Русская литературная критика XVIII—XIX веков

Это отличие проявилось в равнодушии Писарева к такой теоретической предпосылке критики его предшественников, как диалектика. Писарев отбрасывает ее вместе с немецкими «умозрительными системами» от Шеллинга до Фейербаха. «Наше время,-- заявляет он в статье «Схоластика XIX века»(1861),-- решительно не благоприятствует развитию теории <..> Ум наш требует фактов, доказательств... <...> На этом основании мне кажется, что ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный, здоровый и свежий материализм. Диалектика, фразерство, споры на / словах и из-за слав совершенно чужды этому простому учению».

Немецкой классической философии Писарев противопоставляет методологию и выводы новейшего естествознаний и современной исторической науки, «опирающейся на тщательную критику источников». Собственную практическую программу действий Писарев вырабатывает в значительной степени на основании положений противника «метафизики», основателя позитивизма О. Конта (ему посвящена статья 1865 года «Исторические идеи Огюста Конта»), а также естественно-научного материализма К. Фохта, Л. Бюхнера и Я. Молешотта. Вульгарно-материалистическое представление о единстве физиологии и психологии, разделяемое Писаревым, приведет его, в частности, к выводу о бесполезности эстетики, о том, что она должна раствориться в физиологии.

Наряду с «дешевым материализмом» (Ф. Энгельс) Фохта - Молешотта составной частью мировоззренческой позиции Писарева стал и антропологизм., в целом послуживший у Писарева (как и у Белинского, Чернышевского, Добролюбова) освободительным идеям и вере критика в конечную победу человеческой природы, проникнутой борьбой за самосохранение и чувством «общечеловеческой солидарности», над гнетущим и искажающим ее обществом.

Своеобразна и социально-политическая предпосылка писаревской критики. Писарев - революционный демократ в том смысле, что он отнюдь не исключает возможность я законность революционного преобразования русского общества в интересах всех «голодных и раздетых». Ему вполне ясен и факт эксплуатации народа господствующими сословиями; это отчетливо дано понять в памфлете «Пчелы» (1862), статьях «Очерки из истории труда» (1863), «Генрих Гейне» (1867), «Французский крестьянин в 1789 году» (1868) и др. Но Писарев иначе, чем крестьянские революционеры Чернышевский и Добролюбов, растет вопрос о движущих силах общественного прогресса и оголив нем в настоящий момент народных масс. «Русский крестьянин...-- пишет он, например, в статье «Схоластика XIX века»,-- еще не в состоянии возвыситься до понятия собственной личности, возвыситься до разумного эгоизма и до уважения к своему «я»...». Решающую роль в русском общественном движении Писарев отводит не массам, но мыслящим, личностям,-- демократической интеллигенции, всем, кого критик, начиная со статья «Базаров» (1862), назовет «реалистами».

Центральная в критике Писарева теория «реализма» («реалистов») как особого мировоззренческого и поведенческого комплекса заключала в себе, наконец, и ответ на вопрос об отношении литературы к обществу и социальной функции искусства. Программа «реализма» - подлинное средоточие писаревской критики в ее сильных и слабые сторонах. Но прежде чем приступить к ее рассмотрению, скажем коротко о начальном периоде; деятельности Писарева, продолжавшемся с 1859 по 1860 год,

Дебютировав в журнале «для взрослых девиц», «Рассвет», Писарев поместил здесь разборы гончаровского «Обломова», «Дворянского гнезда» Тургенева и рассказа Л. Толстого «Три смерти». «В эти ранние дни моей... ранней юности,-- вспоминал он позднее,-- я был помешан, с одной стороны, на красотах науки, о которой не имел никакого понятия, а с другой, на красотах поэзии, которой представителем я считал, между прочим, г. Фета».

В ту пору еще студент Петербургского университета Писарев разделяет подходы и критерии «эстетической» критики. «Истинный художник,-- декларирует он, например, в статье об «Обломове»,-- стоит выше житейских вопросов, но не уклоняется от их разрешения, встречаясь с ними на пути своего творчества. Такой поэт смотрит глубоко на жизнь и в каждом ее явлении видит общечеловеческую сторону, которая затронет за живое всякое сердце и будет понятна всякому времени». В таланте Гончарова критику дороги «полная объективность, спокойное, бесстрастное творчество, отсутствие узких временных целей, профанирующих искусство».

Нотки будущего Писарева пробиваются, пожалуй, лишь в статье о «Дворянском гнезде» - в упреках Лизе Калитиной за пассивность, отсутствие собственного взгляда на жизнь, в идее «умственной самостоятельности» женщины.

Принципы «Эстетической» критики владели Писаревым, однако недолго. «В 1860 году,- писал он,- в моем развитии произошел довольно крутой поворот. Гейне сделался моим любимым поэтом, а в сочинениях Гейне стали нравиться самые резкие ноты его смеха. От Гейне понятен переход к Молешотту и вообще к естествознанию, а далее идет уже прямая дорога к последовательному реализму и к строжайшей утилитарности» («Промахи незрелой мысли», 1864}.

Приглашенный в 1861 году в журнал «Русское слово» (редактировался Г.Е. Благосветловым), Писарев в том же году публикуете нем ряд статей («Идеализм Платона», «Схоластика XIX века», «Стоячая вода», «Писемский, Тургенев и Гончаров», «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова»), объединяемых двумя. взаимосвязанным и задачами. Это, во-первых, пропаганда «эмансипации человеческой личности» от семейных, сословно-кастовых, нравственно-идеологических оков, предрассудков господствующего общества, мешающих «чeлoвeку свободно дышать и развиваться». «...Что можно разбить,-- излагает критик ультиматум своего «лагеря»,- то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам». И, во-вторых, призыв к литературе максимально сблизиться с действительностью и практически послужить освобождению личности, анализируя в этом свете «вопросы частной нравственности и житейских отношений».

Реализацией последней задачи становится статья о повестях Писемского «Стоячая вода». В произведениях писателя критик отмечает моменты», изобличающие «грубость семейных отношений, неестественность нравственных воззрений, подавление личной самостоятельности гнетом общественного мнения...» «Мое дело,- объясняет Писарев свой нынешний подход к литературе,- обратить внимание читателя на те факты, которые всего более дают материалов для размышления».

