как несоотношение/несоответствие между интенцией говорящего и буквальным содержанием высказывания. Например, Т. Холтгрэйвс определяет косвенность как «любое коммуникативное значение, которое не совпадает по смыслу со значением предложения» [Holtgraves, 1997: 626], Дж. Томас трактует данное понятие как «несоответствие между выраженным и подразумеваемым смыслом» [Thomas, 1995: 119]. Этот подход восходит своими корнями к традиционным исследованиям по прагматике, которые берут начало в теории речевых актов Дж. Остина (1962) и Дж. Серля (1975), а также в теории конверсационных импликатур П. Грайса (1975). По мнению известного лингвиста Д. Таннен, «имплицитность - это ключевая составляющая межличностной коммуникации» [Tannen, 1994: 79]. Мы все время от времени используем в речи косвенные коммуникативные стратегии - мы подразумеваем больше, чем говорим, и мы извлекаем дополнительные смыслы из высказываний наших собеседников [Tannen, 1994: 89].

Помимо прямого и косвенного речевого воздействия, некоторые авторы выделяют такую разновидность, как скрытое речевое воздействие. Так, Е. Петрова, Г. Матвеева и А. Ленец вводят в лингвистический терминологический аппарат новое понятие «скрытой прагмалингвистики», которая изучает скрытые компоненты смысла, «зашифрованные» в высказывании и сообщающие определенные сведения о говорящем: данные о его возрасте, уровне образования, настроении и т.п. [Петрова, Матвеева, Ленец, 2013: 39]. Скрытую интенцию никто из коммуникантов не осознает, их внимание сосредоточено на информативном содержании высказывания, а скрытое воздействие осуществляется на психологическом уровне. В. Козлов высказывает схожее мнение о характере манифестации косвенного воздействия, говоря, что косвенная коммуникация подразумевает некие «сигналы, которые мы подаем тем, кто наблюдает за процессом коммуникации со стороны и определенные «домыслы» и «выводы», которые рождаются у зрителей в ходе наблюдения» [Козлов, 2011: 178].

Для нашего исследования особенно актуальна проблема речевоздействующего потенциала имплицитной информации. Эксплицитное, прямое выражение интенций наиболее уязвимо для критического осмысления и противодействия собеседника. Если же информация передается «завуалированно», имплицитно, она не будет подвергаться прямой оценке и, таким образом, достигнет максимального перлокутивного эффекта. В этой отношении некоторые авторы говорят о возможности языкового манипулирования сознанием с помощью скрытых, возможностей языка [Борисова, Мартемьянов, 1999: 145]. Язык в таком случае используется, чтобы смоделировать у слушающего определенное представление о действительности или навязать эмоциональную реакцию или намерение, отличные от тех, которые реципиент мог бы сформировать самостоятельно. Иными словами, язык в данном отношении превращается в «инструмент социальной власти».

В рамках настоящего исследования мы будем понимать аргументацию в широком смысле (взятую в ее «персуазивном» аспекте, как диалектическое единство логического (доказательного) и риторического (убеждающего) модусов) как способ прямого речевого воздействия. Рациональная аргументация подразумевает убеждение путем доказывания истинности или ложности какого-либо положения, риторическая аргументация апеллирует к эмоциональной сфере реципиента, способствует сближению в миропонимании посредством воздействия на взгляды, суждения и оценки. Цель говорящего - обосновать для аудитории целесообразность принятия защищаемого довода или мнения, оставив при этом за слушающими свободу выбора: согласиться или отвергнуть выдвигаемое положение. Иными словами, в процессе аргументации говорящим руководит установка на кооперативное, ненасильственное убеждение, которое осуществляется как в собственных интересах, так и в интересах аудитории и за которым стоит коммуникативная интенция достижения согласия или разрешения конфликтной точки зрения как единой общей цели. При этом каждое защищаемое положение реализуется в речи эксплицитно и обращено к критическому мышлению слушающего.

Говоря о манипуляции и суггестии, исследователи отмечают имплицитный, косвенный характер воздействия на реципиента, с одной стороны, и насильственное навязывание идей и установок - с другой. Как мы упоминали выше, созвучность дефиниций позволяет многим авторам отождествлять эти два вида речевого воздействия. Но так ли это на самом деле? Вопрос, без сомнения, спорный. Как справедливо отмечают Л. Соссюр и П. Шульц, эти понятия отличаются очень размытыми границами и неоднородностью характеристик («fuzzy borders and heterogeneous aspects») [Saussure, Schultz, 2005: 2]. C одной стороны, считают авторы, различие между убеждением и манипуляцией в том, что в первом случае у реципиента есть свобода выбора, согласия или несогласия с аргументами противника, в то время как в последнем она подавляется. С другой - манипуляция не всегда обязательно осуществляется косвенным путем. Например, С. Сорлин и К. Кунс указывают, что такие манипулятивные тактики как психологическое давление, угроза или навязывание чувства вины реализуются эксплицитно [Sorlin, 2016: 19; Сoons, Weber, 2014: 60]. Некоторые другие тактики манипулирования - например, инвектива, навешивание ярлыков, давление на жалость или авторитарный приказ - также можно отнести к прямому речевому воздействию, в котором смысл высказывания выражен эксплицитно и способен спровоцировать определенную ответную реакцию реципиента. По мнению авторов коллективной монографии «Suggestion and suggestibility: Theory and Research», суггестия также может выражаться эксплицитно, когда говорящий многократно повторяет определенные аффирмации, воспринимая которые, реципиент постепенно утрачивает сознательный контроль над поступающей информацией [Gheorghiu et al, 1989: 12].