Объемом подобного «материала» в произведениях того или иного художника оценивает теперь Писарев и его существенное значение. Отсюда полярно противоположное по сравнению с первой статьей об «Обломове» мнение критика о Гончарове и выдвижение на первое место даже не Тургенева, но Писемского - за густоту и яркость социальной бытописи и почтя «этнографический интерес» его романов, а также и критическое отношение к герою-фразеру.

Законченность, литературно-критическая позиция Писарева обретает в 1862 - 1864 годах, когда критик, по его словам, отстаивает то «совершенно самостоятельное направление мысли», которое находится в «самой неразрывной связи с действительными потребностями нашего общества» « Реалисты», 1864). Это и есть знаменитый писаревский «реализм».

Наступление с 1862 года общественной реакции в России не изменило революционной позиции Писарева. «Династия Романовых и петербургские бюрократы,- писал он в прокламации против царского агента барона Ф. Фиркса (псевдоним - Шедо-Ферроти),- должны погибнуть...» Вместе с тем народная революция представляется Писареву теперь еще менее возможной ввиду темноты и пассивности масс. Для достижения политической свободы и демократии нужны, считает он, иные - не ««механические», но «химические» средства. И соответствующие им деятели, нарождение которых в самой жизни для Писарева знаменовал тургеневский Базаров. Он-то и стал в глазах критика первым воплощением «реалиста». Мировоззренческий и поведенческий кодекс таких людей Писарев формулирует в статье 1864 года «Реалисты».

В основе теории реализма два принципа: 1 - прямой пользы и 2 - экономии умственных сил. Писарев рассуждает так: масса народа пребывает в порочней круге невежества и бедности и сама не в состоянии его разорвать. Помочь народу в этом могут только люди, обладающие знаниями и несущие их в массы,- мыслящая часть общества. Но она крайне малочисленна, и чтобы ее усилия по просвещению народа не пропадали даром, нужна строжайшая «экономия умственных сил», то есть их подчинение только тому, что действительно приносит пользу.

Самое полезное для общества сейчас, считает Писарев, это пропаганда естественно-научных материалистических знаний, так как только они научат людей правильно понимать потребности своей природы и, следовательно, действовать так, чтобы их личная польза (выгода) сочеталась с выгодой других людей, всего общества. (Отсюда, в частности, писаревский апофеоз науки, знаний.) Людей, обладающих этим пониманием, мало. Значит, надо прежде всего их умножить, создав поколение демократической интеллигенции, массовый тип «мыслящего работника», «интеллигентного пролетария''.

Поколение «реалистов» (а не нигилистов, как обозвали базаровых их идеологические и социальные антиподы) сделает ненужными прежних «лишних людей» - фразеров-идеалистов Рудиных и Бельтовых.

Отсюда и насущные - «реалистические» - задачи современной русской литературы. Она должна быть подчинена также требованиям прямой пользы и «экономии умственных сил». Она вносит в общество естественно-научные знания, способствуя правильному разумению человеком своей природы, а также формируя критическое: мышление. Она дает для последнего обильный материал из всех сфер общественной жизни. Наконец, она создает в своих произведениях образы «реалистов» с «реалистических» же авторских позиций. Потому что, утверждает Писарев, «кто не реалист, тот не поэт, а просто даровитый неуч или ловкий шарлатан.

В духе последних определений Писарев, как правило, отзывается о представителях «чистого искусства». «Поэт,- пишет он в «Реалистах»,- или великий боец мысли... или ничтожный паразит, потешающий других... паразитов мелкими фокусами бесплодного фиглярства. Середины нет». Нет ее и в писаревских приговорах. Если к «бойцам мысли» относятся Шекспир, Данте, Байрон, Гете, Гейне, Некрасов (а из прозаиков Диккенс, Теккерей, Жорж Санд, В. Гюго, в России - Писемский, Тургенев, Помяловский, Достоевский), то на противоположном полюсе чаще всего окaзывaeтcя А. Фет.

В глазах Писарева «чистое искусство» не только бесполезно, но и вредно, так как отвлекает умственные силы общества от решения «настоятельных потребностей современной гражданской жизни». В статье «Цветы невинного юмора» (1864), вызванной упреком в неоправданной апологии естественных наук, Писарев причислил к авторам «чистого искусства» даже Салтыкова-Щедрина, сатира которого-де не ориентирована на существенную пользу.

В пропаганде «реализма» заключена, по Писареву, непосредственна цель и оправдание (польза) и современной литературной критики. « Разбирая роман или повесть,- говорит критик в статье « Роман кисейной девушки» (1865),- я постоянно имею в виду не литературное достоинство данного произведения, а ту пользу, которую из него можно извлечь «для миросозерцания моих читателей». Необходимо, чтобы в критическом отзыве «высказался взгляд-критика на явления жизни, отражающиеся в литературном произведении». Просвещению читателей в духе «реализма» может послужить и автор, «равнодушный к живым потребностям современности». В этом случае критика достигнет своей цели, вскрывая обычные, по мнению Писарева, причины этого равнодушия: «невежество данного субъекта, или одностороннее развитие, или слабоумие, или молчалинство».

В любом случае критика в понимании Писарева, не способ анализа художественных произведений, но агент насущных потребностей общества.

Упование Писарева не столько на народ, сколько на критически мыслящих личностей объясняет пересмотр им ряда оценок Добролюбова. Вопреки Добролюбову он называет (в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова») произведением «чистого искусства» роман Гончарова «Обломов», а в характере главного героя видит не типическое лицо, но «клевету», (в смысле выдумки) на русскую жизнь. Он не согласен с мнением о тургеневском Инсарове как предвестнике русских «людей дела» на том основании, что герой «Накануне» - плод авторской фантазии, сверх того, в интеллектуальном отношении человек дюжинный. В статье «Мотивы русской драмы» (1864) была негативно оценена личность Катерины («Гроза» Островского), в которой Добролюбов увидел символ зреющего народного протеста. Не видя у Катерины примет «умной и развитой личности», Писарев считает ее всего лишь жертвой неосознанных страстей и фантазий, этаким «вечным дитем». Да и вообще, по мнению критика, русская жизнь лишена подлинно драматических коллизий, возникающих лишь при столкновении «реалиста» с косным обществом.

Антищедринская статья «Цветы невинного юмора», представлявшая сатирика любителем смеха для смеха, иронизирующим над якобы уже отжившим явлением (имелось в виду крепостное право и его последствия), породила длительную и жестокую полемику «Русского слова» с «Современником» (1864 - 1865 гг.), нанесшую значительный вред этим демократическим органам. С обеих сторон (от имени «Современника» выступали Щедрин и М. Антонович, от имени «Русского слова» - Писарев и В. Зайцев) было допущено множество передержек и колкостей - в частности, в связи с различным отношением к некоторым аспектам недавно опубликованного романа Чернышевского «Что делать?». На одном из эпизодов этой полемики надо остановиться.

Речь идет об отношении к Базарову и вообще базаровскому типу. Если Антонович усмотрел в нем клевету на молодое поколение (в статье «Асмодей нашего времени», 1862), то Писарев, напротив, «все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями» («Базаров», 1862). К Базарову Писарев возвращается в программных «Реалистах», «Мыслящем пролетариате» (первоначальное название - «Новый тип», 1865). Это излюбленный герой критика, затмить которого в его глазах смог, пожалуй, лишь Рахметов, в котором, однако, Писареву виделось развитие базаровского типа. Именно в Базарове критик усмотрел совокупность основных черт «реалиста»: он прошел школу труда и лишений, «сделался чистым эмпириком», в жизни руководствуется «расчетом» (понимает, что «быть честным очень выгодно»); это личность свободная от гнета преданий, авторитетов, самостоятельная. «Реалист» презирает все мечтательное, туманное, чуждое жизни и потребностям здорового организма (весь «романтизм», «эстетизм»), он материалист-естественник, распространяющий знания и идущий к цели прямо, честно и энергично. В отличие от печориных, имеющих «волю без знания», и рудиных, владеющих «знанием без воли», «реалисты» базаровы имеют знания, и волю», причем мысль и воля у них «сливаются в одно целое».

Вернемся к писаревской трактовке задач литературной критики.

В конкретном преломлении пропаганда критикой «реализма» у Писарева означала:

1) борьбу за базаровых-реалистов» и против их клеветников; 2) показ несостоятельности людей, далеких от «реалистов»; 3) разоблачение чуждых «реалисту» ценностей и теорий; 4) разоблачение мнимых «реалистов»; 5) анализ материалов, способствующих умственному формированию людей «нового типа».

В рамках первой задачи написана статья «Мыслящий пролетариат» - о героях романа Чернышевского «Что делать?», принадлежащих, как подчеркивает критик, «к базаровскому типу», но обрисованному «отчетливее... и гораздо подробнее».

Из содержательных аспектов произведения Писарев прежде всего пропагандирует мысль об освобождающей и восстанавливающей личность миссии свободного коллективного труда, а также этику «разумного эгоизма», позволившую «новым людям» приобрести гармоническое единство «долга и свободного влечения» (необходимости и свободы), разума и чувства, себялюбия и альтруизма. Он разделяет оптимизм автора, веру а способность обыкновенных людей очеловечить окружающие их обстоятельства и таким образом изменить к лучшему свою жизнь. С особым вниманием отнесся критик к фигуре Рахметова, которую называет «титанической» и (в отличие от, по его мнению, придуманного тургеневского Инсарова) вполне живой. Рахметов для Писарева - продолжение и уже практическое воплощение критической мысли Базарова. Это революционер, деятельность которого при соответствующем настроении масс признается критиком «необходимой и незаменимом».

Статья «Мыслящий пролетариат» была декларацией и программой действий для людей «нового типа», призванного сменить в русском общественно-освободительном движении всякого рода романтиков и скептиков, идеалистов-мечтателей. К «новым людям» отнесет Писарев в статье « Подрастающая гуманность» и демократа Рязанова из романа В. Слепцова «Трудное время».

Как ответ клеветникам этого типа людей можно рассматривать статью «Сердитое бессилие» (1865), где Писарев с уничтожающей иронией анализирует антинигилистический роман Клюшникова «Марево». Прибегнув на этот раз к собственно эстетическим критериям, критик показывает не только нравственную, но и литературную несостоятельность автора в обрисовке своих отрицательных («нигилисты» Инна и Николай Горобец, аристократ Броне к ни) и положительных (Русанов) героев.

В статье с выразительным названием « Промахи незрелой мысли» (1864) Писарев обращается к трилогии «Детство. Отрочество. Юность», рассказам «Утро помещика» и «Люцерн» Л. Толстого. Смысл выступления в анализе причин того, почему люди типа Нехлюдова и Иртеньева, «очень неглупые и совсем не подлые» оказываются, как полагает Писарев, бесполезными в жизни. Обстоятельно рассмотрев по обыкновению два-три эпизода названных произведений (избиение Нехлюдовым крепостного слуги Васьки в «Юности», крах барской филантропии в «Утре помещика»), критик объясняет беды толстовских героев - их оторванным от насущных жизненных проблем воспитанием, а главное, интеллектуальным «невежеством», то есть равнодушием к выводам современного естественнонаучного знания.

Своего рода воспитательной акцией в интересах людей «нового типа» можно рассматривать статью 1865 года « Роман кисейной девушки» - на материале повестей Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» и « Молотов». Писарев солидарен с Помяловским в отрицательном отношении к тезисам: «среда заела», «обстоятельства погубили». «Люди, которые на что-нибудь годятся,-- пишет он,-- борются с... обстоятельствами и по меньшей мере умеют отстоять против них свое собственное нравственное достоинство». Однако герой дилогии Молотов не удовлетворяет критика, хотя он «умный и развитый пролетарии «. Он был «барином» в отношениях к Леночке Илличевой. Не сумел «внести... свет и теплоту в существование окружающих». Почему? Потому что «плебей Молотов» не был «глубокой натурой» в роде Базарова и не обладал «сильной и горячей верой в человеческую природу». Словом, для успешного противостояния пошлым и рутинным обстоятельствам «реалисту» недостаточно умственного развития, необходимо сочетать его с развитыми же естественными (в антропологическом смысле) потребностями. Этот вывод, по мысли Писарева, и должен сделать читатель «простой истории Молотова».