Помимо этого, если манипуляция осуществляется путем навязывания, насильственного внедрения в сознание реципиента определенных идей, мотиваций, желаний и установок, то суггестия предполагает предварительную «подготовку» сознания для восприятия этих идей. Эту точку зрения высказывает Н.В. Гончаренко, занимавшаяся исследованием суггестивных характеристик медицинского дискурса [Гончаренко, 2007: 8]. С ней также согласна Е.Т. Юданова, которая отмечает, что на первый взгляд, суггестия и манипулирование «смыкаются как виды скрытого и целенаправленного вторжения в интенциональную сферу личности» [Юданова, 2003: 34]. Однако это вторжение происходит различными способами. В отличие от манипуляции, как считает автор, суггестия воздействует не столько на сознание слушателя, сколько на те «психические структуры, которые лежат за его пределами», действует «помимо сознания» [Юданова, 2003: 35]. Если манипуляция предполагает приемы нечестного убеждения, подтасовки фактов, дискредитации, психологического давления, факт использования которых может до определенной степени осознаваться реципиентом (о чем свидетельствует его ответная реакция на подобные манипуляции), то суггестия, как правило, осуществляется незаметно Нам также кажется убедительной точка автора, согласно которой внушение реализует свою функцию только «в условиях текстового целого, во взаимодействии с другими элементами текстовой структуры» [Юданова, 2003: 80]. В этой связи показательными представляются также выводы исследователей, занимавшихся проблемами «внушаемости» свидетелей в судебном процессе (witness suggestibility), которые отмечали, что внушение связано с возможностью воздействия на такие когнитивные факторы, как память и внимание, актуализация которых возможна только на макроуровне нарративного структурирования текста [Heaton-Armstrong et al., 1999: 1-3; 18-25]. Суггестивное воздействие в этом случае происходит незаметно для самих реципиентов, что обусловливает абсолютную некритичность восприятия и невозможность осознать сам факт внушения.

Таким образом, подытоживая высказанные точки зрения, мы будем рассматривать манипулирование как переходный вид речевого воздействия, промежуточный между прямым и косвенным, а также выделим суггестию как отдельный вид речевого воздействия, обладающий отличительным набором признаков.

1.2 Судебный дискурс в прагмалингвистическом аспекте

1.2.1 Дискурс и дискурсивное взаимодействие: парадигма исследования

Дискурс является одним из самых широко употребляющихся и вместе с тем дискуссионных понятий коммуникативной лингвистики и, как таковое, допускает множество научных интерпретаций и трактовок. При всей его значимости, в научной литературе до сих пор не выработано общепризнанное определение дискурса и отдельных его типов. Понятие дискурса сегодня стало настолько расхожим и обсуждаемым, что исследователи вынуждены предварять свои работы разного рода оговорками и комментариями. Так, один из исследователей Е.В. Сидоров отмечает, что у современного лингвиста термин «дискурс» вызывает не что иное, как раздражение, а его множащиеся трактовки, вместо того, чтобы прояснить природу этой категории, только лишь еще больше запутывают [Сидоров, 2009: 6].

В нашей работе мы не ставим перед собой задачи детально рассмотреть всевозможные определения дискурса: она была вполне успешно выполнена как отечественными, так и зарубежными учеными, которые подробно осветили общетеоретические подходы к исследованию дискурса и смежных с ним категорий [Макаров, 2003: Карасик, 2002; Schiffrin, 1994; van Dijk, 1998 и др.]. Нам представляется целесообразным сосредоточиться на тех свойствах дискурса, которые имеют непосредственное отношение к исследованию судебной речи. В качестве отправного мы будем отталкиваться от определения дискурса, предложенного Т.А. ван Дейком: «дискурс есть сложное коммуникативное событие происходящее между говорящим и слушающим в определенном пространственном и временном контексте» [van Dijk, 1998: 193]. Будет также учтено определение В.Е. Чернявской, согласно которому «под дискурсом следует понимать текст(ы) в неразрывной связи с ситуативным контекстом <…> в совокупности с системой коммуникативно-прагматических и когнитивных целеустановок автора, взаимодействующего с адресатом» [Чернявская, 2012: 74].