Отмежевать людей «нового типа» от их мнимых единомышленников в жизни и в литературе - одна из задач Писарева в статье «Борьба за жизнь» (J867 - 1868), написанной в связи с романом Достоевского «Преступление и наказание». Писарев понимает, что противники базаровско-рахметовского типа не преминут в целях дискредитации отождествить его с убийцей Раскольниковым, также «пролетарием» и теоретиком. Все внимание критика поэтому сосредоточено на двух пунктах: 1) доказательстве того, что причиной преступления Раскольникова была не теория, а его «исключительное положение» (нищета, истощение физических и нравственных сил), 2) показе несостоятельности теории героя Достоевского, ее претензии на связь с передовыми (в частности, революционными) идеями.

Целый ряд писаревских публикаций, в особенности посвященных проблемам историческим и социальным («Пчелы», «Очерки истории труда». «Популяризаторы отрицательных доктрин» и др.), призван дать читателю обширный материал для формирования критического мышления и негативного отношения к существующему положению вещей. Сюда же следует отнести и статью «Погибшие и погибающие» (1866), где критик в связи с «Очерками бурсы» Помяловского и «Записками из мертвого дома» Достоевского остроумно сопоставляет и взаимообусловливает русскую школу (воспитание) и русский острог. Они связаны как причина и следствие.

Прямым противником «реалистическому» миросозерцанию и поведению для Писарева была вслед за чистым искусством эстетика. В рамки этого понятия критик включал не только идеалистические эстетические теории. Это был синоним миросозерцания, основанного на идеализме и отвлеченном мышлении и проникнутого, как считал критик, мечтательностью, разладом слова и дела - вследствие праздности, существования за чужой счет и неразумного эгоизма. «Эстетик и реализм,- заявлял Писарев в «Реалистах»,- ... находятся в непримиримой вражде между собою, и реализм должен радикально»« истребить эстетику, которая в настоящее время отравляет и обессмысливает все отрасли нашей научной деятельности».

В свете этого толкования эстетики следует понимать нашумевший поход Писарева против наследия Пушкина (а заодно и его интерпретациях у Белинского), предпринятый в статье «Пушкин и Белинский» (1865). По мнению критика, Пушкин и его поэзия стали ; знамением и опорой неисправимых романтиков и литературных филистеров. Следовало, считал он, развенчав Пушкина, лишить противников этой опоры.

Надо отдать должное Писареву: его аргументация и сегодня в состоянии смутить неискушенного читателя. Критик не находит примет действительно передовых идей ни в Онегине, скучающем, по его мнению, не от отсутствия сферы для деятельности, но от развратившей его волю, притупившей разум и чувства праздности, ни в Татьяне, которой Писарев вменяет в вину даже ее возникшее с первого взгляда чувство. Заурядным, чувственно влюбленным молодым помещиком выглядит Ленский. «Онегин» - вовсе не энциклопедия и не исторически ценное произведение, так как в нем обойден главный вопрос времени - крепостное право (на этом основании роману противопоставлено грибоедовское «Горе от ума»).

Еще в меньшей степени выдерживает критику мысли, по Писареву, пушкинская лирика, таящая под мнимопоэтической завесой незначительное, а то и пошлое содержание. С особой яростью обрушивается критик на пушкинские стихи 30-х годов о поэте и поэзии, усматривая в них прямую проповедь асоциального «чистого искусства». В целом наследие Пушкина, рассмотренное с точки зрения насущной пользы, объявлялось отрицательным и вредным, сам поэт - только «стилистом» и «версификатором».

По-своему последовательная писаревская критика Пушкина на деле оказалась совершенно антиисторичной, а в трактовке художественного содержания и вульгарной.

Итоговым выступлением Писарева против эстетики и эстетиков стал трактат «Разрушение эстетики» (1865), в котором критик дал огрубленную трактовку ряда идей магистерской диссертации Чернышевского. Здесь же была высказана мысль о возможности либо успешной замены искусства (поскольку оно не больше как комментарий к действительности) социальными науками, либо вообще его упразднения. В первую очередь этому подлежат, по мнению Писарева, живопись, скульптура и музыка.

Из всей предшествующей литературы Писарев советовал отобрать лишь то, что «может содействовать нашему умственному развитию», то есть формированию и умножению «реалистов». Эта установка фактически лишала писаревскую критику историко-литературной заинтересованности, что объясняет и отсутствие в ней историко-литературной концепции.

Историю литературы Писарев подменяет сменой культурно-исторических типов: Онегин и Печорин уступили место Бельтову и Рудину, время которых, в свою очередь, миновало навсегда с момента появления Базарова, Лопухова и Рахметова.

После закрытия в 1866 году журнала «Русское слово» Писарев после недолгого сотрудничества в журнале Г. Благосветлова «Дело» переходит в 1867 году в «Отечественные записки», с 1868 года редактируемые Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Этот последний период в деятельности Писарева отмечен сдвигом в его представлениях о роли народных масс в истории, наметившиеся в статьях «Генрих Гейне» и особенно - «Французский крестьянин в 1789 году». Здесь критик анализирует с явной оглядкой на Россию факторы, позволившие забитому и невежественному французскому крестьянину XVIII столетия вырасти в сознательного участника революции. Трагическая смерть в 1868 году (Писарев утонул) оборвала дальнейшее идейное развитие критика.

Считая себя продолжателем «реальной» критики Чернышевского и Добролюбова, Писарев на деле интерпретировал ее в смысле откровенного утилитаризма и публицистичности. Утилитарен в своей основе и его взгляд на искусство. В отличие от Белинского, Чернышевского Писарев, требуя от литературы мыслей, идей, практически не отграничивает идею поэтическую от отвлечен1|О-логической. Он игнорирует категорию художественности, которую подменяет набором технических приемов и средств (вроде ясности и наглядности изложения и т.п.). И своих разборах - точнее, разговорах по поводу литературных произведений - Писарев, как правило, игнорирует авторскую позицию. «Приступая к разбору нового романа г. Достоевского,- говорит он в статье «Борьба за жизнь»,- я заранее объявляю читателю, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора... ни до общего направления его деятельности... ни даже до тех мыслей, которые автор старался провести в своем произведении».

По существу, Писарев относится к художественному образу как к жизненному факту. Естествен вопрос: не следовало ли в этом случае непосредственно обратиться к жизни? Зачем было брать в посредники литературу?

Во-первых, затем, что художественный образ - уже (пусть критик и недооценивает это) обобщение. Разговор е его помощью о жизни приобретает не только конкретность, но и особый масштаб. Во-вторых, Писарев (и в этом он литератор, а не только публицист) великолепно умел доразвить жизнеподобную логику того или иного литературного образа, в особенности когда она объективно совпадала с направленностью его мысли. Примеры тому - анализ образа либерала Щетинина из 'Трудного времени» Слепцова или системы воспитания в «Очерках бурсы» Помяловского.

Огромной популярности статей Писарева в 60-е годы содействовал его блестящий талант полемиста. Логический аппарат критика и сейчас производит чарующее впечатление. Как, впрочем, и стиль: точный, лаконичный и в то же время афористичный: экспрессивный. Он сочетает иронию и сарказм с патетикой призывов и негодования, всегда бесстрашных и предельно искренних.

Мы рассмотрели литературно-эстетические позиции трех крупнейших представителей «реальной» критики. Подведем итог.

Генетически связанная с наследием Белинского 40-х годов, «реальная» критика в своем развитии с середины 50-х по конец 60-х годов эволюционировала в направлении все большей публицистичности и утилитаризма. Став определяющими в статьях Писарева, эти тенденции придали «реальной» критике на этом ее этапе характер не столько противоядия, сколько прямой противоположности критики «эстетической.

Если «эстетическая» критика допускала отражение временных, преходящих сторон действительности в искусстве лишь в свете ценностей (устремлений, коллизий) вечных, общечеловеческих, то для Писарева литература ценна лишь постольку, поскольку служит интересам «ищущей минуты», содействует «общественному сознанию» современников. Апология художественности как основного условия нравственного и общественного значения литературы сменяется у Писарева пропагандой непосредственной пользы, тезис об объективности, беспристрастности и независимости художника - идеей откровенной тенденциозности (субъективности) и подчинения писателя насущным просветительским и воспитательным задачам времени.

Наконец, анализ художественного произведения с точки зрения его художественной состоятельности и непреходящего значения заменяется использованием его в качестве материала для критичеcкой оценки умственного и социально-политического сocтoяния современного общества. Отсюда выдвижение Писаревым на первый план не Тургенева, Гончарова или Л. Толстого, Достоевского, но сначала Писемского, а затем Помяловского и Чернышевского. Отсюда же негативное отношение в целом к поэзии («Стихотворцы отходят на второй план») и предпочтение ей романа - в значении «гражданского эпоса», приближающегося по своему характеру к «серьезному исследованию» («Реалисты»).

Если «эстетическая критика» исходила в своих представлениях о действительности и искусстве из превосходства общего над частным, вечного и «неизменного» над текущим и преходящим психологического над социальным, то «реальная» критика на стадии Писарева заняла здесь позицию полярно противоположную. Диалектическая взаимосвязь и взаимозависимость названных начал, свойственная критике зрелого Белинского и нашедшая свое воплощение в его учении о пафосе, не была унаследована ни «эстетической», ни «реальной» критикой.

Лекция тринадцатая. «ОРГАНИЧЕСКАЯ» КРИТИКА

Ее создателем и, по существу, единственным представителем был Аполлон Александрович Григорьев (1822 - 1864), человек самобытный, многогранный и глубоко драматичный.

«Бесспорный и страстный поэт» (Ф. Достоевский), автор интересных воспоминаний «Мои литературные и нравственные скитальчества» (1862, 1864), оригинальный и даровитый критик, Аполлон Григорьев не без горькой иронии называл себя «одним из ненужных людей», поясняя, как свидетельствовал Н. Страхов, «что он действительно человек ненужный в настоящее время, что ему нет места для деятельности, что дух времени слишком враждебен к людям такого рода, как он».

Не имевший как критик сколько-нибудь широкого читательского успеха, Григорьев в то же время снискал признание и уважение не только симпатизировавших ему А. Островского, И. Тургенева, Ф. Достоевского, на которого он оказал значительное влияние, но и таких своих оппонентов, как Добролюбов, Чернышевский, Писарев.

В деятельности Григорьева-критика различаются периоды «неославянофильский» (1848 - 1856), когда, став главным критиком «Москвитянина» (с 1850 года), он идейно возглавил «молодую редакцию» этого журнала затем годы работы в журналах «Русское слово» и «Светоч» (1858 - 1861), отмеченные некоторым сближением с позициями демократов, и, наконец,3время сотрудничества (1861 - 1864) в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха», характеризуемое так называемым «почвенничеством».

Назовем основные критические выступления Григорьева. Это статьи «Русская изящная литература в 1852 году» (1853); «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (1856); «'О правде и искренности в искусстве» (1856); «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (1859); «И.С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа «Дворянское гнездо»« (1859); «После «Грозы» Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу» (1860); «Реализм и идеализм в нашей литературе» (1861); 'Стихотворения Н. Некрасова» (1862); «Граф Л. Толстой и его сочинения» (1862); «Парадоксы органической критики» (1864). Метод-(систему) «органической» критики. Григорьев отделял от принципов критики как романтической, философской, так и «исторической», под которой имел в виду критику Белинского 40-х годов, считая себя в то же время продолжателем Белинского эпохи «зеленого «Наблюдателя»«, то есть «Московского наблюдателя» 1837 - 1839 годов. Прямых же своих антиподов и противников Григориев видел в критике «реальной» и «эстетической».

Основным «пороком» «реальной» критики он считал «само так называемое историчёское воззрение», признающее, по мнению Григорьева, только относительные истины и идеалы. Согласно ему, говорит критик, «нет истины абсолютной… то есть, проще же говоря, что нет истины. Нет, стало быть, и «красоты безусловной и добра безусловного» («Критический взгляд на основы…») Метод, при котором последняя относительная истина принимается за критериум, поэтому расценивается Григорьевым как «безотраднейшее из созерцаний».

«Реальная» критика, по Григорьеву, неправомерно судит о «живых созданиях вечного искусства» с точки зрения временных, преходящих целей, почерпнутых в новейших теориях. 0тсюда - называние критиков «Современника» (как, впрочем, и «гегелистов», и защитников «чистого искусства») «теоретиками» - при этом и в смысле предпочтения ими в художественном произведении «мысли головной», а не «мысли сердечной», «органичной».

Стремление Чернышевского, Добролюбова (последнего Григорьев, кстати, считал «замечательно даровитым критиком Современника) рассматривать современную им русскую литературу с позиций «партии народа», то есть народных интересов, не означало, как говорилось нами выше, забвения интересов общенациональных, всечеловеческих, словом, непреходящих. Ведь, согласно антропологической концепции человека, именно народ, жизнь которого исполнена постоянного и сверх того несвоекорыстного труда (а труд - залог здоровья человеческой «натуры»), был основным носителем и хранителем общечеловеческих начал и ценностей. Григорьевское обвинение «реальной» критики в релятивизме, таким образом, несправедливо: в рамках своего миропонимания она верна диалектике. Шаг от диалектики к метафизике сделал скорее сам Григорьев, что, в частности, отразилось в движении его философских симпатия и ориентиров от Гегеля к Шеллингу.

Григорьев, однако, был объективно прав, протестуя против умозрительно-рационалистического («теоретического») понимания художественного содержания, присущего не только сознательному утилитаристу Писареву, но и пушкинским оценкам Чернышевского, а также и антропологическим положениям Гончарова о «естественных» и «искусственных» началах в личностях героев Островского, Гончарова и других писателей.

Как сильные, так и слабые стороны критики Григорьева неразрывно слились в основополагающих для нее понятиях «организм», «органичность», «живорожденность», как бы сфокусировавших представления Григорьева и об искусстве, и о национальном, историческом развитии. Мировоззренческие по своей сути, понятия эти питались несомненным, хотя и лишенным четкой социальной определенности, демократизмом критика (Григорьев резко отрицательно относился к великосветской среде, верхним слоям русского общества, видел в них некий искусственный нарост на теле нации, духовно-нравственной сердцевиной которой считал купечество и крестьянство), его шеллингианством, совмещенным с идеями Томаса Карлейля, и, наконец, поистине благоговейным отношением к искусству, к «органичным» художникам, в произведениях которых он видел источник огромного воздействия на массы.

Мир (человечество) Григорьев считает единым организмом, органически же, а не по законам диалектического отрицания и развивающимся. Это развитие улавливается не исторической теорией, которая фиксирует лишь смену разных представлений о мире и человеке, а не движение их самих, но историческим чувством как «чувством органической связи между явлениями жизни, чувством цельности и единства жизни».

Человечество предстает в виде отдельных «сложившихся веками» национально-неповторимых организмов, развивающихся к национально преломленной абсолютной и вечной истине, неизменному, «как душа человеческая», нравственно-эстетическому и общественному идеалу. Именно этим идеалом - в его национально-самобытном виде - должно и возможно, согласно Григорьеву, оценивать преходящие явления как жизни, так и искусства.

Как, однако же, определить этот идеал? Ведь и он может оказаться априорным, «теоретическим»? Назвал же как-то Достоевский и самого Григорьева «теоретиком». Предвосхищая это сомнение, Григорьев ссылается на органическую связь между эпохами национальной жизни, на то единство их, благодаря которому «вечный» народный идеал в своем предварительном виде уже присутствует в минувших периодах национальной истории как своего рода набросок, зерно, предчувствие.

«Органическая» критика и призвана, по Григорьеву, отыскать этот прообраз национального идеала, чтобы руководствоваться им в своих суждениях о текущей и минувшей литературе. Эту задачу Григорьев ставит» и перед собой. При этом он, как верно отмечает Б.Ф.Егоров, «ищет не просто народные начала, но те, которые бы развились свободно, не будучи стиснуты крепостным гнетом» (см.: Егоров Б.Ф. Аполлон Григорьев - литературный критик //Григорьев А.А. Искусство и нравственность. М., 1986. С. 12).

Эти начала, этот идеал Григорьев отождествляет с цельностью, естественностью и свободой, сохранившимися в патриархальном русском купечестве и, хотя и в меньшей степени, в крестьянстве. Ориентация на патриархально-нравственные нормы купечества, пафос национально-русской «умственной самостоятельности», сближавший Григорьева со славянофилами, с которыми он, однако, еще более расходился (например, в оценке послепетровской эпохи, русского «смирения» и т.д.), благоговение к искусству, наконец, психологические особенности самого критика, сочетавшего в себе и «кротость» и напряженную, нередко разгульную страсть,- все это в своей совокупности и стало предпосылкой, благодаря которой учение Шеллинга, идеи Карлейля преломились у Григорьева оригинально и неповторимо.

Наиболее цельно, то есть опять-таки органично, воплощает «вечный идеал нации (это понятие Григорьев не отделяет от понятия «народ») искусство. «Велико значение художества,- пишет критик.- Оно одно... вносит в мир новое, органическое, нужное жизни». О пророческом и вместе с тем сохранном значении искусства в жизни нации Григорьев говорит постоянно. Искусство скрепляет корни и вершины национальной жизни, то есть предчувствие народного идеала с ним самим, оно указывает народу путь его нравственно-этического совершенства, нравственно-этической самобытности. «Я приписывал и приписываю искусству,-- заявляет Григорьев в статье 'Искусство и нравственность»,-- предугадывающие, предусматривающие, предопределяющие жизнь силы, и притом нe инстинктивно только чуткие, а разумно чуткие,- органическую связь с жизнию и первенство между органами ее выражения». Искусство «есть, с одной стороны, органический продукт жизни и, с другой - органическое же выражение...» («Парадоксы органической критики»).

Всех этих результатов искусство достигает, однако, лишь в том случае, если его произведения «рожденные», а не «сделанные». Понятие «рожденное произведение» - одно из центральных в критике Григорьева. Генетически оно несомненно связано с «пафосом» Белинского и положениями последнего о неисчерпаемости подлинно художественного произведения (Пушкина, например), а также его самостоятельной жизни среди людей. «Как рожденные, и притом рожденные лучшими соками, могущественнейшими силами жизни, они сами порождают и вечно будут порождать новые вопросы о той же жизни, которой они были цветом. Бесконечные и неисследимые проявления силы творческой, они не имеют дна... за ними есть еще что-то беспредельное, в них сквозит их идеальное содержание, вечное, как душа человеческая... как художественные отражения непременного, коренного в жизни, они не умирают: у них есть корни в прошедшем, ветви в будущем» («Критический взгляд на основы...»).

Оригинальная литературно-эстетическая позиция Григорьева выявляется также и в его отношении к критике «эстетической», или, как пишет Григорьев, «взгляду, присвоившему себе название эстетического, проповедующему свое дилетантское равнодушие к жизни и к ее существенным вопросам во имя какого-то искусства для искусства» («После «Грозы» Островского...»). Заметим попутно, что в суждениях об «эстетической» критике Григорьев несравненно более резок, чем в полемике с Чернышевским, Добролюбовым. «С теоретиками, - говорит он,-- можно спорить, с дилетантами нельзя, да и не нужно»; «дилетанты тешат только плоть свою...»; «понятия об искусстве поклонники так называемого чистого искусства... довели до грубейшей гастрономии эстетической...»

«Эстетическую» критику, из выступлений которой Григорьев положительно оценивал тишь некоторые статьи Дружинина, он весьма точно называет «отрешенно-художественно» («Критический взгляд на основы...») и считает ее совершенно неактуальной. Во-первых, «эстетики» видят в литературном явлении «нечто замкнутое», интересуются в основном «планом создания, красотой или безобразием подробностей», а Григорьева прежде всего занимает нравственная позиция автора. Во-вторых. Григорьеву глубоко чужда антидемократическая подоплека «эстетической» критики, ее равнодушие к проблеме связи русского писателя с народной нравственностью. «Понятие об искусстве для искусства.- пишет Григорьев в статье «После «Грозы» Островского...»,-- является в эпохи упадка, в эпохи разъединения сознания нескольких утонченного чувства дилетантов с народным сознанием, с чувством масс...» Однако, по Григорьеву, «истинное искусство было и будет всегда народное, демократическое, в философском смысле этого слова. Искусство воплощает в образы идеалы сознания массы». Иначе говоря, искусство - проявление и выражение органических устремлений всей нации, а не одной ее верхней прослойки. Кроме того, национальное литературное развитие для Григорьева, вопреки «эстетикам», есть не только развитие эстетическое, но и нравственное и общественное.

В полемике с критикой «реальной» и «эстетической» Григорьев формулирует собственный взгляд на задачи критики. Согласно ему (и тут Григорьев сближается с Чернышевским и Добролюбовым), критик не только вправе, но и обязан связывать эстетические решения произведения искусства с «общественными, психологическими, историческими - одним словом, интересами самой жизни» («Критический взгляд на основы...»). Более того, он вправе выступать в роли «судьи над образами, являющимися в создании, или над одним образом, если дело идет о круге лирических произведений». Однако этот суд он произносили здесь Григорьев - оппонент «реальной» критики) не с позиций какой-то части общества или народа, но в свете органично-целостных стремлений нации и ради не относительных, преходящих целей, но во имя вечного, непреходящего ее идеала. критик - полномочный представитель и выразитель чаяний всей нации. И в этом своем предназначении он сродни художнику: «Критик... есть половина художника, может быть, в своем роде тоже художник, но у которого судящая, анализирующая сила перевешивает силу творческую. Критика, как и искусство, - «род органического проявления народной жизни, ибо пульс ее бьется в один такт с пульсом жизни, и всякая разладица с этим тактом ей слышна. Только руководить жизнь она не может, ибо руководит жизнь единое творчество, тот живой фокус высших законов самой жизни» («Критический взгляд на основы...»).

Главная задача критики - отыскивать «органическую связь между явлениями жизни и явлениями поэзии, узаконивая только то, что развилось органически, а не просто диалектически» («Стихотворения Н. Некрасова»). Одновременно критик «истолковывает рожденные, органические создания и отрицает фальшь и неправду всего деланного» («Критический взгляд на основы...»).

Практическим решением этих задач стали критические разборы и обзоры самого Григорьева, посвященные русской литературе от Пушкина до Некрасова и Л. Толстого. Но сначала два слова о терминологии Григорьева.

Создатель оригинальной критической системы, он вынужден был прибегать к непривычным, порой весьма условным дефинициям, что нередко вызывало недоумение и даже пародии современников. В центре здесь уже знакомые нам понятия «организм», «органичность» (ср. «нигилизм» в устах охранителей или «реализм» в критике Писарева), «рожденное» и «деланное» (произведение). По отношению к явлениям-предтечам в литературе Григорьев употребляет термин «допотопные», который можно пояснить аналогией с геологическими пластами Земли. Пласт более древний подчас как бы «готовит» качества следующего, структурно более сложного и совершенного. «В мире искусства,- говорит критик,- есть такие же допотопные образования и такие же допотопные творения, как в мире органическом... Элементы цельного художественного мира слагаются задолго прежде» («Критический взгляд на основы...»). Таковы, например, «Лажечников в отношении... к Островскому, Марлинский и Полежаев в отношении к Лермонтову». Определением «растительная» поэзия Григорьев обозначал «народное, безличное, безыскусственное творчество в противоположность искусству, личному творчеству» (скажем, песни о Трое до появления «Илиады» Гомера).

Обратимся к оценкам Григорьевым отдельных авторов. Центральное место в отсчетах Григорьева неизменно занимал Пушкин, которым он начал свои обзоры русской литературы и которым же прямо или косвенно их замкнул. «Я,- свидетельствовал критик,- начал рад статей... с целью уяснить... отношение литературы к жизни Пушкина, то есть с того пункта, который был началом действительных, заправских, самостоятельных отношений литературы к жизни...» («Парадоксы органической критики»).

Значение Пушкина нельзя ограничить его ролью «как нашего эстетического воспитателя». Пушкин - «наше все: Пушкин - представитель всего нашего душевного, особенного... Пушкин - пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами,-- все то, что принять следует, отбрасывающий все, что отбросить следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами, набросанный образ народной нашей личности» («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», 1859). Итак, Пушкин для Григорьева не просто первый поэт «жизни действительной», хотя это важно, и не только поэт-художник (как для Белинского), поэт-артист (как для Дружинина), поэт формы (как для Чернышевского), но первый органично-национальный и самобытный русский художник, впервые же создавший в своем творчестве органические русские типы.

Самобытность Пушкина не в том, что он избежал влияния («веяния») иных национальных организмов и литературных типов (оно сказалось, по Григорьеву, в образах Алеко, Сильвио, Пленника и других, родственных «хищному», напряженному западному типу человека) , но в том, что он измерил их русской нравственно-эстетической мерой, отобрав то, что не мешало национальной нравственно-этической норме.

Называя в 1859 году Пушкина создателем «коренного» русского типа, Григорьев в эту пору считает данный тип лишь прообразом русской нравственной нормы (идеала), а не ее непревзойденным образцом, как будет утверждать в конце своего творческого пути. Это объясняет его отношение к пушкинскому Ивану Петровичу Белкину, в котором, по словам критика, защита «простого и доброго» и реакция «против ложного и хищного» сочетаются с «застоем, закисью, моральным мещанством» («И.С. Тургенев и его деятельность...»).

Трактовка Григорьевым белкинского типа (к нему он относил и лермонтовского Максима Максимыча) и, с другой стороны, онегинско-печоринского имела несомненную личностно-психологическую подоплеку. В душе Григорьева всегда боролись силы, по его словам, «стремительная и осаживающая», или доверчивая, патриархальная и - напряженно-страстная, бунтующая, личностная, которые критик проецировал и на национальный характер в целом. Отдавая предпочтение чертам патриархальным («осаживающим»), критик всегда чувствовал обаяние и законность и стремлений противоположных, мечтая о конечном их примирении-синтезе. Отсюда и отношение к Белкину: он хорош как реакция на типы Алеко, Сильвио, но довольствоваться им никак нельзя.

Послепушкинская русская литература, согласно Григорьеву, была призвана, продолжая дело Пушкина, развить, углубить намеченный в лице Белкина русский органический нравственно-общественный тип. Восприятие Пушкина у Григорьева, таким образом, скорее априорное, чем историческое, так как в немалой степени предопределено собственным нравственным идеалом критика. Это обстоятельство не помешало, однако, Григорьеву в целом верно очертить эволюцию Пушкина через романтизм к поэзии русской жизни, а также высоко оценить пушкинскую прозу, отметить принципиальный характер знаменитых пушкинских стихов из «Путешествия Онегина» («Иные нужны мне картины...»), в которых критик увидел образец русского «типового чувства». В конце 50-х годов, когда и «эстетическая» критика и «реальная» оказались в отношении к Пушкину в равной мере односторонними, а А.П. Милюков и С.С. Дудышкин даже упрекали поэта в недостаточной образованности и «непонятности» народу, проникновенные слова Григорьева «Пушкин - наше все» оказались единственно верными как эстетически, так и социально.

В свете своего представления о самобытном развитии и «коренном» национальном типе Григорьев рассмотрел и русский романтизм (а также творчество Байрона, В. Гюго) 30-х годов и наследие Лермонтова. Навеянный извне, русский-романтизм, согласно критику, принял на русской почве самобытные формы и был «не просто литературным, а жизненным явлением». Его образы, однако, имели в основном лишь отрицательное значение: искушенная ими, русская жизнь и литература вскрыли их «несостоятельность» для русского быта, русской души.

Известной внутренней драматичностью отмечено отношение Григорьева к Лермонтову, «необыкновенному явлению, оставившему такой глубокий след на 40-х годах» («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»). Нравственно-эстетическим итогом его творчества, по Григорьеву, явились два характера, отразивших «две стороны» их создателя,- Арбенин («Маскарад») и Печорин. В обоих «выражался протест личности против действительности» («И.С. Тургенев и его деятельность...»). В целом протестующая, «напряженная», отрицающая личность, по Григорьеву, расходилась с национально-русской нравственной мерой, основа которой не чистое, отрицание, но синтез. Отсюда и взгляд на Печорина: Что такое Печорин? Поставленное на ходули бессилие личного произвола! Арбенин с своими необузданно самолюбивыми требованиями провалился в так называемом свете: он явился снова в костюме Печорина, искушенный сомнением в самом себе, более уже хитрый, чем заносчивый,- и так называемый свет ему поклонился...» («Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»). Тем не менее Печорин, поэзия Лермонтова властно притягивали к себе Григорьева, никогда не бывшего, в отличие от Шевырева, охранителем. Позднее он внесет в свое отношение к Печорину важный корректив, назвав его героической натурой и тем самым признав и положительное значение этого характера для русской жизни и литературы. Это произойдет в годы революционной ситуации (1859 - 1861), когда Григорьев по-иному взглянет и на протест и на протестующую личность. Но еще раньше, в статье «О правде и искренности в искусстве» (1856), он скажет: «Горе, или лучше сказать отчаяние, вследствие сознания своего одиночества, своей разъединенности с жизнью, глубочайшее презрение к мелочности этой жизни, которою сказано одиночество,- вот правда лермонтовской поэзии, вот в чем ее сила и искренность ее стонов».